Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Комментарии (2)

Уорхол Э. Философия Энди Уорхола (от А к Б и наоборот)

ОГЛАВЛЕНИЕ

А: Только маленький кусочек… меньше… еще меньше

Б и я: как Энди превращается в Уорхола

С тем, что написано о тебе, не поспоришь

А: Я никогда не звонил в службу передачи телефонных сообщений

Я просыпаюсь и звоню Б.
Б – любой, кто помогает мне убить время.
Б – никто, и я никто. Б и я.
Б мне нужно, потому что я не могу быть один. Разве что когда сплю. В это время я не могу быть ни с кем.
Я просыпаюсь и звоню Б.
«Привет».
«А? Подожди, я выключу телевизор. И пописаю. Я приняла мочегонное и теперь писаю каждые пятнадцать минут».
Я подождал, пока Б пописает.
«Давай, – сказала она наконец, – я только что проснулась. У меня во рту пересохло».
«Я просыпаюсь каждое утро. Открываю глаза и думаю: ну вот, опять начинается».
«А я встаю, потому что мне надо пописать».
«Я никогда не засыпаю снова, – сказал я. – Мне кажется, что это опасно. День жизни – это как телепрограмма на весь день. Телевидение никогда не покидает эфир: как включится с утра – так на весь день, вот и я тоже. К концу дня весь день превращается в кинофильм. В кино, снятое для телевидения».
«Я смотрю телевизор с той самой минуты, как встаю, – сказала Б. – Я смотрю на синий фон канала „Эн-Би-Си", потом переключаю на другую программу и смотрю на фон другого цвета, смотрю, какой цвет лучше подходит к оттенкам кожи на лицах ведущих. Я запоминаю кое-какие словечки Барбары Уолтерс, чтобы вставить их в твое будущее телешоу».
Б имела в виду мои грандиозные, но не реализованные планы: собственное регулярное телешоу.
Я хотел назвать его «Ничего особенного».
«Я просыпаюсь по утрам, – сказала она, – и рассматриваю узоры на обоях. Здесь серенькое, там цветочек, а там черные пятнышки вокруг цветка, и я думаю: это что, обои от Билла Бласса? Они так же знамениты, как какие-нибудь картины. Знаешь, что ты должен сделать сегодня, А? Ты должен найти лучшую в Нью-Йорке оберточную бумагу и составить из нее портфолио. Или заказать ткань с таким же рисунком, а потом пойти к обойщику и обить ею стул. Можно выстегать цветочки. А еще можно положить подушку. Со стулом ты можешь сделать куда больше, чем с картиной».
«Эта сумка с сорока фунтами риса, которую я купил в панике, все еще стоит у меня рядом с кроватью, – сказал я.
«Моя сумка тоже, только она весит восемьдесят фунтов и к тому же бесит меня, потому что не подходит к занавескам».
«У меня пятна на подушке».
«Может, среди ночи ты лег на подушку и у тебя началась менструация?» – сказала Б.
«Мне надо снять мои крылышки». – У меня их пять: по одному – под каждым глазом, по одному – на каждом уголке рта и одно – на лбу.
«Повтори, что ты сказал».
«Я сказал, что мне надо снять крылышки».
Неужели Б смеялась над моими крыльями? «Каждый день – это новый день, – сказал я. – Потому что я не могу вспомнить, что было вчера. Так что я благодарен своим крылышкам».
«О, господи, – вздохнула она. – Каждый день – действительно новый день. Завтрашний день не очень важен, и вчерашний был не так уж важен. На самом деле, я думаю о сегодняшнем дне. И первое, что я думаю о сегодняшнем дне, – как мне сэкономить доллар-другой. Я лежу в постели и жду, пока мне позвонит кто-нибудь из тех, кому я хочу позвонить сама. Так я экономлю по меньшей мере десять центов».
«Я сразу выпрыгиваю из постели. Шаркаю ногами, подпрыгиваю, встаю на цыпочки, танцую кекуок – делаю что угодно, только бы не наступить на вишни в шоколаде, рассыпанные по полу, как мины. Но на одну вишню я всегда наступаю. Ощущаю, как шоколад…»
«МНЕ НЕ СЛЫШНО. Я НЕ ПОНИМАЮ, ЧТО ТЫ ГОВОРИШЬ!»
«Я говорю, что понимаю: мне нравится это ощущение».
«Я встаю и иду на цыпочках. Я боюсь разбудить гостей, которые остались у меня ночевать – еще так рано, и я ненавижу, когда я подскальзываюсь на вишне в шоколаде, потому что мне это напоминает, как будто на что-то намазываешь мед, а потом, о боже, нож остается грязным, и мед капает на ковер, ты знаешь, как мед всегда растекается. Лучше бы мед можно было выдавливать – как кетчуп в придорожном кафе».
«Я доползаю до ванной комнаты, потому что не могу шаркать ногами, прыгать, ходить на цыпочках и танцевать кекуок с  вишней в шоколаде между пальцами ноги. Подхожу к раковине. Медленно выпрямляюсь и опираюсь руками о бортики».
«Я не так делаю, – сказала Б. – Я зажимаю вишню в шоколаде между пальцами ноги, а потом сажусь в позу йога и пытаюсь поднести ступню ко рту, чтобы слизать остатки вишни в шоколаде. Потом я прыгаю в ванную, чтобы еще больше не размазать все это по полу. Когда добираюсь до ванной, задираю ногу в раковину и мою ее».
«Я всегда уверен, что сейчас посмотрю в зеркало и ничего не увижу. Все меня называют зеркалом, а если зеркало посмотрит в зеркало, на что оно будет смотреть?»
«А я, когда смотрюсь в зеркало, знаю только, что я себя вижу не так, как другие видят меня». «Почему это, Б?»
«Потому что я смотрю на себя такую, какой хочу себя видеть. Делаю разные выражения лица только для себя. Не строю таких гримас, как при посторонних. Не кривлю рот, произнося: „Деньги?"»
«О нет, Б, пожалуйста, только не о деньгах». Б – богата, поэтому, конечно, у нее все мысли об одном.
Один критик назвал меня «Само ничто», и это совсем не укрепило меня в ощущении собственного существования. Потом я понял, что само по себе существование ничего не значит, и почувствовал себя лучше. Однако меня все еще преследует мысль о том, что я посмотрю в зеркало и никого не увижу, только пустоту.
«Меня преследует мысль, – сказала Б, – что я посмотрю в зеркало и скажу: „Я этому не верю". Как получается, что у меня такое паблисити? Как я могу быть одной из самых знаменитых людей в мире? Только посмотри на меня!»
«День за днем я смотрю в зеркало и все-таки что-то вижу – новый прыщ. Если прыщ в верхней части правой щеки прошел, новый появляется внизу левой щеки, на подбородке, рядом с ухом, на кончике носа, под волосками брови, прямо на переносице. Я думаю, это один и тот же прыщ, который просто передвигается с места на место». Я говорил правду. Если бы кто-нибудь спросил у меня: «Какая у тебя проблема?», мне бы пришлось ответить: «Кожа».
«Я макаю ватный тампон „Джонсон и Джонсон" в спиртовой лосьон „Джонсон и Джонсон" и протираю им прыщ.
Пахнет так хорошо. Так чисто. Так холодно. А пока спирт высыхает, я думаю ни о чем. Ведь ничто – это всегда модно. Всегда стильно. Ничто – совершенно, в конце концов, Б, это противоположность пустоты».
«Для меня практически невозможно думать ни о чем, – сказала Б. – Я не могу об этом думать, даже когда сплю. Вчера ночью мне приснился самый плохой сон в моей жизни. Самый страшный кошмар. Мне снилось, что я была на каком-то собрании, а у меня было заказано место в самолете, чтобы вернуться домой, но никто не хотел меня туда отвезти. Вместо этого меня все время отвозили в один и тот же дом на благотворительную выставку, где я должна была подниматься по лестнице, чтобы посмотреть картины. А впереди меня шел человек, который все время повторял: „Обернитесь! Вы еще этого не видели". Я отвечала: „Да, сэр!" Это была стена, закруглявшаяся вдоль винтовой лестницы, выкрашенная в желтый цвет снизу доверху, и он сказал: „Ну вот, это и есть картина". Я сказала: „А-а…" Потом я ушла с человеком в сером костюме с чемоданом в руках, который спустился, чтобы сунуть еще пятнадцать центов в счетчик парковки, но его машина оказалась не машиной, а диваном, так что я поняла, уж он-то меня никуда не отвезет. Тогда я попыталась остановить машину „скорой помощи". В конце концов мне пришлось вернуться на эту выставку. Другой человек потащил меня посмотреть картину и сказал: „Вы еще не все посмотрели". Я ответила: „Я все видела". Он сказал: „Но вы не видели, как человек внизу платит пятнадцать центов за парковку машины". Я сказала: „Ха, это не машина, а диван. Как я доеду до аэропорта на диване?" Он спросил: „Разве Вы не видели, как он вынимает из кармана черный блокнот и записывает туда пятнадцать центов? Он сказал, что это самое продолжительное мероприятие, на котором он когда-либо присутствовал. Это удержание налогов. Это и есть произведение искусства. Это его произведение – уплата пятнадцати центов за парковку дивана". Тогда я поняла, что у меня нет денег заплатить за забронированное место в самолете – я уже четыре раза делала заказ и отменяла его. Поэтому я пошла к сколоченному из досок домику рядом с пляжем и стала собирать ракушки. Я хотела проверить, смогу ли я забраться внутрь одной поломанной ракушки, и я попробовала, действительно попробовала. Мне удалось засунуть туда макушку и заколку, через дырочку. Прядь волос и заколку. Я вернулась на выставку и сказала: „Не могли бы вы приделать пропеллер к дивану этого человека, чтобы я добралась до аэропорта?"» У этой Б было что-то на уме. Иначе к чему бы ей приснился такой сон?
«Мне вчера ночью тоже приснился кошмар, – сказал я. – Меня отвезли в клинику. Я будто бы участвовал в благотворительной акции для людей-уродов, людей, которые родились без носов, людей, которые обматывали лица целлофаном, потому что под целлофаном ничего не было. В клинике был некий ответственный, который пытался объяснить, какие у этих людей проблемы, какие привычки, а я просто стоял там, был вынужден слушать и хотел только, чтобы все это закончилось. Потом я проснулся и подумал: „Пожалуйста, пожалуйста, пусть я буду думать о чем-нибудь другом. Я просто хочу повернуться на другой бок и подумать о чем-нибудь другом, о чем угодно", и повернулся на другой бок, и задремал, и кошмар вернулся! Это было ужасно». «Главное – думать ни о чем, Б. Слушай, ничто – заманчиво, ничто – сексуально, ничто – не стыдно. Я только тогда хочу быть чем-то, когда со стороны смотрю на вечеринку, –хочу быть чем-то, чтобы попасть на нее».
«Три из пяти вечеринок – сплошное занудство, А. Я всегда вызываю свою машину пораньше, чтобы сразу уехать, если буду разочарована».
Я мог бы сказать ей, что если что-то меня разочаровывает, я знаю, что это – не ничто, потому что ничто не разочаровывает.
«Когда спиртовой лосьон высыхает, – говорю я, – я готов воспользоваться мазью телесного цвета от угрей и прыщей, ее цвет непохож ни на одно человеческое тело, которое я когда-либо видел, хотя подходит к моей коже».
«Я в таких случаях пользуюсь ватной палочкой „Кью-тип", – сказала Б. – Знаешь, я здорово завожусь, когда засовываю „Кью-тип" в ухо. Я обожаю чистить уши. Меня действительно возбуждает комочек серы».
«Ну ладно тебе, Б. Так вот, прыщ прикрыт. Но прикрыт ли я? Мне приходится выискивать дальнейшую информацию в зеркале. Ничего не пропущено. Все на месте. Бесстрастный взгляд. Дифрагирующая грация…»
«Что?»
«Унылая томность, изможденная бледность…» «Что-что?»
«Шикарная ублюдочность, глубоко пассивное удивление, завораживающее тайное знание…» «ЧТО?»
«Ситцевая радость, разоблачающие тропизмы, меловая маска злого эльфа, слегка славянский вид…» «Слегка…»
«Детская, с жвачкой во рту, наивность; великолепие, коренящееся в отчаянии; самовлюбленная беспечность; доведенная до совершенства непохожесть на других; худосочие; мрачная, несколько зловещая аура полового извращенца; неяркая приглушенная магическая импозантность; кожа и кости…»
«Постой, подожди минутку, мне надо пописать».
«Меловая кожа альбиноса. Похожая на пергамент. На кожу рептилии. Почти голубая…» «Прекрати! Мне нужно пописать!!»
«Узловатые колени. Географическая карта шрамов. Длинные костистые руки, такие белые, будто их отбеливали. Бросающиеся в глаза кисти рук. Глаза с булавочную головку. Уши-бананы…» «Уши-бананы? О, А!!!»
«Серые губы. Мягкие, растрепанные серебристо-белые волосы, с металлическим отливом. Шейные сухожилия, выпирающие вокруг большого „адамова яблока". Все на месте. Ничего не пропущено. Я – это все то, что перечислено в газетных вырезках моего альбома». «Теперь-то я могу пописать, А? Я только на секундочку». «Сначала скажи, правда у меня такое большое „адамово яблоко", Б?» «Просто у тебя в горле комок. Пососи леденец».
Когда Б вернулась, пописав, мы сравнили технику макияжа. Я на самом деле не пользуюсь макияжем, но покупаю косметику и много о ней думаю. Косметику так широко рекламируют, что ее нельзя совсем игнорировать. Б так долго трепалась о всех своих «кремах», что я спросил ее: «Тебе нравится, когда мужчины кончают тебе в лицо?»
«А это омолаживает?»
«Разве ты не слышала про таких женщин, которые приглашают пареньков в театр и дрочат их, чтобы потом размазать все это по лицу?» «Они втирают это как крем для лица?»
«Да. Это вроде как стягивает кожу, и она выглядит моложе весь вечер».
«Правда? Ну я пользуюсь своими средствами. Так лучше. Так я могу все сделать дома, до того как выхожу вечером. Я брею подмышки, брызгаюсь дезодорантом, мажу кремом лицо, вот я и готова на вечер». «А я не бреюсь. Я не потею. Я даже не гажу», – сказал я. И подумал: что Б на это скажет?
«Тогда в тебе, наверное, полно дерьма, – сказала она. – Ха-ха-ха».
«После того как я проверю себя в зеркале, я натягиваю белье „Би-Ви-Ди". Нагота – угроза моему существованию».
«А для моего нет, – сказала Б . – Я сейчас стою здесь совершенно голая, смотрю на растяжки на грудях. А сейчас изучаю шрам сбоку, оставшийся после абсцесса грудины. А теперь – шрам на ноге, он с тех пор как я упала в саду в шесть лет».
«Как насчет моих шрамов?»
«Что насчет твоих шрамов? – спросила Б. – Вот что я тебе скажу насчет твоих шрамов. Я думаю, что ты поставил „Франкенштейна" только для того, чтобы использовать свои шрамы в рекламе. Ты заставил свои шрамы работать на тебя. А почему нет? Они – лучшее, что у тебя есть, потому что они – доказательство чего-то. Я всегда считаю, что хорошо иметь доказательства».
«А что они доказывают?»
«Что в тебя стреляли. Что с тобой случился величайший оргазм в твоей жизни».
«Что случилось?»
«Это произошло так быстро, словно вспышка».
«Что произошло?»
«Помнишь, как ты стеснялся в больнице, когда монашки увидели тебя без твоих крылышек. И ты снова начал коллекционировать разные вещи. Монашки заинтересовали тебя коллекционированием марок, ты их собирал, когда еще был ребенком. А еще они заинтересовали тебя монетами».
«Но ты не сказала мне, что случилось». Я хотел, чтобы Б мне все разжевала. Если кто-то другой говорит об этом, я слушаю, слышу слова и думаю, может, это все правда.
«Ты просто лежал и Билли Нейм стоял над тобой и плакал. А ты все время просил его не смешить тебя, потому что было больно смеяться».
«И..?»
«Ты лежал в отделении реанимации, получал открытки и подарки ото всех, от меня в том числе, но не хотел, чтобы я пришла к тебе, потому что боялся, что я стяну твои таблетки. И ты сказал, что подумал тогда: близость смерти похожа на близость жизни, потому что жизнь – это ничто».
«Да, да, но как это случилось?»
«Основательница Общества оскопления мужчин хотела, чтобы ты поставил фильм по ее сценарию, а ты отказался, и как-то днем она просто пришла в твою мастерскую. Там была масса народа, а ты говорил по телефону. Ты не очень хорошо ее знал, а она вышла из лифта и начала стрелять. Твоя мама была так напугана. Ты думал, она от этого умрет. Твой брат, тот, который священник, держался великолепно. Он зашел в палату и стал показывать тебе, как вышивать по канве. Я научила его этому в коридоре!»
Так значит, вот как в меня стреляли?
Почему-то мысль о Б и о том, что я вышивал… «Не только косметика, но и одежда делает человека человеком, – сказал я. – Я верю в униформу».
«Я обожаю униформу. Потому что если внутри тебя ничего нет, одежда не сделает тебя человеком. Лучше всегда носить одно и то же и знать, что люди тебя любят за то, какой ты есть на самом деле, а не за то, каким тебя делает одежда. Во всяком случае, интереснее смотреть, где люди живут, а не что носят. Я имею в виду, лучше рассматривать их одежду, когда она висит у них на стульях, а не на теле. Люди просто обязаны вывешивать всю свою одежду напоказ. Ничего не должно быть спрятано, кроме таких вещей, которые не должна видеть твоя мама. Это единственная причина, по которой я боюсь смерти».
«Почему?»
«Потому что мама придет ко мне сюда и найдет вибратор и то, что я писала про нее в дневнике».
«Я еще верю в джинсы».
«Джинсы от Леви Стросс – самые удобные, самые красивые штаны, которые когда-либо кем-либо были придуманы. Никто не создаст ничего лучше настоящих джинсов. Их нельзя покупать старыми, их надо купить новыми и надо их как следует поносить. Чтобы они приобрели вид. Их нельзя отбеливать или что-то еще делать. Помнишь тот маленький кармашек? Такой сумасшедший маленький-маленький кармашек, как для золотой монеты в двадцать долларов».
«А французские джинсы?»
«Нет, самые лучшие – американские. От Леви Стросс. С маленькими медными пуговицами или с заклепками – на вечер».
«Как ты их чистишь, Б?»
«Стираю»
«Ты их гладишь?»
«Нет, я пользуюсь ополаскивателем для тканей. Единственный человек, который их гладит, –
Джеральдо Ривера».
От этого разговора о джинсах я начал сильно завидовать. Леви и Строссу. Если бы я только мог изобрести что-нибудь похожее на джинсы. Что-нибудь, за что меня бы помнили. Что-нибудь массовое.
Я услышал, как говорю: «Я хочу умереть в джинсах».
«Ой, А – вдруг воодушевилась Б. – Тебе бы стать президентом! Если бы ты был президентом, кто-нибудь другой исполнял бы обязанности президента за тебя, правильно?» «Точно».
«Ты бы очень подошел на пост президента. Ты бы все записывал на видеопленку. У тебя бы было ежевечернее ток-шоу – твое собственное, президентское. Приходил бы кто-нибудь другой, который работал президентом за тебя, и читал бы твой дневник народу, каждый вечер по полчаса. И эта программа „Что президент сделал сегодня" выходила бы в эфир перед новостями. Тогда не было бы трепа насчет того, что президент ничего не делает или просто просиживает кресло. Ему бы пришлось каждый день рассказывать нам, что он делал, занимался ли сексом с женой… Ты должен будешь рассказывать, как ты играл со своим псом Арчи – прекрасное имя для домашнего любимца президента, какие законопроекты тебе пришлось подписать и почему ты не хотел их подписывать, кто тебя обхамил в Конгрессе… Ты должен будешь сообщать, сколько международных телефонных звонков сделал за день. Тебе придется рассказывать, что ты ел в своей персональной столовой и показывать на телеэкране чеки, по которым ты заплатил за свою еду. В Кабинет министров ты бы набрал людей, которые не имеют отношения к политике. Роберт Скалл стал бы министром экономики, потому что он знает, когда вовремя купить и втридорога продать. Вокруг тебя никогда не толклись бы политики. Ты бы сам повсюду ездил и делал видеозаписи. Ты бы показывал свои встречи с иностранцами по телевидению. А написав письмо какому-нибудь члену Конгресса, ты бы делал ксерокопии и рассылал их по газетам. Из тебя получился бы очень симпатичный президент. Ты не занимал бы слишком много места, у тебя был бы крошечный офис, как твой теперешний. Ты изменил бы законодательство, чтобы иметь право оставлять себе все, что тебе подарят за время президентства, потому что ты – Коллекционер. И ты был бы первым неженатым президентом. А в конце концов ты прославился бы, написав книгу „Как я управлял страной, даже не пытаясь это делать". Или, если такое название не слишком благозвучно, назови ее „Как я управлял страной с вашей помощью". Это, наверное, продавалось бы лучше. Только подумай, если бы ты сейчас был президентом, больше не было бы Первой леди. Только Первый человек в стране.
В Белом доме у тебя не было бы постоянной прислуги. Какая-нибудь Б приходила бы чуть пораньше, чтобы прибраться. А потом другие Б съезжались в Вашингтон посмотреть на тебя, точно так же как они приезжают к тебе сейчас посмотреть на твою Фабрику . Там все было бы пуленепробиваемое, так же как на Фабрике. Посетителям пришлось бы пробираться мимо твоих парикмахерш. А свою самую личную парикмахершу ты бы брал с собой. Представляешь ее в дутой куртке, всегда готовую к бою? Ты понимаешь, что нет причины, по который ты не мог бы быть президентом Соединенных Штатов? Ты знаешь всех важных персон, которые тебя поддержат, все общество, всех состоятельных людей, а только это и надо любому человеку, чтобы стать президентом. Не знаю, почему ты не выдвинешь свою кандидатуру прямо сейчас. Тогда бы люди знали, что ты – не клоун. Я хочу, чтобы ты говорил каждый раз, как увидишь себя в зеркале: „Политика: Вашингтон, округ Колумбия". Я имею в виду, перестань дурачиться с Ротшильдами. Забудь об этих долгих поездках в Монтаук в „роллс-ройсах". Подумай о небольшой прогулке на вертолете до Кэмп-Дэвида. Вот это была бы поездка. Было бы здорово. Ты представляешь себе возможности Белого дома? А, ты ведь занимался политикой с того дня, как мы с тобой познакомились. Ты все делаешь как политик. Политика – это ведь и плакат с лицом Никсона и надписью „Голосуйте за МакГоверна"».
«Идея в том, что можно голосовать и так, и так».
«Значит, я могла бы голосовать за Энди Уорхола, если бы ты поместил на плакате лицо Джаспера Джонса». «Конечно».
«Значит, начиная с этой минуты, наш лозунг „Поддержим Энди Уорхола"». «Ладно, можешь записать его».
«Мы все в стране начнем с нуля. Можем снова загнать индейцев в резервации ткать ковры и искать бирюзу. А еще мы можем отправить Роттен Риту и Ондина на золотые прииски. Представляешь себе Голубую гостиную с банками супов „Кэмпбелл" вдоль стен? Это то, на что следует смотреть главам иностранных держав, – банки кэмпбелловского супа, Элизабет Тэйлор и Мэрилин Монро. Это и есть Америка. Вот что должно быть в Белом доме. И подавали бы мороженое „Долли Мэдисон". А, попробуй посмотреть на себя так, как другие на тебя смотрят». «Как на президента?»
«Ой, это было бы так мило, зимой ты одевал бы коричневую шляпу, а Арчи валялся бы в офисе на твоем пальто».«Хм-м-м…»
«Только представь, как ты проделываешь все, что делаешь обычно по утрам – например, снимаешь крылышки, но в Белом доме».
«Ох, послушай. Мы так долго разговаривали, что я до сих пор не снял свои крылышки». «Спусти их в туалет». «Ладно».
«А, если тебе не удастся занять пост президента, ты можешь стать таможенником».
«Что? Почему?»
«Вспомни, как тебя обыскали на таможне. Твоя сумка была набита шоколадками, печеньем, жевательной резинкой. И они засмеялись. Ты не ел ничего, кроме сладостей. Ты был самым большим сластеной из всех, кого я когда-либо знала. А теперь у тебя проблемы с желчным пузырем, и тебе приходится принимать большие белые пилюли перед едой. Я все время тебе твержу, чтобы ты его удалил».
«Мне надо покрасить волосы. Я еще не сделал этого сегодня».
«Ты так много времени проводишь дома, возишься с цветом волос, ресницами и бровями. Когда мы говорим по телефону, я всегда слышу, как где-то у тебя другая Б орет: «Я сейчас выброшу этот „Клэрол-07"!» Не думаю, что следует выбрасывать краску для волос, но, по-моему, тебе лучше выкрасить обе брови в одинаковый цвет. Если ты остаешься дома и не приходишь на Фабрику, это означает, что ты, наверное, отдал свой парик в химчистку или перекрашиваешь его. Сзади твой парик всегда такой взъерошенный, что хочется его пригладить. Иногда у меня возникает желание сдернуть парик у тебя с головы, но почему-то я никогда не могу этого сделать. Я знаю, тебе было бы больно». «Пока, Б».

 Студию Э.Уорхола – Ред.

1. Любовь (Отрочество)

Детские годы чеха. - Летние заработки. - Чувство одиночества. - Делиться проблемами. - Я заражаюсь проблемами. - Моя собственная проблема. - С кем я снимал квартиры. - Психиатр так и не перезвонил. - Мой первый телевизор. - Моя первая сцена. - Моя первая суперзвезда. - Моя первая аудиокассета

А: Мне нравится твоя квартира.
Б: Квартира хорошая, но места хватает только для одного или для двоих, если они очень близки.
А: Ты знаешь двух очень близких людей?

В какой-то момент своей жизни, в конце 50-х, я почувствовал, что заражаюсь проблемами своих знакомых. Один мой друг безнадежно влип в роман с замужней женщиной, другой признался, что он гомосексуалист, а женщина, которую я обожал, проявляла явные симптомы шизофрении. Я никогда не думал, что у меня есть проблемы, потому что я никогда не пытался их точно определить, но теперь я почувствовал, что проблемы друзей внедряются в меня, как микробы.
Я решил пройти курс лечения у психиатра, как и многие мои знакомые. Я чувствовал, что следует определить хоть бы часть моих собственных проблем – конечно, если окажется, что они у меня есть, а не просто разделять проблемы друзей, страдая вместе с ними.
В детстве со мной трижды случалось нервное расстройство с промежутком в один год. Первое – в восемь лет, второе – в девять, третье – в десять. Приступы – пляска Святого Витта – всегда начинались в первый день летних каникул. Не знаю, что это означало. Потом я проводил все лето, слушая радио и валяясь в постели с куклой Чарли МакКарти и невы-резанными куклами из альбомов для вырезания, разбросанными по одеялу.
Отец часто уезжал в командировки на угольные шахты, так что я виделся с ним редко. Мама, стараясь изо всех сил, читала мне вслух, своим тягучим чешским акцентом, и я всегда говорил:
«Спасибо, мам», когда она заканчивала очередную историю про Дика Трейси, даже если не понимал ни слова. Она давала мне шоколадный батончик «Херши» каждый раз, когда я докрашивал страницу в своей книжке-раскраске.
Вспоминая свои школьные годы, я, честно говоря, только и могу припомнить что долгий путь в школу через чешский квартал МакКиспорта, Пенсильвания, с его «babushkas» и развешенным на веревках бельем. Меня не особо любили в школе, но несколько хороших приятелей все же было.
Я ни с кем близко не дружил, хотя думаю, что хотел этого, потому что когда видел, как ребята рассказывают друг другу о своих проблемах, я чувствовал, что никому не нужен. Никто не делился со мной своими секретами – наверное, я не вызывал желания посекретничать со мной. Каждый день мы шли через мост, под которым валялись использованные презервативы. Я всегда спрашивал, что это такое, и все смеялись.
Как-то летом я работал в универмаге – просматривал «Вог», «Харперс Базар» и другие европейские журналы мод для замечательного человека по имени мистер Волмер. Я получал около 50 центов в час, и работа моя заключалась в поиске «идей». Не помню, чтобы я отыскал какую-нибудь идею или чтобы идея пришла ко мне. Мистер Волмер был моим кумиром – он приехал из Нью-Йорка, а это казалось таким заманчивым. Сам я, кстати, и не думал, что когда-нибудь туда отправлюсь.
Но когда мне было восемнадцать, один мой приятель буквально засунул меня в крогеровскую хозяйственную сумку и отвез в Нью-Йорк. Я все еще хотел иметь близких друзей. Я постоянно вместе с кем-то из знакомых снимал квартиру, надеясь, что мы подружимся и будем делиться проблемами, однако всегда обнаруживал, что они интересуются другим человеком лишь с целью переложить на него часть своей квартирной оплаты. Однажды я жил вместе с семнадцатью разными людьми в квартире полуподвала на углу 103-й стрит и Манхеттен авеню, и ни один из этих семнадцати не делился со мной настоящей проблемой. Эти ребята тоже были народ творческий – у нас было что-то вроде коммуны художников, так что я уверен, у них наверняка было полно проблем, но никогда не слышал ни об одной из них. На кухне часто разгорались ссоры из-за куска колбасы в холодильнике, – вот, пожалуй, и все. Я тогда очень много работал, так что, наверное, у меня и не было бы времени слушать про их проблемы, даже если бы они мне что-то и рассказали, но я все равно чувствовал себя отвергнутым и обиженным.
Я целыми днями бродил по городу в поисках заказов, а работал ночами дома. Вот такая жизнь была у меня в 50-е годы: поздравительные открытки, акварели и поэтические вечера в кофейне. Что я чаще всего вспоминаю из тех дней, помимо долгих часов, проведенных за работой, так это тараканов. Каждая квартира, где мне тогда довелось пожить, кишела ими. Я никогда не забуду, какое это было унижение принести в кабинет Кармел Сноу в «Харперс Базар» свое портфолио, открыть его и увидеть, как оттуда вылезает таракан и ползет по ножке стола. Кармел пожалела меня и дала работу.
Так вот, у меня было невероятно много товарищей по квартире. Вплоть до сегодняшнего дня почти каждый раз, когда я в Нью-Йорке вечером выхожу куда-нибудь, чтобы развлечься, я натыкаюсь на кого-то из них, и они неизменно объясняют моему спутнику: «Я раньше жил с Энди». Я всегда белею при этом, то есть становлюсь бледнее чем обычно. Когда эта сцена повторяется несколько раз, мой спутник не может понять, как мне удалось пожить со столькими людьми, поскольку знают меня исключительно как одинокого парня, каким я теперь стал. Конечно, те, кто представляет меня типичным любителем светской жизни 60-х годов, всегда приходящим на вечеринки со «свитой» минимум из шести персон, могут недоумевать почему я называю себя «одиноким парнем», так что позвольте мне объяснить, что я имею в виду на самом деле и почему это правда. В те периоды моей жизни, когда я чувствовал себя весьма общительным и искал близкой дружбы, я не мог найти людей, которым это было нужно, поэтому именно тогда, когда я больше всего не хотел быть один, я им был. Но как только я решил, что лучше останусь один и пусть никто не рассказывает мне о своих проблемах, все, кого я никогда в жизни раньше не видел, начали гоняться за мной, чтобы рассказать мне то, о чем я как раз принял решение не слушать. Как только я стал в своем сознании одиноким человеком, у меня и появилось то, что можно назвать «свитой». Как только перестаешь чего-то хотеть, ты сразу это получаешь. Я выяснил, что это абсолютная аксиома.
Поскольку я чувствовал, что заражаюсь проблемами своих друзей, я пошел к психиатру, в Гринвич Виллидж, и рассказал ему все о себе. Я поведал ему историю своей жизни, рассказал о том, что у меня нет никаких собственных проблем, и что я вбираю в себя проблемы моих друзей, а он сказал, что позвонит мне и назначит следующий сеанс, чтобы мы могли поговорить обо всем подробнее, но так и не позвонил. Когда я об этом вспоминаю, я понимаю, что он поступил недостойно профессионала, сказав, но не сделав этого. По дороге от психиатра я зашел в магазин «Мейсис» и вдруг купил свой первый телевизор, 19-дюймовый черно-белый телевизор марки «Эр-Си-Эй». Я принес его к себе в квартиру на 75-й Ист-стрит, где жил тогда совершенно один, и сразу же забыл о психиатре. Телевизор у меня был включен все время, особенно, когда люди рассказывали мне о своих проблемах, и я обнаружил, что телевизор развлекает меня как раз настолько, чтобы проблемы, о которых мне говорили, больше не липли ко мне. Это было своего рода какое-то волшебство.
Моя квартира находилась над «Баром Красоток Ширли», куда приходила Мабл Мерсер, чтобы побывать в трущобах и спеть «Ты так прелестна» (You're So Adorable), и телевидение помогло мне взглянуть на все это совершенно с иной точки зрения. В этом пятиэтажном здании без лифта у меня была сначала квартира на пятом этаже. Потом освободилась квартира на втором этаже и я ее тоже снял, так что в моем распоряжении теперь было два этажа, но не подряд. Я все дольше и дольше оставался на том этаже, где находился телевизор.
С годами, после того как я решил стать одиночкой, я становился все более и более популярным и обнаружил, что друзей у меня все прибавляется и прибавляется. С работой все было в порядке. У меня была собственная мастерская, где несколько человек работали на меня; по нашей договоренности они должны были здесь жить. В те дни все было легко и свободно. В мастерской день и ночь собирался народ. Друзья друзей. На проигрывателе всегда крутилась пластинка Марии Каллас, было много зеркал и блестящей фольги.
К тому времени я уже был известным поп-артистом, так что у меня было полно работы, приходилось натягивать много холстов. Обычно я работал с десяти утра до десяти вечера, ночевал дома и возвращался утром, однако те же люди, с которыми я расстался накануне вечером, были все еще здесь, по-прежнему бодрые, по-прежнему с Марией и зеркалами.
Именно тогда я начал понимать, насколько сумасшедшими могут быть люди. Например, одна девушка перешла жить в лифт и оставалась там целую неделю, до тех пор, пока ей не перестали приносить кока-колу. Я не знал, как все это понять. Но раз я оплачивал аренду мастерской, то чувствовал, что, наверняка это меня касается, но не спрашивайте, что это все значило, я никогда этого так и не понял.
Дом был расположен отлично – угол 47-й стрит и Третьей авеню. Мы всегда наблюдали за демонстрациями, направляющимися на митинги к ООН. Как-то раз по 47-й стрит проехал папа римский в церковь Св.Патрика. Хрущев тоже однажды проезжал. Это была хорошая широкая улица. Знаменитые люди стали заходить в мастерскую, наверное, чтобы поглядеть на непрерывное веселье – Керуак, Гинсберг, Фонда и Хоппер, Барнетт Ньюман, Джуди Гарленд, «Роллинг Сто-унз». Рок-группа «Вельвет Андерграунд» начинала репетировать в углу нашего верхнего этажа, а вскоре после этого мы вместе придумали шоу со всевозможными эффектами и в 1963 году начали колесить с ним по стране. Тогда казалось, что все только начинается.
Контркультура, субкультура, поп, суперзвезды, наркотики, прожекторы, дискотеки – все эти «молодежные» штучки начались, вероятно, тогда. Где-нибудь всегда шла вечеринка: если не в погребке, то на крыше, если не в метро, то в автобусе; если не на лодке, то на статуе Свободы.
Все ходили принаряженные. «Все завтрашние вечеринки» (All Tomorrow's Parties) – так называлась песня, которую «Вельветы» пели в кафедральном соборе, когда Нижний Ист-сайд только начинал освобождаться от иммигрантского статуса и приобретать славу крутого района.
«Какие костюмы наденет бедная девочка на все завтрашние вечеринки…» Мне очень нравилась эта песня. Ее играли «Вельветы» и пела Нико.
В те дни все было экстравагантно. Только богатые могли себе позволить поп-одежду из таких бутиков, как «Парафер-налия», или от таких модельеров, как Тайгер Морс. Тайгер заходила в магазин «Кляйна и Мей», покупала платье за 2 доллара, отрывала ленточку и цветочек, приносила платье в свой магазин и продавала за 400 долларов. С аксессуарами она тоже умела обращаться. Она приклеивала какую-нибудь яркую ерунду на вещь из «Вулворт» и просила за это 50 долларов. У нее был невероятный талант угадывать, кто из людей, заходивших в ее магазин, действительно что-нибудь собирается купить. Однажды я видел, как она секунду смотрела на приятную, хорошо одетую даму и сказала: «Извините, для Вас здесь ничего не продается». Она никогда не ошибалась. Она покупала все, что блестит. Именно она изобрела светящееся электрическим светом платье со встроенными батарейками.
В 60-е годы все интересовались всеми. В этом немного помогали наркотики. Все вдруг становились равны – дебютантки и шоферы, официантки и губернаторы. Одна моя знакомая Ингрид из Нью-Джерси придумала себе новую фамилию, очень подходящую для ее новой, еще не определенной карьеры в шоу-бизнесе. Она назвала себя «Ингрид Суперстар». Я уверен, что Ингрид сама придумала это слово. Во всяком случае, пусть тот, кто найдет более раннее упоминание слова «суперстар», покажет его мне. Чем больше вечеринок мы посещали, тем чаще ее имя появлялось в газетах: Ингрид Суперстар, и слово «суперзвезда» начало свою карьеру в средствах массовой информации. Ингрид позвонила мне несколько недель назад. Теперь она строчит на швейной машинке. А ее имя все еще популярно. Невероятно, правда? В 60-е все интересовались всеми. В 70-е все начали всех бросать. 60-е были переполнены. 70-е – абсолютно пусты.
Когда у меня появился первый телевизор, я перестал придавать большое значение близким отношениям с другими людьми. Раньше я часто чувствовал боль и обиду так, как чувствуешь, когда окружающие для тебя очень важны. Так что, наверное, я действительно придавал этому большое значение, это было в те дни, когда никто еще не слышал о «поп-арте», «андерграундном кино» или «суперзвездах».
Итак, в конце 50-х у меня начался роман с телевизором, который длится по сегодняшний день, хотя я и изменяю ему в спальне бывает что с четырьмя телевизорами сразу. Но не женился я до 1964 года, до тех пор пока не приобрел мой первый магнитофон. Мою жену. Мой магнитофон и я женаты уже десять лет. Когда я говорю «мы», я имею в виду магнитофон и себя. Многие этого не понимают.
Приобретение магнитофона действительно положило конец любой эмоциональной жизни, которая у меня могла бы быть, но мне было приятно видеть, что она окончена. С тех пор ничто уже не становилось проблемой, потому что проблема означала всего лишь наличие хорошей кассеты, а когда проблема превращается в хорошую кассету, она перестает быть проблемой. Интересная проблема стала интересной записью. Все это знали и исполняли свои роли для записи. И нельзя было понять, какие проблемы настоящие, а какие раздуты для записи. И еще того лучше, люди, когда рассказывали о своих проблемах, уже сами не понимали, действительно ли у них есть проблемы или же они только играют свою роль. В 60-е годы люди, по-моему, забыли, что такое эмоции. И не думаю, что они о них вспомнили. По-моему, как только начинаешь смотреть на эмоции с определенной точки зрения, ты уже никогда не сможешь относиться к ним как к реально существующим. Приблизительно это случилось и со мной.
Я не знаю, был ли я когда-нибудь способен на любовь, но после 60-х я никогда больше не думал на языке «любви».
При этом некоторые люди начали меня, как бы сейчас сказали, «очаровывать». Один человек в 60-е обворожил меня больше, чем кто-либо за всю мою жизнь. И очарованность, которую я испытал, была, вероятно, очень близка к какому-то роду любви.

2. Любовь (Расцвет)

Падение и взлет моей любимой девушки 60-х

А: Пойдем погуляем? На улице просто чудесно.
Б: Нет.
А: Хорошо.

Тэкси из Чарльстона, Южная Каролина, – красивая стеснительная дебютантка – ушла из семьи и приехала в Нью-Йорк. В ней была поразительная пустота и ранимость, которые делали ее отражением интимных фантазий любого. Тэкси могла быть всем, чем захотите, – девочкой, женщиной, умной, глупой, богатой, бедной – всем, чем угодно. Она была чудесным, прекрасным чистым листом. Мистика превыше всякой мистики.
Еще она была потрясающей лгуньей; она просто не могла сказать ни о чем правду. А какая актриса! Она могла по-настоящему заплакать. Каким-то образом она всегда могла заставить тебя ей поверить – так она и получала то, что хотела.
Тэкси изобрела мини-юбку. Она пыталась доказать своей семье в Чарльстоне, что может жить без денег, поэтому она шла в Нижний Ист-Сайд и покупала самые дешевые вещи, которыми оказывались детские юбочки, талия у нее была настолько тонкая, что они были ей впору. Пятьдесят центов за юбку. Она первой стала носить балетное трико в качестве полноценного костюма, одевая при этом крупные серьги, что придавало костюму нарядный вид. Она была новатором – как по необходимости, так и для забавы, и толстые журналы мод сразу же подхватили ее имидж. Она была просто невероятна.
Нас познакомил общий приятель, который только что заработал целое состояние на рекламе новых бытовых электроприборов во время телевикторин. Один только взгляд на Тэкси – и я увидел, что у нее проблем больше, чем у любого другого человека, которого я когда-либо встречал. Такая красивая и такая больная. Я был на самом деле заинтригован. Она жила не по средствам. У нее все еще была милая квартирка на Саттон Плейс, а время от времени она уговаривала кого-нибудь из богатых друзей поделиться деньгами. Как я уже сказал, она могла разрыдаться и получить все, что хотела.
Вначале я не представлял, сколько наркотиков принимает Тэкси, но когда мы стали видеться чаще, я начал понимать, насколько серьезные у нее проблемы.
На втором месте по важности после приема наркотиков для нее было иметь наркотики. Хранить их. Она прыгала в лимузин и мчалась к Филли, все дорогу хныча, что у нее нет амфетаминов. И уж не знаю как, она всегда их получала, по-тому что в Тэкси было что-то такое, необъяснимое. Затем она добавляла их к фунту таблеток, которые хранила на дне сундучка. Один из ее богатых друзей-спонсоров даже попытался пристроить ее в модельный бизнес, чтобы она разработала собственную коллекцию одежды. Он купил мастерскую на 29-й стрит у какого-то модельера, который приобрел право совладения недвижимости во Флориде и хотел поскорее уехать из города. Друг-спонсор взял на себя управление всей мастерской с семью швеями за швейными машинками и привел Тэкси, чтобы начать разрабатывать модели. Техническая сторона дела была налажена, Тэкси оставалось, собственно, только одно – дизайн моделей, что по сути означало повторить модели костюмов, которые она придумывала для себя.
Но она стала раздавать «дозы» швеям и играть с бутылками бусин, пуговиц и отделок, которые прежний хозяин оставил валяться вдоль стен мастерской. Нечего и говорить, что бизнес зачах. Большую часть дня Тэкси проводила в центре, в ресторане Ройбенса, заказывая тамошнее коронное блюдо «сандвичи знаменитостей» – она предпочитала «Анну-Марию Альбергетти», «Артура Годфри», «Мортона Дауни», а после каждого сандвича бегала в туалет и совала пальцы в горло, чтобы ее стошнило. Ее преследовал страх пополнеть. Она ела и ела на пирушке, а потом ее рвало и рвало, потом она принимала четыре убойных дозы и отключалась на целых четыре дня. Тем временем ее «друзья» приходили и рылись в ее сумочке, пока она спала. Когда она просыпалась через четыре дня, то отрицала, что спала.
Сначала я подумал, что Тэкси запасается только наркотиками. Я знал, что накопительство – своего рода эгоизм, но думал, что так она поступает только с наркотиками. Я видел, как она умоляла знакомых об одной дозе, а потом шла и засовывала ее на дно сундучка в отдельном конвертике с датой. Но в конце концов я понял, что Тэкси жадна абсолютно во всем.
Однажды, когда она еще занималась моделированием одежды, я пришел к ней в гости со своей подругой. По всему полу было рассыпано множество обрезков бархата и атласа, и моя подруга спросила, нельзя ли ей взять лоскуток подходящего размера, чтобы сделать обложку для словаря. На полу были тысячи обрезков, наши ноги утопали в них, но Тэкси посмотрела на нее и ответила: «Лучше это сделать утром Зайди утром и поищи в мусорном контейнере перед дверью, наверняка что-нибудь найдешь».
В другой раз мы ехали в такси, и она плакала, что у нее нет денег, что она бедная; она открыла сумочку, чтобы вытащить бумажный носовой платок «Клинекс», и я случайно заметил прозрачный пластиковый кошелек, набитый зелеными. Я не стал ничего говорить. Какой смысл? Но на следующий день я спросил у нее: «Что случилось с прозрачным кошельком, набитым деньгами, который был у тебя вчера?» Она ответила: «Его украли вчера вечером на дискотеке». Она никогда не могла сказать правду.
Тэкси собирала лифчики. Она хранила штук пятьдесят лифчиков разных оттенков бежевого – от бледно- и темно-розового до кораллового и белого – в чемодане. На всех лифчиках были ценники. Она никогда не срезала ценники даже с вещей, которые носила. Однажды той самой подруге, которая просила у нее лоскуток, понадобились деньги, а Тэкси была ей должна. Тогда она решила отнести лифчик, на котором еще болтался ярлык «Бендел», обратно в магазин и получить за него деньги. Когда Тэкси отвернулась, она засунула его в сумку и поехала в центр. Она зашла в бельевой отдел и объяснила, что подруга попросила ее вернуть лифчик, – сама она носила далеко не нулевой номер, это было заметно. Продавщица исчезла минут на десять, вернулась с лифчиком и какой-то бухгалтерской книгой и сказала: «Мадам, этот лифчик был куплен в 1956 году». Тэкси была собирательницей.
У Тэкси было невероятно много косметики в сумочке и сундучке: 50 пар накладных ресниц, разложенных по размерам, 50 флакончиков туши, 20 брикетов туши, все оттенки теней, когда-либо выпущенные «Ревлоном», – перламутровые и обычные, матовые и блестящие, 20 коробочек румян «Макс Фактор»… Она проводила часы над своими косметичками, на все приклеивая скотчем ярлычки, протирая и начищая бутылочки и коробочки. Все должно было выглядеть безупречно.
Но она не заботилась о том, что находилось ниже шеи.
Она никогда не принимала ванну. Я говорил: «Тэкси, прими ванну». Открывал кран, она входила в ванную со своей сумочкой и оставалась там целый час. Я орал: «Ты в ванне?» – «Да, я в ванне». Плеск-плеск. А потом я слышал, как она на цыпочках ходит по ванной, смотрел в замочную скважину, и оказывалось, что она стоит у зеркала и накладывает макияж поверх того, что уже покрывает толстым слоем ее лицо. Вода никогда не касалась ее лица – только очищающие тонкие бумажные салфетки, снимающие жир, но не косметику. Вот ими она и пользовалась.
Через несколько минут я снова заглядывал в замочную скважину – она переписывала свою записную книжку или чужую, это не имело значения, или сидела с желтым блокнотом и составляла список всех мужчин, с которыми побывала в постели, подразделяя их на три категории – «спали», «трахались» и «обнимались». Если она делала ошибку в последней строчке и запись выглядела неаккуратно, она вырывала страницу и начинала сначала. Через час она выходила из ванной, и я говорил: «Ты не приняла ванну», хоть и понимал, что говорить бесполезно. «Нет, как же, я приняла ванну».
Однажды я спал в одной постели с Тэкси. Кто-то ее домогался, а она не хотела с ним спать, поэтому залезла в кровать в соседней комнате, где лежал я. Она уснула, а я не мог перестать смотреть на нее, потому что был завороженно напуган. Ее руки все время двигались, они не могли заснуть, не могли остановиться. Она постоянно чесалась, оставляя на коже следы ногтей. Через три часа она проснулась и сразу сказала, что не спала.
Тэкси отошла от нас, когда начала встречаться с певцом-музыкантом, которого можно описать только как Абсолютную поп-звезду – возможно, всех времен, – который тогда быстро обрел славу по обе стороны Атлантики своего рода Элвиса Пресли для интеллектуалов. Мне не хватало общества Тэкси, но я сказал себе: наверное, хорошо, что сейчас о ней заботится кто-то другой, потому что, быть может, у него это получается лучше, чем у нас.
Тэкси умерла несколько лет назад на Гавайях, куда один крупный промышленник отвез ее «отдохнуть». С тех пор, как мы расстались, прошло уже много лет.

3. Любовь (Старость)

Какие факты жизни надо узнавать в сорок лет. - Моя идеальная жена. - Телефонная девушка моей мечты. - Ревность. - Тусклый свет и зеркала. - Секс и ностальгия. - Трансвеститы. - Романтические отношения – это трудно, но секс – труднее. - Фригидность

Б: Почему ты не пришел вчера вечером? В последнее время ты в каком-то странном настроении.
А: Просто… я не могу знакомиться с людьми. Я слишком устал.
Б: Ну это же были старые знакомые, а ты не пришел. Тебе надо бы поменьше смотреть телевизор.
А: Я знаю.
Б: Это исполнитель женских ролей?
А: Каких ролей?
А: Самое волнующее занятие – не-делать-этого. Если в кого-нибудь влюбишься и так и не займешься этим, то все возбуждает гораздо больше.

Любовные отношения слишком затягивают, а на самом деле они этого не стоят. Но если ты почему-то считаешь, что стоят, надо вкладывать в них ровно столько времени и энергии, сколько другая сторона. Иначе говоря: «Я заплачу тебе, если ты заплатишь мне».
У людей столько проблем с любовью, что они всегда ищут кого-нибудь, кто окажется их Виа Венето, их вечно воздушным суфле. Следовало бы открыть курсы на степень специалиста по любви. Должны существовать курсы по красоте, любви и сексу. И чтобы любовь была самым главным предметом. Я всегда думал, что надо показывать детям, как заниматься любовью, и объяснить им раз и навсегда, что любовь – ничто. Но этого никто не сделает, потому что любовь и секс – это бизнес.
Потом я думал, может, в конце концов, хорошо, что никто не проливает свет на эту проблему, потому что если действительно узнаешь все, уже не о чем будет думать или фантазировать всю оставшуюся жизнь, и можно сойти с ума, если не о чем думать, потому что продолжительность жизни растет и после детских лет остается достаточно много времени для секса. Я слишком много помню о детстве. Я, наверное, пропустил большую его часть, когда валялся больной в постели со своей куклой Чарли МакКарти, точно так же, как пропустил «Белоснежку». Я посмотрел «Белоснежку» только в сорок пять лет, когда пошел с Романом Полански в «Линкольн-Центр». Вероятно, я сделал правильно, что так долго ждал, – не могу себе представить, что мне еще было бы столь интересно смотреть в этом возрасте. Все это навело меня на такую мысль: быть может, вместо того чтобы в раннем детстве объяснять детям механику и ничтожность секса, лучше было бы ошеломить их внезапным открытием всех деталей, когда им исполнится уже сорок. Представь, ты идешь по улице с другом, которому только что исполнилось сорок лет, развенчиваешь старую историю о птичках и пчелках, ждешь, пока пройдет шок от этого разоблачения, а затем терпеливо объясняешь все остальное. Тогда в сорок лет жизнь вдруг обретет новый смысл. В наше время, когда продолжительность жизни так возросла, нам следовало бы оставаться младенцами гораздо дольше.
Именно высокая продолжительность жизни выводит из строя все старые ценности и их практическое применение. Когда люди узнавали о сексе в пятнадцать лет, а умирали в тридцать пять, у них, очевидно, возникало меньше проблем, чем у моих современников, которые узнают о сексе лет в восемь и доживают до восьмидесяти. Это слишком долгое время для интриги с одной и той же идеей.
Родители, которые действительно любят своих детей и хотят, чтобы они как можно меньше в жизни страдали от скуки и неудовлетворенности, быть может, должны, как в былые времена, оттягивать знакомство с жизнью как можно дольше, чтобы продлить процесс ожидания. В любом случае, секс на экране и на страницах книг возбуждает больше, нежели секс на простынях. Пусть дети читают о нем и ждут его, а потом, в тот момент, когда они соберутся испробовать его в реальности, поведайте им, что они уже пережили самый интересный этап, и он остался позади.
Любовь в фантазиях гораздо лучше, чем любовь в действительности. Никогда не делать этого – очень возбуждает. Самое напряженное притяжение возникает между двумя противоположностями, которые никогда не сходятся.

* * *

 

Мне нравятся все «освободительные» движения, потому что после «освобождения» то, что всегда было страшной тайной, становится понятным и скучным, и тогда никто не чувствует себя в стороне, как не имеющий права участвовать в событиях. Например, незамужние и неженатые, ищущие мужей и жен, чувствовали себя обделенными, потому что образ брака в старые времена был так прекрасен. Джейн Вайет и Роберт Янг. Ник и Нора Чарльз. Этель и Фред Мерц. Даг-вуд и Блонди.
Семейная жизнь представлялась такой замечательной, что казалось, и жить не стоит, если тебе не посчастливилось обзавестись мужем или женой. Незамужним и неженатым брак казался красивым, ловушки казались чудесными и всегда предполагалось, что секс тоже будет замечательным, – никто даже не находил слов для описания, потому что «надо было испытать это самому», чтобы понять, насколько это хорошо. Это было похоже на заговор женатых: не разглашать, что состоять в браке и заниматься сексом – это не обязательно стопроцентное удовольствие; а они ведь могли бы снять камень с души одиноких людей, если бы были откровенны.
При этом всегда тщательно скрывалось, что если ты женат, тебе может быть недостаточно места в постели, и, возможно, утром придется мириться с плохим запахом изо рта партнера.
Существует так много песен о любви. Но недавно я был очень заинтригован, когда кто-то прислал мне слова песни о том, как ему на все наплевать и наплевать на меня. Песня мне очень понравилась. Ему здорово удалось передать идею о том, что ему все безразлично.
Я не вижу ничего ненормального в одиночестве. Мне хорошо одному. Люди сильно преувеличивают значение их любви. Она не всегда так важна. То же относится к жизни – ее значение люди тоже преувеличивают. Личная жизнь и личная любовь – как раз то, о чем не думают восточные мудрецы.
Не знаю, возможно ли, чтобы любовная связь длилась вечно. Если вы состоите в браке уже тридцать лет и «готовите завтрак для любимого и единственного», и он входит, дрогнет ли его сердце? Я имею в виду, что простым обычным утром оно, наверное, дрогнет, когда он заметит завтрак, и это тоже хорошо. Приятно, когда тебе приготовили завтрак.
Самая большая цена, которую приходится платить за любовь, – постоянное присутствие кого-то рядом с тобой, ты не можешь остаться один, а ведь быть одному намного лучше. Конечно, самое большое неудобство – теснота в постели. Даже домашние животные посягают в ней на твое пространство.
Я предпочитаю долгосрочные связи. Чем дольше, тем лучше.
Любовь и секс могут сосуществовать, бывает как секс без любви, так и любовь без секса. Но отдельно любовь и отдельно секс – это нехорошо.
Ты можешь быть так же верен месту или вещи, как человеку. Сердце может дрогнуть, когда приближаешься к любимому месту, особенно если летишь туда на самолете.
Мама всегда говорила, чтобы я не беспокоился о любви, а просто обязательно женился. Но я всегда знал, что никогда не женюсь, потому что не хочу иметь детей, не хочу, чтобы у них были те же проблемы, что у меня. Я не думаю, что кто-нибудь еще этого заслуживает.
Я много думаю о людях, у которых будто бы нет проблем, которые женятся, живут и умирают, и все у них проходит замечательно. Среди моих знакомых таких нет. У них всегда какие-нибудь проблемы, даже если это всего лишь сломанный сливной бачок унитаза.
У моей идеальной жены должно быть много денег, которые она будет приносить домой, и собственная телевизионная станция.
Я всегда как завороженный смотрел старые фильмы военных лет, в которых девушек выдавали замуж, по телефону, мужьям, находящимся за морем, и они говорили: «Я слышу тебя, любимый!», и я всегда думал, как было бы здорово, если бы все так и осталось, они были бы так счастливы.
Хотя, полагаю, им потребовался бы ежемесячный перевод денег.
У меня есть телефонная подруга. Наши телефонные отношения длятся уже шесть лет. Я живу в центре, а она – на окраине. Это замечательное решение проблемы: мы не должны по утрам мириться с плохим запахом изо рта друг друга, в то же время каждое утро мы чудесно завтракаем вместе, как любая другая счастливая семейная пара. Я на кухне в центре города готовлю себе мятный чай и сильно зажаренный английский кекс с мармеладом, а она на окраине ждет, когда из кафе ей доставят кофе с молоком и подогретую булочку с медом и маслом – густое на невесомом, мед, масло и кунжутное семя. Мы проводим солнечные утренние часы, разговаривая по телефону, прижав трубку плечом к уху, и можем отойти или даже повесить трубку когда угодно.
Нам не нужно беспокоиться о детях – только об удлинителе телефонного провода. У нас есть соглашение. Она вышла замуж за гомосексуалиста двенадцать лет назад и с тех пор ждет расторжения брака, хотя, если ее спрашивают, отвечает, что он погиб, вляпавшись в грязную историю.
Симптом любви – нарушение баланса химических веществ внутри нас. Наверное, в любви что-то да есть, если на нее реагируют даже твои химические вещества.
Когда я был моложе, я пытался узнать что-то о любви, и поскольку ее не преподавали в школах, я обратился к кино за подсказкой, что такое любовь и что с ней делать. В те дни действительно можно было узнать кое-что о любви из кинофильмов, но там не было ничего, что могло бы пригодиться в жизни. Так, на днях я смотрел по телевизору фильм «Глухая улица» (Back Street), снятый в 1961 году, в котором играли Джон Гейвин и Сьюзен Хейуорд, и был поражен тем, что они все время повторяли, как чудесен каждый драгоценный миг, проведенный вместе, так что каждый драгоценный миг был принесен в дань последующему драгоценному мигу.
Но я всегда думал, что кино может показать тебе много нового о том, как это на самом деле происходит между людьми, и, таким образом, помочь всем тем, кто не знает, что делать и какие у них есть возможности.
В своих ранних кинофильмах я на самом деле старался показать, как люди могут познакомиться друг с другом, что при этом они могут сделать и что сказать друг другу. В этом и заключалась идея: знакомство двух людей. А потом, когда вы смотрели на это и видели, как все просто, вы постигали смысл всего этого. Мои фильмы показывали, как некоторые люди поступают, реагируя на других людей. Это были своего рода настоящие социологические примеры. Они напоминали документальные фильмы, и если вам казалось, что сюжет имеет к вам отношение, то становились примером, а если все происходящее на экране не имело отношения к вам, то они оставались всего лишь документальными фильмами, но могли быть примером для кого-нибудь из ваших знакомых. Например, в фильме «Девушки в ванне» (Tub Girls) девушкам надо было принимать ванну с незнакомыми людьми. Мы снимали то, как они это делали. Как они знакомились прямо в ванне. И девушка несла ванну к следующему, с которым должна была купаться, брала ванну под мышку и несла… Мы пользовались прозрачными пластиковыми ваннами.
Мне никогда особенно не хотелось снимать кино просто о сексе. Если бы я захотел снять действительно сексуальный фильм, я бы снял как цветок рождает другой цветок. А лучшая любовная история – просто два попугайчика в клетке.
Самая лучшая любовь – это любовь, когда-не-думаешь-об-этом. Некоторые могут заниматься сексом и им действительно удается опустошить свой ум и заполнить его сексом; другие никогда не могут позволить своему уму опустеть и заполниться сексом, поэтому, когда они занимаются сексом, они думают: «Неужели это действительно я? Неужели я действительно это делаю? Это очень странно. Пять минут назад я этого не делал. И через некоторое время я уже не буду это делать. Что бы сказала мама? Кто только это придумал?» Так что людям первого типа – тем, кто позволяет уму опустеть, заполниться сексом и не-думать-об-этом, – повезло больше. Людям другого типа надо найти что-то иное, чтобы расслабиться и затеряться в этом. Для меня что-то иное – это юмор.
Смешные люди – единственные люди, которые мне интересны, потому что если в человеке нет ничего смешного, мне с ним скучно. Но если тебя в основном привлекает в людях их смешные черты, то сталкиваешься с проблемой, потому что быть смешным не означает быть сексуальным. Так что в конце концов, когда приближается момент истины, оказывается, что ты не так уж и очарован и не можешь «сделать это».
Однако в постели мне больше нравится смеяться, чем делать это. Залезть под одеяло и шутить, я думаю, самое лучшее. «Ну, как я тебе?» «Так хорошо, было очень смешно». «О, сегодня ночью ты меня здорово рассмешил».
Если бы я пошел к «ночной бабочке», я бы, наверное, заплатил ей за то, чтобы она рассказывала мне анекдоты.
Иногда сексуальное притяжение не ослабевает. Я знаю такие пары, которые с удовольствием занимались друг с другом сексом многие годы.
Люди, живущие долго вместе, действительно становятся похожи друг на друга, потому что когда человек тебе нравится, ты заражаешься его причудами и симпатичными привычками. И вы едите одно и то же. У каждого свое представление о любви. Одна моя знакомая девушка сказала: «Я поняла, что он меня любит, когда он не кончил мне в рот».
На протяжении многих лет я более успешно справлялся с любовью, нежели с завистью. Со мной постоянно случаются приступы зависти. Мне кажется, я один из самых завистливых людей на свете. Моя правая рука завидует, если левая рисует красивую картину. Если моя левая нога танцует хорошее па, то правая ей начинает завидовать. Левая сторона моего рта завидует, когда правая ест что-нибудь вкусное. За ужином я завидую, если кто-то заказывает блюдо вкуснее, чем то, которое заказал я. Я завидую чьим-нибудь смазанным фотографиям, снятым на обычной пленке, даже если у меня есть свои четкие поляроидные снимки тех же сцен. Вообще я схожу с ума, когда у меня нет права выбирать первым – что угодно. Очень часто я делаю то, что совсем не хочу делать, только потому, что меня мучает зависть – кто-нибудь другой может сделать это вместо меня. Собственно говоря, я всегда стараюсь покупать вещи и людей только потому, что завидую – вдруг кто-нибудь другой их купит, и они в конечном счете окажутся хорошими. Это одна из историй моей жизни. И те несколько раз за всю жизнь, что я выступал по телевидению, я так завидовал ведущему телешоу, что не мог говорить. Как только включаются телекамеры, я могу думать лишь об одном: «Я хочу свое собственное шоу… Я хочу свое шоу».
Я очень нервничаю, когда вижу, что в меня кто-то влюбляется. Каждый раз, когда у меня «роман», я так нервничаю, что привожу с собой всех сотрудников моей мастерской. Обычно это пять-шесть человек. Они все заходят за мной, а потом мы идем за ней. Любишь меня – люби и мое окружение.
В конце концов, все целуют на ночь не того, кого хотели. Чтобы отблагодарить всех, кто работает у меня в мастерской, за то, что они меня сопровождают, я, кроме прочего, предлагаю им свои услуги по сопровождению их на свидание. Двое любят пользоваться этой услугой, потому что они немного похожи на меня – не хотят, чтобы что-то происходило. Уж при мне-то ничего не случится, как они говорят. Я делаю так, чтобы ничего не произошло. Где бы я ни был. Я сразу вижу, что они довольны, что я пришел, потому что что-то уже начало происходить, а они ужасно хотят, чтобы я сделал так, чтобы ничего не происходило. Особенно когда они оказываются в Италии – ведь сами знаете, как итальянцы любят, чтобы что-то происходило. Я – естественное противоядие.
Люди должны влюбляться с закрытыми глазами. Только закройте глаза. Не подглядывайте. Некоторые мои знакомые тратят много времени, стараясь выдумать новые способы обольщения. Раньше я думал, что только у тех, кто не работает, есть время думать о таких вещах, но потом понял, что большинство людей пользуется чужим временем, чтобы выдумывать новые виды соблазна. Большинство служащих в офисах на самом деле получают зарплату за время, которое проводят в мечтах о своих будущих завоеваниях.
Мне нравится тусклое освещение и кривые зеркала. Человек имеет право на освещение, которое ему нужно. К тому же, если вы узнаете о сексе только в сорок, как я предложил выше, вам понадобится тусклый свет и кривые зеркала.
Любовь может покупаться и продаваться. Одна из суперзвезд постарше плакала каждый раз, когда тот, кого она любила, выгонял ее из своей квартиры, а я всегда говорил ей: «Не беспокойся. Ты когда-нибудь станешь очень знаменитой и сможешь его купить». Так оно и случилось, и теперь она очень счастлива.
Бриджит Бардо была одной из первых по-настоящему современных женщин, которые обращаются с мужчинами как с предметами для любви – покупают их, а потом выкидывают. Мне это нравится. Самые модные девушки в городе в наше время – «ночные бабочки». Они носят самую модную одежду. Раньше они всегда отставали от времени, выглядели старомодными, но теперь первыми выходят на улицу в модном наряде. Они поумнели. Так что теперь они и самые умные девушки тоже. Более независимые. Но они все еще носят эти уродливые сумочки на длинных ремешках через плечо. Забавно размышлять о сексе-и-ностальгии. Я бродил по Ист-сайду, в районе Сороковых улиц, и смотрел на вывешенные в витринах кабаков глянцевые фотографии (8х10) девушек. Фотографии в одной витрине напомнили мне 50-е годы, но поскольку они не пожелтели от времени, я не мог определить, те ли самые девушки внутри заведения или фотографии остались от старых времен, и девушки здесь совсем уже не типа Мами Ван Дорен, а просто усталые от жизни бывшие хиппушки. Я не знал. Возможно, заведение поставляло товар клиентам, ностальгирующим по девушкам, которых они пытались снять в 50-е.
Сейчас, когда все так быстро меняется, едва ли есть шанс сохранить нетронутыми образы своих фантазий к тому моменту, когда будешь к ним готов. А все эти маленькие мальчики, которые фантазировали о девушках в прелестных кружевных лифчиках и шелковых трусиках? У них нет никакого шанса найти то, что они всю жизнь искали, если только их девушка не зайдет в местную комиссионку, а это еще хуже, чем ничего.
Фантазии и одежда часто соответствуют друг другу, но времена и нравы изменили и это. Когда производители одежды шили хорошую одежду из хороших материалов, простой парень, покупая костюм или рубашку и ни чем особо не интересуясь, кроме «подходит ли по размеру?», покупал отличный костюм с недурной отделкой из добротного материала. Но труд подорожал, и изготовители начали предлагать за те же деньги работу более низкого качества, но никто особенно не протестовал, и они стали испытывать – и до сих пор испытывают – тот предел качества, когда люди спросят наконец: «Это что, рубашка?» В наше время производители одежды по умеренным ценам продают негодное тряпье. Помимо того, что одежда безобразно пошита – длинные стежки, без подкладки, без вытачек, необработанные кромки – она изготовлена из синтетики, которая выглядит ужасно с первого до последнего дня носки. (По-моему, единственная хорошая синтетика – это нейлон.) Нет, человек в наше время должен быть очень внимательным, покупая что-либо, иначе он купит барахло. Да еще и переплатит. Это означает, что если сегодня ты видишь хорошо одетого человека, ты знаешь, что он очень много думал о своей одежде и о том, как он выглядит. А это все портит, потому что человек не должен много думать о том, как он выглядит. То же относится и к девушкам, хотя и не настолько – они могут заботиться о себе чуть больше, не становясь до отвращения себялюбивыми, потому что они красивее от природы. Но мужчина, для которого очень важно, как он выглядит, обычно здорово старается выглядеть привлекательно, что само по себе крайне недостойное качество для мужчины.
Так что сегодня, если видишь на улице человека, который одет так, как ты когда-то мечтал в своих подростковых фантазиях, это, наверное, – не твоя мечта, а кто-то, у кого была такая же мечта, как у тебя, и кто решил вместо того, чтобы найти ее или стать ей, просто выглядеть как эта мечта, пошел в магазин и купил тот имидж, который вам обоим нравится. Так что забудем об этом. Вспомни о Джеймсе Дине, обо всех, кто ему подражал, и о том, что это значит. Труман Капоте как-то сказал мне, что некоторые виды секса – это полное, абсолютное проявление ностальгии, и, я думаю, это правда. В других видах секса ностальгия лишь присутствует в разной степени, от малой до значительной, но, я думаю, можно с уверенностью сказать, что секс предполагает некую форму ностальгии по чему-либо, не важно по чему. Иногда секс– ностальгия по тем временам, когда тебе хотелось секса. Секс – ностальгия по сексу.
Некоторые считают, что насилие – сексуально, но я никогда не был с этим согласен. В мамином соннике «любовь» всегда соответствовала счастливому числу. Когда я был маленьким, мама играла в лото, и я помню, что у нее был сонник, и она смотрела по книжке свой сон, а в книжке говорилось, хороший это сон или нет, а после этого стояли номера, на которые она ставила. И у «любовных» снов всегда было счастливое число.
Когда ты хочешь быть похожим на что-то, значит, тебе это действительно нравится. Когда ты хочешь быть как скала, тебе действительно нравится эта скала. Мне нравятся пластиковые куклы-идолы.

* * *

 

Меня зачаровывают люди с приятной улыбкой. Поневоле задумаешься, что заставляет их так красиво улыбаться.
Женщин особенно хочется целовать, когда на них нет косметики. Губы Мэрилин целовать не хотелось, но они были очень фотогеничны.
Один из моих фильмов – «Восставшие женщины» (Women in Revolt) первоначально назывался «Секс». Теперь я не помню, почему мы изменили название. Три главные женские роли играли трансвеститы, бывшие воплощением женственности, – Кенди Дарлинг, Джеки Кертис и Холли Вудлон. Все они в разной степени играли женщин на разных этапах «освобождения».
Среди прочего трансвеститы – это живое свидетельство того, какими хотели быть женщины, какими некоторые до сих пор хотят видеть женщин, и какими некоторые женщины все еще хотят быть. Трансвеститы – это ходячий архив идеальной кинозвездной женственности. Они, как документальное кино, играют ту же образовательную роль, обычно посвящая свою жизнь созданию образа, поддерживая эту манящую альтернативу в хорошем состоянии и доступной для (не слишком близкого) рассмотрения.
В прежние времена, чтобы получить отдельную палату в больнице, надо было быть очень богатым, но теперь ее можно получить, если ты – трансвестит. В этом случае тебя постараются изолировать от других пациентов, правда, возможно, теперь трансвеститов в больнице набирается достаточно для общей палаты.
Мне ужасно любопытны парни, проводящие свою жизнь в попытках стать настоящими девушками, ведь им приходится так много работать – на две ставки – чтобы избавиться от бросающихся в глаза мужских качеств и приобрести женские. Я не утверждаю, что так и надо делать, не говорю, что это хорошая идея, не отрицаю, что это вредно и разрушительно для человека, и не считаю, что, возможно, это самое абсурдное, что человек может сделать со своей жизнью. На самом деле я говорю, что это очень тяжелая работа. Этого у них не отнимешь. Выглядеть как полная противоположность того, чем тебя создала природа, да еще быть подделкой женщины, подражая прежде всего женщине выдуманной, – тяжелая работа. Когда кинозвезды оказываются на кухне, они перестают быть звездами – они выглядят, как ты и я. Трансвеститы же напоминают о том, что некоторые звезды все-таки не такие, как мы с тобой.
Какое-то время мы давали трансвеститам много ролей в наших фильмах, потому что настоящих девушек, которых мы знали, ничто не могло привести в волнение, а трансвеститы могли взволноваться от чего угодно. Но в последнее время к девушкам вроде возвращается былая энергия, так что мы снова стали много их снимать.
В «Восставших женщинах» Джеки Кертис сымпровизировал одну из лучших мизансцен о разочаровании в сексе, когда он играл роль девственницы, учительницы из Байон, Нью-Джерси, которую силой заставили дать оральное удовлетворение – сделать минет – мистеру Америка. Подавившись и все же кое-как закончив дело, бедный Джеки так и не могла понять, занималась ли она сексом или нет, – «Не может быть, чтобы вот из-за этого миллионы девушек совершали самоубийство, когда их бросают парни…» Джеки озвучила недоумение многих и многих, кто пришел к пониманию того, что секс – такой же тяжелый труд, как и все остальное.
Именно фантазии создают людям проблемы. Если бы у вас не было фантазий, то не было бы и проблем, потому что вы бы просто воспринимали все таким, как оно есть. Но тогда у вас не было бы романтических приключений, потому что романтические приключения – это когда находишь образ, о котором мечтал, в людях, не имеющих с ним ничего общего. Один мой приятель всегда говорит: «Женщины любят во мне того мужчину, каковым я не являюсь».
Очень легко быть не так понятым, когда говоришь с влюбленными, потому что они все воспринимают более остро. Помню, однажды на званом ужине я разговаривал с парочкой, казавшейся безмерно счастливой. Я сказал: «Вы выглядите самой счастливой парой, которую я когда-либо видел». Это бы еще ладно, но я пошел дальше и совершил еще одну ошибку, добавив:
«Наверное, ваш роман похож на идеальную любовную историю из книжки. Я точно знаю, вы любите друг друга с детства». Они помрачнели, отвернулись и избегали меня весь вечер. Позднее я выяснил, что он ушел от жены, а она – от мужа, что они оставили свои семьи, чтобы жить вместе.
Так что нужно внимательно следить, что ты говоришь людям об их любовной жизни. Когда люди влюблены, все их проблемы находятся в странном соотношении между собой, и трудно предугадать, когда скажешь что-то не то.
Странно думать о любовных проблемах своих знакомых, потому что их любовные проблемы сильно отличаются от их житейских проблем.
Один мой знакомый трансвестит ждет достойного мужчину, который бы влюбился в него/нее.
Я очень часто вижу сильных женщин, которые ищут слабых мужчин, способных поработить их.
Не знаю никого, кто бы не фантазировал. У всех обязательно должна быть хоть одна мечта.
Мой друг кинорежиссер очень справедливо сказал: «Фригидные люди могут жить по-настоящему».
И он прав: они действительно могут. И так они и делают.

4. Красота

Мой автопортрет. - Постоянные проблемы красоты, временные проблемы красоты: как с ними поступать. - Красота чистоты. - Привлекательность обыкновенности. - Как сохранить красоту. - Красивое однообразие

Б: Она носит одежду с чужого плеча или покупает одежду сама?
А: О, нет, нет. Она носит одежду своего мужаходит к тому же портному. Из-за этого они и ссорятся

Никогда не встречал человека, которого не мог бы назвать красивым.
Каждый человек в определенный период жизни по-своему красив. Более или менее. Иногда люди красивы в раннем детстве, но когда вырастают теряют красоту, а потом опять становятся красивыми, ближе к старости. Или у толстых людей могут быть красивые лица. Или у них могут быть кривые ноги и прекрасный торс. Можно быть первостатейной красавицей и не иметь грудей. А можно быть настоящим красавцем с маленьким сами-знаете-чем.
Некоторые думают, что красивым людям живется легче, но на самом деле все может сложиться по-разному. Если ты красив, у тебя может быть мозг размером с горошину. Если ты некрасив, мозг у тебя может быть чуть побольше. Так что все зависит от мозга и красоты. Степени красоты. И размера мозга.
Я всегда замечаю, как говорю: «Она красавица!» или «Он красавец!» или «Какая красота!», но я никогда не знаю, о чем я говорю. Я и, правда, не знаю, что такое «красота», не говоря уж о том, что такое «красавица». И я оказываюсь в странном положении, потому что все знают, как много я говорю о том, что «это красиво» и «то красиво». Целый год все журналы писали, что мой следующий фильм будет называться «Красавицы». Реклама получилась превосходная, но я так и не смог решить, кто будет сниматься в фильме. Если не все люди красивы, тогда никто не красив, и я не хотел намекать, что девочки в «Красавицах» – красавицы, а девочки в других моих фильмах – нет, так что пришлось мне отказаться от проекта из-за названия. Оно оказалось совсем неподходящим.
На самом деле я не придаю особого значения «красавицам». Кто мне нравится, так это «говоруны». По-моему, хорошие собеседники – красивы, потому что интересные разговоры – это то, что я люблю. Из самого слова ясно, почему «говоруны» мне нравятся больше, чем «красавицы», почему я делаю больше звукозаписей, чем видеосъемок. «Говоруны» – не просто болтуны, они что-то делают. «Красавицы» же просто чем-то являются. Это необязательно плохо, я просто не знаю, что они такое. Интереснее быть с людьми, которые что-то делают.
Когда я писал автопортрет, я не изобразил свои прыщи, потому что именно так и надо всегда делать. Прыщи – временное состояние, и они совсем не связаны с тем, как ты на самом деле выглядишь. Никогда не изображайте дефекты – им не место на хорошей картине, которая вам нужна.
Когда человек обладает красотой, эталонной для его времени, и его внешность действительно в моде, а времена и вкусы меняются, то он, даже через десять лет, по-прежнему останется красивым, только если сохранит абсолютно тот же имидж, ничего в нем не изменяя, и будет заботиться о своей внешности.
Рестораны Шрафта обладали красотой своей эпохи, а потом попытались угнаться за временем, изменялись и изменялись, пока не потеряли все свое очарование и не были скуплены крупной компанией. Но если бы они сохранили свой прежний облик и стиль и продержались те трудные годы, когда перестали быть в моде, то сегодня они были бы самыми лучшими. Надо перетерпеть те периоды, когда ваш стиль непопулярен, потому что если этот стиль хорош, он вернется, и все снова признают вашу красоту.

* * *

 

Иногда определенный вид красоты принижает; рядом с ней чувствуешь себя муравьем. Однажды на Стадионе Муссолини, где статуи гораздо-гораздо больше обыкновенного человека, я почувствовал себя именно таким муравьем. В тот день я рисовал одну красавицу, и у меня в краске увязла какая-то мошка. Я пытался вытащить ее, пока не убил на губе красавицы. Вот так эта мошка, которая, может быть, была по-своему красивой, осталась на чьей-то губе. Так и я чувствовал себя на Стадионе Муссолини. Как мошка.
Красавицы на фотографиях отличаются от красавиц во плоти. Должно быть, нелегко быть фотомоделью, потому что хочется выглядеть как на собственной фотографии, но это невозможно.
Тогда ты начинаешь подражать фотографии. Фотографии обычно добавляют пол-измерения.
(Кино добавляет еще целое измерение. Магнетизм экрана – настоящая тайна; если удалось понять, что это такое и как это делается, считай, у тебя появилась хорошая продукция на продажу.
Но нельзя сказать, есть ли в человеке что-то, пока не увидишь его на экране. Чтобы это выяснить, нужны кинопробы.)
Очень немногие красавицы-красавцы бывают говорунами, но все же бывают.
Сон для красоты. Спящая красавица.
Проблемы красоты. Красавицы с проблемами.
Даже красивые люди могут быть непривлекательны. Если в то или иное время застанете красавицу в невыигрышном освещении, забудьте о ней.
Мне нравится тусклое освещение и кривые зеркала.
Я верю в пластическую хирургию.
Было время, когда меня сильно беспокоило, как выглядит мой нос – он всегда красный, и я решил, что хочу его отшлифовать. Даже мои родственники называли меня «Энди, красноносый Ворхола». Я пошел к врачу, и он, видимо, решил выполнить мою прихоть, потому что отшлифовал мне нос, и когда я вышел из больницы Св.Луки, я был такой же, как и раньше, но в перевязке.
Тебя не усыпляют, а брызгают заморозку на лицо из распылителя. Затем берут шлифовальный диск и начинают вращать его у тебя над лицом. Потом все очень болит. Надо две недели сидеть дома и ждать, пока отшелушатся корки. Я все это проделал, и в результате поры у меня на носу стали еще больше. Я был очень разочарован.
У меня была и другая проблема с кожей – когда мне было восемь лет, я потерял пигментацию.
Мое другое прозвище было «Пятно». Мне кажется, я потерял пигментацию, потому что как-то увидел на улице двухцветную девушку, и я, как зачарованный, пошел за ней. Через два месяца я сам стал таким же. А ведь я даже не знал эту девушку – я просто увидел ее на улице. Я спросил у одного студента-медика, не думает ли он, что я заразился путем простого разглядывания. Он ничего не ответил.
Лет двадцать назад я отправился в кожную клинику Жор-жетты Клингер, и Жоржетта меня выставила. У нее тогда еще не было мужского отделения, и я стал жертвой дискриминации.
Если люди хотят провести всю жизнь, мажась кремом, выщипывая волоски, причесываясь, укладываясь и приклеивая, – это тоже нормально, потому что это хоть как-то их занимает.
Иногда люди, страдающие нервными расстройствами, выглядят очень красивыми, потому что есть какая-то хрупкость в их движениях, в том, как они ходят. Вокруг них распространяется настроение, которое делает их красивее.
Говорят, что некоторые красивые люди теряют красоту в постели, когда не выделывают всевозможных постельных штук, которых от них ожидают. Я в это не верю.
Когда кем-нибудь интересуешься, и думаешь, что этот человек может тобой заинтересоваться, надо сразу же указать на все проблемы и дефекты своей внешности, а не рисковать, надеясь, что они останутся незамеченными. Например, у тебя постоянная проблема, с которой нельзя ничего поделать, например, слишком короткие ноги. Тогда просто скажи: «Мои ноги, как ты, наверное, уже заметила, слишком короткие в сравнении с остальным телом». Зачем давать другому удовольствие обнаружить это самостоятельно. Когда ты об этом расскажешь, то, по крайней мере, будешь знать, что позднее это не станет проблемой в ваших отношениях, а если даже станет, ты всегда можешь напомнить: «Ведь я тебе говорил с самого начала».
С другой стороны, предположим, у тебя чисто временная проблема внешности – прыщ вскочил, тусклые волосы, опухшие от недосыпания веки, пять лишних фунтов на талии. Все равно, что бы это ни было, надо об этом сказать. Если ты этого не сделаешь и не скажешь: «В последние дни мои волосы очень потускнели, у меня, наверное, скоро месячные» или «Я поправилась на пять фунтов, потому что все Рождество ела конфеты „Рассел Стовер", но я уже худею» – если не объяснишь всего этого, могут подумать, что твоя временная проблема – проблема постоянная. А что еще можно подумать, если вы только что познакомились? Помни, раньше они тебя никогда не видели. Так что ты сама можешь раскрыть им глаза, и пусть их воображение поможет представить, как твои волосы выглядят, когда блестят, и как выглядит твое тело без избыточного веса, и каким было бы твое платье без жирного пятна. Можешь даже рассказать, что в шкафу у тебя одежда гораздо лучше, чем та, которая на тебе сейчас. Если ты им действительно нравишься, они с легкостью начнут фантазировать, чтобы представить, как ты выглядишь без временной проблемы твоей внешности.
Если вы от природы бледны, надо сильно румяниться, чтобы это исправить. Но если у вас большой нос, выставляйте его напоказ, и если у вас прыщ, намажьтесь мазью от прыщей, чтобы это было очень заметно, – «Смотрите! Я мажусь кремом от прыщей!» В этом вся разница. Я уверен, что когда люди оглядываются, чтобы посмотреть на кого-нибудь на улице, они, наверное, ощущают запах, исходящий от этого человека, – это и заставляет их оборачиваться и заводиться.
Диана Вриленд, которая десять лет была издателем журнала «Вог», – одна из самых красивых женщин в мире, потому что она не боится других и делает, что хочет. Труман Капоте подметил в ней кое-что еще – она очень-очень чистоплотна, что делает ее еще прекраснее. Возможно, это даже основа ее красоты.
Чистоплотность – это так важно! Ухоженные люди по-настоящему красивы. Не имеет значения, что они носят, с кем они, сколько стоят их украшения и одежда, и насколько хорош их макияж: если они не чистоплотны, они некрасивы. Самые обычные и немодные люди в мире могут быть красивыми, если очень хорошо ухожены.
В 60-е годы многие из моих знакомых считали, что запах подмышек привлекателен. Похоже, они никогда не носили вещей, которые можно было стирать. Все нужно было отдавать в химчистку – шелка, блестки, бархат; проблема была в том, что все это никогда не чистили. А потом стало еще хуже, когда все стали носить замшу и кожу, уж их-то действительно никогда не чистили. Признаюсь, сам носил замшевые и кожаные штаны какое-то время, но в них никогда не чувствуешь себя чистым, к тому же это просто дегенерация – носить шкуры животных, их можно носить разве что если хочешь согреться. Не понимаю, почему еще не изобрели ничего такого же теплого, как мех. Так что после этого периода дегенерации я вернулся к джинсам. С большой радостью. В конце концов, джинсы – самая чистая вещь, которую можно носить, потому что они по своей природе часто стираются. И, в сущности, они такие американские. Красота во многом зависит от того, как человек ее преподносит. Когда ты воспринимаешь кого-то «красавицей», то важно все – и место, и одежда, которая на ней, и кто и что находится рядом с ней, и даже тот туалет, из которого она выходит и спускается по лестнице.
Украшения не делают человека красивее, но помогают ему чувствовать себя красивее. Если на красивого человека надеть украшения и красивую одежду и поместить его в красивый дом с красивой мебелью и красивыми картинами, человек останется таким же, но будет думать, что стал красивее. А вот если красивого человека одеть в тряпье, он станет уродливым. Всегда можно сделать человека менее красивым. Красота, которой грозит опасность, становится более красивой, но красота в грязи становится уродливой.
Картина становится красивой от того, как художник работает с красками, но я не понимаю, как женщины пользуются косметикой. Она чувствуется на губах, и она такая тяжелая. Помада, тон для лица, пудра и тени. И украшения. Все это такое тяжелое.
Дети всегда красивы. Каждый ребенок до, скажем, восьми лет, всегда выглядит хорошо. Даже если ребенок носит очки, он все равно выглядит хорошо. У них у всех безупречные носы. Я никогда не видел непривлекательного младенца. Мелкие черты лица и нежная кожа. Это можно сказать и о животных – я никогда не видел некрасивого зверя. Младенцев их красота защищает, потому что люди не хотят делать им больно. Это можно сказать и о животных.
Красота совершенно не связана с сексом. Красота связана с красотой, а секс связан с сексом. 64 Если человека не считают красивым, он все равно может иметь успех, если у него несколько шуток в кармане. И множество карманов.
Красивые люди более склонны заставлять вас ждать, чем некрасивые, потому что между красивыми и обычными большое различие в отношении ко времени. А еще красивые люди знают, что скорее всего их подождут, так что они не паникуют, когда опаздывают, и поэтому опаздывают еще сильнее. Но к тому времени, когда они наконец приходят, они обычно уже чувствуют себя виноватыми, поэтому наверстывают свое опоздание тем, что очень мило себя ведут, а когда они милы, то становятся еще более красивыми. Это классический синдром.
Я всегда стараюсь понять, может ли женщина с чувством юмора все-таки быть красивой. Есть очень привлекательные юмористки, но если тебе предложат назвать их или красивыми или смешными, ты назовешь их смешными. Иногда я думаю, что совершенная красота должна быть абсолютно лишена чувства юмора. Но тогда я вспоминаю о Мэрилин Монро, у которой были самые лучшие шутки. Она могла бы быть очень забавной, если бы нашла себя в комедии, и сегодня мы могли бы смеяться над шутками «Шоу Мэрилин Монро».
Кто-то однажды попросил меня назвать самого красивого человека, которого я встречал. Так вот, тех людей, которые выделяются бесспорной красотой, я видел в кинофильмах, а когда знакомишься с ними, в жизни они не столь красивы, так что стандартов на самом деле не существует. В жизни кинозвезды даже не могут приблизиться к стандартам, которые они же установили на кинопленке.
Некоторые очень красивые кинозвезды прошлых десятилетий состарились красиво, а некоторые не так красиво; и сегодня иногда можно увидеть двух кинозвезд, которые когда-то давно блистали в одном фильме, а теперь одна из них выглядит и ведет себя как старуха, а другая все еще выглядит и ведет себя как девочка. Но все это не имеет особого значения, я думаю, потому что история запомнит красоту каждой только на кинопленке, – остальное неважно.
Мой любимый имидж– положительный и обыкновенный человек. Если бы я не хотел выглядеть так «плохо», я хотел бы выглядеть «обыкновенно». Это был бы мой следующий выбор.
Я всегда думаю о том, что это значит – носить очки. Когда привыкаешь к очкам, уже не знаешь, как далеко ты можешь видеть. Я думаю о тех людях, которые жили до того, как изобрели очки.
Странно, наверное, было, потому что все видели по-разному, в зависимости от того, насколько человеку позволяло его зрение. А теперь очки стандартизируют зрение. Это пример всеобщей унификации. Если бы не очки, каждый мог бы видеть по-своему.
В некоторых кругах, где очень большие люди думают, что у них очень большие мозги, такие слова, как «очаровательный», «способный» и «милый», звучат унизительно; ко всему легкому в жизни – а это и есть самое важное – там относятся с пренебрежением.
Вес не так важен, как в этом нас пытаются убедить журналы. Я знаю одну девушку, которая смотрит только на свое лицо в зеркальце домашней аптечки и никогда не смотрит ниже плеч, а весит она четыреста или пятьсот фунтов, но этого она не видит, а видит только красивое лицо и поэтому считает себя красавицей. И поэтому я тоже считаю ее красавицей, потому что обычно я принимаю людей такими, какими они сами себя видят, поскольку их представление о себе больше связано с тем, как они мыслят, нежели с их внешним видом. Может, она весит все шестьсот фунтов, кто знает. Если ей все равно, то и мне тоже.
Но если вы следите за своим весом, попробуйте нью-йоркскую диету Энди Уорхола: в ресторане я заказываю все, чего не хочу, так что могу долго возиться со всем этим, пока остальные едят. И каким бы шикарным ни был ресторан, настаиваю, чтобы официант завернул мне заказ с собой, а на улице я нахожу уголок, где могу оставить все это, ведь в Нью-Йорке так много людей, которые живут на улице и все их добро умещается в хозяйственной сумке.
Вот так я худею и остаюсь в хорошей форме, и думаю: быть может, кто-нибудь из таких людей найдет ужин с лягушачьими лапками на подоконнике. Однако никогда не знаешь, возможно, им так же не понравится мой заказ, как мне самому, и может быть, они пренебрегут им и станут рыться в помойке, ища горбушку черного хлеба. С людьми не угадаешь. Никогда не знаешь, что им понравится. Такова нью-йоркская диета Энди Уорхола.
Я знаю хороших поваров, которые тратят дни на поиски свежего чеснока, свежего базилика, свежего эстрагона и так далее, а потом готовят соус из консервированных помидор и говорят, что это не имеет значения. Но я-то знаю, что это имеет значение.
Когда люди и цивилизации вырождаются и становятся меркантильными, они всегда подчеркивают свою внешнюю красоту и богатство и говорят, что если бы их дела шли плохо, им бы не было так хорошо – им, таким богатым и красивым. Так, например, утверждали в Библии те люди, которые поклонялись Золотому Тельцу, а потом греки, которые поклонялись человеческому телу. Но красота и богатство совсем не связаны с тем, насколько ты хорош – только подумать, сколько красивых людей заболевает раком. И многие убийцы красивы, так что вопрос можно считать решенным.
Некоторые, даже образованные люди, говорят, что насилие может быть красивым. Я не могу этого понять, потому что красота – это лишь какие-то мгновения, и для меня в этих мгновениях никогда не бывает насилия. Новая мысль. Новый имидж. Новый секс. Новая пара белья.
В городе должно быть много новых девушек, и всегда так и есть.
Красота красного омара проявляется только после того, как его бросят в кипяток… природа же превращает одно в другое, и уголь превращается в брильянты, а грязь – в золото… и носить серьгу в носу – великолепно.
Когда я на пляже, я не перестаю удивляться, как прекрасен песок и вода, которая размывает и разглаживает его, и деревья, и трава – все выглядит потрясающе. Я думаю, иметь землю и не портить ее – самое прекрасное искусство, о котором только можно желать.
Самое прекрасное место в Токио – МакДоналдс. Самое прекрасное место в Стокгольме – МакДоналдс. Самое прекрасное место во Флоренции – МакДоналдс. В Пекине и Москве пока нет ничего прекрасного.
Америка – действительно Сама Красота. Но она была бы еще прекраснее, если бы у всех хватало денег на жизнь.
Красивые тюрьмы – для красивых людей.
У каждого человека собственное чувство прекрасного. Когда я вижу людей, одетых в безобразные вещи, которые им совершенно не идут, я пытаюсь представить себе тот момент, когда они покупали их и думали: «Классная вещь. Она мне нравится. Я ее куплю». Невозможно себе представить, что происходило у них в голове, что заставило их купить эти коричневые брюки из полиэстра с рельефным узором или акриловую майку с блестящей надписью «Майами». Начинаешь размышлять, что же они отвергли как некрасивое – акриловую майку с надписью «Чикаго»?
Никогда нельзя угадать, какие мелочи во внешности человека, его манере говорить или поведении могут спровоцировать необычные эмоциональные реакции у других людей. Например, на днях я встречался с одной дамой, которая вдруг страшно разозлилась на одного нашего общего знакомого и стала поносить его внешность – слабые руки, прыщавое лицо, плохую осанку, густые брови, большой нос, плохую одежду, а я не знал, что ответить, потому что не понимал, почему она выходит на люди со мной, если не желает показаться на людях с ним. В конце концов, у меня тоже слабые руки, у меня прыщи, но она вроде бы не замечала этого. Я думаю, что какая-нибудь мелочь может вызвать у людей подобную реакцию, и не знаешь, какой факт из их прошлого заставляет их любить или ненавидеть человека, и следовательно, все, что с ним связано. Иногда что-то может выглядеть красивым только потому, что оно чем-то отличается от окружающих предметов. Одна красная петуния в цветочном ящике на подоконнике будет смотреться очень красивой, если все остальные петунии – белые, и наоборот. Когда оказываешься в Швеции и видишь одного красивого человека за другим, и еще, и еще, в конце концов даже перестаешь оборачиваться, потому что уже знаешь, что следующий человек будет так же красив, как и тот, на кого ты не обернулся, – в таком месте можно так заскучать, что когда увидишь некрасивого, он покажется прекрасным, потому что нарушит это красивое однообразие.
Существует три вещи, которые для меня всегда красивы: мои старые добрые ботинки, которые не жмут, моя собственная спальня и таможня США, когда я возвращаюсь домой.

5. Слава

Моя аура. Телевизионная магия. - Не тот человек на ту роль. - Фанаты и фанатики. - Элизабет Тейлор

Б: Чего хотели эти звукооператоры?
А: Сократить запись, а мой голос растянуть так, будто я пою.
Б: Я обожаю твой телевизионный ролик «Дейли Ньюс». Я видел его пятнадцать раз.

Недавно одна компания заинтересовалась приобретением моей «ауры». Мои произведения им были не нужны. Они только говорили: «Нам нужна ваша аура». Я так и не понял, чего они хотели.
Но они были готовы заплатить большие деньги. Тогда я подумал, что если люди готовы столько за «это» заплатить, надо бы мне постараться выяснить, что это такое.
Я думаю, «аура» – это то, что видно только другим людям, и они видят столько ауры, сколько захотят. Она создана глазами других людей. Ауру можно увидеть только у тех людей, с которыми ты почти или совсем не знаком. Недавно я ужинал с ребятами, которые работают у меня в мастерской. Все они обращаются со мной запанибрата, потому что знают меня и видят каждый день. Но кто-то привел с собой симпатичного приятеля, и этот парень едва мог поверить, что ужинает со мной! Все остальные видели меня, а он видел мою «ауру».
Когда просто видишь человека на улице, у него вполне может быть аура. Но стоит ему открыть рот, ауры как ни бывало. Должно быть, «аура» существует, пока человек молчит.
Самая громкая слава у тех, чьи имена красуются на больших магазинах. Я действительно завидую людям, чьими именами названы крупные магазины. Например, Маршаллу Филду.
Но быть знаменитым – не так уж важно. Если бы я не был знаменит, в меня бы не стреляли за то, что я – Энди Уорхол. Может быть, в меня стреляли бы, когда я служил в армии. Или, может быть, я был бы толстым школьным учителем. Как знать заранее?
Хотя есть хорошая причина, чтобы быть знаменитым, – ты можешь читать все толстые журналы и знать всех, о ком там пишут. Страница за страницей идут твои знакомые. Я обожаю такое чтение – ради этого и стоит быть знаменитым.
Не знаю точно, кому принадлежит авторство новостей. У меня в голове засела мысль, что если твое имя упоминается в новостях, то программа новостей должна тебе заплатить. Потому что это твои новости, а они берут их и продают как свою собственную продукцию. Но потом всегда говорят, что помогают тебе, и в этом есть своя правда, но все равно, если бы люди не хотели делиться своими новостями, а сохраняли бы их про себя, в программе новостей не было бы ни одной новости. Так что, думаю, обеим сторонам надо платить друг другу.
Хотя я пока не представляю себе, как это может быть.
Самый плохой, самый жестокий репортаж, который я когда-либо читал о себе, был репортаж журнала «Тайм» о том, как в меня стреляли.
Я обнаружил, что почти все интервью написаны заранее. Журналисты знают, что хотят написать о тебе, и знают, что думают о тебе еще до того, как поговорят с тобой, так что они просто подыскивают слова и детали, чтобы подтвердить то, что они уже решили сказать. Если идешь на интервью вслепую, совершенно нельзя предположить, какую статью напишет человек, с которым ты разговариваешь. Самые приятные, улыбчивые люди могут писать подлейшие статьи, а те, кто, кажется, тебя ненавидит, могут написать забавные, милые материалы. Журналистов еще труднее раскусить, чем политиков.
Когда журналист пишет действительно подлую статью, я всегда пропускаю ее мимо ушей; кто я такой, чтобы сказать, что это неправда?
Обычно говорили, что я пытаюсь «ввести в заблуждение» средства массовой информации, когда одной газете я давал одну автобиографию, а другой – другую. Мне нравилось давать разную информацию разным изданиям – так я мог проследить, откуда люди берут информацию. Таким образом, когда я знакомился с людьми, я всегда мог определить, какие газеты и журналы они читают, по моим же собственным высказываниям, которые они мне повторяли. Иногда забавная информация возвращается годы спустя, когда интервьюер говорит: «Вы как-то сказали, что Лефрак Сити – самое красивое место в мире», и тогда я понимаю, что он читал интервью, которое я как-то давал журналу «Аркитекчурал Форум».
Своевременная статья, напечатанная в нужном месте, действительно может прославить тебя на целые месяцы и даже годы. Я двенадцать лет жил рядом с бакалейным магазином «Гристедс», и каждый день заходил туда и гулял вдоль полок, выбирая то, что мне нужно, – от этого ритуала я получаю большое удовольствие. Двенадцать лет я делал это почти каждый день. Потом в один прекрасный день на обложке «Нью-Йорк пост» появилась цветная фотография Моники Ван Ворен, Рудольфа Нуриева и меня, и когда я после этого зашел в магазин, все служащие завопили: «Вот он!» и «Я же тебе говорил, это он!» Мне не захотелось туда больше приходить. А после того, как моя фотография появилась в «Тайм», я неделю не мог выгуливать собаку в парке, потому что люди показывали на меня пальцем.
Вплоть до прошлого года я был никем в Италии. Я был кем-то, может быть, в Германии и Англии, поэтому я больше не езжу в эти страны, но в Италии даже не знали, как пишется мое имя. Потом в журнале «Л'Уомо Вог» все же узнали, как оно пишется, от одной из наших суперзвезд, которая сблизилась с их фотографом, – постельные разговоры, как я подозреваю, – во-всяком случае, от него просочилось правильное написание моего имени, так же как и названия моих фильмов и фотографии моих картин, и теперь на мне в Италии помешаны. Недавно я был в крохотном городишке, который называется Боиссано, на другой стороне Ривьеры, и пил аперитив на террасе местного газетного киоска, и молодой парень, студент колледжа, подошел ко мне и сказал:
«Привет, Энди, как там Холли Вудлон?» Я был шокирован. Он знал около пяти английских слов, четыре из которых были МЯСО, МУСОР, ЖАРА и ДАЛЛЕСАНДРО, причем последнее, как итальянское, не считается.
Мне всегда были интересны ведущие ток-шоу. Один мой знакомый сказал, что стоит ему только посмотреть на таких ведущих, увидеть гостей передачи и услышать их вопросы гостям, как он сразу же знает, откуда они, где учились, какую религию исповедуют. Мне бы очень хотелось быть способным узнавать о человеке все, только лишь увидев его по телевидению, определять, какая у него проблема. Вообразите, вы смотрите ток-шоу и сразу же узнаете, например, что: проблема этого: ОН ХОЧЕТ БЫТЬ КРАСИВЫМ; проблема этого: ОН НЕНАВИДИТ БОГАТЫХ; проблема того: У НЕГО НЕ ВСТАЕТ; проблема другого: ОН ХОЧЕТ БЫТЬ НЕСЧАСТНЫМ; проблема третьего: ОН ХОЧЕТ БЫТЬ УМНЫМ.
И может быть, вы также смогли бы понять – Почему у Дины Шор НЕТ НИ ОДНОЙ ПРОБЛЕМЫ. А еще мне ужасно хочется, посмотрев на человека, уметь распознавать цвет его глаз, цветное телевидение в этом пока еще не очень-то помогает.
Некоторые люди подвержены действию телевизионной магии: они совершенно теряют лицо, когда не в кадре, но полностью собираются, когда их снимают. Они трясутся и потеют перед передачей, трясутся и потеют во время рекламы, трясутся и потеют, когда передача заканчивается; но пока камера их снимает, они спокойны и выглядят уверенно. Камера их включает и выключает. Я никогда не теряюсь, потому что мне никогда не удается собраться. Я просто сижу и говорю: «Я сейчас упаду в обморок. Сейчас упаду в обморок. Я знаю, я упаду в обморок. Я еще не потерял сознание? Я сейчас потеряю сознание». Когда я участвую в телевизионной передаче, я не могу думать о вопросах, которые мне сейчас зададут, я не могу думать о том, что сорвется у меня с языка – все, о чем я могу думать, это: «Это прямая трансляция? Правда прямая? Тогда ничего не выйдет, я упаду в обморок. Я жду обморока». Вот таков мой поток сознания в прямом эфире. В записи все по-другому.
И я всегда думал, что ведущие ток-шоу и другие известные телеперсоны не знают, что значит так нервничать, но потом понял, что некоторые из них по-своему знакомы с той же проблемой – может, они каждую минуту думают: «Я сейчас все завалю, сейчас я все завалю… пропал летний домик в Ист Хэмптоне… пропала квартира на Парк авеню… пропала сауна…». Разница в том, что пока они прокручивают в уме свою версию «я сейчас упаду в обморок», они каким-то образом – благодаря телевизионной магии – собираются и продолжают произносить нужные реплики и текст.
Есть люди, которые начинают играть свою роль только тогда, когда «включаются». «Включаются» разные люди по-разному. Как-то я смотрел по телевизору, как один молодой актер получает премию «Эмми»: он поднялся на сцену, сразу «включился» и вошел в роль: «Я хочу сказать спасибо, спасибо моей жене»… Он наслаждался. Я начал думать, что вручение награды – это просто фантастический момент для человека, который может «включиться» только перед скоплением публики. Если именно это его заводит, то, получая этот шанс, он, наверняка, чувствует себя там, на сцене, великолепно и думает: «Я могу сделать, что угодно, все что угодно, ВСЕ!» Так вот, я думаю, у каждого есть свое время и место для того, чтобы «включиться». Где я включаюсь?
Я включаюсь, когда отключаюсь и иду спать. Это тот великий момент, которого я всегда жду.

* * *

 

«Хорошие» исполнители, по-моему, это универсальные записывающие устройства, потому что они могут воспроизводить и эмоции, и речь, и вид, и обстановку, – они более универсальны, чем магнитофоны, видеокамеры или книги. «Хорошим» исполнителям каким-то образом удается полностью записать переживания, поведение людей и ситуации, и они включают эти записи, когда требуется. Они могут повторить реплику точно так, как она должна звучать, и сами выглядеть точно так, как они должны выглядеть, произнося ее, потому что уже где-то видели эту сцену раньше и зафиксировали ее в памяти. Так что они знают, какие реплики и как они должны быть произнесены. Или не произнесены.
Мне понятны либо актеры-любители, либо очень плохие исполнители, поскольку что бы они ни делали, у них никогда это не получается как следует, а значит, и не может быть фальшивым. Но я никогда не смогу понять «хороших профессиональных» исполнителей.
Все профессионалы, которых я видел, всегда делают одно и то же в определенный момент каждого шоу. Они знают, когда зрители рассмеются, а когда им станет интересно. А мне нравится то, что каждый раз меняется. Вот почему мне нравятся актеры-любители и плохие исполнители – никогда не угадаешь, что они выкинут.
Джеки Кертис в свое время писал пьесы и ставил их на Второй авеню, и пьеса менялась каждый вечер – реплики и даже сюжет. Неизменным оставалось только название пьесы.
Если два человека смотрели пьесу в разные дни и начинали ее обсуждать, они обнаруживали, что в двух представлениях не было ничего общего. Эти представления были «эволюционными», поскольку пьеса все время менялась.
Я знаю, что «профессионалы» работают быстро и хорошо, они все успевают, производят хорошее впечатление, они все делают правильно, не сбиваются с тона, исполняют свои номера, и проблем не бывает. Смотрите, как они играют, и они выглядят так естественно, что просто не можешь поверить, что они не импровизируют, – когда они говорят что-то смешное, кажется, это только что пришло им в голову. Но потом приходишь на следующее представление, и та же самая смешная реплика приходит им в голову вновь и вновь.
Если мне когда-нибудь пришлось бы подбирать актера на роль, я бы искал «неподходящего» человека. Я никогда не мог представить в какой бы то ни было роли «подходящего» человека. Подходящий актер для подходящей роли – это было бы слишком. Кроме того, никто никогда полностью не подходит ни на какую роль, потому что роль – выдумана, так что если нельзя найти никого, кто абсолютно подходит, лучше найти кого-нибудь, кто совершенно не подходит. Зато тогда уж знаешь, что роль получится.
Неподходящие люди всегда кажутся мне весьма подходящими. Когда перед тобой множество людей и все они «хорошие», трудно выбрать, и самое простое – это выбрать действительно плохого. А я всегда стремлюсь к самому легкому, потому что легкий для меня – это обычно самый лучший.
На днях я записывал рекламу какой-то аудиоаппаратуры, и я мог бы сделать вид, что говорю все слова, которые они мне дали и которые я сам бы никогда не произнес, но я просто не мог это сделать.
Когда я играл служащего аэропорта в кинофильме с Элизабет Тейлор, мне дали реплику типа: «Пойдемте. У меня важная встреча», но с языка у меня все время слетало: «Пошли, девочки». В Италии звук всегда записывают после съемок, поэтому что бы ты ни пропустил, ты все равно это скажешь.
Однажды я снимался в рекламном ролике авиалинии с Сонни Листоном: «Если у тебя что-то есть, выставляй это на показ!» Мне понравилось это говорить, однако потом они продублировали мой голос, хотя его – нет.
Некоторые считают, что знаменитости производят впечатление, если только ты знал о них с детства или задолго до того, как с ними познакомился. Они же говорят, что если ты никогда не слышал о человеке и вдруг знакомишься с ним, а потом кто-нибудь подходит и говорит тебе, например, что ты только что познакомился с самым богатым, самым знаменитым человеком в Германии, на тебя это знакомство не произведет особого впечатления, потому что раньше ты и представления не имел, насколько этот человек знаменит. Однако я воспринимаю все наоборот: на меня не производят впечатления все эти смешные люди, которых все считают знаменитостями, потому что мне всегда кажется, что с ними легче всего познакомиться. Больше всего я бываю поражен, когда знакомлюсь с кем-нибудь, с кем совсем не ожидал познакомиться, – я и мечтать не мог, что когда-нибудь буду с ними разговаривать. С такими людьми, как Кейт Смит, мать Пало-мы Пикассо Лесси, Никсон, «мамуля» Эйзенхауэр, Тэб Хантер, Чарли Чаплин. Когда я был маленьким, я слушал по радио «Поющую Леди» все время, пока лежал в кровати и раскрашивал картинки. Потом в 1972 году я был на вечеринке в Нью-Йорке и меня представили какой-то женщине со словами: «Она была „Поющей Леди" на радио». Я был изумлен. Я едва мог поверить, что действительно с ней познакомился, потому что никогда и не мечтал об этом. Я просто считал, что нет никакой возможности. Когда знакомишься с кем-нибудь, с кем никогда не мечтал познакомиться, оказываешься захваченным врасплох, у тебя нет никаких нафантазированных представлений о человеке, и ты не чувствуешь себя обманутым. Некоторые проводят всю жизнь в мыслях об одном знаменитом человеке. Они выбирают кого-нибудь, кто знаменит, и вцепляются в него или в нее. Они всего себя посвящают мыслям об этом человеке, с которым они даже никогда не встречались, или, возможно, виделись один раз. Если спросить у любого знаменитого человека, какую почту он получает, узнаешь, что почти у каждого есть постоянный корреспондент, который помешан на нем и пишет постоянно. Так странно думать, что кто-то проводит всю жизнь, думая о тебе.
Психи всегда мне пишут. Я думаю, моя фамилия включена у психов в какой-нибудь список для рассылки их корреспонденции.
Меня всегда беспокоит то, что когда сумасшедшие что-нибудь делают, они повторяют это вновь через несколько лет, даже не помня, что уже делали это раньше, они уверены, что это что-то – совершенно новое. В меня стреляли в 1968 году, это была версия - 1968. И меня неотвязно преследует мысль: «Вдруг кто-нибудь захочет сделать римейк покушения на меня в 70-е годы?» Таков еще один вид фанатов.
В ранний период развития кинематографа фанаты обожествляли свою звезду целиком – они выбирали себе звезду и любили в ней все. Теперь существуют фанаты разных уровней. Сейчас фанаты обожествляют кинозвезд по частям. Сегодня могут превозносить звезду в одной области жизни и совершенно забывать о ней в другой. Большая рок-звезда может продать миллионы и миллионы записей, но если снимет плохой фильм и об этом пойдут слухи, о ней можно забыть.
Звездами сейчас становятся новые категории людей. Спортсмены выбиваются в весьма значительные новые звезды. (Когда я смотрю что-нибудь вроде Олимпийских игр, я думаю примерно так: «Когда же хоть кто-нибудь не побьет рекорд?» Если кто-нибудь пробежит за 2,2, значит ли это, что потом смогут пробежать за 2,1, 2,0, 1,9 и так далее, пока они не уложатся в 0,0?
На каком результате спортсмены остановятся и не побьют рекорд? Придется ли им изменить время или изменить рекорд?)
В наше время даже если ты мошенник, с тобой все равно будут считаться. Ты можешь писать книги, выступать по телевидению, давать интервью – ты большая знаменитость, и никто не смотрит на тебя свысока за то, что ты мошенник. Ты все равно наверху. Это потому, что люди больше, чем в чем-либо еще, нуждаются в звездах.
Хороший запах тела означает хороший «кассовый сбор». Его можно учуять за милю. Чем больше об этом говоришь, тем сильнее запах, а чем сильнее запах, тем больше твой «к. с».
Работа за большие деньги может изменить твое представление о себе. Когда я рисовал модели обуви для журналов, я получал определенную сумму за каждую модель и потом подсчитывал число нарисованных туфель, чтобы прикинуть, сколько я получу. Я жил по числу рисунков, пересчитывал их и знал, сколько у меня денег.
Фотомодели иногда бывают очень грубы. Они получают почасовую оплату и работают по восемь часов в день, а уходя домой, считают, что им все равно должны платить. Кинозвезды получают миллионы долларов можно сказать ни за что, поэтому, когда кто-то просит их сделать что-нибудь бесплатно, они выходят из себя – они думают, что если заговорят с кем-нибудь в бакалейном магазине, то должны за это тут же получить пятьдесят долларов в час.
Так что у тебя всегда должен быть какой-то продукт, помимо «тебя самого». Актрисе следует подсчитывать пьесы и фильмы, фотомодели – фотографии, писателю – слова, а художнику – картины, чтобы всегда точно знать, чего ты стоишь, а не зацикливаться на мысли, что твой продукт - это ты сам, твоя слава и твоя аура.

6. Работа

Арт-бизнес против бизнес-искусства. - Мои ранние фильмы. - Почему мне нравятся отходы. - Жизнь – это работа. - Секс – это работа. - Как глядеть в глаза девушки. - Полная комната сладостей

Б: Больницы – это что-то невообразимое.
А: Когда я был при смерти, мне пришлось подписывать чек.

До того как в меня стреляли, я всегда думал, что я здесь скорее наполовину, нежели полностью – я всегда подозревал, что смотрю телевизор вместо того, чтобы жить жизнь. Иногда говорят, что события в кино нереальны, но на самом деле нереально то, что с тобой происходит в жизни. На экране эмоции выглядят сильными и правдивыми, а когда с тобой действительно что-то случается, то ничего не чувствуешь – как будто смотришь телевизор.
В тот момент, как в меня стреляли, и после этого, у меня было такое чувство, будто я смотрю телевизор. Каналы меняются, но все равно это телевидение. Так бывает, когда ты чем-то увлечен или с тобой что-то происходит. Тогда, как правило, ты забываешь себя и начинаешь фантазировать по поводу совсем других вещей. Когда я очнулся – я не знал, что это больница и что в Боба Кеннеди стреляли на другой день после меня, – я услышал сквозь свои фантазии слова о тысячах людей, молящихся в соборе Св.Патрика, а потом я услышал слово «Кеннеди», и это вернуло меня к телевизионному миру и я понял: я здесь и мне больно.
Так вот, в меня стреляли на моем рабочем месте – в мастерских «Энди Уорхол Энтерпрайзес». В то время, в 1968 году, предприятие Энди Уорхола состояло из нескольких людей, которые регулярно работали для меня, множество так называемых «свободных художников», которые помогали выполнять отдельные проекты, и много «суперзвезд» или «гиперзвезд» или как там еще можно назвать тех, кто очень талантлив, но чей талант трудно определить и еще труднее продать.
Таков был «штат „Энди Уорхол Энтерпрайзес"» в те дни. Один интервьюер задал мне кучу вопросов насчет того, как я управляю своим офисом, и я попытался объяснить, что не я управляю офисом, а он мной. Я употребил много таких выражений, как «приносить домой бэкон» («зарабатывать на жизнь»), так что не думаю, что он понял, о чем я говорю.
Все время, пока я находился в больнице, мой «штат» продолжал заниматься делами, и я понял, что у меня получился кинетический бизнес, потому что он продолжал функционировать без меня.
Мне это понравилось, к тому времени я решил, что «бизнес» – лучшее искусство.
Бизнес – это следующая ступень после Искусства. Я начинал как коммерческий художник и хочу закончить как бизнес-художник. После того, как я занимался тем, что называется «искусством», я подался в бизнес-искусство. Я хочу быть Бизнесменом Искусства или Бизнес-Художником. Успех в бизнесе – самый притягательный вид искусства. В эпоху хиппи все принижали идею бизнеса, говорили: «Деньги – это плохо» или «Работать – плохо», но зарабатывание денег – это искусство и работа – это искусство, а хороший бизнес – лучшее искусство.
В начале на «Энди Уорхол Энтерпрайзес» не все было хорошо организовано. Мы перешли от искусства прямо к бизнесу, когда заключили договор на предоставление одному из кинотеатров одного кинофильма в неделю. Это придало нашим киносъемкам коммерческий характер, и таким образом мы перешли от короткометражных фильмов к полнометражным и игровым. Мы кое-что узнали о дистрибуции и вскоре стали пытаться распространять наши фильмы самостоятельно, но поняли, что это слишком трудно. Я и не предполагал, что кино, которое мы снимаем, будет коммерческим. Искусство вышло в коммерческое русло, в реальный мир. Это просто опьяняло – возможность увидеть наше кино там, в реальном мире, в зрительных залах, а не только в мире искусства. Бизнес-искусство. Арт-бизнес. Бизнес арт-бизнеса.

* * *

 

Мне всегда нравится работать над отходами, делать вещи из отходов. Я всегда считал, что у выброшенных вещей, вещей, которые по общему мнению никуда не годятся, огромный потенциал – из них можно сделать что-то очень смешное. Это как работа по переработке отходов. Я всегда думал, что в отходах масса юмора. Когда я вижу старый фильм Эстер Уильямс, где сто девушек спрыгивают с качелей, я думаю о том, как проходили предварительные просмотры и про все дубли, в которых у какой-нибудь девушки не хватило храбрости спрыгнуть в нужный момент. В монтажной такой дубль становился «отходом» – его вырезали, и девушка, вероятно, тоже превращалась в «отходы» – ее, наверняка, увольняли. А ведь эта сцена была гораздо забавнее, чем настоящая, где все прошло нормально, и девушка, которая не прыгнула вовремя, была звездой вырезанных кадров.
Я не утверждаю, что общепринятые вкусы – плохи и то, что они отсеивают – хорошо; я лишь говорю, что отходы, вероятно, плохи, но если ты превратишь их во что-то хорошее или хотя бы интересное, то не так много пропадет зря. Ты утилизируешь работу людей и организуешь свой бизнес как побочный продукт другого бизнеса. Собственно говоря, бизнеса – твоего непосредственного конкурента. Так что это очень экономичный способ организации производства. И еще это самый смешной способ организации производства, потому что, как я уже сказал, отходы – в принципе забавны.
У людей, живущих в Нью-Йорке, есть настоящие стимулы хотеть того, чего никто другой не хочет – хотеть всевозможных отходов. Здесь столько людей, с которыми приходится конкурировать, что изменить свои вкусы и хотеть того, чего не хотят другие, – это единственная надежда чего-либо добиться. Например, в чудесные солнечные дни в Нью-Йорке на улице такая толпа, что за всеми этими телами не видно Центрального парка. Но ранним-ранним воскресным утром в ужасно дождливую погоду, когда никто не хочет вставать, а те, кто уже встал, все равно не хотят выходить из дома, можно выйти и побродить повсюду, и все улицы будут твои, и это прекрасно.
Когда у нас не было денег на художественные фильмы с тысячами вырезок и дублей и так далее, я попытался упростить процедуру съемок и стал снимать фильмы, в которых мы использовали каждый фут отснятой пленки, потому что это было дешевле, легче и смешнее. Благодаря этому у нас не оставалось никаких отходов. Потом, в 1969 году, мы начали монтировать наши фильмы, но даже в наших собственных фильмах они мне нравятся больше всего. Вырезанные кадры – превосходны. Я их тщательно храню.
Я отхожу от своей философии использования отходов только в двух случаях: (1) моя собака и (2) еда.
Я знаю, мне надо было бы пойти за собакой в приют, но вместо этого я купил пса. Так получилось. Я увидел его – и полюбил, и купил его. Здесь эмоции заставили меня отступить от моего принципа.
Также надо признаться, что я не выношу объедки. Еда – это моя самая большая экстравагантность. Я действительно балую себя, но потом стараюсь компенсировать это – собираю все остатки и приношу их в мастерскую или оставляю на улице для утилизации. Совесть мне не позволяет ничего выбрасывать, даже если мне самому это не нужно. Как я уже сказал, я здорово балую себя в отношении пищи, так что и остатки моих трапез зачастую роскошны – кошка моей парикмахерши ест паштет из гусиной печенки, по крайней мере, два раза в неделю. Чаще всего остается мясо, потому что я покупаю огромный кусок мяса, готовлю его на ужин, а потом, за минуту до того, как оно готово, не выдерживаю и ем то, что мне с самого начала хотелось, – хлеб с джемом. Я обманываю себя, когда осуществляю процедуру приготовления белков: на самом деле я хочу только сахара. Все остальное – одна видимость, ведь нельзя же пригласить на ужин принцессу, а на закуску заказать печенье, как бы тебе ни хотелось. Все считают, что надо есть белки, и ты так и делаешь, чтобы о тебе не сплетничали. (Если ты заупрямишься и закажешь печенье, тебе придется рассказывать о том, почему ты его заказал, о своей философии, согласно которой надо есть на ужин печенье. Это было бы слишком хлопотно, поэтому ты заказываешь баранину и больше не думаешь о том, чего тебе в действительности хочется.) Я сделал свою первую магнитофонную запись в 1964 году. Теперь я пытаюсь припомнить, при каких именно обстоятельствах происходило то, что я записал на пленку. Я помню, кого записал, но не могу вспомнить, почему я носил с собой магнитофон в тот день или даже почему я пошел и купил магнитофон. Я думаю, все началось с того, что я попробовал написать книгу. Кто-то из друзей написал мне записку о том, что все наши знакомые пишут книги, и поэтому мне захотелось не отставать от них и тоже написать книгу. Поэтому я купил магнитофон и целый день записывал самого интересного человека, которого знал в то время, Ондина. Мне были любопытны все новые люди, с которыми я знакомился, и которые неделями не спали и оставались бодрыми. Я думал: «У этих людей такое воображение. Мне хочется знать, что они делают, почему они такие изобретательные и творческие, все время говорят, все время заняты, полны энергии… как они могут так долго не ложиться спать и не уставать». Я твердо решил не ложиться весь день и всю ночь и записать Ондина, самого разговорчивого и энергичного из всех. Но в процессе записи я устал, и оставшееся от двадцати четырех часов время мне пришлось дописывать в течение двух дней. Так что, на самом деле мой роман оказался фальшивкой, поскольку был назван магнитофонным «романом» непрерывной двадцати четырех часовой записи, а в действительности был записан в несколько приемов. Для него мне понадобилось двадцать лент, потому что я записывал на маленькие кассеты. И как раз в это время в студию зашли какие-то девочки и спросили, нет ли для них работы, и я попросил их расшифровать и напечатать мой «роман», и им понадобилось полтора года, чтобы расшифровать и напечатать запись одного дня! Теперь мне это кажется невероятным, потому что я знаю, что, если бы они хоть немного умели это делать, они бы закончили все за неделю. Я иногда бросал на них восхищенные взгляды, потому что они убедили меня, что машинопись – одна из самых медленных и трудоемких работ в мире. Сейчас-то я понимаю, что мне достались отходы из машинисток-профессионалов, но тогда я этого не знал. Может, им просто нравилось находиться рядом с теми, кто болтался у меня в мастерской.
Еще я не мог понять этих людей, которые никогда не спали и всегда заявляли: «О, я уже девятый день не сплю, и все отлично!» Я думал: «Может, пора снять кино о ком-нибудь, кто спит всю ночь». Но моя камера снимала только в течение трех минут, и мне пришлось бы каждые три минуты ее перезаряжать ради трехминутных съемок. Я стал снимать на медленной скорости, чтобы наверстать те три минуты, потраченные на замену пленки, а показывали мы пленку тоже на замедленной скорости, чтобы наверстать то, что я не успел снять.

* * *

 

Полагаю, у меня особое представление о понятии «работа», потому что, я думаю, жизнь как таковая – очень тяжелая работа над чем-то, что тебе не всегда хочется делать. Родиться – все равно что быть похищенным. И потом проданным в рабство. Люди работают каждую минуту.
Машина не останавливается. Даже когда ты спишь.
Самая тяжелая умственная работа, которую мне когда-либо Доводилось делать, – это прийти в суд и терпеть оскорбления. Ты стоишь там на месте свидетеля совсем один, и твои друзья не могут заступиться за тебя, и все молчат, кроме тебя и адвоката, и адвокат оскорбляет тебя и ты вынужден ему позволять это делать.
Я обожал работать в рекламе, мне говорили, что делать и как делать, и оставалось только внести свои коррективы, а мне говорили: да или нет. Тяжело, когда приходится придумывать безвкусные вещи и реализовывать их самостоятельно. Когда я думаю о том, кого мне больше всего хотелось бы нанять на работу, я думаю, это был бы начальник. Начальник, который говорил бы мне, что делать, потому что это очень облегчает работу.
Если у тебя не такая работа, где вам приходится делать то, что тебе велит кто-нибудь другой, тогда единственный «человек», который способен быть вашим начальником, – это компьютер, запрограммированный специально для тебя, который принимает во внимание все твои финансовые возможности, предрассудки, причуды, потенциал идей, темперамент, таланты, личностные конфликты, желаемую скорость роста, степень и характер конкуренции, что ты ешь на завтрак в последний день выполнения контракта, кому завидуешь и т.д. Много людей могли бы мне помочь в отдельных областях и частностях моего бизнеса, но только компьютер был бы мне полезен абсолютно во всем.
Если бы у меня был хороший компьютер, я мог бы за выходные угнаться за своими мыслями, если бы отстал от самого себя. Компьютер был бы высококвалифицированным начальником.
Что я в последнее время не делаю, а надо бы, – чаще встречаться с учеными. Я думаю, самым лучшим званым ужином был бы тот, на котором каждого приглашенного попросили бы принести с собой какую-нибудь новость из мира науки. Тогда не осталось бы ощущения, что ты потратил время зря, лишь накормив пищей желудок. Однако о болезнях – ни слова. Исключительно новости из мира науки.
Мне посылают по почте много подарков, но хотелось бы, чтобы вместо них и рекламы изданий по искусству я получал бы рекламу научных идей на доступном мне языке. Тогда мне снова захотелось бы открывать почту.
Когда я работаю над бизнес-проектом, я все время жду, что случится что-то плохое. Мне всегда кажется, что сделки провалятся самым чудовищным и ужасным образом. Хотя, думаю, не стоило бы волноваться. Если что-то должно случиться, оно случится помимо твоей воли. Но этого не случается до тех пор, пока ты не перешагнешь за тот предел, когда тебе уже все равно, случится это или нет. Одна моя подруга-актриса рассказала мне, что после того, как ей уже не нужны стали деньги и драгоценности, у нее появились и деньги и драгоценности. Я думаю, мы выигрываем от того, что так всегда получается, поскольку когда ты уже не жаждешь иметь что-то, ты не сойдешь с ума, получив это. Когда ты перестаешь желать чего-то, ты сможешь справиться с его обладанием. Или еще до того, как это желание появилось. Но никогда не одновременно. Если получаешь что-то, когда действительно этого хочешь, то просто сходишь с ума. Все искажается, когда что-то, в чем ты действительно нуждаешься, оказывается у тебя в руках.
Следующая по степени тяжести работа, после процесса жизни – это секс. Конечно, для некоторых это не работа, потому что они нуждаются в этом упражнении, у них есть энергия для секса, а секс дает им еще больше энергии. Некоторые получают энергию от секса, а некоторые – теряют. Я убедился в том, что это слишком трудоемкий процесс. Но если у тебя есть на это время и если ты нуждаешься в таком упражнении, – значит, нужно это делать. Но можно было бы избежать многих хлопот, если бы удалось сначала понять, получаешь энергию или теряешь. Как я уже сказал, лично я теряю энергию. Однако могу понять и тех, кто бегает в поисках секса. Для привлекательного человека не заниматься сексом – такая же тяжелая работа, как для непривлекательного – заниматься, так что оптимальный вариант – это когда привлекательные люди получают энергию от секса, а непривлекательные – теряют, потому что тогда их потребности совпадают с тем направлением, куда их подталкивают другие.
Так же, как и занятие сексом, половая принадлежность – тоже тяжелая работа. Не знаю, что тяжелее: (I) мужчине быть мужчиной, (2) мужчине быть женщиной, (3) женщине быть женщиной или (4) женщине быть мужчиной. Я действительно не знаю ответа, но, судя по моим наблюдениям, мне кажется, что мужчины, старающиеся быть женщинами, считают, что им тяжелее всех. У них двойной рабочий день. Они делают все в два раза больше: им надо помнить, когда бриться, а когда нет, наряжаться или нет, покупать и мужскую и женскую одежду. Наверное, интересно пытаться принадлежать к противоположному полу, но просто иметь свой пол – это тоже может быть увлекательно.
Один мой знакомый попал в самую точку, когда сказал: «Фригидные люди действительно добиваются успеха». У фригидных людей нет стандартных эмоциональных проблем, которые стесняют многих и мешают им заниматься делом. Когда мне было двадцать с небольшим и я только что закончил колледж, я понимал, что недостаточно фригиден, чтобы не давать эмоциональным проблемам отвлекать меня от работы.
Я думал, что у молодых – больше проблем, чем у пожилых, и надеялся, что доживу до такого возраста, когда у меня будет меньше проблем. Потом я огляделся вокруг и увидел, что у всех, кто выглядит молодым, – проблемы молодых, а у всех, кто выглядит старым, – проблемы пожилых. Мне показалось, что с проблемами стариков легче справиться, чем с проблемами молодых. Поэтому я решил поседеть, чтобы никто не знал, сколько мне лет, и чтобы выглядеть моложе в глазах других. Я считал, что много выиграю, поседев: (1) у меня будут проблемы стариков, с которыми легче справиться; (2) все будут удивляться, как я молодо выгляжу; (3) я освобожусь от обязанности вести себя как молодой человек, смогу иногда казаться эксцентричным или впадать в маразм, и это никого не удивит из-за моих седых волос. Когда у тебя седые волосы, твое каждое движение кажется «молодым» и «бодрым», а не считается признаком нормальной активности. У тебя как будто появляется новый талант. Поэтому я выкрасил волосы в седой цвет, когда мне было двадцать три или двадцать четыре года.
Иногда в своих помощниках мне не хватает некоторого недопонимания того, что я пытаюсь делать. Не серьезного непонимания, а всего лишь несущественного недопонимания здесь и там. Когда человек не совсем понимает, что ты от него хочешь, или что ты велел сделать, или когда его собственные фантазии начинают прорываться наружу, в конце концов мне нравится то, что получилось, причем больше, чем первоначальная идея. И потом, если ты отдашь то, что сделал первый человек, который тебя не понял, кому-то еще и велишь сделать то, что тебе нужно, результат тоже будет неплохой. Если же люди всегда понимают тебя и делают все точно так, как ты им говоришь, они становятся простым передатчиком твоих идей, и тебе это надоедает. Но когда ты работаешь с людьми, которые понимают тебя неправильно, вместо передачи ты получаешь преобразование, что в конечном счете намного интереснее.
Мне нравится, когда у людей, которые работают со мной, есть собственные мысли обо всем, тогда они мне не надоедают, но в то же время мне нравится, когда они достаточно похожи на меня, чтобы составить мне компанию. Мне нравится, когда обо мне заботятся, но не когда меня забывают.
По-моему, пора открыть курсы для горничных в колледже и дать им какое-нибудь привлекательное название. Люди не хотят работать, если их работа не имеет привлекательного названия. Идея Америки избавиться от горничных и уборщиков в теоретическом смысле величественна, но ведь все равно кому-то нужно этим заниматься. Я часто думаю, что даже очень образованные женщины могут многое извлечь из профессии горничной, потому что они увидят много интересных людей и будут работать в самых красивых домах. Каждый человек что-нибудь да делает для другого – сапожник шьет для тебя обувь, а ты его развлекаешь – это всегда обмен, и если бы не печать презрения, которую мы наложили на некоторые специальности, обмен всегда был бы равноценен. Мать всегда делает что-то для ребенка, так почему бы человеку с улицы не сделать что-нибудь для вас? Но всегда находятся такие люди, которые вообще ничего не убирают и считают, что они лучше тех, кто наводит порядок.
Я всегда думал, что Президент может сделать очень много для того, чтобы изменить эти представления. Если Президент зайдет в общественный туалет Капитолия и снимут на телекамеру, как он чистит туалет и говорит: «Почему нет? Кто-то должен это делать!», это здорово поддержит боевой дух людей, занимающихся чудесной работой по чистке туалетов. Я и правда считаю, что они делают замечательное дело. У Президента так много рекламного потенциала, который не используется. Ему надо бы как-то сесть и составить список всего того, что люди стесняются делать, но чего не должны стесняться, а потом проделать все это самому и показать по телевидению.
Иногда мы с Б фантазируем о том, что я бы делал, если бы был Президентом – как бы использовал свое телевизионное время.
У стюардесс авиалиний самый лучший общественный имидж – хозяйки воздушного салона. На самом деле их работа такая же, как у официанток в «Бикфорде» плюс несколько дополнительных обязанностей. Я не хочу принижать стюардесс, я просто хочу повысить престиж леди из «Бикфорда». Разница в том, что стюардесса – это профессия Нового Мира, к которой никогда не применялись классовые критерии, оставшиеся от крестьянско-аристократического синдрома Старого Мира.
Что замечательно в нашей стране, так это то, что Америка положила начало традиции, по которой самые богатые потребители покупают в принципе то же самое, что и бедные. Ты смотришь телевизор и видишь кока-колу, и ты знаешь, что Президент пьет кока-колу, Лиз Тейлор пьет кока-колу и только подумай – ты тоже можешь пить кока-колу. Кока-кола есть кока-кола, и ни за какие деньги ты не купишь кока-колы лучше, чем та, что пьет бродяга на углу. Все кока-колы одинаковы, и все они хороши. Лиз Тейлор это знает, Президент это знает, и ты это знаешь. В Европе королевская семья и аристократы питались всегда гораздо лучше, чем крестьяне – они ели далеко не одно и то же. Либо куропатки, либо овсянка – каждый класс придерживался своего рациона. Но когда Королева Елизавета была с визитом в Америке, и Президент Эйзенхауэр купил ей хот-дог, я уверен, он был убежден, что она не может заказать в Букингемском дворце хот-дог лучше, чем тот, что он купил ей центов за двадцать в парке. Потому что просто не бывает хот-дога лучше, чем хот-дог в парке. Ни за доллар, ни за десять долларов, ни за сто тысяч долларов она не купит лучше хот-дога. Она может купить его за двадцать центов, как и все остальные.
Иногда возникает мысль о том, что у высокопоставленных, богатых и расточительных людей есть что-то, чего у тебя нет, что их вещи должны быть лучше, чем твои, потому что у них больше денег, чем у тебя. Но они пьют ту же кока-колу, и едят те же хот-доги, и носят ту же одежду, пошитую членами профсоюза, и смотрят те же телешоу и кинофильмы. Богатые люди не могут посмотреть более глупую версию фильма «Правда или последствия» (Truth or Consequences) или более страшную «Изгоняющего дьявола» (The Exorcist). Ты можешь возмущаться точно так же, как они, и у тебя могут быть те же самые ночные кошмары. Все это действительно по-американски. Идея Америки так великолепна, потому что чем больше в чем-то равенства, тем больше это соответствует американской идее. Например, во многих местах с тобой обращаются по-особому, если ты знаменит, но это не по-американски. На днях со мной произошло кое-что очень американское. Я пришел на аукцион в Парк-Бернете и меня не впустили, потому что со мной была моя собака, так что мне пришлось ждать приятеля, с которым я собирался встретиться, в коридоре, чтобы сообщить о том, что меня выпроводили. А пока я стоял в коридоре, я раздавал автографы. Это была типично американская ситуация.
(Кстати, когда ты знаменит, «особое обращение» иногда срабатывает наоборот. Иногда люди недоброжелательны ко мне, потому что я – Энди Уорхол.)

* * *

 

Всегда, когда это только возможно, надо платить людям в полном соответствии с их талантом или родом занятий. Писателю можно платить по количеству слов, страниц, числу раз, когда читатель расплачется или рассмеется, за главу, количество новых идей, за книгу, за год работы – это лишь некоторые из возможных критериев. Режиссеру можно платить за фильм, за фут отснятой пленки или за то число раз, что в кадре появляется «шевроле».
Я все еще размышляю о горничных. Это в самом деле зависит от твоего воспитания. Некоторые просто не стесняются того, что за ними кто-то убирает, и хотя я говорю о том, что работа горничной не отличается от любой другой работы, – она не должна считаться непохожей на любую другую работу – все же, где-то в глубине души, меня очень смущает мысль о том, что за мной кто-то убирает. Если бы я действительно мог думать о профессии горничной так же, как, например, о профессии дантиста, я бы без стеснения позволял горничной убирать за собой, так же как я позволяю зубному врачу приводить в порядок мне зубы. (На самом деле зубной врач – неподходящий пример, потому что я стесняюсь, когда мне лечат зубы, особенно если у меня прыщи, а я сижу под этим зеленым светом. Но все же этот пример возможен, потому что стеснение от того, что кто-то лечит мне зубы, не сравнить со смущением, которое испытываю, когда рядом находится человек, который убирает за мной.)
Я сталкиваюсь с проблемой, как вести себя с горничной, только когда останавливаюсь в каком-нибудь европейском отеле или когда я гощу у кого-нибудь. Так неловко, когда встречаешься лицом к лицу с горничной. Я никогда не могу этого выдержать. Некоторые мои знакомые совершенно спокойно смотрят на горничных и даже говорят им, что надо сделать, но я с этим не справляюсь. Когда я живу в гостинице, я стараюсь оставаться в номере весь день, чтобы горничная не смогла войти. Я делаю это специально. Потому что я просто не знаю, куда девать глаза, куда смотреть, что делать, когда они убирают. Если подумать, избегать горничную – это тяжелая работа. В детстве я никогда не мечтал иметь горничную, я мечтал только о конфетах. С наступлением зрелости эта мечта трансформировалась в то, что надо «зарабатывать деньги, чтобы покупать конфеты», потому что с возрастом, конечно, становишься реалистом. Потом, после моего третьего нервного расстройства, моя карьера стала налаживаться, и я покупал все больше и больше конфет, так что теперь у меня есть комната, набитая конфетами. Как я теперь думаю, благодаря моему успеху у меня есть комната для конфет, а не комната для горничной. Как я уже сказал, умение вести себя с горничной зависит от того, о чем ты мечтал в детстве. В результате моих детских фантазий мне теперь гораздо приятнее смотреть на шоколадный батончик «Херши». Странно, что иметь деньги значит так немного. Приглашаешь троих в ресторан и платишь триста долларов. Ладно. Потом приглашаешь тех же троих в закусочную на углу. И наедаешься так, как в шикарном ресторане, даже больше, и это обходится только в пятнадцать-двадцать долларов, а ешь ты, в принципе, одно и то же.
На днях я размышлял о том, чем в Америке надо заниматься, если хочешь добиться успеха. Прежде для этого требовалось обладать чувством ответственности и иметь дорогой костюм. Сегодня я оглядываюсь вокруг и думаю, что надо делать то же самое, что и раньше, только не носить хорошего костюма. Наверное, в этом все дело. Думай, как богатый. Одевайся, как бедный.

7. Время

Время у меня на руках. - Время в промежутках времени. - Ожидание в очереди. - Время на улице. - Время в самолете. - Недостаток гормонов. - Почему я стараюсь так плохо выглядеть. - Как приходить вовремя. - Элизабет Тейлор

А: Я всегда думаю о людях, которые строят здания, а потом умирают, и их больше нет на свете. Или например, в фильме показывают толпу, а в жизни все эти люди давно умерли. Это пугает.

Я стараюсь понять, что такое время, и могу придумать только… «Время есть то время, что было». Говорят «Время у меня на руках». Ну я посмотрел на мои руки и увидел множество линий. А потом одна знакомая сказала, что у некоторых людей линий нет. Я ей не поверил. Мы сидели в ресторане, и она сказала: «Как ты можешь так говорить? Посмотри вон на того официанта!» Она подозвала его: «Голубчик! Не принесете ли стакан воды?», а когда он принес стакан, она схватила его за руку и показала ее мне, и там не было линий! Только три главные. И она сказала: «Вот видишь? Я же тебе говорила. У некоторых, таких как этот официант, нет линий». И я подумал: «Надо же! Хотелось бы мне быть официантом».
Если линии на руках– морщины, это значит, что твои руки очень много беспокоятся. Иногда тебя приглашают на роскошный бал, и ты целые месяцы думаешь, как это будет шикарно и интересно. Потом прилетаешь в Европу, приходишь на бал, и когда вспоминаешь о нем месяца два спустя, все, что ты помнишь, это, возможно, машина, в которой ты ехал туда, а сам бал совсем не помнишь. Иногда не придаешь значения какому-нибудь мгновению, а потом оказывается, что оно определило целый период твоей жизни. Я должен был бы месяцами мечтать о поездке на бал в машине, о том, как одеться для поездки в машине, и как купить билет в Европу, чтобы прокатиться там на машине. И тогда, кто знает, может быть, мне запомнился бы и сам бал. Некоторые люди, решив что их возраст становится все более солидным, начинают вести себя как старики. А есть другие, которые всю жизнь выглядят на двадцать. Интересно наблюдать за кинозвездами – ведь с ними это происходит особенно часто, – которые сохранили всю свою энергию, потому что для них красота – это их работа, и они вынуждены оставаться молодыми. Поскольку люди в будущем станут жить дольше и становиться старше, им придется научиться дольше быть детьми. Я думаю, сейчас как раз это и происходит. Например, некоторые мои юные знакомые задерживаются в периоде своего младенчества.
Однажды я стоял на парижской улице, и на меня смотрела пожилая дама, и я подумал: «Наверное, она глазеет на меня, потому что она из Англии». Многие англичане узнают меня благодаря одной лондонской телепередаче, в которой мне довелось сыграть главную роль. Так вот, я попытался отвернуться, а она сказала: «Вы случайно не Энди?» Я сказал, что да, и она ответила: «Вы гостили у меня в доме, в Провинстауне, двадцать восемь с половиной лет назад. Вы носили широкополую шляпу от солнца. Вы меня, конечно, не помните, но я никогда не забуду вас в этой шляпе. Вы совершенно не переносили солнца». Я почувствовал себя очень странно, потому что я этого совсем не помнил, а она запомнила с точностью до месяца. Раз она вспомнила, что это было «двадцать восемь с половиной лет назад», даже не подсчитывая, значит она действительно держала это в памяти и говорила: «Вот прошло девятнадцать лет с тех пор, как он приезжал сюда в своей соломенной шляпе». Это было очень странно – ее муж был с ней, и они стали спорить о том, сколько лет назад это было. Он сказал: «Нет-нет. Мы же еще не были женаты, помнишь? Так что, наверное, это было двадцать шесть лет и девять месяцев тому назад». Некоторые говорят, что Париж более эстетичен, чем Нью-Йорк. Ну в Нью-Йорке у тебя не хватает времени на эстетику, потому что полдня нужно, чтобы доехать до окраины и еще полдня, чтобы доехать до центра.
А еще бывает, иногда на улице натыкаешься на человека, которого не видел, например, пять лет, и начинаешь общаться как ни в чем не бывало. Когда встречаешь человека с чувством, как будто и не расставался с ним, – это самое лучшее. Ты не спрашиваешь: «Чем ты занимался?», не пытаешься наверстать упущенное. Может быть, ты скажешь, что идешь на 8-ю стрит, чтобы купить сливочное мороженое, а может быть, он скажет, какой фильм идет смотреть, вот и все. Только небрежный обмен новостями. Очень легко, спокойно, спонтанно, совсем по-американски. Никто не удивлен, никто не сбился с ритма, никто не впал в истерику, никто не отстал. Вот это по-настоящему здорово. А если человек спросит тебя о каком-то знакомом, скажи только: «Да, как же, я видел, как он пил молочный коктейль на 53-й стрит». Просто веди себя ровно, как будто вы встречались вчера. Я думаю, у меня в организме не хватает каких-то веществ, и поэтому у меня есть склонность быть… маменькиным сынком. Ну… «девчонкой». Нет, маменькиным сынком. «Вечным мальчиком». Я думаю, у меня не хватает веществ, управляющих ответственностью и воспроизводством. Если бы они у меня были, я бы больше думал о том, чтобы стариться правильно, четыре раза жениться и завести семью – жены, дети и собаки. Я невзрослый, но может, что-нибудь еще случится с моими гормонами и я смогу повзрослеть. У меня начнут появляться морщины, и я перестану носить свои крылышки.
Обычно говорят, что время все меняет, но на самом деле, это ты сам все изменяешь.

* * *

 

Иногда люди позволяют одной и той же проблеме годами портить им жизнь, а между тем они могут просто сказать: «Ну и что». Это одно из моих любимых выражений: «Ну и что?»
«Мама меня не любила». Ну и что.
«Муж не хочет меня». Ну и что.
«Я преуспел, но до сих пор одинок». Ну и что.
Не знаю, как мне удалось выжить в те годы, когда я еще не научился этой премудрости. Мне понадобилось много времени, чтобы постичь ее, но когда я научился так мыслить, это осталось со мной навсегда.
Что заставляет человека тратить время на грусть, когда он может быть счастлив? Я был на Дальнем Востоке, шел по дорожке и увидел веселую вечеринку, а оказалось, что там заживо сжигали человека. Они устроили праздник и радовались, пели и танцевали.
А в другой раз я был в районе Бауэри, там кто-то выпрыгнул из окна ночлежки и разбился, и вокруг тела собралась толпа, а какой то бродяга, шатавшийся рядом, сказал мне: «Видел цирк на той стороне улицы?» Я не говорю, что надо радоваться, когда человек умирает, – просто любопытно наблюдать случаи, которые доказывают, что необязательно грустить об этом, все зависит от того, что это по-твоему означает, и что ты думаешь об этом.
Человек может смеяться или плакать. Всегда, когда ты плачешь, ты мог бы смеяться, у тебя есть выбор. Сумасшедшие знают это лучше всех, потому что их ум свободен. Можно научиться использовать гибкость, на которую способен твой ум, и заставить ее работать на тебя. Ты сам решаешь, что ты хочешь делать и как хочешь проводить время. Мне, например, при моем недостатке каких-то гормонов, сделать это легче, чем человеку, у которого преобладают гормоны ответственности. И все же один и тот же принцип вполне применим в разных обстоятельствах. Когда закончится отпущенное мне время, когда я умру, я не хочу, чтобы от меня оставались какие-то отходы. И сам я не хочу быть отходом. На этой неделе по телевизору показывали, как женщина вошла в лучевую машину и исчезла. Это было чудесно, потому что материя – это энергия, и она просто рассеялась. Это могло бы быть по-настоящему американским изобретением, лучшим американским изобретением – возможность исчезнуть. При этом нельзя сказать, что ты умер, нельзя сказать, что тебя убили, и нельзя сказать, что ты из-за кого-то совершил самоубийство. Самое худшее, что может с тобой случиться после конца жизни, – это если тебя забальзамируют и положат в пирамиду. Мне противно думать, что египтяне брали каждый орган и бальзамировали его в отдельном сосуде. Я хочу, чтобы мой организм просто исчез.
И все-таки на самом деле мне нравится мысль, что люди после смерти превращаются в песок или что-то еще, так что организм продолжает работать и после твоей смерти. Наверное, исчезнуть – означало бы увильнуть от работы, которую твоему организму еще надо проделать. Поскольку я верю в работу, я думаю, мне не стоило бы исчезать после смерти. И потом, как это было бы очаровательно – вновь воплотиться в массивном кольце на пальце Полины де Ротшильд.
Я на самом деле живу для будущего, например, когда я открываю коробку конфет, мне не терпится попробовать последнюю. Я даже не чувствую вкуса других конфет, я только хочу доесть все, выбросить коробку и больше не думать об этом.
Мне хочется либо получить это прямо сейчас, либо знать, что никогда этого не получу, – просто чтобы перестать думать об этом.
Вот почему иногда мне хочется, чтобы я выглядел очень старым, чтобы не думать о том, что постарею.
Я действительно выгляжу ужасно и никогда не пытаюсь принарядиться или выглядеть привлекательно, потому что я просто не хочу, чтобы кто-либо завязывал со мной длительные отношения. И это правда. Я скрываю свои хорошие черты и выставляю напоказ плохие. Поэтому я выгляжу ужасно и ношу не те брюки и не те ботинки, и прихожу не вовремя с неподходящими приятелями, и говорю не то, и разговариваю не с теми, и все равно, несмотря ни на что, иногда кто-то начинает мной интересоваться, и я спасаюсь бегством и задумываюсь: «Что я сделал не так?» Я иду домой и пытаюсь это вычислить. «Ну, наверное, на мне было надето что-нибудь, что кому-то понравилось. Мне лучше это сменить. Пока дело не зашло слишком далеко». И я подхожу к моему тройному зеркалу и вижу, что на лице у меня вскочило пятнадцать прыщей, и вообще-то это должно было оттолкнуть любого. Я думаю: «Как странно. Я знаю, что выгляжу плохо. Я постарался выглядеть особенно плохо, особенно не так – потому что я знал, что там будет много правильных людей, и все равно, мной кто-то заинтересовался…» Тогда я начинаю паниковать, потому что не знаю, что во мне привлекательного и что я должен устранить, пока это не принесло мне новых неприятностей. Понимаете, завязывать знакомство еще с очередным человеком слишком тяжело, потому что каждый новый человек отнимает у тебя больше времени и места. Единственный способ сохранить немного времени для себя самого – поддерживать себя в таком непривлекательном виде, чтобы никому другому ты не был интересен.
Я смотрю на таких профессионалов, как комедийные актеры в ночных клубах, и меня всегда поражает, как они здорово держат ритм, но никогда не понимаю, как они могут все время говорить одно и то же. А потом я понял, в чем дело, ведь все равно всегда повторяешь одно и то же, независимо от того, просят ли тебя об этом или это является твоей работой. Обычно совершаешь одни и те же ошибки. Повторяешь свои обычные ошибки всякий раз, чем бы ты ни начинал заниматься. Когда я начинаю чем-то интересоваться, я всегда знаю, что это не вовремя. Я всегда интересуюсь нужными вещами в неподходящее время. Потому что сразу после того, как меня начинает беспокоить то, что я все еще обдумываю какую-то идею, эта идея сразу приносит кому-то другому несколько миллионов долларов. Мои старые добрые ошибки.
Я кое-что узнал о времени, когда в Нью-Йорке пришлось ездить в офисы на встречу с разными людьми. Если кто-то из них назначал мне встречу на десять часов, и я выбивался из сил, чтобы добраться туда ровно в десять, и приходил вовремя, то принимали меня только без пяти час. Когда пройдешь через это сто раз и услышишь: «Десять часов?», то отвечаешь: «Ну-у, это нереально; я думаю, что загляну без пяти час». И я стал заглядывать без пяти час, и это всегда срабатывало. Именно тогда я виделся с теми, кто мне был нужен. Так я учился. Как будто ты лабораторная крыса, и тебя подвергают всяким испытаниям, причем ты получаешь награду, если действуешь правильно, а если – нет, тебя отбрасывают назад, – и так ты учишься. Так я научился узнавать, когда люди будут на месте.
Моя схема не сработала только единственный раз – с Лиз Тэйлор. Я был в Риме, где снимался в фильме вместе с ней, и в течение недели она ежедневно опаздывала на съемки, и наконец я подумал: «Ну послушайте, давайте завтра отдохнем и не станем вставать в шесть тридцать». Именно в тот день она пришла раньше всех. Она пришла раньше костюмерши и рабочих ателье. Она пришла, когда закипал кофе. С ней не соскучишься. Она сделала то же самое, что я, но наоборот, и меня это сбило с толку, потому что я недостаточно хорошо ее знал, чтобы предвидеть ее поведение. Когда Лиз Тэйлор опоздала пятьдесят раз, а потом один раз пришла слишком рано, она, наверное, применила тот же принцип, что я, когда выкрасил волосы в седой цвет, чтобы мои нормальные поступки казались «по-юношески бодрыми». Когда Лиз Тэйлор приходит вовремя, кажется, что она приходит «раньше». Это похоже на то, как будто у тебя внезапно проявляется новый талант после того, как ты долгое время делаешь что-нибудь очень плохо, а потом вдруг один раз сделаешь хорошо.
Мне нравится, что людям в Нью-Йорке теперь приходится стоять в очереди, чтобы попасть в кино. Часто проходишь мимо кинотеатра и видишь длинную-длинную очередь. Но не видишь, чтобы кто-нибудь огорчался из-за этого. Просто жизнь теперь такая дорогая, и если ты пришел на свидание, то можно провести все время вдвоем в очереди, и твои деньги оказываются сэкономленными, потому что пока вы ждете, тебе не надо думать ни о чем другом, и ты лучше узнаешь человека, и вы немного страдаете вместе, а потом развлекаетесь в кино часа два. Так вы сходитесь очень близко, разделяя всю гамму переживаний. А когда ждешь чего-нибудь, это всегда кажется более волнующим. Так и не получить этого – самое волнующее, но на втором месте – ждать, пока это получишь.

* * *

 

Если бы у меня было время на один отпуск в десять лет, я не думаю, что захотел бы куда-нибудь поехать. Я бы, наверное, просто пошел в свою комнату, взбил подушку, включил пару телевизоров, открыл коробку крекера «Ритц», сломал печать на коробке конфет «Рассел Стоверс», взял бы свежий номер какого-нибудь журнала, кроме «ТВ Гида», из киоска на углу, а потом снял телефонную трубку и позвонил всем, кого знаю, и попросил бы их посмотреть телепрограмму по их «ТВ Гидам» и сказать мне, что показывают, что показывали и что покажут по телевизору. А еще мне нравится перечитывать газеты. Особенно в Париже. Я прямо не могу начитаться международной «Геральд Трибьюн». Обожаю праздно проводить время, пока все занимаются своими делами. А потом они приходят ко мне и начинают рассказывать мне о том, что случилось. В моей комнате время для меня идет медленно, только за ее пределами все происходит так быстро.
Я не люблю путешествовать, потому что мне очень нравится, когда время идет медленно, а чтобы успеть на самолет, надо выехать за три-четыре часа, так что день, можно считать, потерян. Если хочешь, чтобы жизнь проходила перед тобой как фильм, просто путешествуй, и можешь забыть о своей жизни.
Мне нравится рутина повседневной жизни. Те, кто мне звонят, говорят: «Надеюсь, я не нарушаю твой привычный распорядок своим звонком». Они знают, как мне нравится мой распорядок.
Одну ошибку я делаю раз за разом – я задерживаю лифт. А еще, хотя я стараюсь выбрасывать ненужные вещи и упрощать себе жизнь, я раздаю их другим.
Когда смотришь фильм впервые, действие развивается быстро, а потом, когда его смотришь во второй раз, все идет еще быстрее. Если тебе хочется страдать, сходи на какой-нибудь фильм, а потом пойди посмотреть его еще раз. Ты увидишь, что во второй раз твои страдания проходят быстрее.
Я могу вечером посмотреть триллер с убийством, а потом посмотреть его еще раз на следующий вечер и все равно не знать, кто это сделал, до самой последней минуты. Поэтому я знаю, что со мной что-то действительно не так. Я имею в виду, если я могу сидеть и смотреть в очередной раз «Худого мужчину» (Thin Man), и на следующий вечер смотреть то же самое, и по-прежнему не знать, кто же убийца, до самой последней минуты… И я буду так же недоумевать и вертеться на краешке стула, и ждать, пока все выяснится, и буду так же поражен, как вчера вечером. Если бы я посмотрел фильм пятнадцать раз, тогда, может быть, один раз из пятнадцати я бы все вспомнил, и у меня появилось бы смутное представление о том, кто это сделал. Думаю, время – это самый лучший сюжет: тревожное ожидание, вспомнишь ты или нет.
Электронные настенные и наручные часы действительно показывают мне, что у меня новое время на руках. И это несколько пугает. Кто-то придумал новый способ показывать время, так что, наверное, мы недолго еще будем говорить «один час», потому что это «по часам», а часов больше не будет: у нас будет «время один» вместо «один час», и «время три тридцать», и «время четыре сорок пять».
Когда я был маленький и часто болел, это время, пока я болел, было как маленькие передышки.
Уход в себя. Игра в куклы.
Я никогда не вырезал своих кукол из альбомов для вырезания. Некоторые из тех, кто работал со мной, могут предположить, что за меня их вырезал кто-нибудь другой, но на самом деле я их не вырезал, потому что не хотел портить красивые страницы. Я всегда оставлял моих кукол в альбомах.

 

О времени

Время от времени
Успей вовремя
Распиши свое время
В выходные
Во время
Мгновенно
В должное время
В промежутках времени
Время от времени
Продолжительность жизни
Подпорченный временем
Проводить время
Отмечать время
Покупать время
Правильно показывать время
Вовремя
Своевременно
Отдых
Тайм-аут
Время присутствия
Временная карта
Промежуток времени
Временная зона
Время до
Время во время
Время после
Все время…

Когда я сегодня оглядываюсь вокруг, самый вопиющий анахронизм, который я вижу, – это беременность. Я просто не могу поверить, что люди все еще могут быть беременны.
Лучшее время для меня – это когда у меня нет таких проблем, от которых я не могу откупиться.

8. Смерть

Все о ней

А: Мне так печально об этом слышать. Я просто думал, что все идет как по волшебству, и это никогда не случится.

Я не верю в нее, потому что, когда она наступает, человека уже здесь нет. Я не могу ничего о ней сказать, потому что я к ней не готов.

Комментарии (2)
Обратно в раздел культурология












 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.