Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Ваш комментарий о книге

Троцкий Л. Портреты революционеров

ОГЛАВЛЕНИЕ

Иосиф Сталин

Опыт характеристики

В 1913 году в Вене, в старой габсбургской столице, я сидел в квартире Скобелева за самоваром. Сын богатого бакинского мельника, Скобелев был в то время студентом и моим политическим учеником; через несколько лет он стал моим противником и министром Временного правительства. Мы пили душистый русский чай и рассуждали, конечно, о низвержении царизма. Дверь внезапно раскрылась без предупредительного стука, и на пороге появилась незнакомая мне фигура, невысокого роста, худая, с смугло-серым отливом лица, на котором ясно видны были выбоины оспы. Пришедший держал в руке пустой стакан. Он не ожидал, очевидно, встретить меня, и во взгляде его не было ничего похожего на дружелюбие. Незнакомец издал гортанный звук, который можно было при желании принять за приветствие, подошел к самовару, молча налил себе стакан чаю и молча вышел. Я вопросительно взглянул на Скобелева.
– Это кавказец Джугашвили, земляк; он сейчас вошел в ЦК большевиков и начинает у них, видимо, играть роль.
Впечатление от фигуры было смутное, но незаурядное. Или это позднейшие события отбросили свою тень на первую встречу? Нет, иначе я просто позабыл бы о нем. Неожиданное появление и исчезновение, априорная враждебность взгляда, нечленораздельное приветствие и, главное, какая-то угрюмая сосредоточенность произвели явно тревожное впечатление…
Через несколько месяцев я прочел в большевистском журнале статью о национальном вопросе за незнакомой мне подписью: И. Сталин . Статья останавливала на себе внимание главным образом тем, что на сером, в общем, фоне текста неожиданно вспыхивали оригинальные мысли и яркие формулы. Значительно позже я узнал, что статья была внушена Лениным и что по ученической рукописи прошлась рука мастера. Я не связывал автора статьи с тем загадочным грузином, который так неучтиво наливал себе в Вене стакан чаю и которому предстояло через четыре года возглавить Комиссариат национальной политики в первом советском правительстве.
В революционный Петроград я приехал из канадского концентрационного лагеря 5 мая 1917 года. Вожди всех партий революции уже успели сосредоточиться в столице. Я немедленно встретился с Лениным, Каменевым, Зиновьевым, Луначарским, которых давно знал по эмиграции, и познакомился с молодым Свердловым, которому предстояло стать первым председателем Советской Республики. Сталина я не встречал. Никто не называл его. Он совершенно не выступал на публичных собраниях в те дни, когда вся жизнь состояла из собраний. В «Правде», которой руководил Ленин, появлялись статьи за подписью Сталина. Я пробегал их через строку рассеянным взглядом и не справлялся об их авторе, очевидно решив про себя, что это одна из тех серых полезностей, которые имеются во всякой редакции.
На партийных совещаниях я, несомненно, встречался с ним, но не отличал его от других большевиков второго и третьего ряда. Он выступал редко и держался в тени. С июля до конца октября Ленин и Зиновьев скрывались в Финляндии. Я работал об руку со Свердловым, который, когда дело касалось важного политического вопроса, говорил:
– Надо писать Ильичу, – а когда возникала практическая задача, замечал иногда:
– Надо посоветоваться со Сталиным.
И в устах других большевиков верхнего слоя имя Сталина произносилось с известным подчеркиванием, – не как имя вождя, нет, а как имя серьезного революционера, с которым надо считаться.
После переворота первое заседание большевистского правительства происходило в Смольном, в кабинете Ленина, где некрашеная деревянная перегородка отделяла помещение телефонистки и машинистки. Мы со Сталиным явились первыми. Из-за перегородки раздавался сочный бас Дыбенко; он разговаривал по телефону с Финляндией, и разговор имел скорее нежный характер. 29-летний чернобородый матрос , веселый и самоуверенный гигант, сблизился незадолго перед тем с Александрой Коллонтай, женщиной аристократического происхождения, владеющей полудюжиной иностранных языков и приближавшейся к 46-й годовщине. В некоторых кругах партии на эту тему, несомненно, сплетничали. Сталин, с которым я до того времени ни разу не вел личных разговоров, подошел ко мне с какой-то неожиданной развязностью и, показывая плечом за перегородку, сказал, хихикая:
– Это он с Коллонтай, с Коллонтай…
Его жест и его смешок показались мне неуместными и невыносимо вульгарными, особенно в этот час и в этом месте. Не помню, просто ли я промолчал, отведя глаза, или сказал сухо:
– Это их дело.
Но Сталин почувствовал, что дал промах. Его лицо сразу изменилось, и в желтоватых глазах появились те же искры враждебности, которые я уловил в Вене. С этого времени он никогда больше не пытался вступать со мной в разговоры на личные темы.
Когда Сталин стал членом правительства, не только народные массы, но даже широкие круги партии совершенно не знали его. Он был членом штаба большевистской партии, и в этом было его право на частицу власти. Даже в «коллегии» собственного комиссариата Сталин не пользовался авторитетом и по всем важнейшим вопросам оставался в меньшинстве. Возможности приказывать тогда еще не было, а способностью переубедить молодых противников Сталин не обладал. Когда его терпение истощалось, он попросту исчезал из заседания. Один из его сотрудников и панегиристов член коллегии Пестковский дал неподражаемый рассказ о поведении своего комиссара. Сказав: «Я на минутку», – Сталин исчезал из комнаты заседания и скрывался в самых потаенных закоулках Смольного, а затем Кремля.
«Найти его было почти невозможно. Сначала мы его ждали, а потом расходились».
Оставался обычно один терпеливый Пестковский. Из помещения Ленина раздавался звонок, вызывавший Сталина.
– Я отвечал, что Сталин исчез, – рассказывает Пестковский. Но Ленин требовал срочно найти его.

«Задача была нелегкая. Я отправлялся в длинную прогулку по бесконечным коридорам Смольного и Кремля. Находил я его в самых неожиданных местах. Пару раз я застал его на квартире матроса Воронцова, на кухне, где Сталин, лежа на диване, курил трубку…».

Эта запись с натуры дает нам первый ключ к характеру Сталина, главной чертой которого является противоречие между крайней властностью натуры и недостатком интеллектуальных ресурсов. Куря трубку в кухне на диване, он размышлял, несомненно, о крайнем вреде оппозиции, о невыносимости прений и о том, как хорошо было бы со всем этим раз и навсегда покончить. Вряд ли он тогда надеялся, что ему удастся достигнуть этой цели.

* * *

 

Иосиф, или Coco, четвертый ребенок в семье сапожника Виссариона Джугашвили, родился в маленьком городе Гори Тифлисской губернии 21 декабря 1879 года. Прежде чем закончится этот год, нынешнему диктатору России исполнится, следовательно, 60 лет. Мать, которой во время рождения четвертого ребенка было всего 20 лет, занималась стиркой белья, шитьем и выпечкой хлеба у более зажиточных соседей. Отец, человек сурового и необузданного нрава, большую часть скудного заработка пропивал. Школьный товарищ Иосифа рассказывает, как Виссарион своим грубым отношением к жене и сыну и жестокими побоями «…изгонял из сердца Coco любовь к богу и людям и сеял отвращение к собственному отцу».
Рабское положение грузинской женщины в семье наложило на Иосифа отпечаток на всю жизнь. Он признал позже программу, которая требовала полного равноправия женщин, но в личных отношениях навсегда остался сыном своего отца и смотрел на женщину как на низшее существо, предназначенное для необходимых, но ограниченных функций.
Отец хотел сделать из сына сапожника. Мать была более честолюбива и мечтала для своего Coco о карьере священника, как мать Гитлера лелеяла надежду увидеть своего Адольфа пастором. 11 лет Иосиф поступил в духовное училище. Здесь впервые познакомился с русским языком, который навсегда остался для него школьным, усвоенным из-под палки, чужим языком. Большинство учеников были дети священников, чиновников, мелких грузинских дворян. Сын сапожника чувствовал себя маленьким парием среди этой захолустной аристократии. Он рано научился сжимать зубы с затаенной ненавистью в сердце.
Кандидат в священники уже в школе покончил с религией.
– Знаешь, нас обманывают, – сказал он одному из товарищей. – Бога не существует.
Юноши и девушки предреволюционной России вообще порывали с религией в раннем возрасте, нередко в детстве: это носилось в воздухе. Но формула «нас обманывают» несет на себе личную печать будущего Сталина. Из низшей духовной школы молодой атеист перевелся, однако, в духовную семинарию в Тифлис. Здесь он провел пять томительных лет По внутреннему режиму семинария стояла между монастырем и тюрьмой. Недостаток пищи возмещался обилием церковных служб. Педагогика сводилась главным образом к наказаниям. Зато многие воспитанники научались под благочестивыми минами прятать от дежурных монахов свои мятежные мысли. Из тифлисской семинарии вышло немало кавказских революционеров. Немудрено, если в этой атмосфере Coco примкнул к группе будущих заговорщиков. Его первые политические мысли были ярко окрашены национальным романтизмом. Coco усвоил себе конспиративную кличку Коба, по имени героя грузинского патриотического романа. Близкие к нему товарищи называли его этим именем до самых последних лет; сейчас они почти все расстреляны.
В семинарии молодой Джугашвили еще острее, чем в духовном училище, ощущал свою бедность.
– Денег у него не было, – рассказывает один из воспитанников. – Мы же все получали от родителей посылки и деньги на мелкие расходы.
Тем необузданнее были мечты Иосифа о будущем. Он им покажет! Уже в те годы товарищи отмечали у Иосифа склонность находить у других только дурные стороны и с недоверием относиться к бескорыстным побуждениям. Он умел играть на чужих слабостях и сталкивать своих противников лбами. Кто пытался сопротивляться ему или хотя бы объяснять ему то, чего он не понимал, тот накликал на себя «беспощадную вражду». Коба хотел командовать другими.
Теперь он стал читать русских классиков, Дарвина, Маркса. Потеряв вкус к богословским наукам, Иосиф стал все ниже опускаться по лестнице познанья и оказался вынужден покинуть семинарию до окончания курса, в июле 1899 года. Он пробыл в духовной школе всего 9 лет и вышел из нее 20-летним юношей, т. е., на кавказский масштаб, взрослым человеком. Он считал себя революционером и марксистом. Мечты матери увидеть Coco в рясе православного священника рассыпались прахом.
Коба пишет прокламации на грузинском и плохом русском языках, работает в нелегальной типографии, объясняет в рабочих кружках тайну прибавочной стоимости, участвует в местных комитетах партии. Его революционный путь отмечен тайными переездами из одного кавказского города в другой, тюремными заключениями, ссылкой, побегами, новым коротким периодом нелегальной работы и новым арестом. Полиция характеризует его в своих рапортах как «…уволенного из духовной семинарии, проживающего без письменного вида, без определенных занятий, а также и квартиры».
Его друг молодости изображает его мрачным, обросшим волосами и неряшливым.
«Его средства, – объясняет он, – не давали ему возможности хорошо одеваться; но правда и то, что у него не было потребности поддерживать свою одежду в чистоте и порядке».
Судьба Кобы есть типичная судьба среднего провинциального революционера эпохи царизма. Что, однако, резко отличает его от товарищей по работе – это то, что на всех этапах его пути его сопровождают слухи об интригах, о нарушении дисциплины, о самоуправстве, о клевете на товарищей, даже о доносах полиции на соперников. Многое в этих слухах, несомненно, ложно. Но ни о ком другом из революционеров не рассказывали ничего подобного!
После раскола между большевиками и меньшевиками в 1903 году осторожный и медлительный Коба выжидает полтора года в стороне, но в конце концов примыкает к большевикам . Ему долго, однако, предстоит оставаться в тени. Блестящий инженер, впоследствии не менее блестящий советский дипломат Красин, игравший видную революционную роль на Кавказе в первые годы нынешнего столетия, называет в своих воспоминаниях ряд кавказских большевиков, но совершенно не упоминает о Сталине. За границей существует революционный центр во главе с Лениным. Все выдающиеся молодые революционеры находятся в связи с этим центром, совершают поездки за границу, ведут переписку с Лениным. Во всей этой переписке имя Кобы не названо ни разу . Он чувствует себя провинциалом, продвигается вперед медленно, ступает тяжело и завистливо озирается по сторонам.
Революция 1905 года прошла мимо Сталина, не заметив его. Он провел этот год в Тифлисе, где меньшевики господствовали безраздельно. В день 17 октября, когда царь опубликовал конституционный манифест, Кобу видели жестикулирующим на фонаре. В этот день все взбирались на фонари. Но Коба не был оратором и терялся перед лицом массы. Он чувствовал себя твердо только на конспиративной квартире.
Реакция принесла резкий упадок массового движения и временный подъем террористических актов. На Кавказе, где живы были еще традиции романтического разбоя и кровавой мести, террористическая борьба нашла смелых исполнителей. Убивали губернаторов, полицейских, предателей; с бомбами и револьверами в руках захватывали казенные деньги для революционных целей. Имя Кобы тесно связано с этой полосой; но точно до сих пор ничего не установлено. Политические противники явно преувеличивали эту сторону деятельности Сталина; рассказывали, как он лично сбросил с крыши первую бомбу на площади в Тифлисе с целью захвата государственных денег. Однако в воспоминаниях прямых участников тифлисского набега имя Сталина ни разу не названо. Сам он ни разу не обмолвился на этот счет ни словом. Это не значит, однако, что он стоял в стороне от террористической деятельности. Но он действовал из-за кулис: подбирал людей, давал им санкцию партийного комитета, а сам своевременно отходил в сторону. Это более соответствовало его характеру.
Только в 1912 году Коба, доказавший в годы реакции свою твердость и верность партии, переводится с провинциальной арены на национальную. Конференция партии не соглашается, правда, ввести Кобу в ЦК . Но Ленину удается добиться его кооптации самим Центральным Комитетом. С этого времени кавказец усваивает русский псевдоним Сталин, производя его от стали. В тот период это означало не столько личную характеристику, сколько характеристику направления. Уже в 1903 году будущие большевики назывались «твердыми», а меньшевики «мягкими». Плеханов, вождь меньшевиков, иронически называл большевиков «твердокаменными». Ленин подхватил это определение как похвалу. Один из молодых тогда большевиков остановился на псевдониме Каменев, – по той же причине, по какой Джугашвили стал называться Сталиным. Разница, однако, та, что в характере Каменева не было ничего каменного, тогда как твердый псевдоним Сталина гораздо больше подходил к его характеру.
В марте 1913 года Сталин арестован в Петербурге и сослан в Сибирь за полярный круг в маленькую деревню Курейку. Вернуться ему пришлось только в марте 1917 года, после низвержения монархии. Предоставленный в течение четырех лет самому себе, Сталин не написал ни одной строки, которая была бы впоследствии напечатана. А между тем это были годы мировой войны и великого кризиса в мировом социализме. Свердлов, которому пришлось некоторое время жить со Сталиным в одной комнате, пишет своей сестре:

«Нас двое, со мною грузин Джугашвили… парень хороший, но слишком большой индивидуалист в обыденной жизни».

Из Курейки переводились в другие места и другие ссыльные. Желчный, снедаемый честолюбием и враждебностью к людям Сталин был для всех тяжелым соседом.
«Сталин замкнулся в самом себе, – вспоминал впоследствии один из ссыльных, – занимался охотой и рыбной ловлей; он жил почти в совершенном одиночестве».
Охота была без ружья: Сталин предпочитал ставить капканы. В 1916 году, когда стали мобилизовывать старшие возрасты, Иосиф Джугашвили был призван в ссылке к отбыванию воинской повинности, но в армию не попал из-за несгибающейся левой руки.
В тюрьмах и ссылке Сталин провел в общем около 8 лет, но – поразительное дело: ему так и не удалось за этот срок овладеть ни одним иностранным языком. В бакинской тюрьме он пробовал, правда, изучить немецкий язык, но бросил это безнадежное дело и перешел на эсперанто , утешая себя тем, что это язык будущего. В области познания, особенно лингвистики, малоподвижный ум Сталина искал всегда линии наименьшего сопротивления. В конце февраля 1917 года (по старому стилю) побеждает революция. Сталин возвращается в Петроград. В прошлом декабре ему исполнилось 37 лет.

* * *

 

Вместе с Каменевым Сталин отстраняет от руководства партией группу молодых товарищей, в том числе Молотова, нынешнего председателя Совнаркома, как слишком левых, и берет курс на поддержку Временного правительства. Но через три недели прибывает из-за границы Ленин, отстраняет Сталина и дает партии курс на завоевание власти. В течение месяцев революции трудно проследить деятельность Сталина. Более крупные и даровитые люди занимают авансцену и оттесняют его отовсюду. Ни теоретического воображения, ни исторической дальнозоркости, ни дара предвосхищения у него нет. В сложной обстановке он предпочитает молча выжидать. Новая идея должна была создать свою бюрократию, прежде чем Сталин мог проникнуться к ней доверием.
Революция, у которой свои законы и ритмы, попросту отрицает Сталина – осторожного кунктатора. Так было в 1905 году. Так повторилось в 1917 году. И в дальнейшем каждая новая революция – в Германии, в Китае, в Испании – неизменно застигала его врасплох и порождала в нем чувство глухого недовольства революционной массой, которою нельзя командовать при помощи аппарата.
Поверхностные психологи изображают Сталина как уравновешенное существо, в своем роде целостное дитя природы. На самом деле он весь состоит из противоречий. Главное из них: несоответствие честолюбивой воли и ресурсов ума и таланта. Что характеризовало Ленина – это гармония духовных сил: теоретическая мысль, практическая проницательность, сила воли, выдержка, – все было связано в нем в одно активное целое. Он без усилий мобилизовал в один момент разные стороны своего духа. Сила воли Сталина не уступает, пожалуй, силе воли Ленина. Но его умственные способности будут измеряться какими-нибудь десятью – двадцатью процентами, если принять Ленина за единицу измерения. В свою очередь, в области интеллекта у Сталина новая диспропорция: чрезвычайное развитие практической проницательности и хитрости за счет способности обобщения и творческого воображения. Ненависть к сильным мира сего всегда была его главным двигателем как революционера, а не симпатия к угнетенным, которая так согревала и облагораживала человеческий облик Ленина. Между тем Ленин тоже умел ненавидеть.
В период Октябрьской революции Сталин более чем когда-либо воспринимал свою карьеру как ряд неудач. Всегда являлся кто-нибудь, кто его публично поправлял, затмевал, отодвигал. Его честолюбие не давало ему покоя как внутренний нарыв и отравляло его отношение к выдающимся людям, начиная с Ленина, мнительностью и завистливостью. В Политбюро он почти всегда оставался молчаливым и угрюмым. Только в кругу людей первобытных, решительных и не связанных предрассудками, он становился ровнее и приветливее. В тюрьме он легче сходился с уголовными арестантами, чем с политическими.
Грубость представляет органическое свойство Сталина. Но с течением времени он сделал из этого свойства сознательное орудие. На людей незамысловатых грубость нередко производит впечатление искренности. «Этот человек не мудрствует лукаво, – он выливает наружу все, что думает». Именно этого Сталину и нужно. В то же время Сталин крайне чувствителен, обидчив, капризен, когда дело касается его. Почувствовав себя оттиснутым в сторону, он поворачивается спиной к людям, забивается в угол, сосет трубку, угрюмо молчит и мечтает о мести.
В борьбе Сталин никогда не опровергает критики, а немедленно поворачивает ее против противника, придав ей самый грубый и беспощадный характер. Чем чудовищнее обвинения, тем лучше. «Политика Сталина, – говорит критик, – нарушает интересы народа». Сталин отвечает: «Мой противник – наемный агент фашизма». Люди ошарашены, но не допускают возможности такой чудовищной лжи. Этот прием, на котором построены московские процессы, мог бы быть смело увековечен в учебниках психологии как «рефлекс Сталина».

* * *

 

Жили в Кремле в первые годы революции очень скромно. В 1919 году я случайно узнал, что в кооперативе Совнаркома имеется кавказское вино и предложил изъять его, так как торговля спиртными напитками была в то время запрещена.
– Доползет слух до фронта, что в Кремле пируют, – говорил я Ленину, – произведет плохое впечатление.
Третьим при беседе был Сталин.
– Как же мы, кавказцы, – сказал он с раздражением, – будем без вина?!
– Вот видите, – подхватил шутливо Ленин, – грузинам без вина никак нельзя!
Я капитулировал без боя.
В Кремле, как и во всей Москве, шла непрерывная борьба из-за квартир, которых не хватало. Сталин хотел переменить свою слишком шумную на более спокойную. Агент ЧК Беленький порекомендовал ему парадные комнаты Кремлевского дворца. Жена моя, которая в течение девяти лет заведовала музеями и историческими памятниками, воспротивилась, так как Дворец охранялся на правах музея. Ленин написал ей большое увещевательное письмо: можно-де из нескольких комнат Дворца унести более ценную мебель и принять особые меры к охране помещения; Сталину необходима квартира, в которой можно спокойно спать; в нынешней его квартире следует поселить молодых товарищей, которые способны спать и под пушечные выстрелы и пр. Но хранительница музеев не сдалась на эти доводы. Ленин назначил комиссию для обследования вопроса. Комиссия признала, что Дворец не годится для жилья. В конце концов Сталину уступил свою квартиру сговорчивый Серебряков, ют самый, которого Сталин расстрелял 17 лет спустя.
Я никогда не бывал на квартире у Сталина. Но французский писатель Анри Барбюс, написавший незадолго до своей смерти две биографии: Иисуса Христа и Иосифа Сталина, – дал тщательное описание маленького кремлевского дома, во втором этаже которого находится скромная квартира диктатора. Барбюса дополнил бывший секретарь Сталина Бажанов, бежавший за границу. У дверей квартиры постоянно сюит часовой. В маленькой передней висят солдатская шинель и фуражка хозяина. В трех комнатах и столовой простая мебель. Старший сын Яша, от первого брака, долгое время спал в столовой на диване, который на ночь превращали в постель… Но уж несколько лет, как он стал инженером и отделился от отца.
Завтрак и обед раньше приносили из столовой Совнаркома; но в последние годы, из страха перед отравлением, стали готовить пищу дома. Если хозяин не в духе, а это бывает нередко, за столом все молчат.
«В своей семье, – рассказывает Бажанов, – он держит себя деспотом. Целыми днями он соблюдает у себя высокомерное молчание, не отвечая на вопросы жены или сына».
После завтрака глава семьи усаживается в кресло возле окна и курит трубку. Раздается звонок по внутреннему телефону Кремля.
– Коба, тебя зовет Молотов, – говорит Надежда Аллилуева.
– Скажи ему, что я сплю, – отвечает Сталин в присутствии секретаря, чтобы показать свое пренебрежение к Молотову.
Со времени гражданской войны Сталин всегда носит нечто вроде военной формы, чтобы напоминать о своей связи с армией: высокие сапоги, тужурку и брюки хаки.
«Его никогда не видели одетым иначе, за исключением лета, когда он – в белом полотне».
Дело идет о передней, о шинели и о сапогах, и мы можем признать свидетельство Барбюса достаточно авторитетным.
Ночные автомобили на кремлевском дворе не давали спать. В конце концов вынесено было постановление: после 11 часов ночи автомобилям останавливаться у арки, где начинаются жилые корпуса; дальше все должны двигаться пешком. Однако чей-то автомобиль продолжал нарушать порядок. Разбуженный не в первый раз в три часа ночи, я дождался у окна возвращения автомобиля и окликнул шофера.
– Разве вы не знаете постановления?
– Знаю, товарищ Троцкий, – ответил шофер, – но что же мне делать? Товарищ Сталин приказал у арки: «Поезжай!»
Кроме кремлевской квартиры у Сталина есть дача Горки , где некогда жил Ленин и откуда Сталин вытеснил его вдову. В одном из помещений – экран кинематографа. В другом – драгоценный инструмент, который призван удовлетворять музыкальные потребности хозяина: это пианола. Другая пианола у него на кремлевской квартире. Он, видимо, не может долго жить без искусства. Часы отдыха он проводит за музыкальным ящиком, наслаждаясь мелодиями из «Аиды». В музыке, как и в политике, он предпочитает послушный аппарат. Советские композиторы тем временем воспринимают как закон каждое указание диктатора, у которого две пианолы.
В 1903 году, когда Сталину шел 24-й год, он женился на молодой малокультурной грузинке . Брак, по рассказу друга его детства, был счастливым, потому что жена «выросла в священной традиции, обязывающей женщину служить». Молодая женщина проводила ночи в горячих молитвах, когда ее муж участвовал в тайных собраниях. Терпимость к религиозным верованиям жены вытекала из того, что Коба не искал в ней друга, способного разделить его взгляды. Молодая женщина умерла в 1907 году от туберкулеза или от воспаления легких, и ее похоронили по православному обряду. От нее остался мальчик, который лет до 10 находился на попечении родственников в Тифлисе, а затем был доставлен в Кремль. Мы часто его находили в комнате наших сыновей. Нашу квартиру он предпочитал отцовской. В своих бумагах я нахожу такую запись жены:

«Яша – мальчик лет 12, с очень нежным смуглым личиком, на котором привлекают [внимание] черные глаза с золотистым поблескиванием. Тоненький, скорее миньятюрный, похожий, как я слышала, на свою умершую от туберкулеза мать. В манерах, в обращении очень мягок. Сереже, с которым он был дружен, Яша рассказывал, что отец его тяжело наказывает, бьет, – за курение. „Но нет, побоями он меня от табаку не отучит“. „Знаешь, вчера Яша провел всю ночь в коридоре с часовым, – рассказывал мне Сережа. – Сталин его выгнал из квартиры за то, что от него пахло табаком“».

Я застал как-то Яшу в комнате мальчиков с папиросой в руке. Он улыбался в нерешительности.
– Продолжай, продолжай, – сказал я ему успокоительно.
– Папа мой сумасшедший, – сказал он убежденно. – Сам курит, а мне не позволяет.
Нельзя не передать здесь другой эпизод, рассказанный мне Бухариным, видимо, в 1924 году, когда, сближаясь со Сталиным, он сохранял еще очень дружественные отношения со мной.
«Только что вернулся от Кобы, – говорил он мне. – Знаете, чем он занимается? Берет из кроватки своего годовалого мальчика, набирает полон рот дыму из трубки и пускает ребенку в лицо…
– Да что вы за вздор говорите! – перервал я рассказчика.
– Ей-богу, правда! Ей-богу, чистая правда, – поспешно возразил Бухарин с отличавшей его ребячливостью. – Младенец захлебывается и плачет, а Коба смеется-заливается: „Ничего, мол, крепче будет…“
Бухарин передразнил грузинское произношение Сталина.
– Да ведь это же дикое варварство?!
– Вы Кобы не знаете: он уж такой, особенный…»
Мягкому Бухарину первобытность Сталина, видимо, слегка импонировала. Нельзя не согласиться, что отец был действительно «особенный»: он «закалял» младшего сына дымом и, наоборот, отучал старшего сына от дыму при помощи тех педагогических приемов, которые применял некогда к нему самому сапожник Виссарион… Эмиль Людвиг, опасавшийся встретить в Кремле надменного диктатора, на самом деле встретил человека, которому он, по собственным словам, готов был бы «доверить своих детей». Не слишком ли поспешно? Лучше бы почтенному писателю этого не делать…
Вторым браком Сталин был женат на Надежде Аллилуевой, дочери русского рабочего и матери-грузинки. Надежда родилась в 1902 году, после переворота работала в секретариате Ленина, была во время гражданской войны на Царицынском фронте, где находился и Сталин. Ей было 17 лет, Сталину – 40. Она была очень миловидна и скромна. Уже став матерью двух детей, она поступила студенткой в Промышленную академию. Когда против меня развернулась травля под руководством Сталина, Аллилуева при встрече с моей женой проявляла двойное внимание. Она чувствовала себя, видимо, ближе к тем, которых травили.
9 ноября 1932 года Аллилуева внезапно скончалась. Ей было всего 30 лет. Насчет причин ее неожиданной смерти советские газеты молчали. В Москве шушукались, что она застрелилась, и рассказывали о причине. На вечере у Ворошилова в присутствии всех вельмож она позволила себе критическое замечание по поводу крестьянской политики, приведшей к голоду в деревне. Сталин громогласно ответил ей самой грубой бранью, которая существует на русском языке. Кремлевская прислуга обратила внимание на возбужденное состояние Аллилуевой, когда она возвращалась к себе в квартиру. Через некоторое время из ее комнаты раздался выстрел . Сталин получил много выражений сочувствия и перешел к порядку дня.

* * *

 

В драме популярного русского писателя Афиногенова , написанной в 1931 году, говорилось, что если обследовать сто граждан, то окажется, что 80 действуют под влиянием страха. За годы кровавых чисток страх охватил и большую часть остальных 20%. Главной пружиной политики самого Сталина является ныне страх перед порожденным им страхом. Сталин лично не трус, но его политика отражает страх касты привилегированных выскочек за свой завтрашний день. Сталин всегда не доверял массам; теперь он боится их. Столь поразивший всех союз Сталина с Гитлером неотвратимо вырос из страха бюрократии перед войной. Этот союз мог быть предвиден: дипломатам следовало бы только вовремя переменить очки. Этот союз был предвиден, в частности, автором этих строк. Но господа дипломаты, как и простые смертные, предпочитают обычно правдоподобные предсказания верным предсказаниям. Между тем в нашу сумасшедшую эпоху верные предсказания чаще всего неправдоподобны. Союз с Францией, с Англией, даже с Соединенными Штатами мог бы принести СССР пользу только в случае войны. Но Кремль больше всего хотел избежать войны. Сталин знает, что если бы СССР в союзе с демократиями вышел бы из войны победоносным, то по дороге к победе он наверняка ослабил бы и сбросил нынешнюю олигархию. Задача Кремля не в том, чтобы найти союзников для победы, а в том, чтобы избежать войны. Достигнуть этого можно только дружбой с Берлином и Токио. Такова исходная позиция Сталина со времени победы наци.
Нельзя также закрывать глаза и на то, что не Чемберлен, а Гитлер импонирует Сталину. В фюрере хозяин Кремля находит не только то, что есть в нем самом, но и то, чего ему не хватает. Гитлер, худо или хорошо, был инициатором большого движения. Его идеям, как ни жалки они, удалось объединить миллионы. Так выросла партия, которая вооружила своего вождя еще не виданным в мире могуществом. Ныне Гитлер-сочетание инициативы, вероломства и эпилепсии – собирается не меньше и не больше, как перестроить нашу планету по образу и подобию своему.
Фигура Сталина и путь его – иные. Не Сталин создал аппарат. Аппарат создал Сталина . Но аппарат есть мертвая машина, которая, как пианола, не способна к творчеству. Бюрократия насквозь проникнута духом посредственности. Сталин есть самая выдающаяся посредственность бюрократии. Сила его в том, что инстинкт самосохранения правящей касты он выражает тверже, решительнее и беспощаднее всех других. Но в этом его слабость. Он проницателен на небольших расстояниях. Исторически он близорук. Выдающийся тактик, он не стратег. Это доказано его поведением в 1905 году, во время прошлой войны 1917 года. Сознание своей посредственности Сталин неизменно несет в самом себе. Отсюда его потребность в лести. Отсюда его зависть по отношению к Гитлеру и тайное преклоненье перед ним.
По рассказу бывшего начальника советского шпионажа в Европе Кривицкого, огромное впечатление на Сталина произвела чистка, произведенная Гитлером в июне 1934 года в рядах собственной партии.
«Вот это вождь!» – сказал медлительный московский диктатор себе самому. С того времени он явно подражает Гитлеру. Кровавые чистки в СССР, фарс «самой демократической в мире конституции», наконец, нынешнее вторжение в Польшу, – все это внушено Сталину немецким гением с усами Чарли Чаплина.
Адвокаты Кремля – иногда, впрочем, и его противники – пытаются установить аналогию между союзом Сталина-Гитлера и Брест-Литовским миром 1918 года. Аналогия похожа на издевательство. Переговоры в Брест-Литовске велись открыто перед лицом всего человечества. У Советского государства в те дни не было ни одного боеспособного батальона. Германия наступала на Россию, захватывала советские области и военные запасы. Московскому правительству не оставалось ничего другого как подписать мир, который мы сами открыто называли капитуляцией безоружной революции перед могущественным хищником. О нашей помощи Гогенцоллерну не было при этом и речи. Что касается нынешнего пакта, то он заключен при наличии советской армии в несколько миллионов; непосредственная задача его – облегчить Гитлеру разгром Польши; наконец, интервенция Красной Армии под видом «освобождения» 8 миллионов украинцев и белорусов ведет к национальному закабалению 23 миллионов поляков. Сравнение обнаруживает не сходство, а прямую противоположность.
Оккупацией Западной Украины и Западной Белоруссии Кремль пытается прежде всего дать населению патриотическое удовлетворение за ненавистный союз с Гитлером. Но у Сталина для вторжения в Польшу был и свой личный мотив, как всегда почти – мотив мести. В 1920 году Тухачевский, будущий маршал, вел красные войска на Варшаву. Будущий маршал Егоров наступал на Лемберг. С Егоровым шел Сталин. Когда стало ясно, что Тухачевскому на Висле угрожает контрудар, московское командование отдало Егорову приказ повернуть с Лембергского направления на Люблин, чтоб поддержать Тухачевского. Но Сталин боялся, что Тухачевский, взяв Варшаву, «перехватит» у него Лемберг. Прикрываясь авторитетом Сталина, Егоров не выполнил приказ ставки. Только через четыре дня, когда критическое положение Тухачевского обнаружилось полностью, армии Егорова повернули на Люблин. Но было уже поздно: катастрофа разразилась. На верхах партии и армии все знали, что виновником разгрома Тухачевского был Сталин. Нынешнее вторжение в Польшу и захват Лемберга есть для Сталина реванш за грандиозную неудачу 1920 года.
Однако перевес стратега Гитлера над тактиком Сталиным очевиден. Польской кампанией Гитлер привязывает Сталина к своей колеснице, лишает его свободы маневрирования; он компрометирует его и попутно убивает Коминтерн. Никто не скажет, что Гитлер стал коммунистом. Все говорят, что Сталин стал агентом фашизма. Но и ценою унизительного и предательского союза Сталин не купит главного: мира. Ни одной из цивилизованных наций не удастся спрятаться от мирового циклона, как бы строги ни были законы о нейтралитете. Меньше всего это удастся Советскому Союзу. На каждом новом этапе Гитлер будет предъявлять Москве все более высокие требования. Сегодня он отдает московскому другу на временное хранение «Великую Украину». Завтра он поставит вопрос о том, кому быть хозяином этой Украины. И Сталин и Гитлер нарушили ряд договоров. Долго ли продержится договор между ними? Святость союзных обязательств покажется ничтожным предрассудком, когда народы будут корчиться в тучах удушливых газов. «Спасайся, кто может!» – станет лозунгом правительств, наций, классов. Московская олигархия, во всяком случае, не переживет войны, которой она так основательно страшилась. Падение Сталина не спасет, однако, и Гитлера, который с непогрешимостью сомнамбула влечется к пропасти.
Перестроить планету Гитлеру даже при помощи Сталина не удастся. Ее будут перестраивать другие.
22 сентября 1939 года

Койоакан

 На самом деле статья подписана К. Сталин.

 Павлу Дыбенко было в 1917 году 28 лет.

 Даже в наши дни, когда открываются все новые и новые архивные фонды, так и не выяснилось, примыкал ли Сталин к меньшевикам до того, как стать активным большевиком.

 Лев Троцкий намекает на случай, известный лишь современникам, но забытый в наше время. В 1934 году Институт Маркса – Энгельса – Ленина издал сборник документов «Партия в революции 1905 года». Так как в книге этой имя Сталина не фигурировало среди корреспондентов Ленина, то ее сразу же по приказу сверху пустили под нож. Всего сохранилось, в библиотеках и частных собраниях, лишь несколько экземпляров.

 Сталин, судя по сохранившимся документам, даже не был назван среди имен возможных чекистов. Он был кооптирован в ЦК несколько позже. Поэтому?то протоколы Пражской конференции долгие годы лежали в Москве в партийном архиве под спудом.

 Лишь один источник, рассказ знакомого Сталина по туруханской ссылке, свидетельствует, что Сталин был не прочь выучить английский язык. «Когда проезжали мимо дома Сталина, Алеша (Улановский. – М. К .) попросил разрешения (у стражников. – М. К .) зайти, чтобы взять, что нужно для дальней дороги, как было принято у ссыльных. Сталина он не застал, а его сожительница пекла пироги и раскладывала их на листах из книги Канта. Алеша взял висевшую на гвозде шубу и стал искать какую?нибудь книгу. Кроме брошюр по национальному вопросу он увидел только популярный самоучитель английского языка и прихватил его с собой» (Надежда и Майя Улановские. История одной семьи. 1982. С. 12.)

 Неверные сведения. Сначала в Горках жила семья Ленина, а после их выселения (в 30?е годы) там был устроен музей. На легенду смахивает также рассказ о пианоле.

 Малокультурность первой жены Сталина весьма относительна. До 14 лет у нее были приходящие на дом преподаватели. Брат Екатерины Сванидзе учился в Берлине. Уровень образованности этой состоятельной семьи был не ниже недоучившегося семинариста Сталина.

 Некоторые современники утверждали, что сам Сталин в состоянии аффекта застрелил Надежду Аллилуеву.

 Называлась эта драма, поставленная в Художественном театре в 1930 году, весьма характерно для эпохи – «Страх». Сталин основательно поработал над ее рукописью, вписав целые тирады, направленные против уклонистов и потенциальных «врагов народа». Но цепкий глаз царственного цензора пропустил слова из монолога главного героя – профессора Бородина. По словам очевидцев, во время этого монолога зал, как правило, замирал от волнения: «Мы живем в эпоху великого страха. Страх заставляет талантливых интеллигентов отрекаться от матерей, подделывать социальное происхождение… Страх ходит за человеком. Человек становится недоверчивым, замкнутым, недобросовестным, неряшливым и беспринципным… Страх порождает прогулы, опоздание поездов, прорывы производства, общую бедность и голод. Никто ничего не делает без окрика, без занесения на черную доску, без угрозы посадить или выслать…»

 Это перефразировка слов самого Троцкого из его дневников 30?х годов: «Ленин создал аппарат. Аппарат создал Сталина».

Приложение

Двадцатилетие революции 1905 года

Из истории революции

 

Музеем революции в Грузии предоставлен в распоряжение редакции чрезвычайно любопытный документ – копия с письма тов. Сталина.
Письмо датировано 24 января 1911 года и отправлено тов. Сталиным из Сольвычегодске (Вологодской губернии) в Москву. На конверте адрес – «Москва, учительнице Бобровской, для Вл. С. Бобровского, Калужская застава, Медведниковская больница».
Ниже мы приводим полностью текст письма. Письмо публикуется впервые.

«Пишет Вам кавказец COCO, – помните, в 4-м году в Тифлисе и Баку. Прежде всего, мой горячий привет Ольге, Вам, Германову . Обо всех вас рассказывал мне И. М. Голубев, с которым я и коротаю мои дни в ссылке. Германов знает меня как к…б…а  (он поймет). Мог ли и думать, что вы в Москве, а не за границей… Помните ли Гургена (старика Михо). Он теперь в Женеве и… „отзывает“ думскую фракцию – социал-демократов. Размахнулся старик, черт возьми. Я недавно вернулся в ссылку („обратник“). Кончаю в июле этого года. Ильич и К0 зазывают в один из двух центров, не дожидаясь окончания срока. Мне же хотелось бы отбыть срок (легальному больше размаха)…но если нужда острая (жду от них ответа), то, конечно, снимусь… А у нас здесь душно без дела, буквально задыхаюсь.
О заграничной „буре в стакане“, конечно, слышали: блоки Ленина – Плеханова, с одной стороны, и Троцкого – Мартова – Богданова, с другой. Отношение рабочих к первому блоку, насколько я знаю, благоприятное. Но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно; „пусть, мол, лезут на стену, сколько их душе угодно; а по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работай, остальное же приложится“. Это, по-моему, к лучшему.
Мой адрес: Сольвычегодск, Вологодской губ., политическому ссыльному Иосифу ДЖУГАШВИЛИ».

Дошло ли или не дошло это письмо до адресата – неизвестно. Но копия его очутилась в тифлисском охранном отделении и была препровождена, с пространными комментариями, к начальнику Тифлисского губернского жандармского управления.
И вот, ротмистр Карпов, расшифровывая имена, указанные в письме Сталина-Джугашвили, пишет:

 

«Совершенно секретно.
Начальнику Тифлисского губернского жандармского управления.
Доношу Вашему Высокоблагородию, что автор письма „Сольвычегодск“ 24 января 1911 года „Иосиф“, „Москва, учительнице Бобровской для Вл. С. Бобровского, Калужская застава, Медведниковская больница“, по выяснении, оказался крестьянином тифлисской губернии и уезда Дидилиловского сельского общества Иосифом Виссарионовым ДЖУГАШВИЛИ, о котором в делах отделения имеются следующие сведения: – в 1902 году привлекался при Тифлисском губернском жандармском управления к дознанию обвиняемым по делу „о тайном кружке РСДРП в гор. Тифлисе“, за что, на основании ВЫСОЧАЙШЕГО повеления, последовавшего в 9-й день июня 1903 года, был выслан административным порядком в Восточную Сибирь, под гласный надзор полиции, сроком на три года и водворен в Балаганском уезде Иркутской губернии.
5 января 1904 года Джугашвили из места водворения скрылся и разыскивался циркуляром департамента полиции от 1 мая 1902 года за No 5500.
По негласным сведениям, относящимся к 1903 году, Джугашвили стоял во главе Батумского комитета социал-демократической партии и в организации был известен под кличкой „Чопур“. По тем же сведениям 1904 и 1906 годов проживал в гор. Тифлисе и занимался революционной деятельностью.
По вновь полученным мною агентурным сведениям, Джугашвили был известен в организации под кличкой „COCO“ и „КОБА“, с 1902 года работал в социал-демократической партии-организации, сначала меньшевиком, а потом большевиком, как пропагандист и руководитель первого района (железнодорожного); в 1905 году был арестован и бежал из тюрьмы; в 1906 и 1907 годах нелегально жил в Батуме, где и был арестован и выслан под надзор полиции в Вологодскую губернию на 2 года, с 29 сентября 1908 года, но из места водворения г. Сольвычегодска скрылся и разыскивался циркуляром департамента полиции от 19 августа 1909 года за No 151385-53, но таким же циркуляром от 14 мая 1910 года за No 126025-96 розыск его прекращен.
Упомянутый в письме ГУРГЕН (старик МИХО), по указанию агентуры, есть сын священника, бывший учитель, Михаил Григорьев ЦХОКАЯ . Последний, по имеющимся в отделении сведениям, издавна принадлежал к числу серьезных революционных деятелей, являясь центральной личностью среди националистов, и в местной социал-демократической организации был известен под кличкой „ГАМБЕТА“. Имел обширные связи в революционной среде. При ликвидации 6 января 1904 года Тифлисской социал-демократической организации был застигнут во время производства обыска, вместе с известным революционным деятелем Богданом КНУНЯНЦЕМ  в квартире Аршака Зурабова , вследствие чего 8 января подвергнут в порядке положения о государственной охране обыску. Ввиду продолжавшейся преступной деятельности и сношений с членами местной социал-демократической организации, при ликвидации последней 30 октября был подвергнут обыску, не давшему достаточных данных для привлечения обвиняемым. После раскола 17 января 1905 года в Тифлисской социал-демократической организации примкнул к фракции „большевиков“ и 17 июля был на сходке „большевиков“ в квартире Бориса ЛЕГРАНА. Находился в близкой и непосредственной связи с арестованными 15 апреля 1906 года тайной типографией названной выше организации и лабораторией для приготовления взрывчатых снарядов, являясь заведующим этим делом, причем сношение с местом нахождения типографии и лаборатории вел через посредство своей сожительницы, дочери нахиче-ванского почетного гражданина, Нунии Никитишны АЛАДЖАНОВОЙ, проходившей по наружному наблюдению под кличкой „ЮЛА“, и через бюро организации, помещавшейся в редакции газеты „ЭЛВА“, что вполне было установлено и наружным наблюдением, которое констатировало сношение лиц, проживавших в помещении тайной типографии, с Н. АЛАДЖАНОВОЙ и посещение этими же лицами редакции газеты „ЭЛВА“, которую, в свою очередь, посещал и ЦХОКАЯ и АЛАДЖАНОВА, 15 апреля были арестованы, но, вследствие того, что в отношении их не были добыты данные, могущие служить основанием для привлечения к формальному дознанию, таковые, по распоряжению вр. тифлисского генерал-губернатора, из-под стражи были освобождены.
Наружному наблюдению Цхокая был известен под кличкой „Короткий“. По вновь полученным агентурным сведениям, Цхокая состоял членом Тифлисского комитета РСДРП и являлся пропагандистом, причем работал среди типографских рабочих.
Что же касается Бобровской Ольги, Германова, И. М. Голубева и Ильича , то выяснить личности таковых не представилось возможным, и агентуре вверенного мне отделения последние неизвестны.
По делам вверенного мне отделения проходил Бобровский Владимир (отчество неизвестно), который по сообщению департамента полиции, от 16 сентября 1902 года за No 5766, 18 августа того же года бежал из Киевской тюрьмы, но 30 апреля 1903 года был задержан на станции Орел Московско-Курской железной дороги, причем по личному обыску у него было обнаружено 301 экз. прокламаций, издания партии социалистов-революционеров (сообщение департамента полиции от 4 июня 1903 года за No 35-5666).
ПРИЛОЖЕНИЕ: выписка из письма.
При сем присов., что копии настоящего донесения мною представлены начальникам Вологодской и Московской губернских жандармских управлений.
Ротмистр КАРПОВ».

«Заря Востока»,

23 декабря, No 1062, 1925 г.

 Германов – псевдоним Фрумкина Моисея Илларионовича (1878–1939), знакомого Сталина по бакинскому подполью. Участник революции 1905–1907 годов, борьбы за советскую власть в Сибири. После Октябрьской революции – член краевого экономического совета Западной Сибири. В 20?е годы заместитель председателя Сибревкома, затем заместитель наркома продовольствия. И наконец, заместитель наркома финансов. 15 июня 1928 года Фрумкин обращается с великолепно аргументированным письмом в Политбюро, в котором критикует чрезвычайные сталинские методы, по сути дела приведшие к ограблению деревни. Погиб в годы репрессий. Реабилитирован.

 Коба – так звали Сталина?Джугашвили.

 Цхокая – правильнее Цхакая Миха (1865–1950)?один из старейших деятелей революционного движения на Кавказе. В эмиграции, после революции 1905 года, поддерживает Богданова. Возвратившись вместе с Лениным из Швейцарии, уезжает на Кавказ. Сторонник группы Мдивани, Махарадзе, Цинцадзе в вопросе автономизации и, следовательно, противник Сталина. Тем не менее Сталин почему?то пощадил Миху Цхакая и даже выдвигал его на различные «декоративные» посты. В 1923–1930 годах – один из председателей ЦИК ЗСФСР, председатель Президиума ЦИК Грузинской ССР, член Президиума ЦИК СССР.

 Кнунянц Богдан Мирзаджанович (1878–1911) – один из организаторов социал?демократического движения в Закавказье, большевик?примиренец, участник революции 1905–1907 годов. Умер в тюрьме.

 Зурабов Аршак (в некоторых документах Вагаршак) (1873–1920) –видный деятель армянского рабочего движения. Близкий друг Ленина в эмиграции. В годы первой мировой войны сотрудник копенгагенской библиотеки, возглавляемой Парвусом.

 Ильич – Ленин. Странно, что ротмистр Карпов не смог об этом догадаться.

Сверх-Борджиа в Кремле

Вместо предисловия

 

Редактору «Life»
Милостивый государь!
В связи с моей первой статьей  для вашего журнала вы охарактеризовали меня как «старого врага» Сталина. Это неоспоримо. Политически мы давно состоим со Сталиным в противоположных и непримиримых лагерях. Но в известных кругах стало правилом говорить о моей «ненависти» к Сталину и считать a priori, что этим чувством внушается все, что я пишу не только о московском диктаторе, но и об СССР. В течение десяти лет моей последней эмиграции литературные агенты Кремля систематически освобождали себя от необходимости отвечать по существу на то, что я писал об СССР, ссылаясь, для собственного удобства, на мою «ненависть» к Сталину. Покойный Фрейд очень сурово относился к такого рода дешевому психоанализу. Ненависть есть все же форма личной связи. Между тем нас со Сталиным разъединили такие огненные события, которые успели выжечь и испепелить без остатка все личное. В ненависти есть элемент зависти. Между тем беспримерное возвышение Сталина я рассматриваю и ощущаю как самое глубокое падение. Сталин мне враг. Но и Гитлер мне враг, и Муссолини, и многие другие. По отношению к Сталину у меня сейчас так же мало «ненависти», как и по отношению к Гитлеру, Франко или микадо. Я стараюсь прежде всего понять их, чтоб тем лучше бороться против них.
Личная ненависть в вопросах исторического масштаба вообще ничтожное и презренное чувство. Она не только унижает, но и ослепляет. Между тем в свете последних событий внутри СССР, как и на мировой арене, даже многие противники убедились, что я был не так уж слеп: как раз те из моих предсказаний, которые считались наименее правдоподобными, оказались верными.
Эти вступительные строки pro domo sua  тем более необходимы, что я собираюсь говорить на этот раз на особенно острую тему. В первой статье я пытался дать общую характеристику Сталина на основании близкого наблюдения над ним и тщательного изучения его биографии. Образ получился, я не оспариваю этого, мрачный, даже зловещий. Но пусть кто-нибудь попробует подставить другой, более человечный образ под те факты, которые потрясли воображение человечества за последние годы: массовые «чистки», небывалые обвинения, фантастические процессы, истребление старого революционного поколения, командного состава армии, старой советской дипломатии, лучших специалистов, наконец, последние маневры на международной арене! В этой второй статье я хочу рассказать некоторые не совсем обычные факты из истории превращения провинциального революционера в диктатора великой страны. Мысли этой статьи и высказанные в ней подозрения созрели во мне не сразу. Поскольку они появлялись у меня ранее, я гнал их как продукт чрезмерной мнительности. Но московские процессы, раскрывшие за спиной кремлевского диктатора адскую кухню интриг, подлогов, фальсификаций, отравлений и убийств из-за угла, отбросили зловещий свет и на предшествовавшие годы. Я стал более настойчиво спрашивать себя: какова была действительная роль Сталина в период болезни Ленина? Не принял ли ученик кое-каких мер для ускорения смерти учителя? Лучше, чем кто-либо, я понимаю чудовищность такого подозрения. Но что же делать, если оно вытекает из обстановки, из фактов и особенно из характера Сталина? Ленин с тревогой предупреждал в 1921 году:

«Этот повар будет готовить только острые блюда».

Оказалось-не только острые, но и отравленные, притом не в переносном, а в буквальном смысле. Два года тому назад я впервые записал факты, которые были в свое время (1923–1924 годы) известны не более как семи-восьми лицам, да и то лишь отчасти. Из этого числа в живых сейчас остались, кроме меня, только Сталин и Молотов. Но у этих двух, если допустить, что Молотов был в числе посвященных, в чем я не уверен, не может быть побуждения исповедаться в том, о чем я собираюсь впервые рассказать в этой статье. Да будет позволено прибавить, что каждый упоминаемый мною факт, каждая ссылка и цитата могут быть подкреплены либо официальными советскими изданиями, либо документами, хранящимися в моем архиве. По поводу московских процессов мне пришлось давать письменные и устные объяснения перед комиссией д-ра Джон Дьюи, причем из сотен представленных мною документов ни один не был оспорен.


 См. статью «К политической биографии Сталина», – Прим. ред. – сост.

 О себе (лат.).

Ленин и Сталин. Последняя борьба и разрыв.

Богатая по количеству (умолчим о качестве) иконография, созданная за самые последние годы, изображает Ленина неизменно в обществе Сталина. Они сидят рядом, совещаются, дружественно смотрят друг на друга. Назойливость этого мотива, повторяющегося в красках, в камне, в фильме, продиктована желанием заставить забыть тот факт, что последний период жизни Ленина был заполнен острой борьбой между ним и Сталиным, закончившейся полным разрывом. В борьбе Ленина, как всегда, не было ничего личного. Он, несомненно, высоко ценил известные черты Сталина: твердость характера, упорство, даже беспощадность и хитрость, – качества, необходимые в борьбе, а, следовательно, и в штабе партии. Но Сталин чем дальше, тем больше пользовался теми возможностями, которые открывал ему его пост, для вербовки лично ему преданных людей и для мести противникам.
Став в 1919 году во главе Народного комиссариата инспекции , Сталин постепенно превратил и его в орудие фаворитизма и интриг. Из генерального секретариата партии он сделал неисчерпаемый источник милостей и благ. Во всяком его действии можно было открыть личный мотив. Ленин пришел постепенно к выводу, что известные черты сталинского характера, помноженные на аппарат, превратились в прямую угрозу для партии. Отсюда выросло у него решение оторвать Сталина от аппарата и превратить его тем самым в рядового члена ЦК. Письма Ленина того времени составляют ныне в СССР самую запретную из всех литератур. Но ряд их имеется в моем архиве, и некоторые из них я уже опубликовал.
Здоровье Ленина резко надломилось в конце 1921 года. В мае следующего года его поразил первый удар. В течение двух месяцев он был не способен ни двигаться, ни говорить, ни писать. С июля он медленно поправляется, в октябре возвращается из деревни в Кремль и возобновляет работу. Он был в буквальном смысле потрясен ростом бюрократизма, произвола и интриг в аппарате партии и государства. В течение декабря он открывает огонь против притеснений Сталина в области национальной политики, особенно в Грузии, где не хотят признать авторитета генерального секретаря; выступает против Сталина по вопросу о монополии внешней торговли и подготавливает обращение к предстоящему съезду партии, которое секретари Ленина, с его собственных слов, называют «бомбой против Сталина». 23 января он выдвигает, к величайшему испугу генерального секретаря, проект создания контрольной комиссии из рабочих для ограничения власти бюрократии.
«Будем говорить прямо, – пишет Ленин 2 марта, – наркомат инспекции не пользуется сейчас ни тенью авторитета… Хуже поставленных учреждений, чем учреждения нашего наркомата инспекции, нет…» и т. д.
Во главе инспекции стоял Сталин, и он хорошо понимал, что означает этот язык.
В середине декабря (1922 г.) здоровье Ленина снова ухудшилось. Он вынужден был отказаться от участия в заседаниях и сносился с ЦК путем записок и телефонограмм. Сталин сразу попытался использовать это положение, скрывая от Ленина информацию, которая сосредотачивалась в секретариате партии. Меры блокады направлялись против лиц, наиболее близких Ленину. Крупская делала что могла, чтоб оградить больного от враждебных толчков со стороны секретариата. Но Ленин умел по отдельным, едва уловимым симптомам, восстанавливать картину в целом.
– Оберегайте его от волнений! – говорили врачи. Легче сказать, чем сделать. Прикованный к постели, изолированный от внешнего мира, Ленин сгорал от тревоги и возмущения. Главным источником волнений был Сталин. Поведение генерального секретаря становилось тем смелее, чем менее благоприятны были отзывы врачей о здоровье Ленина. Сталин ходил в те дни мрачный, с плотно зажатой в зубах трубкой, со зловещей желтизной глаз; он не отвечал на вопросы, а огрызался. Дело шло о его судьбе. Он решил не останавливаться ни перед какими препятствиями. Так надвинулся окончательный разрыв между ним и Лениным. Бывший советский дипломат Димитревский, весьма расположенный к Сталину, рассказывает об этом драматическом эпизоде так, как его изображали в окружении генерального секретаря.

«Бесконечно надоевшую ему своими приставаниями Крупскую, когда та вновь позвонила ему за какими-то справками в деревню, Сталин… самыми последними словами изругал. Крупская немедленно, вся в слезах, побежала жаловаться Ленину. Нервы Ленина, и без того накаленные интригой, не выдержали. Крупская поспешила отправить ленинское письмо Сталину… „Вы знаете ведь Владимира Ильича, – с торжеством говорила Крупская Каменеву, – он бы никогда не пошел на разрыв личных отношений, если бы не считал необходимым разгромить Сталина политически“».

Крупская действительно говорила это, но без всякого «торжества»; наоборот, эта глубоко искренняя и деликатная женщина была чрезвычайно испугана и расстроена тем, что произошло. Неверно, будто она «жаловалась» на Сталина; наоборот, она, по мере сил, играла роль амортизатора. Но в ответ на настойчивые запросы Ленина она не могла сообщать ему больше того, что ей сообщали из секретариата, а Сталин утаивал самое главное.
Письмо о разрыве, вернее, записка в несколько строк, продиктованная 5 марта доверенной стенографистке, сухо заявляло о разрыве со Сталиным «всех личных и товарищеских отношений». Эта записка представляет последний оставшийся после Ленина документ и вместе с тем окончательный итог его отношений со Сталиным. В ближайшую ночь он снова лишился употребления речи.
Через год, когда Ленина уже успели прикрыть мавзолеем, ответственность за разрыв, как достаточно ясно выступает из рассказа Димитревского, была открыто возложена на Крупскую. Сталин обвинял ее в «интригах» против него. Небезызвестный Ярославский, выполняющий обычно двусмысленные поручения Сталина, говорил в июле 1928 года на заседании ЦК:
«Они дошли до того, чтобы позволить себе к больному Ленину прийти со своими жалобами на то, что их Сталин обидел. Позор! Личные отношения примешивать к политике по таким большим вопросам…»
«Они» – это Крупская. Ей свирепо мстили за обиды, которые нанес Сталину Ленин. Со своей стороны Крупская рассказывала мне о том глубоком недоверии, с каким Ленин относился к Сталину в последний период своей жизни.

«Володя говорил: „У него (Крупская не назвала имени, а кивнула головой в сторону квартиры Сталина) нет элементарной честности, самой простой человеческой честности…“.»

Так называемое Завещание Ленина, т. е. его последние советы об организации руководства партии, написано во время его второго заболевания в два приема: 25 декабря 1922 года и 4 января 1923 года.
«Сталин, сделавшийся генеральным секретарем, – гласит Завещание, – сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он достаточно осторожно пользоваться этой властью».
Через десять дней эта сдержанная формула кажется Ленину недостаточной, и он делает приписку:
«Я предлагаю товарищам обдумать вопрос о смещении Сталина с этого места и назначении на это место другого человека», который был бы «более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д.». Ленин стремился придать своей оценке Сталина как можно менее обидное выражение. Но речь шла тем не менее о смещении Сталина с того единственного поста, который мог дать ему власть.
После всего того, что произошло в предшествовавшие месяцы, Завещание не могло явиться для Сталина неожиданностью. Тем не менее он воспринял его как жестокий удар. Когда он ознакомился впервые с текстом , который передала ему Крупская для будущего съезда партии, он в присутствии своего секретаря Мехлиса, ныне политического шефа Красной Армии, и видного советского деятеля Сырцова, ныне исчезнувшего со сцены, разразился по адресу Ленина площадной бранью, которая выражала тогдашние его подлинные чувства по отношению к «учителю». Бажанов, другой бывший секретарь Сталина, описывает заседание ЦК, где Каменев впервые оглашал Завещание.

«Тяжкое смущение парализовало всех присутствующих. Сталин, сидя на ступеньках трибуны президиума, чувствовал себя маленьким и жалким. Я глядел на него внимательно; несмотря на его самообладание и мнимое спокойствие, ясно можно было различить, что дело идет о его судьбе…»

Радек, сидевший на этом памятном заседании возле меня, нагнулся ко мне со словами:
– Теперь они не посмеют идти против вас.
Он имел в виду два места письма: одно, которое характеризовало Троцкого как «самого способного человека в настоящем ЦК», и другое, которое требовало смещения Сталина, ввиду его грубости, недостатка лояльности и склонности злоупотреблять властью. Я ответил Радеку:
– Наоборот, теперь им придется идти до конца, и притом как можно скорее.
Действительно, Завещание не только не приостановило внутренней борьбы, чего хотел Ленин, но, наоборот, придало ей лихорадочные темпы. Сталин не мог более сомневаться, что возвращение Ленина к работе означало бы для генерального секретаря политическую смерть. И наоборот: только смерть Ленина могла расчистить перед Сталиным дорогу.


 Сталин настоятельно просил Ленина в начале 1919 года во время своей инспекционной поездки в 3?ю армию создать подобного рода комиссариат. После того как Ленин пошел ему навстречу, Сталин в 1919–1920 годах занимал должность наркома государственного контроля, а в 1920–1922 годах – наркома РКИ.

 На самом деле Сталин получал копии Завещания Ленина (те его предсмертные конфиденциальные записки, в том числе и письма к съезду) от сотрудниц секретариата Ленина буквально через несколько дней после их написания.

«Мучается старик»

Во время второго заболевания Ленина, видимо, в феврале 1923 года, Сталин на собрании членов Политбюро (Зиновьева, Каменева и автора этих строк) после удаления секретаря сообщил, что Ильич вызвал его неожиданно к себе и потребовал доставить ему яду. Он снова терял способность речи, считал свое положение безнадежным, предвидел близость нового удара, не верил врачам, которых без труда уловил на противоречиях, сохранял полную ясность мысли и невыносимо мучился. Я имел возможность изо дня в день следить за ходом болезни Ленина через нашего общего врача Гетье, который был вместе с тем нашим другом дома.
– Неужели же, Федор Александрович, это конец? – спрашивали мы с женой его не раз.
– Никак нельзя этого сказать. Владимир Ильич может снова подняться – организм мощный.
– А умственные способности?
– В основном останутся незатронуты. Не всякая нота будет, может быть, иметь прежнюю чистоту, но виртуоз останется виртуозом.
Мы продолжали надеяться. И вот неожиданно обнаружилось, что Ленин, который казался воплощением инстинкта жизни, ищет для себя яду. Каково должно было быть его внутреннее состояние!
Помню, насколько необычным, загадочным, не отвечающим обстоятельствам показалось мне лицо Сталина. Просьба, которую он передавал, имела трагический характер; на лице его застыла полуулыбка; точно на маске. Несоответствие между выражением лица и речью приходилось наблюдать у него и прежде. На этот раз оно имело совершенно невыносимый характер. Жуть усиливалась еще тем, что Сталин не высказал по поводу просьбы Ленина никакого мнения, как бы выживая, что скажут другие: хотел ли он уловить оттенки чужих откликов, не связывая себя? Или же у него была своя затаенная мысль?… Вижу перед собой молчаливого и бледного Каменева, который искренне любил Ленина, и растерянного, как во все острые моменты, Зиновьева. Знали ли они о просьбе Ленина еще до заседания? Или же Сталин подготовил неожиданность и для своих союзников по триумвирату?
– Не может быть, разумеется, и речи о выполнении этой просьбы! – воскликнул я. – Гетье не теряет надежды. Ленин может поправиться.
– Я говорил ему все это, – не без досады возразил Сталин, – но он только отмахивается. Мучается старик. Хочет, говорит, иметь яд при себе… прибегнет к нему, если убедится в безнадежности своего положения.
– Все равно невозможно, – настаивал я, на этот раз, кажется, при поддержке Зиновьева. – Он может поддаться временному впечатлению и сделать безвозвратный шаг.
– Мучается старик, – повторял Сталин, глядя неопределенно мимо нас и не высказываясь по-прежнему ни в ту, ни в другую сторону. У него в мозгу протекал, видимо, свой ряд мыслей, параллельный разговору, но совсем не совпадавший с ним. Последующие события могли, конечно, в деталях оказать влияние на работу моей памяти, которой я в общем привык доверять. Но сам по себе эпизод принадлежит к числу тех, которые навсегда врезываются в сознание. К тому же по приходе домой я его подробно передал жене. И каждый раз, когда я мысленно сосредотачиваюсь на этой сцене, я не могу не повторить себе: поведение Сталина, весь его образ имели загадочный и жуткий характер. Чего он хочет, этот человек? И почему он не сгонит со своей маски эту вероломную улыбку?… Голосования не было, совещание не носило формального характера, но мы разошлись с само собой разумеющимся заключением, что о передаче яду не может быть и речи.

Здесь естественно возникает вопрос: как и почему Ленин, который относился в этот период к Сталину с чрезвычайной подозрительностью, обратился к нему с такой просьбой, которая на первый взгляд предполагала высшее личное доверие? За несколько дней до обращения к Сталину Ленин сделал свою безжалостную приписку к Завещанию. Через несколько дней после обращения он порвал с ним все отношения. Сталин сам не мог не поставить себе вопрос: почему Ленин обратился именно к нему? Разгадка проста: Ленин видел в Сталине единственного человека, способного выполнить трагическую просьбу, ибо непосредственно заинтересованного в ее исполнении. Своим безошибочным чутьем больной угадывал, что творится в Кремле и за его стенами, и каковы действительные чувства к нему Сталина. Ленину не нужно было даже перебирать в уме ближайших товарищей, чтобы сказать себе: никто, кроме Сталина, не окажет ему этой «услуги». Попутно он хотел, может быть, проверить Сталина: как именно мастер острых блюд поспешит воспользоваться открывающейся возможностью? Ленин думал в те дни не только о смерти, но и о судьбе партии. Революционный нерв Ленина был, несомненно, последним из нервов, который сдался смерти. Но я задаю себе ныне другой, более далеко идущий вопрос: действительно ли Ленин обращался к Сталину за ядом? Не выдумал ли Сталин целиком эту версию, чтобы подготовить свое алиби? Опасаться проверки с нашей стороны у него не могло быть ни малейших оснований: никто из нас троих не мог расспрашивать больного Ленина, действительно ли он требовал у Сталина яду.

Лаборатория ядов

Еще совсем молодым человеком Коба натравливал в тюрьме исподтишка отдельных горячих кавказцев на своих противников, доводя дело до избиений, в одном случае даже до убийства. Техника его с годами непрерывно совершенствовалась. Монопольный аппарат партии в сочетании с тоталитарным аппаратом государства открыли перед ним такие возможности, о которых его предшественники вроде Цезаря Борджиа даже и мечтать не могли. Кабинет, где следователи ГПУ ведут сверхинквизиционные допросы, связан микрофоном с кабинетом Сталина. Невидимый Иосиф Джугашвили с трубкой в зубах жадно слушает им самим предначертанный диалог, потирает руки и беззвучно смеется. Свыше десяти лет до знаменитых московских процессов он за бутылкой вина на балконе дачи летним вечером признался своим тогдашним союзникам – Каменеву и Дзержинскому, что высшее наслаждение в жизни – это зорко наметить врага, тщательно все подготовить, беспощадно отомстить, а затем пойти спать . Теперь он мстит целому поколению большевиков! Возвращаться здесь к московским судебным подлогам нет основания. Они получили в свое время авторитетную и исчерпывающую оценку . Но, чтоб понять настоящего Сталина и его образ действий в дни болезни и смерти Ленина, необходимо осветить некоторые эпизоды последнего большого процесса, инсценированного в марте 1938 года.
Особое место на скамье подсудимых занимал Генрих Ягода, который работал в ЧК и ГПУ 16 лет, сперва в качестве заместителя начальника, затем в качестве главы все время в тесной связи с «генеральным секретарем» как его наиболее доверенное лицо по борьбе с оппозицией. Система покаяний в несовершенных преступлениях есть дело рук Ягоды, если не его мозга. В 1933 году Сталин наградил Ягоду орденом Ленина, в 1935 году возвел его в ранг генерального комиссара государственной обороны, т. е. маршала политической полиции, через два дня после того, как талантливый Тухачевский был возведен в звание маршала Красной Армии. В лице Ягоды возвышалось заведомое для всех и всеми презираемое ничтожество. Старые революционеры переглядывались с возмущением. Даже в покорном Политбюро пытались сопротивляться. Но какая-то тайна связывала Сталина с Ягодой и, казалось, навсегда. Однако таинственная связь таинственно оборвалась. Во время большой «чистки» Сталин решил попутно ликвидировать сообщника, который слишком много знал. В апреле 1937 года Ягода был арестован. Как всегда, Сталин добился при этом некоторых дополнительных выгод: за обещание помилования Ягода взял на себя на суде личную ответственность за преступления, в которых молва подозревала Сталина. Обещание, конечно, не было выполнено: Ягоду расстреляли, чтоб тем лучше доказать непримиримость Сталина в вопросах морали и права.
На судебном процессе вскрылись, однако, крайне поучительные обстоятельства. По показанию его секретаря и доверенного лица Буланова (этот Буланов вывез меня и мою жену в 1929 году из Центральной Азии в Турцию), Ягода имел особый шкаф ядов, откуда по мере надобности извлекал драгоценные флаконы и передавал их своим агентам с соответствующими инструкциями. В отношении ядов начальник ГПУ, кстати сказать, бывший фармацевт, проявлял исключительный интерес. В его распоряжении состояло несколько токсикологов, для которых он воздвиг особую лабораторию, причем средства на нее отпускались неограниченно и без контроля. Нельзя, разумеется, ни на минуту допустить, чтоб Ягода соорудил такое предприятие для своих личных потребностей. Нет, и в этом случае он выполнял официальную функцию. В качестве отправителя он был, как и старуха Локуста при дворе Нерона, instrumentum regni . Он лишь далеко обогнал свою темную предшественницу в области техники!
Рядом с Ягодой на скамье подсудимых сидели четыре кремлевских врача , обвинявшихся в убийстве Максима Горького и двух советских министров.
«Я признаю себя виновным в том, – показал маститый доктор Левин, который некогда был также и моим врачом, – что я употреблял лечение, противоположное характеру болезни…» Таким образом «я причинил преждевременную смерть Максиму Горькому и Куйбышеву».
В дни процесса, основной фон которого составляла ложь, обвинения, как и признания в отравлении старого и больного писателя казались мне фантасмагорией. Позднейшая информация и более внимательный анализ обстоятельств заставили меня изменить эту оценку. Не все в процессах было ложью. Были отравленные и были отравители. Не все отравители сидели на скамье подсудимых. Главный из них руководил по телефону судом.
Максим Горький не был ни заговорщиком, ни политиком. Он был сердобольным стариком, заступником за обиженных, сентиментальным протестантом. Такова была его роль с первых дней октябрьского переворота. В период первой и второй пятилетки голод, недовольство и репрессии достигли высшего предела. Протестовали сановники, протестовала даже жена Сталина Аллилуева. В этой атмосфере Горький представлял серьезную опасность. Он находился в переписке с европейскими писателями, его посещали иностранцы, ему жаловались обиженные, он формировал общественное мнение. Никак нельзя было заставить его молчать. Арестовать его, выслать, тем более расстрелять – было еще менее возможно. Мысль ускорить ликвидацию больного Горького «без пролития крови» через Ягоду должна была представиться при этих условиях хозяину Кремля как единственный выход. Голова Сталина так устроена, что подобные решения возникают в ней с силою рефлекса.
Приняв поручение, Ягода обратился к своим «врачам». Он ничем не рисковал. Отказ был бы, по словам Левина, «нашей гибелью, т. е. гибелью моей и моей семьи».
«От Ягоды спасения нет, Ягода не отступит ни перед чем, он вас вытащит из-под земли».
Почему, однако, авторитетные и заслуженные врачи Кремля не жаловались членам правительства, которых они близко знали как своих пациентов? В списке больных у одного доктора Левина значились 24 высоких сановника, сплошь членов Политбюро и Совета Народных Комиссаров! Разгадка в том, что Левин, как и все в Кремле и вокруг Кремля, отлично знал, чьим агентом является Ягода. Левин подчинился Ягоде, потому что был бессилен сопротивляться Сталину.
О недовольстве Горького, об его попытке вырваться за границу, об отказе Сталина в заграничном паспорте в Москве знали и шушукались. После смерти писателя сразу возникли подозрения, что Сталин слегка помог разрушительной силе природы. Процесс Ягоды имел попутной задачей очистить Сталина от этого подозрения. Отсюда повторные утверждения Ягоды, врачей и других обвиняемых, что Горький был «близким другом Сталина», «доверенным лицом», «сталинцем», полностью одобрял политику «вождя», говорил с «исключительным восторгом» о роли Сталина. Если б это было правдой хоть наполовину, Ягода никогда не решился бы взять на себя умерщвление Горького и еще менее посмел бы доверить подобный план кремлевскому врачу, который мог уничтожить его простым телефонным звонком к Сталину.
Мы извлекли из одного процесса одну «деталь». Процессов много, и «деталям» нет числа. Все они носят на себе неизгладимую печать Сталина. Это его основная работа. Шагая вразвалку по своему кабинету, он тщательно обдумывает комбинации, при помощи которых можно довести неугодного ему человека до предельной степени унижения, до ложного доноса на самых близких людей, до самой ужасной измены по отношению к собственной личности. Кто сопротивляется несмотря ни на что, для того всегда найдется маленький флакон. Ибо исчез только Ягода, – его шкаф остался.


 Эти же слова Лев Троцкий приводит в своих воспоминаниях «Моя жизнь». Разговор Сталина с Каменевым и Дзержинским о мести, видимо, постепенно обрастал легендой. Один из вариантов его передает Мария Иоффе (со слов Карла Радека) в своей книге «Одна ночь».

 См. два тома, изданных комиссией д?ра Джона Дьюи: The Case of Leon Trotsky, 1937, and Not guilty, 1938, Harper and Brothers.

 Инструмент царской власти (лат.).

 На самом деле три врача – Плетнев, Левин и Казаков.

 Троцкий явно подразумевает заместителя председателя Совнаркома Куйбышева и председателя коллегии ОГПУ Менжинского. Если кто и приложил руку к их насильственной смерти, то это только Сталин.

Смерть и похороны Ленина

В судебном процессе 1938 года Сталин выдвинул против Бухарина как бы мимоходом обвинение в подготовке покушения на Ленина в 1918 году. Наивный и увлекающийся Бухарин благоговел перед Лениным, любил его любовью ребенка и матери и, если дерзил ему в полемике, то не иначе, как на коленях. У Бухарина, мягкого как воск, по выражению Ленина, не было и не могло быть самостоятельных честолюбивых замыслов. Если бы кто-нибудь предсказал нам в старые годы, что Бухарин будет когда-нибудь обвинен в подготовке покушения на Ленина, каждый из нас (и первый – Ленин) посоветовал бы посадить предсказателя в сумасшедший дом. Зачем же понадобилось Сталину насквозь абсурдное обвинение? Зная Сталина, можно сказать с уверенностью: это ответ на подозрения, которые Бухарин неосторожно высказывал относительно самого Сталина. Все вообще обвинения московских процессов построены по этому типу. Основные элементы сталинских подлогов не извлечены из чистой фантазии, а взяты из действительности, большей частью из дел или замыслов самого мастера острых блюд. Тот же оборонительно-наступательный «рефлекс Сталина», который так ярко обнаружился на примере со смертью Горького, дал знать всю свою силу и в деле со смертью Ленина. В первом случае поплатился жизнью Ягода, во втором – Бухарин.
Я представляю себе ход дела так. Ленин потребовал яду – если он вообще требовал его – в конце февраля 1923 года. В начале марта он оказался уже снова парализован. Медицинский прогноз был в этот период осторожно-неблагоприятный. Почувствовав прилив уверенности, Сталин действовал так, как если б Ленин был уже мертв. Но больной обманул его ожидания. Могучий организм, поддерживаемый непреклонной волей, взял свое. К зиме Ленин начал медленно поправляться, свободнее двигаться, слушал чтение и сам читал; начала восстанавливаться речь. Врачи давали все более обнадеживающие заключения. Выздоровление Ленина не могло бы, конечно, воспрепятствовать смене революции бюрократической реакцией. Недаром Крупская говорила в 1926 году:
«Если б Володя был жив, он сидел бы сейчас в тюрьме».
Но для Сталина вопрос шел не об общем ходе развития, а об его собственной судьбе: либо ему теперь же, сегодня удастся стать хозяином аппарата, а следовательно – партии и страны, либо он будет на всю жизнь отброшен на третьи роли. Сталин хотел власти, всей власти во что бы то ни стало. Он уже крепко ухватился за нее рукою. Цель была близка, но опасность со стороны Ленина – еще ближе.
Именно в этот момент Сталин должен был решить для себя, что надо действовать безотлагательно. У него везде были сообщники, судьба которых была полностью связана с его судьбой. Под рукой был фармацевт Ягода. Передал ли Сталин Ленину яд, намекнув, что врачи не оставляют надежды на выздоровление, или же прибегнул к более прямым мерам, этого я не знаю. Но я твердо знаю, что Сталин не мог пассивно выжидать, когда судьба его висела на волоске, а решение зависело от маленького, совсем маленького движения его руки.
Во второй половине января 1924 года я выехал на Кавказ в Сухум, чтобы попытаться избавиться от преследовавшей меня таинственной инфекции, характер которой врачи не разгадали до сих пор. Весть о смерти Ленина застигла меня в пути. Согласно широко распространенной версии, я потерял власть по той причине, что не присутствовал на похоронах Ленина. Вряд ли можно принимать это объяснение всерьез. Но самый факт моего отсутствия на траурном чествовании произвел на многих друзей тяжелое впечатление. В письме старшего сына, которому в то время шел 18-й год, звучала нота юношеского отчаяния: надо было во что бы то ни стало приехать! Таковы были и мои собственные намерения, несмотря на тяжелое болезненное состояние. Шифрованная телеграмма о смерти Ленина застала нас с женой на вокзале в Тифлисе. Я сейчас же послал в Кремль по прямому проводу шифрованную записку:

«Считаю нужным вернуться в Москву. Когда похороны?»

Ответ прибыл из Москвы примерно через час:

«Похороны состоятся в субботу, не успеете прибыть вовремя. Политбюро считает, что Вам, по состоянию здоровья, необходимо ехать в Сухум.
Сталин».

Требовать отложения похорон ради меня одного я считал невозможным. Только в Сухуме, лежа под одеялами на веранде санаториума, я узнал, что похороны были перенесены на воскресенье. Обстоятельства, связанные с первоначальным назначением и позднейшим изменением дня похорон так запутаны, что нет возможности осветить их в немногих строках. Сталин маневрировал, обманывал не только меня, но, видимо, и своих участников по триумвирату. В отличие от Зиновьева, который подходил ко всем вопросам с точки зрения агитационного эффекта, Сталин руководствовался в своих рискованных маневрах более осязательными соображениями. Он мог бояться, что я свяжу смерть Ленина с прошлогодней беседой о яде, поставлю перед врачами вопрос, не было ли отравления; потребую специального анализа. Во всех отношениях было поэтому безопаснее удержать меня подалее до того дня, когда оболочка тела будет бальзамирована, внутренности сожжены, и никакая экспертиза не будет более возможна.
Когда я спрашивал врачей в Москве о непосредственных причинах смерти, которой они не ждали, они неопределенно разводили руками. Вскрытие тела, разумеется, было произведено с соблюдением всех необходимых обрядностей: об этом Сталин в качестве генерального секретаря позаботился прежде всего! Но яду врачи не искали, даже если более проницательные допускали возможность самоубийства. Чего-либо другого они, наверное, не подозревали. Во всяком случае, у них не могло быть побуждений слишком утончать вопрос. Они понимали, что политика стоит над медициной. Крупская написала мне в Сухум очень горячее письмо ; я не беспокоил расспросами на эту тему. С Зиновьевым и Каменевым я возобновил личные отношения только через два года, когда они порвали со Сталиным. Они явно избегали разговоров об обстоятельствах смерти Ленина, отвечали односложно, отводя глаза в сторону. Знали ли они что-нибудь или только подозревали? Во всяком случае, они были слишком тесно связаны со Сталиным в предшествующие три года и не могли не опасаться, что тень подозрения ляжет и на них. Точно свинцовая туча окутывала историю смерти Ленина. Все избегали разговора об ней, как если б боялись прислушаться к собственной тревоге. Только экспансивный и разговорчивый Бухарин делал иногда с глазу на глаз неожиданные и странные намеки.
– О, вы не знаете Кобы, – говорил он со своей испуганной улыбкой. – Коба на все способен.
Над гробом Ленина Сталин прочитал по бумажке клятву верности заветам учителя в стиле той гомилетики, которую он изучал в тифлисской духовной семинарии. В ту пору клятва осталась малозамеченной. Сейчас она вошла во все хрестоматии и занимает место синайских заповедей.

* * *

 

В связи с московскими процессами и последними событиями на международной арене имена Нерона и Цезаря Борджиа упоминались не раз. Если уж вызывать эти старые тени, то следует, мне кажется, говорить, о сверх-Нероне и сверх-Борджиа, – так скромны, почти наивны, кажутся преступления тех эпох по сравнению с подвигами нашего времени. Под чисто персональными аналогиями можно, однако, открыть более глубокий исторический смысл. Нравы римской империи упадка складывались на переломе от рабства к феодализму, от язычества к христианству. Эпоха Возрождения означала перелом от феодального общества к буржуазному, от католицизма к протестантизму и либерализму.
В обоих случаях старая мораль успела истлеть прежде, чем новая сложилась.
Сейчас мы снова живем на переломе двух систем, в эпоху величайшего социального кризиса, который, как всегда, сопровождается кризисом морали. Старое расшатано до основания. Новое едва начало строиться. Когда в доме провалилась крыша, сорвались с цепей окна и двери, в нем неуютно и трудно жить. Сейчас сквозные ветры дуют по всей нашей планете. Традиционным принципам морали приходится все хуже и хуже, и притом не только со стороны Сталина… Историческое объяснение не есть, однако, оправдание. И Нерон был продуктом своей эпохи. Но после его гибели его статуи были разбиты, и его имя выскоблено отовсюду. Месть истории страшнее мести самого могущественного генерального секретаря. Я позволяю себе думать, что это утешительно.
13 октября 1939 года

Койоакан

 Письмо это Троцкий намеревался опубликовать в первом номере «Бюллетеня оппозиции» в 1929 году. Но оно было похищено у него профессором Хариным, сотрудником Парижского советского торгпредства, и передано органам ОГПУ. У Троцкого осталась заверенная им же самим копия письма Крупской (другая сохранилась в архиве Макса Истмена).

Приложение

Письмо Троцкого переводчику Ч. Маламуту

 

Дорогой товарищ Маламут!
Я опасаюсь, что в «Лайф» сталинцы ведут какую-то интригу, говорят, что в аппарате этого журнала много сталинцев. Я до сих пор не получил от редакции никакого ответа. Не знаете ли Вы, в чем дело? Заплатить они все равно обязаны, так как статья заказана.
Что касается вопроса о дне похорон, то, насколько я теперь понимаю, на основании полученных мною справок, в частности, Вашего письма, дело обстояло следующим образом. Когда я вернулся из Сухума в Москву и когда у меня с несколькими ближайшими товарищами шел разговор о похоронах (вопрос был затронут скорее вскользь, т. к. прошло уже свыше трех месяцев), мне говорили: он (Сталин) или они (тройка) вовсе не думали устраивать похороны в субботу, они хотели лишь добиться вашего отсутствия. Кто мне говорил это? Может быть, И. Н. Смирнов или Муралов, вряд ли Склянский, который был очень сдержан и осторожен. Так у меня сложилось впечатление, что о субботе не было вообще разговору.
Теперь я вижу, что махинация была сложнее. Сталин не решился ограничиться одной телеграммой мне о том, что похороны состоятся в субботу. От имени Политбюро, а может быть, секретариата ЦК, он отдал распоряжение военным властям о подготовке к субботе. Муралов и Склянский, разумеется, приняли распоряжение за чистую монету, хотя и были удивлены слишком близким сроком. Зиновьев принял такие же меры по Коминтерну.
Что Сталин с самого начала считал субботний срок фиктивным, вытекает из ряда обстоятельств, и, в частности, из приведенного Вами показания Вальтера Дуранти . Он утверждает, что многие лица успели приехать на похороны из мест, отстоящих от Москвы дальше, чем Тифлис. Он не объясняет, однако, как им удалось совершить такое чудо. Между тем объяснение просто. На похороны прибыли из отдаленных мест, конечно, наиболее ответственные чиновники: секретари комитетов, председатели исполкомов и пр. В этот период у Сталина с большинством крупных аппаратчиков, как было разоблачено на XIV съезде партии, был особый «личный» шифр для сношений по всем вопросам, которые направлены были против меня. Прежде чем в газетах появилось какое-либо оповещение о смерти Ленина, все эти секретари получили, несомненно, шифрованные телеграммы с приказанием немедленно выехать в Москву, вероятнее всего, без всякого указания дня похорон. Ввиду критического момента, Сталин мобилизовал во всей стране своих аппаратчиков. Он не мог бы вызвать на похороны людей, которые находились дальше от Москвы, чем Тифлис, если бы действительно имел в виду похороны в субботу. Интрига оказалась сложнее, чем мне, находившемуся тогда в Сухуме, казалось по беглым разговорам в Москве несколько месяцев спустя. Но суть дела остается та же.
Кстати, тот факт, что Дуранти несколько лет спустя тщательно разъяснил этот эпизод, – разумеется, по указанию сверху, – показывает, что Сталин считал полезным замести и этот след.
17 ноября 1939 года
Койоакан


 Всемирно известный американский журналист в 30?е годы (Виктор Луи тех времен) прямо или косвенно служил орудием сталинской внешней политики. Через него кремлевские власти неоднократно распространяли на Западе выгодные для них слухи.

Сталин против Сталина

Ложь есть социальная функция. Она отражает противоречия между людьми и классами. Она нужна там, где нужно прикрыть, смягчить, замазать противоречие. Где социальные антагонизмы имеют долгую историю, там ложь приобретает уравновешенный, традиционный, почтенный характер. В нынешнюю эпоху небывалого обострения борьбы между классами и нациями ложь приобрела, наоборот, бурный, напряженный, взрывчатый характер. Никогда со времен Каина не лгали еще так, как лгут в наше время. К тому же к услугам лжи стоят сейчас ротационные машины, редко кинематограф. В мировом хоре лжи Кремль занимает не последнее место.
Много лгут, правда, фашисты. В Германии имеется специальный режиссер фальсификаций: Геббельс. Аппарат Муссолини тоже не бездействует. Но ложь фашизма имеет, так сказать, статический характер. Она почти монотонна. Объясняется это тем, что между повседневной политикой фашистской бюрократии и ее абстрактными формулами нет того ужасающего противоречия, которое все больше развертывается между программой советской бюрократии и ее действительной политикой. В СССР социальные противоречия нового типа возникли на глазах ныне живущего поколения. Над народом сразу поднялась могущественная паразитическая каста. Самое существование ее есть вызов всем тем принципам, во имя которых произведена была Октябрьская революция. Вот почему эта «коммунистическая» (!) каста вынуждена лгать более, чем какой бы то ни было из правящих классов человеческой истории.
Официальная ложь советской бюрократии, отражающая разные этапы ее восхождения, меняется из года в год. Последовательные пласты лжи создали чрезвычайный хаос в официальной идеологии. Вчера бюрократия говорила не то, что третьего дня, а сегодня говорит не то, что вчера. Советские библиотеки превратились таким образом в очаги страшной заразы. Студенты, учителя, профессора, наводящие справки в старых газетах и журналах, открывают на каждом шагу, что одни и те же вожди по одним и тем же вопросам высказывали на коротком промежутке времени прямо противоположные суждения, притом не только теоретического, но и фактического характера, проще сказать, лгали в зависимости от изменчивых интересов дня.
Так возникла необходимость упорядочить ложь, согласовать фальсификации, кодифицировать подлоги. После длительной работы в Москве выпущена в этом году «История Коммунистической партии» под редакцией Центрального Комитета, вернее сказать, самого Сталина. Никаких ссылок, цитат, доказательств в этой «Истории» нет, она представляет собою продукт чисто бюрократического вдохновения. Чтоб опровергнуть хотя бы главные фальсификации, изложенные на 350 страницах этой книги, понадобилось бы несколько тысяч страниц. Мы попытаемся дать читателю понятие об амплитуде лжи на одном, правда наиболее ярком, примере, именно на вопросе о руководстве Октябрьской революцией, причем заранее делаем вызов господам «друзьям» опровергнуть хотя бы одну из наших цитат, хотя бы одну из наших дат, хотя бы одну фразу в одной из наших цитат, хотя бы одно слово в одной из фраз.
Кто руководил октябрьским переворотом? Новая «История» отвечает на этот вопрос вполне категорически: «…партийный центр по руководству восстанием, во главе с тов. Сталиным». Замечательно, однако, что об этом центре никто не знал до 1924 г. Нигде, ни в газетах, ни в мемуарах и официальных актах вы не найдете ссылки на деятельность партийного центра «во главе со Сталиным». Легенда о партийном центре стала фабриковаться только с 1924 г. и окончательного своего развития достигла в прошлом году с созданием специального фильма «Ленин в Октябре».
Принимал ли кто-нибудь еще участие в руководстве, кроме Сталина? «Товарищи Ворошилов, Молотов, Дзержинский, Орджоникидзе, Киров, Каганович, Куйбышев, Фрунзе, Ярославский и другие, – гласит „История“, – получили специальные задания партии по руководству восстанием на местах». К ним прибавлены еще Жданов и… Ежов. Здесь назван полностью штаб Сталина. Других руководителей, как оказывается, не было. Так гласит «История» Сталина.
Берем в руки первое издание Сочинений Ленина, выпущенное Центральным Комитетом партии еще при жизни Ленина. По поводу Октябрьского восстания в специальном примечании о Троцком говорится следующее: «После того, как Петербургский Совет перешел в руки большевиков, Троцкий был избран его председателем, в качестве которого организовал и руководил восстанием 25-го Октября». Ни слова о «партийном центре». Ни слова о Сталине. Эти строки писались, когда вся история Октябрьской революции была совершенно свежа, когда главные участники были живы, когда документы, протоколы, газеты были доступны всем. При жизни Ленина никогда и никто, в том числе и сам Сталин, не возражал против этой характеристики руководства Октябрьским восстанием, которая повторялась в тысячах местных газет, официальных справочников и входила в тогдашние школьные учебники.
«Был создан Военно-революционный комитет при Петроградском Совете, ставший легальным штабом восстания», – говорит «История». Она забывает только прибавить, что председателем Военно-революционного комитета был Троцкий, а не Сталин. «Смольный… стал боевым штабом революции, откуда шли боевые приказы», – гласит «История». Она забывает только прибавить, что Сталин никогда не работал в Смольном, не входил в Военно-революционный комитет, не принимал участия в боевом руководстве, сидел в редакции газеты и появился в Смольном только после окончательной победы восстания.
Из множества свидетельств по интересующему нас вопросу выберем одно, наиболее убедительное в данном случае: речь идет о свидетельстве самого Сталина. В первую годовщину революции он посвятил в московской «Правде» особую статью Октябрьскому перевороту и его руководящим участникам. Скрытая цель статьи состояла в том, чтобы сказать партии, что Октябрьским восстанием руководил не один Троцкий, но и Центральный Комитет. Однако в то время Сталин не мог еще позволять себе открытых фальсификаций. Вот что он писал по поводу руководства восстанием:

«Вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством председателя Петроградского Совета тов. Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умелой постановкой работы Военно-революционного комитета партия обязана прежде всего и главным образом тов. Троцкому. Товарищи Антонов и Подвойский были главными помощниками тов. Троцкого».

Эти строки, которые мы цитируем дословно, написаны Сталиным не через двадцать лет после восстания, а через год. В статье, специально посвященной руководителям восстания, нет ни слова о так называемом «партийном центре». Зато названы лица, которые совершенно исчезли из официальной «Истории».
Только в 1924 году, после смерти Ленина, когда многое уже было позабыто, Сталин впервые объявил во всеуслышание задачей историков разрушение «легенды (!) об особой роли Троцкого в Октябрьском восстании». «Должен сказать, – говорил он публично, – что никакой особой роли в Октябрьском восстании Троцкий не играл и играть не мог». Как примирил, однако, Сталин эту новую версию со своей собственной статьей 1918 года? Очень просто: он запретил цитировать свою старую статью. Всякая попытка сослаться на нее в советской печати привела бы несчастного автора к самым тягчайшим последствиям. Однако в публичных библиотеках многих столиц мира нетрудно найти номер «Правды» от 7 ноября 1918 года, который представляет собой убийственную улику против Сталина и его школы фальсификаций.
У меня на столе десятки, сотни документов, опровергающих каждую фальсификацию сталинской «Истории». Но на этот раз довольно и сказанного. Прибавим только, что незадолго до своей смерти Роза Люксембург писала:

«Ленин и Троцкий со своими друзьями были первыми, которые подали пример мировому пролетариату. Они и сейчас еще остаются единственными, которые могут воскликнуть вместе с Гуттеном: я дерзнул на это!»

Этого факта не отменят никакие фальсификаторы, хотя бы в их распоряжении были самые сильные ротационные машины и радиостанции.
19 ноября 1938 года

Койоакан

К политической биографии Сталина

Восемь лет борьбы после Ленина, восемь лет борьбы против Троцкого, восемь лет режима эпигонов – сперва «тройка», затем «семерка» и, наконец, «единый» – весь этот многозначительный период спуска революции, ее откатов в международном масштабе, ее теоретического снижения подвел нас к некоторому в высшей степени критическому пункту. В бюрократическом триумфе Сталина резюмируется большая историческая полоса, и вместе с тем, знаменуется близкая неизбежность ее преодоления. Кульминация бюрократизма предрекает его кризис. Он может оказаться гораздо более быстрым, чем его рост и подъем. Режим национал-социализма и его герой попадают под удары не только внутренних противоречий, но и международного революционного движения. Мировой кризис даст последнему ряд новых толчков. Пролетарский авангард не сможет и не захочет задыхаться в тисках молотовского руководства. Личная ответственность Сталина ангажирована полностью. Сомнения и тревога забрались в души даже наиболее вышколенных. А Сталин не может дать больше того, что у него есть. Ему предстоит спуск, который может оказаться тем более стремительным, чем более искусственный характер имел подъем.
Во всяком случае, Сталин есть центральная фигура нынешнего межеумочного периода. Характеристика Сталина в связи с ходом XVI съезда получает большой политический интерес. Настоящий номер Бюллетеня  посвящен в значительной мере характеристике аппаратного вождя как политического деятеля и как теоретика.
В следующих ниже строках мы хотим дать некоторые материалы к политической биографии Сталина. Наши материалы крайне неполны. Мы выбираем наиболее существенное из того, что оказалось у нас в архиве. Но в нашем архиве нет пока многих существенных, может быть, самых важных материалов и документов. Из архивов департамента полиции, перехватывавшего и копировавшего в течение десятилетий письма революционеров, документы и пр., Сталин в течение последних лет тщательно собирал материалы, при помощи которых он мог, с одной стороны, держать в руках недостаточно надежных друзей, набросить тень на противников, а главное – оградить себя и своих единомышленников от публикования тех или других цитат или эпизодов, которые способны нанести ущерб фальшивой «монолитности» искусственно построенных биографий. Этих документов у нас нет. Крайнюю неполноту наших сведений надо всегда иметь в виду при оценке печатаемых ниже материалов.

* * *

 

1. 23 декабря 1925 года в партийной газете «Заря Востока» ближайшими друзьями Сталина была опубликована следующая жандармская справка, относящаяся к 1903 году:
«По вновь полученным мною агентурным сведениям Джугашвили был известен в организации под кличкой „Coco“ и „Коба“; с 1902 года работал в социал-демократической партийной организации, сначала меньшевиком, потом большевиком, как пропагандист и руководитель первого района (железнодорожного)».
По поводу этой жандармской справки о Сталине, опубликованной его сторонниками, никаких опровержений, насколько знаем, нигде не появлялось. Из справки вытекает, что Сталин начал свою работу меньшевиком.
2. В 1905 году Сталин принадлежал к большевикам и принимал активное участие в борьбе. Каковы были воззрения его и действия в 1905 году? Каковы были взгляды его на характер революции и ее перспективы? Насколько знаем, никаких документов на этот счет в обороте нет. Никаких статей, речей или резолюций Сталина перепечатано не было.
Почему? Очевидно, потому, что перепечатка статей или писем Сталина за тот период могла бы только нанести ущерб его политической биографии. Ничем другим это упорное забвение прошлого «вождя» объяснить нельзя.
3. В 1907 году Сталин принимает участие в экспроприации Тифлисского банка. Меньшевики вслед за буржуазными филистерами немало негодовали по поводу «заговорщицких» методов большевизма и его «анархобланкизма». У нас к этому негодованию может быть только одно отношение: презрение. Факт участия в смелом, хотя и частичном ударе врагу делает только честь революционной решимости Сталина. Приходится, однако, изумляться, почему этот факт трусливо устранен из всех официальных биографий Сталина? Не во имя ли бюрократической респектабельности? Думаем все же, что нет. Скорее, по политическим причинам. Ибо, если участие в экспроприировании само по себе отнюдь не может скомпрометировать революционера в глазах революционеров, то ложная политическая оценка тогдашней ситуации компрометирует Сталина как политика. Отдельные удары по учреждениям, в том числе и «кассам» врага совместимы лишь с массовым наступлением, т. е. с подъемом революции. При отступлении масс частные, отдельные, партизанские удары неизбежно вырождаются в авантюры и ведут к деморализации партии. В 1907 году революция откатывалась, и экспроприации вырождались в авантюры. Сталин, во всяком случае, показал в этот период, что не умеет отличать отлива от прилива. Неспособность политической ориентировки широкого масштаба он обнаружит в дальнейшем не раз (Эстония, Болгария, Кантон, 3-й период).
4. Сталин ведет со времени первой революции жизнь профессионального революционера. Тюрьмы, ссылки, побеги. Но за весь период реакции (1907–1911) мы не находим ни одного документа: статьи, письма, резолюции, – в которых Сталин формулировал бы свою оценку обстановки и перспектив. Не может быть, чтобы таких документов не было. Не может быть, чтобы они не сохранились хотя бы в архиве департамента полиции. Почему они не появляются в печати? Совершенно очевидно, почему: они не способны упрочить ту нелепую характеристику теоретической и политической непогрешимости, которую создает Сталину, т. е. себе самому, аппарат.
Одно лишь письмо того периода попало по недосмотру в печать, – и оно целиком подтверждает нашу гипотезу.
24 января 1911 года Сталин писал из ссылки друзьям, причем письмо его, перехваченное департаментом полиции, было перепечатано 23 декабря 1925 года все той же услужливой не по разуму редакцией «Зари Востока». Вот что писал Сталин:

«О заграничной „буре в стакане“, конечно, слышали: блоки Ленина-Плеханова с одной стороны, и Троцкого-Мартова-Богданова, с другой. Отношение рабочих к первому блоку, насколько я знаю, благоприятное. Но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно: пусть, мол, лезут на стену, сколько их душе угодно; а по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работай, остальное же приложится. Это, по-моему, к лучшему».

Здесь не место останавливаться на том, насколько правильно Сталин определяет состав блоков. Вопрос не в этом.
5. Ленин вел неистовую борьбу против легалистов, ликвидаторов и оппортунистов, за перспективу второй революции. Эта борьба определяла тогда в основном все группировки за границей. Как же большевик Сталин оценивает эти бои? Как самый беспомощный эмпирик, как беспринципный практик: «буря в стакане воды; пусть, мол, лезут на стену; работай, остальное же приложится». Сталин приветствует настроение теоретического безразличия и мнимого превосходства близоруких практиков над революционными теоретиками. «Это, по-моему, к лучшему», – пишет он по адресу тех настроений, которые были характерны для периода реакции и упадка. Мы имеем, таким образом, в лице большевика Сталина даже не политическое примиренчество, – ибо примиренчество было идейным течением, которое стремилось создать принципиальную платформу, – мы имеем слепой эмпиризм, доходящий до полного пренебрежения к принципиальным проблемам революции.
Нетрудно себе представить, какую головомойку получила злополучная редакция «Зари Востока» за опубликование этого письма и какие меры были приняты в общегосударственном масштабе для того, чтобы такие письма не появлялись в дальнейшем.
6. В докладе на 7-м пленуме ИККИ (1926 г.) Сталин следующим образом характеризовал прошлое партии:

«…Если взять историю нашей партии с момента ее зарождения, в виде группы большевиков в 1903 году, и проследить ее последующие этапы вплоть до нашего времени, то можно сказать без преувеличения, что история нашей партии есть история борьбы противоречий внутри партии… Нет и не может быть „средней“ линии в вопросах принципиального характера…»

Эти внушительные слова направлены против идейного «примиренчества» по отношению к тем, против кого Сталин вел борьбу. Но эти абстрактные формулы идейной непримиримости находятся в полном противоречии с политической физиономией и политическим прошлым самого Сталина. Он был, как эмпирик, органическим примиренцем, но именно как эмпирик он своему примиренчеству не давал принципиального выражения.
7. В 1912 году Сталин участвует в легальной газете большевиков «Звезда». Петербургская редакция, в прямой борьбе с Лениным, ставит сперва эту газету как примиренческий орган. Вот что пишет Сталин в программной редакционной статье:

«…Мы будем удовлетворены и тем, если газете удастся, не впадая в полемические увлечения различных фракций, с успехом отстаивать духовные сокровища последовательной демократии, на которые теперь дерзко посягают и явные враги и ложные друзья». (Революция и ВКП (б) в материалах и документах. Т. 5. С. 161–162.)

Фраза насчет «полемических увлечений разных (!) фракций» целиком направлена против Ленина, против его «бури в стакане воды», против его постоянной готовности «лезть на стену» из-за каких-то там «полемических увлечений».
Статья Сталина вполне, таким образом, совпадает с вульгарно-примиренческой тенденцией цитированного выше письма его 1911 года и полностью противоречит позднейшему заявлению о недопустимости средней линии в вопросах принципиального характера.
8. Одна из официальных биографий Сталина гласит:
«В 1913 году был снова сослан в Туруханск, где оставался до 1917 года».
Юбилейный сталинский номер «Правды» выражается так же:
«1913-1914-1915-1916 гг. Сталин проводит в Туруханской ссылке». (Правда. 1929. 21 декабря.)
И больше ни слова. Это были годы мировой войны, крушения II Интернационала, Циммервальда, Кинталя, глубочайшей идейной борьбы в социализме. Какое участие принимал Сталин в этой борьбе? Четыре года ссылки должны были быть годами напряженной умственной работы. Ссыльные ведут в таких условиях дневники, пишут трактаты, вырабатывают тезисы, платформы, обмениваются полемическими письмами и пр. Не может быть, чтобы Сталин за четыре года ссылки не написал ничего по основным проблемам войны, Интернационала и революции. Между тем тщетно стали бы мы искать каких-либо следов духовной работы Сталина за эти четыре поразительных года. Каким образом это могло произойти? Совершенно очевидно, что если бы нашлась одна-единственная строка, где Сталин формулировал бы идею пораженчества или провозглашал бы необходимость нового Интернационала, эта строка давно бы уже была напечатана, сфотографирована, переведена на все языки и обогащена учеными комментариями всех академий и институтов. Но такой строки не нашлось. Значит ли это, что Сталин совсем ничего не писал? Нет, это не значит. Это было бы совершенно невероятно. Но это значит, что среди всего написанного им за четыре года не оказалось ничего, решительно ничего, что можно было бы использовать сегодня для подкрепления его репутации. Таким образом, годы войны, когда выковывались идеи и лозунги русской революции и III Интернационала, в идейной биографии Сталина оказываются пустым местом. Весьма вероятно, что он в это время говорил и писал: «Пускай они там лезут на стену и устраивают бури в стакане воды».
9. Сталин приезжает с Каменевым в Петроград к середине марта 1917 года. «Правда», руководимая Молотовым и Шляпниковым, имеет неопределенный, примитивный, но все же «левый» характер, направленный против Временного правительства. Сталин и Каменев отстраняют старую редакцию, как слишком левую, и занимают совершенно оппортунистическую позицию в духе левых меньшевиков:
а) поддержка Временного правительства, постольку поскольку;
б) военная оборона революции (т. е. буржуазной республики);
в) объединение с меньшевиками типа Церетели.
Позиция «Правды» тех дней представляет собой поистине скандальную страницу в истории партии и в биографии Сталина. Его мартовские статьи, явившиеся «революционным» выводом из его размышлений в ссылке, вполне объясняют, почему из работ Сталина этой эпохи войны не появилось до сих пор ни одной строки.
10. Приведем здесь рассказ Шляпникова (Семнадцатый год. Кн. 2. 1925) о том перевороте, какой произвели Сталин и Каменев, связанные тогда единством позиции:

«День выхода первого номера „преобразованной“ „Правды“ – 15 марта – был днем оборонческого ликования. Весь Таврический дворец, от дельцов Комитета Государственной думы до самого сердца революционной демократии – Исполнительного комитета – был преисполнен одной новостью: победой умеренных, благоразумных большевиков над крайними. В самом Исполнительном комитете нас встретили ядовитыми улыбками. Это был первый и единственный раз, когда „Правда“ вызвала одобрение даже матерых оборонцев либердановского толка. Когда этот номер „Правды“ был получен на заводах, там он вызвал полное недоумение среди членов нашей партии и сочувствовавших нам и язвительное удовольствие у наших противников. В Петербургский комитет, в Бюро ЦК и в редакцию „Правды“ поступали запросы: в чем дело, почему наша газета отказалась от большевистской линии и стала на путь оборонческой? Но Петербургский комитет, как и вся организация, был застигнут этим переворотом врасплох и по этому случаю глубоко возмущался и винил Бюро ЦК. Негодование в районах было огромное, а когда пролетарии узнали, что „Правда“ была захвачена приехавшими из Сибири тремя бывшими руководителями „Правды“, то потребовали исключения их из партии».

(Третий – бывший депутат Муранов.)
К этому надо прибавить следующее:
а) изложение Шляпникова перерабатывалось и крайне смягчалось под давлением Сталина и Каменева в 1925 году (тогда еще господствовала «тройка»!);
б) в официальной печати не появилось никаких опровержений шляпниковского рассказа. Да и как опровергать? Ведь номера тогдашней «Правды» налицо.
11. Отношение Сталина к проблеме революционной власти выражено им в речи на партийном совещании (заседание 29 марта 1917 года):

«Временное же правительство взяло фактически роль закрепителя завоеваний революционного народа. Совет Р. и С. Д. мобилизует силы, контролирует; Временное же правительство – упираясь, путаясь, берет роль закрепителя тех завоеваний народа, которые фактически уже взяты им. Такое положение имеет отрицательные, но и положительные стороны: нам невыгодно сейчас форсировать события, ускоряя процесс откалывания буржуазных слоев, которые неизбежно впоследствии должны будут отойти от нас».

Сталин боится «отталкивать буржуазию» – основной довод меньшевиков начиная с 1904 года:

«Поскольку Временное правительство закрепляет шаги революции – постольку ему поддержка; поскольку же оно контрреволюционно – поддержка Временного правительства неприемлема».

Совершенно так же говорил и Дан. Можно ли другими словами защищать буржуазное правительство пред лицом революционных масс?
Дальше протоколы гласят:

«Тов. Сталин оглашает резолюцию о Временном правительстве, принятую Бюро ЦК, но говорит, что не совсем согласен с нею, и скорее присоединяется к резолюции Красноярского Совета Р. и С. Д.».

Приводим важнейшие пункты красноярской резолюции:

«Со всей полнотой выяснить, что единственный источник власти и авторитета Временного правительства есть воля народа, который совершил этот переворот и которому Временное правительство обязано всецело повиноваться…»

«Поддерживать Временное правительство в его деятельности лишь постольку, поскольку оно идет по пути удовлетворения требований рабочего класса и революционного крестьянства в происходящей революции».

Такова позиция Сталина в вопросе о власти.
12. Надо особо подчеркнуть дату: 29 марта. Таким образом, через месяц с лишним после начала революции Сталин все еще говорит о Милюкове как о союзнике: Совет завоевывает, Временное правительство закрепляет. Трудно поверить, что эти слова мог произнести докладчик на большевистской конференции  в конце марта 1917 года! Так не поставил бы вопроса даже Мартов. Это есть теория Дана в наиболее вульгарном выражении: абстракция демократической революции, в рамках которой действуют более «умеренные» и более «решительные» силы и разделяют между собой работу: одни завоевывают, другие закрепляют. И тем не менее речь Сталина не случайна. Мы имеем в ней схему всей сталинской политики в Китае в 1924–1928 гг.
С каким страстным, несмотря на всю сдержанность, негодованием бичевал позицию Сталина Ленин, успевший прибыть на последнее заседание того же совещания:
«Даже наши большевики, – говорил он, – обнаруживают доверчивость к правительству. Объяснить это можно только угаром революции. Это – гибель социализма. Вы, товарищи, относитесь доверчиво к правительству. Если так, нам не по пути. Пусть лучше останусь в меньшинстве. Один Либкнехт стоит дороже ПО оборонцев типа Стеклова и Чхеидзе. Если вы сочувствуете Либкнехту и протянете хоть палец (оборонцам),– это будет измена международному социализму». (Мартовское партийное совещание 1917 г. Заседание 4 апреля. Доклад т. Ленина, с. 44.)
Не нужно забывать, что речь Ленина, как и протоколы в целом, до сих пор скрываются от партии.
13. Как ставил Сталин вопрос о войне? Так же, как и Каменев. Нужно пробудить европейских рабочих, а пока выполнять свой долг по отношению к «революции».
Но как пробудить европейских рабочих? Сталин отвечает в статье от 17 марта:
«…мы уже указывали на один из серьезнейших способов сделать это. Он заключается в том, чтобы заставить собственное правительство высказаться не только против всяких завоевательных планов… но и открыто формулировать волю русского народа, немедленно начать переговоры о всеобщем мире на условиях полного отказа от всяких завоеваний с обеих сторон и права наций на самоопределение».
Таким образом, пацифизм Милюкова – Гучкова должен был служить средством пробуждения европейского пролетариата.
4 апреля, на другой день по приезде, Ленин с негодованием заявил на партийном совещании:

«„Правда“ требует от правительства, чтоб оно отказалось от аннексий. Требовать от правительства капиталистов, чтоб оно отказалось от аннексий, – чепуха, вопиющая издевка…» (Мартовское партийное совещание 1917 г. Заседание 4 апреля. Доклад т. Ленина, с. 44.)

Эти слова были целиком направлены против Сталина.
14. 14 марта меньшевистско-эсеровский Совет выпускает манифест о войне к трудящимся всех стран. Манифест представлял лицемерный, лжепацифистский документ в духе всей политики меньшевиков и эсеров, которые уговаривали рабочих других стран восстать против своей буржуазии, а сами шли в одной упряжке с империалистами России и всей Антанты.
Как Сталин оценил этот манифест?

«Прежде всего, несомненно, что голый лозунг „долой войну“ совершенно не пригоден, как практический путь… Нельзя не приветствовать вчерашнее воззвание Совета Рабочих и Солдатских Депутатов в Петрограде к народам всего мира с призывом заставить собственные правительства прекратить бойню. Воззвание это, если оно дойдет до широких масс, без сомнения, вернет сотни и тысячи рабочих к забытому лозунгу „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“».

Как оценил воззвание оборонцев Ленин? В уже цитированной речи 4 апреля он сказал:

«Воззвание Совета рабочих депутатов – там нет ни одного слова, проникнутого классовым сознанием. Там сплошная фраза!» (Мартовское партийное совещание 1917 г. Заседание 4 апреля. Доклад т. Ленина, с. 45.)

Эти слова Ленина направлены целиком против Сталина. Поэтому-то протоколы мартовского совещания и скрываются от партии.
15. Проводя в отношении к Временному правительству и к войне политику левых меньшевиков, Сталин не имел никакого основания отказываться от объединения с меньшевиками. Вот как он высказывался по этому вопросу на той же мартовской конференции 1917 года. Цитируем дословно протокол:

«В порядке дня – предложение Церетели об объединении.
Сталин:
– Мы должны пойти. Необходимо определить наши предложения о линии объединения. Возможно объединение по линии Циммервальда – Кинталя».

Даже Молотов выражает (правда, не очень членораздельно) свои сомнения. Сталин возражает:

«Забегать вперед и предупреждать разногласия не следует. Без разногласий нет партийной жизни. Внутри партии мы будем изживать мелкие разногласия». (Мартовское партийное совещание. Заседание 4 апреля, с. 32.)

Эти немногие слова говорят больше, чем целые тома. Они показывают те мысли, какими питался Сталин в годы войны, и свидетельствуют с юридической точностью о том, что циммервальдизм Сталина был той же самой марки, что и циммервальдизм Церетели. Здесь опять-таки нет и намека на ту идейную непримиримость, фальшивую маску которой Сталин, в интересе аппаратной борьбы, надел на себя несколько лет спустя. Наоборот, меньшевизм и большевизм представляются Сталину в конце марта 1917 года оттенками мысли, которые могут уживаться в одной партии. Разногласия с Церетели Сталин называет «мелкими разногласиями», которые можно «изживать» внутри единой организации. Мы видим здесь, насколько к лицу Сталину обличать задним числом примиренческое отношение Троцкого к левым меньшевикам… в 1913 году.
16. При такой позиции Сталин, естественно, ничего серьезного не мог противопоставить эсерам и меньшевикам в Исполнительном Комитете, куда он вошел по приезде как представитель партии. Не осталось в протоколах или в печати ни одного предложения, заявления, протеста, в котором Сталин сколько-нибудь отчетливо противопоставил бы большевистскую точку зрения лакейству «революционной демократии» перед буржуазией. Один из бытописателей того периода, беспартийный полуоборонец Суханов, автор упомянутого выше манифеста к трудящимся всего мира, говорит в своих «Записках о революции»:

«У большевиков в это время, кроме Каменева, появился в Исп. Комитете Сталин… За время своей скромной деятельности в Исп. Комитете (он) производил – не на одного меня – впечатление серого пятна, иногда маячившего тускло и бесследно. Больше о нем, собственно, нечего сказать». (Записки о революции, кн. 2, с. 265, 266.)

17. Прорвавшийся, наконец, из-за границы Ленин рвет и мечет против «каутскианской» (выражение Ленина) «Правды», Сталин отходит в сторону. В то время, как Каменев обороняется, Сталин отмалчивается. Постепенно он вступает в новую официальную колею, проложенную Лениным. Но мы не найдем у него ни одной самостоятельной мысли, ни одного обобщения, на котором можно было бы остановиться. Где представляется случай, Сталин становится между Каменевым и Лениным. Так за четыре дня до октябрьского переворота, когда Ленин требовал исключения Зиновьева и Каменева, Сталин в «Правде» заявил, что он не усматривает принципиальных разногласий. (См. в этом же номере статью «Шило в мешке».)
18. Никакой самостоятельной позиции в период брестских переговоров Сталин не занимал. Он колебался, выжидал, отмалчивался. В последний момент голосовал за предложение Ленина. Путаная и беспомощная позиция Сталина в тот период достаточно ярко, хотя и не полно, характеризуется даже официально обработанными протоколами ЦК. (См. «Шило в мешке».)
19. В период гражданской войны Сталин был противником принципов, положенных в основу создания Красной Армии и вдохновлял за кулисами так называемую «военную оппозицию» против Ленина и Троцкого. Факты, сюда относящиеся, изложены отчасти в Автобиографии Троцкого (т. 2, с. 167; «Военная оппозиция»). (См. также статью Маркина в No 12–13 «Бюллетеня оппозиции», с. 36).
20. В 1922 году, во время болезни и отпуска Троцкого, Сталин проводит в ЦК под влиянием Сокольникова решение, подрывающее монополию внешней торговли. Благодаря решительному выступлению Ленина и Троцкого, решение это было отменено. (См. «Письмо в Истпарт» Троцкого.)
21. В национальном вопросе Сталин занимает в тот же период позицию, которую Ленин обвиняет в бюрократических и шовинистических тенденциях. Сталин со своей стороны обвиняет Ленина в национальном либерализме. (См. «Письмо в Истпарт» Троцкого.)
22. Каково было поведение Сталина в вопросе о германской революции в 1923 году? Здесь ему приходилось снова, как в марте 1917 года, самостоятельно ориентироваться в вопросе большого масштаба: Ленин был болен, с Троцким велась борьба. Вот что писал Сталин Зиновьеву и Бухарину в августе 1923 года о положении в Германии:

«Должны ли коммунисты стремиться (на данной стадии) к захвату власти без с.-д., созрели ли они уже для этого, – в этом, по-моему, вопрос. Беря власть, мы имели в России такие резервы, как:
а) мир;
б) землю крестьянам;
в) поддержку громадного большинства рабочего класса;
г) сочувствие крестьянства.
Ничего такого у немецких коммунистов сейчас нет. Конечно, они имеют по соседству Советскую страну, чего у нас не было; но что можем мы дать им в данный момент? Если сейчас в Германии власть, так сказать, упадет, а коммунисты ее подхватят, они провалятся с треском. Это „в лучшем“ случае. А в худшем случае – их разобьют вдребезги и отбросят назад. Дело не в том, что Брандлер хочет „учить массы“; дело в том, что буржуазия плюс правые с.-д. наверняка превратили бы учебу-демонстрацию в генеральный бой (они имеют пока что все шансы для этого) и разгромили бы их. Конечно, фашисты не дремлют, но нам выгоднее, чтобы фашисты первые напали: это сплотит весь рабочий класс вокруг коммунистов (Германия не Болгария). Кроме того, фашисты, по всем данным, слабы в Германии. По-моему, немцев надо удержать, а не поощрять».

Таким образом, в августе 1923 года, когда германская революция стучалась во все двери, Сталин считал, что Брандлера надо удерживать, а не поощрять. За упущение революционной ситуации в Германии Сталин несет главную тяжесть ответственности. Он поддерживал и поощрял кунктаторов, скептиков, выжидателей в Германии. В вопросе всемирно-исторической важности он не случайно занял оппортунистическую позицию: по существу он лишь продолжал ту политику, которую в марте 1917 года проводил в России.
23. После того как революционная ситуация была загублена пассивностью и нерешительностью, Сталин долго еще защищал от Троцкого брандлеровский ЦК, защищая тем самым самого себя. При этом Сталин ссылался, конечно, на «своеобразие». Так, 17 декабря 1924 года – через год после крушения в Германии! – Сталин писал:

«Об этом своеобразии нельзя забывать ни на одну минуту. О нем особенно следует помнить при анализе германских событий осенью 1923 г. О нем прежде всего должен помнить т. Троцкий, огульно (!) проводящий аналогию (!!) между Октябрьской революцией и революцией в Германии и безудержно бичующий германскую компартию». («Вопросы ленинизма», изд. 1928 г., с. 171.)

Таким образом, Троцкий был повинен в те времена в «бичевании» брандлерианства, а не в покровительстве ему. Из этого ясно видно, насколько Сталин с его Молотовым пригодны для борьбы против правых в Германии!
24. 1924 год – год великого поворота. Весною этого года Сталин повторяет еще старые формулы о невозможности построения социализма в отдельной стране, тем более отсталой. Осенью того же года Сталин порывает с Марксом и Лениным в основном вопросе пролетарской революции и строит свою «теорию» социализма в отдельной стране. Кстати сказать, нигде у Сталина эта теория в положительной форме не развернута и даже не изложена. Все обоснование сводится к двум заведомо ложно истолкованным цитатам из Ленина. Ни на одно возражение Сталин не ответил. Теория социализма в отдельной стране имеет административное, а не теоретическое обоснование.
В том же году Сталин создает теорию «двухсоставных», т. е. двухклассовых рабоче-крестьянских партий для Востока. Это есть разрыв с марксизмом и всей историей большевизма в основном вопросе: о классовом характере партии. Даже Коминтерн оказался в 1928 году вынужденным отодвинуться от теории, которая надолго загубила компартии Востока. Но великое открытие продолжает фигурировать и сегодня в сталинских «Вопросах ленинизма».
В том же году Сталин проводит подчинение китайского коммунизма буржуазной партии Гоминдан, выдавая последнюю за «рабоче-крестьянскую» партию выдуманного им образца. Китайские рабочие и крестьяне авторитетом Коминтерна политически закабаляются буржуазией. Сталин организует в Китае то «разделение труда», которое Ленин помешал ему организовать в России в 1917 году: китайские рабочие и крестьяне «завоевывают», Чан Кайши «закрепляет».
Политика Сталина явилась прямой и непосредственной причиной крушения китайской революции.
Позиция Сталина – его зигзаги – в вопросах советского хозяйства слишком свежи в памяти наших читателей, поэтому мы на них здесь не останавливаемся.
Напомним еще в заключение только о «Завещании» Ленина. Дело идет не о полемической статье или речи, где можно с основанием предположить неизбежные преувеличения, вытекающие из горячности борьбы. Нет, в «Завещании» Ленин спокойно, взвешивая каждое слово, подает последний совет партии, оценивая каждого из своих сотрудников на основании всего опыта своей работы с ними. Что говорит он о Сталине?
а) «груб»;
б) «нелоялен»;
в) «склонен злоупотреблять властью».
Вывод: снять с поста генерального секретаря.
Еще через несколько недель Ленин продиктовал Сталину записку, в которой заявлял о «разрыве с ним всяких личных и товарищеских отношений».
Это было одно из последних волеизъявлений Ленина. Все эти факты закреплены в протоколах июльского Пленума ЦК за 1927 г.

* * *

 

Таковы некоторые вехи политической биографии Сталина. Они дают достаточно законченный образ, в котором энергия, воля и решимость сочетаются с эмпиризмом, близорукостью, органической склонностью к оппортунистическим решениям в больших вопросах, личной грубостью, нелояльностью и готовностью злоупотреблять властью для подавления партии.

 «Бюллетень оппозиции», выпускаемый Троцким с 1929 по 1940 г. в Берлине, Париже и США. – Прим. ред. – сост .

 Имеется в виду Всероссийское совещание Советов рабочих и солдатских депутатов 4(17) апреля 1917 г. – Прим. ред. – сост .

Сталин как теоретик

I. Мужицкий баланс демократической и социалистической революций

 

«…Появление т. Сталина на конференции аграрников-марксистов – это была эпоха в истории Коммунистической академии. Исходя из того, что говорил т. Сталин, нам пришлось пересмотреть все свои планы и переделать их в том направлении, о каком говорил т. Сталин. Выступление т. Сталина дало громадный толчок в нашей работе». (Покровский на XVI съезде.)

В своем программном докладе на конференции аграрников-марксистов (27 декабря 1929 года) Сталин долго распространялся насчет того, будто «троцкистско-зиновьевская оппозиция» считает, что «Октябрьская революция, собственно говоря, ничего не дала крестьянству».
Вероятно, даже почтительным слушателям эта выдумка показалась слишком уж топорной. Надо, однако, для ясности привести цитату полнее:
«Я имею в виду, – говорил Сталин, – теорию о том, что Октябрьская революция дала будто бы крестьянству меньше (?), чем Февральская революция; что Октябрьская революция, собственно говоря, ничего не дала крестьянству». Изобретение этой «теории» Сталин приписывает одному из советских статистов-экономистов Громану, известному в прошлом меньшевику, после чего прибавляет:
«Но эта теория была подхвачена троцкистско-зиновьевской оппозицией и использована против партии».
Теория Громана насчет Февральской и Октябрьской революций нам совершенно неизвестна. Но Громан здесь вообще ни при чем. Он припутан только для заметания следов. Каким образом Февральская революция могла дать крестьянину больше, чем Октябрьская? Что вообще дала Февральская революция крестьянину, кроме верхушечной и потому совершенно ненадежной ликвидации монархии? Бюрократический аппарат остался старый. Земли Февральская революция крестьянину не дала. Зато она дала ему продолжение войны и обеспечила дальнейшее развитие инфляции. Может быть, Сталину известны какие-нибудь другие дары Февральской революции крестьянам? Нам они неизвестны. Февральская революция потому и уступила место Октябрьской, что кругом обманула мужика.
Мнимую теорию оппозиции о преимуществах Февральской революции над Октябрьской Сталин связывает с теорией «насчет так называемых ножниц». Этим он выдает до конца источники и цели своей кляузы. Сталин полемизирует, как я сейчас покажу, против меня. Лишь для удобства своих операций, для маскировки наиболее грубых искажений он прячется за Громана и за безымянную «троцкистско-зиновьевскую оппозицию» вообще.
Действительное существо вопроса состоит в следующем. На XII съезде партии (весною 1923 года) я впервые демонстрировал угрожающее расхождение промышленных и сельскохозяйственных цен. В докладе моем это явление впервые было названо «ножницами цен». Я предупреждал, что дальнейшее отставание промышленности будет раздвигать эти ножницы и что они могут перерезать нити, связывающие пролетариат и крестьянство.
В феврале 1927 года на Пленуме Центрального Комитета при обсуждении вопроса о политике цен я в 1001-й раз пытался доказать, что общие фразы вроде «лицом к деревне» проходят мимо существа дела и что с точки зрения смычки с мужиком вопрос разрешается в основе своей соотношением цен на сельскохозяйственные и промышленные продукты. Беда крестьянина состоит в том, что ему трудно заглянуть далеко вперед. Но под ногами у себя он видит очень хорошо, твердо помнит вчерашний день и умеет подводить своему товарообмену с городом баланс, который является для него в каждый данный момент балансом революции.
Экспроприация помещичьего землевладения вместе с налоговыми облегчениями освободили крестьянство от уплаты суммы около пятисот-шестисот миллионов рублей. Это есть явное и неоспоримое завоевание крестьянства благодаря Октябрьской революции, – отнюдь не Февральской.
Но наряду с этим огромным плюсом крестьянин столь же отчетливо различает и минус, который принесла ему та же Октябрьская революция. Этот минус состоит в чрезмерном удорожании промышленных продуктов по сравнению с довоенными ценами. Разумеется, если бы в России сохранился капитализм, ножницы цен, несомненно, имели бы место, – это явление международное. Но во-первых, крестьянин этого не знает. А во-вторых, нигде эти ножницы не раздвинулись так, как в Советском Союзе. Большие потери крестьянства на ценах имеют временный характер, отражая период «первоначального накопления» государственной промышленности. Пролетарское государство как бы берет у крестьянина взаймы, чтобы вернуть ему затем сторицею. Но все это уже относится к области теоретических соображений и исторического предвиденья. Мысль же крестьянина эмпирична и опирается на факты в их сегодняшнем разрезе. «Октябрьская революция освободила меня от уплаты полумиллиарда земельной ренты, – рассуждает мужик. – Спасибо большевикам. Но государственная промышленность берет у меня на ценах гораздо больше, чем брали капиталисты. Тут что-то у коммунистов неладно». Другими словами, крестьянин подводит баланс Октябрьской революции путем сочетания двух ее основных статей: аграрно-демократической («большевистской») и индустриально-социалистической («коммунистической»). По первой статье – явный и бесспорный плюс; по второй статье – пока еще явный минус, притом на сегодняшнее число значительно превышающий плюс. Пассивное сальдо Октябрьской революции, составляющее основу всех недоразумений между крестьянином и советской властью, находится, в свою очередь, в самой тесной связи с изолированным положением Советского Союза в мировом хозяйстве.
Спустя почти три года после старых споров, Сталин на беду свою вернулся к вопросу. Так как он обречен повторять чужие зады и в то же время заботиться о своей «самостоятельности», то он вынужден на каждом шагу беспокойно оглядываться на вчерашний день «троцкистской оппозиции» и… заметать следы. Сталин совершенно не понял в свое время «ножниц» города и деревни; в течение пяти лет (1923–1928) он видел опасность в забегании промышленности вперед, а не в ее отставании; чтоб смазать все это хоть как-нибудь, он в своем докладе бормочет нечто несвязное о «буржуазном предрассудке (!!!) насчет так называемых ножниц». Почему это предрассудок? И в чем его буржуазность? Но Сталин не обязан отвечать на эти вопросы, так как никто не смеет ему задавать их.
Если бы Февральская революция дала мужику землю, то Октябрьская революция, при ножницах цен, не могла бы продержаться и двух лет. Вернее сказать, Октябрьская революция не могла бы и совершиться, если бы Февральская оказалась способной разрешить основную аграрно-демократическую задачу путем ликвидации частного землевладения.
Выше мы уже косвенно напоминали, что в первые годы после Октября крестьянин упорно стремился противопоставлять коммунистов большевикам. Последних он одобрял, – именно потому, что они совершили земельную революцию с такой решительностью, с какой она не совершалась еще нигде и никогда. Но тот же крестьянин был недоволен коммунистами, которые, взяв в свои руки фабрики и заводы, товары доставляют по дорогой цене. Другими словами, крестьянин очень решительно одобрял аграрную революцию большевиков, но с тревогой, с сомнением, а подчас и с открытой враждебностью относился к первым шагам социалистической революции. Довольно скоро, однако, мужику пришлось понять, что большевики и коммунисты – одна и та же партия.
В феврале 1927 года вопрос был поставлен мною на Пленуме ЦК следующим образом.
Ликвидация помещиков открыла нам у мужиков большой кредит, как политический, так и экономический. Но этот кредит не вечен и не безграничен. Вопрос решается соотношением цен. Только ускорение индустриализации, с одной стороны, коллективизации крестьянских хозяйств, с другой, может привести к более выгодному для деревни соотношению цен. В противном случае выгоды аграрной революции целиком сосредоточатся в руках кулаков, ножницы же будут больнее всего ранить бедняков. Дифференциация середняков пойдет ускоренно. Результат при этом может быть один: крушение диктатуры пролетариата.
«В этом году, – говорил я, – на внутренний рынок будет выброшено промышленных товаров всего на 8 млрд рублей по розничным ценам… Деревня заплатит за свою меньшую половину товаров около 4 млрд рублей. Примем розничный промышленный индекс по отношению к довоенным ценам за 2,– как говорил здесь Микоян… Это значит, что деревня на промышленных изделиях переплачивает около 2 млрд рублей… Баланс (крестьянина): аграрно-демократическая революция принесла мне, помимо всего прочего, 500 млн рублей в год (ликвидация арендной платы и снижение налогов). Социалистическая революция перекрыла эту прибыль 2-миллиардным убытком. Ясно, что баланс сводится с 1,5-миллиардным дефицитом».
Никто мне не возразил на этом заседании ни слова, но Яковлев, нынешний народный комиссар земледелия, а тогда еще только чиновник особых поручений по делам статистики, получил задание: во что бы то ни стало ниспровергнуть мой расчет. Яковлев сделал все, что мог. Со всеми законными и незаконными поправками и ограничениями Яковлев на следующий день оказался вынужден признать, что баланс Октябрьской революции для деревни в целом все еще сводится с минусом. Приведем опять подлинную цитату:

«…Выигрыш от уменьшения прямых платежей по сравнению с довоенным временем равен примерно 630 млн червонных рублей… Крестьянство потеряло в прошлом году около 1 млрд рублей вследствие того, что оно покупает промтовары не по индексу крестьянского дохода, а по розничному индексу промтоваров. Отрицательное сальдо равно около 400 млн рублей».

Ясно, что расчет Яковлева в основном подтвердил мою мысль: крестьянин реализовал крупный доход от совершенной большевиками демократической революции, но терпит пока еще убыток от совершенной ими социалистической революции, причем убыток значительно превышает прибыль. Я оценил пассивное сальдо в полтора миллиарда. Яковлев – менее чем в полмиллиарда. Считаю и сейчас, что моя цифра, отнюдь не претендовавшая на точность, была ближе к действительности, чем яковлевская. Разница двух цифр сама по себе очень значительна, но она не меняет моего основного вывода. Острота хлебозаготовительных затруднений явилась подтверждением моего расчета как более тревожного. Нелепо, в самом деле, думать, будто хлебная заготовка верхних слоев деревни вызывалась чисто политическими мотивами, т. е. враждебностью кулака по отношению к советскому государству. На такого рода «идеализм» кулак не способен. Если он не вывозил свой хлеб на продажу, то потому, что обмен становился невыгоден вследствие ножниц цен. Поэтому же кулаку удавалось втягивать в орбиту своего влияния и середняка.
Этот расчет имеет грубый, так сказать, валовой характер. Составные статьи баланса могут и должны быть расчленены применительно к трем основным слоям крестьянства: кулакам, середнякам и беднякам. Однако в тот период – начала 1927 года – официальная статистика, вдохновлявшаяся Яковлевым, игнорировала или злостно преуменьшала дифференциацию деревни, политика же Сталина – Рыкова – Бухарина была направлена на покровительство «крепкому» крестьянину и на борьбу с «иждивенчеством» бедняка. Таким образом, внутри деревни пассивное сальдо баланса особенно тяжко давило именно на низы крестьянства.
Но откуда все-таки взялось у Сталина противопоставление Февральской революции и Октябрьской? – спросит читатель. Вопрос законный. Сделанное мною противопоставление аграрно-демократической и индустриально-социалистической революций, Сталин, совершенно неспособный к теоретическому, т. е. абстрактному мышлению, смутно понял по-своему: он решил попросту, что демократическая революция – значит Февральская. На этом необходимо остановиться, ибо старое, традиционное непонимание Сталиным и его единомышленниками взаимоотношения демократической революции и социалистической, лежащее в основе всей их борьбы против теории перманентной революции, успело уже причинить ужасающие бедствия, особенно в Китае и Индии, и остается источником убийственных ошибок и по сей день.
Дело в том, что Февральскую революцию 1917 года Сталин встретил, по существу, левым демократом, а не пролетарским революционером-интернационалистом. Он это ясно показал всем своим поведением до приезда Ленина. Февральская революция была для Сталина, и, как видим, осталась, «демократической» революцией par excellence . Он стоял за поддержку первого временного правительства, которое возглавлялось национал-либеральным помещиком кн. Львовым, имело национал-консервативного фабриканта Гучкова военным министром, а национал-либерала Милюкова министром иностранных дел. Обосновывая на совещании партии 29 марта 1917 года необходимость поддержки буржуазно-помещичьего временного правительства, Сталин заявлял:

«Власть поделилась между двумя органами, из которых ни один не имеет всей полноты власти. Роли поделились. Совет фактически взял почин революционных преобразований; Совет – революционный вождь восставшего народа, орган, конструирующий Временное правительство. Временное правительство взяло фактически роль закрепителя завоеваний революционного народа… Поскольку Временное правительство закрепляет шаги революции, – постольку ему поддержка…»

«Февральское» буржуазно-помещичье и насквозь контрреволюционное правительство являлось для Сталина не классовым врагом, а сотрудником, с которым надо установить разделение труда. Рабочие и крестьяне будут «завоевывать», буржуазия будет «закреплять». Все вместе составит «демократическую революцию». Формула о поддержке буржуазии «постольку-поскольку», основная формула меньшевиков, была в то же время и формулой Сталина. Все это говорилось Сталиным через месяц после февральского переворота, когда характер Временного правительства должен был быть ясен и слепому уже не на основании марксистского предвиденья, а политического опыта.
Как показал весь дальнейший ход событий, Ленин в 1917 году, в сущности, не переубедил Сталина, а только отстранил его локтем. На механическом расчленении демократической революции и социалистической построена вся дальнейшая борьба Сталина против теории перманентной революции. Сталин до сих пор не понял, что Октябрьская революция была прежде всего демократической революцией и что только поэтому она могла осуществить диктатуру пролетариата. Произведенный мною баланс демократических и социалистических завоеваний Октябрьской революции Сталин приспособил попросту к своей старой концепции. После этого он ставит вопрос: «Верно ли, что крестьяне ничего не получили от Октябрьской революции?» И, рассказавши о том, что «благодаря Октябрьской революции крестьяне освободились от помещичьего ярма», (этого мы, видите ли, никогда раньше не слышали!), Сталин заключает так:
«Как можно после этого утверждать, что Октябрьская революция ничего не дала крестьянам?»
Как можно после этого утверждать, спросим мы, что у этого «теоретика» есть хоть крупица теоретической совести?…

* * *

 

Приведенный выше неблагоприятный для деревни баланс Октябрьской революции является, разумеется, временным и переходным. Главное значение Октябрьской революции для крестьянства в том, что она создала предпосылки социалистической перестройки сельского хозяйства. Но это – дело будущего. В 1927 году коллективизация была еще в полном загоне. О «сплошной» никто еще и не помышлял. Сталин, однако, и ее включает задним числом в расчет. «Теперь, после усиленного развития колхозного движения, – предвосхищает наш теоретик будущее и переселяет его в прошлое, – крестьяне имеют возможность…производить гораздо больше, чем раньше, при той же затрате труда». И после этого снова:
«Как можно после всего этого (!) утверждать, что Октябрьская революция не дала выигрыша крестьянству? Разве не ясно, что люди, говорящие такую небылицу, явным образом лгут на партию и на советскую власть?…» Упоминание о «небылице» и о «лжи», как видим, здесь вполне на своем месте. Да, некоторые люди «явным образом лгут» на хронологию и на здравый смысл.
Сталин, как мы видим, углубляет свою «небылицу», изображая дело так, будто оппозиция не только возвеличила Февральскую революцию за счет Октябрьской, но и на будущие времена отказывала последней в способности улучшить положение крестьянства. На каких, с позволения сказать, дураков это рассчитано? Извиняемся перед почтенным профессором Покровским!…
Выдвигая неизменно с 1923 года проблему хозяйственных ножниц города и деревни, оппозиция преследовала вполне определенную и теперь для всякого бесспорную цель: заставить бюрократию понять, что борьба с опасностью размычки может вестись не мармеладными лозунгами, вроде «лицом к деревне» и проч., а посредством:
а) более быстрого темпа промышленного развития и
б) энергичной коллективизации крестьянского хозяйства.
Другими словами, проблему ножниц, как и проблему мужицкого баланса Октябрьской революции, мы выдвигали не для «дискредитирования» Октябрьской революции, – одна «терминология» чего стоит! – а для того, чтобы оппозиционным хлыстом заставить самодовольную и консервативную бюрократию использовать те неизмеримые хозяйственные возможности, которые открыла перед страной Октябрьская революция.
Официальному кулацко-бюрократическому курсу 1923–1928 годов, который находил свое выражение в повседневной законодательной и административной работе, в новых теориях, и прежде всего в травле оппозиции, последняя противопоставила с 1923 года курс на ускоренную индустриализацию, а с 1926 года, после первых успехов промышленности, на механизацию и коллективизацию сельского хозяйства.
Напомним еще раз, что оппозиционная платформа, которую Сталин держит под спудом, но из которой он черпает по кусочкам всю свою мудрость, гласит:
«Растущему фермерству деревни должен быть противопоставлен более быстрый рост коллективов. Необходимо систематически, из года в год, производить значительные ассигнования на помощь бедноте, организованной в коллективы…» (С. 24.)
«Должны быть вложены гораздо более значительные средства в совхозное и колхозное строительство. Необходимо предоставление максимальных льгот вновь организующимся колхозам и другим формам коллективизации. Членами колхозов не могут быть лица, лишенные избирательных прав. Задачей перевода мелкого производства в крупное, коллективистическое, должна быть проникнута вся работа кооперации».
«Необходимо принять землеустроительные работы полностью за счет государства, причем в первую очередь должны быть землеустроены коллективные хозяйства и хозяйства бедноты с максимальным ограждением их интересов». (С. 26.)
Если бы бюрократия не шаталась под давлением мелкобуржуазной стихии, а проводила бы программу оппозиции с 1923 года, не только пролетарский, но и мужицкий баланс Октябрьской революции имел бы сегодня несравненно более благополучный характер.

* * *

 

Проблема смычки есть проблема взаимоотношений города и деревни. Она распадается на две части или, вернее, может быть рассматриваема под двумя углами зрения:
а) взаимоотношения промышленности и сельского хозяйства;
б) взаимоотношения пролетариата и крестьянства.
На основах рынка эти взаимоотношения, имеющие форму товарооборота, находят свое выражение в движении цен. Соотношение между ценами на хлеб, лен, свеклу и пр., с одной стороны, на ситец, керосин, плуг и пр., с другой, дает решающий показатель для оценки взаимоотношений города и деревни, промышленности и сельского хозяйства, рабочих и крестьян. Проблема ножниц промышленных и сельскохозяйственных цен остается поэтому и для нынешнего периода важнейшей хозяйственной и социальной проблемой всей советской системы. Как же изменялись между двумя съездами, т. е. за последние 2,5 года, ножницы цен? Сжимались они или, наоборот, расширялись?
Тщетно стали бы мы искать ответа на этот центральный вопрос в десятичасовом докладе Сталина на съезде. Давая груды ведомственных цифр, превращая руководящий доклад в бюрократический справочник, Сталин не сделал и попытки марксистского обобщения разрозненных и совершенно непродуманных им фактических данных, которые предъявили ему комиссариаты, секретариаты и иные канцелярии.
Сжимаются ли ножницы промышленных и сельскохозяйственных цен? Другими словами, уменьшается ли пока еще пассивное для крестьянина сальдо социалистической революции? В рыночных условиях – а мы из них не выскочили и еще долго не выскочим – сжатие или расширение ножниц имеет решающее значение для оценки достигнутых успехов и для проверки правильности или неправильности хозяйственных планов и методов. То, что в докладе Сталина об этом – ни слова, само по себе является крайне тревожным обстоятельством. Если бы ножницы сжимались, то в ведомстве Микояна нашлись бы спецы, которые дали бы без труда этому процессу цифровое и графическое выражение. Сталину осталось бы продемонстрировать диаграмму, т. е. показать съезду изображение ножниц, свидетельствующее о сжимании их лезвий. Вся экономическая часть доклада нашла бы свою ось. Увы, теперь ее нет. Проблему ножниц Сталин обошел.
Внутренние ножницы не являются, конечно, последней инстанцией. Существует другая, более высокая: это ножницы внутренних и мировых цен. Они измеряют производительность труда в советском хозяйстве сравнительно с производительностью труда мирового капиталистического рынка. От прошлого мы получили в этой области, как и в других, ужасающее наследство отсталости. Практически задача в отношении ближайшего ряда лет состоит не в том, чтобы смаху «догнать и перегнать» – до этого, к сожалению, еще очень далеко! – а в том, чтобы планомерно сжимать ножницы внутренних цен и мировых, что достижимо только при условии систематического приближения производительности труда внутри СССР к производительности труда передовых капиталистических стран. Это требует, в свою очередь, не статистически-максимальных, а экономически-оптимальных планов. Чем чаще бюрократы повторяют размашистую формулу «догнать и перегнать», тем упорнее они игнорируют проблему точных сравнительных коэффициентов социалистической и капиталистической промышленности, или, иначе, проблему ножниц внутренних и мировых цен. И об этом вопросе в докладе Сталина ни слова.
Проблема внутренних ножниц могла бы счесться ликвидированной лишь при условии действительной ликвидации рынка, проблема внешних ножниц – при ликвидации мирового капитализма. Сталин, как мы знаем, совсем было собрался в период своего аграрного доклада послать нэп «к черту», но за протекшие после того полгода одумался. Как это всегда с ним бывает, он неосуществившееся свое намерение ликвидировать нэп подкидывает в съездовском докладе «троцкистам». Белые и желтые нитки этой операции так нескромно торчат наружу, что отчет в этой части доклада не решается отметить ни одного аплодисмента.
Со Сталиным произошло в отношении нэпа и рынка то, что обычно бывает с эмпириками. Крутой поворот, совершившийся в его собственной голове под влиянием внешних толчков, он принял за радикальное изменение всей обстановки. Раз бюрократия вместо пассивного приспособления к рынку и к кулаку решила вступить с ними в последний бой, следовательно, статистика и экономика могут уже считать их как бы несуществующими. Эмпиризм чаще всего служит предпосылкой субъективизма, а если это эмпиризм бюрократический, то он неизбежно становится предпосылкой периодических «перегибов». Искусство «генерального» руководства состоит в таком случае в размене перегибов на перегибчики и в уравнительном их распределении среди илотов, именуемых исполнителями. Если в довершение генеральный перегиб подкинуть «троцкизму», то задача решена. Но дело не в этом. Суть нэпа, несмотря на резкое изменение «сути» сталинских мыслей о нэпе, состоит по-прежнему в рыночном определении хозяйственных взаимоотношений города и деревни. Если нэп остается, то и ножницы промышленных и сельскохозяйственных цен остаются важнейшим критерием всей хозяйственной политики.
Мы слышали, однако, что Сталин теорию ножниц еще за полгода до съезда назвал «буржуазным предрассудком». Это самый простой выход из положения. Если вы деревенскому знахарю скажете, что кривая температуры является одним из важнейших показателей благополучия или неблагополучия организма, то знахарь вряд ли поверит вам. Если же он нахватался ученых слов и научился, в довершение беды, свое знахарство выдавать за «пролетарскую медицину», то он наверняка ответит вам, что термометр есть буржуазный предрассудок. Если у этого знахаря в руках власть, то он, во избежание соблазна, разобьет термометр о камень, или, еще хуже, о чью-нибудь голову.
В 1925 году дифференциация советского крестьянства была объявлена предрассудком паникеров. Яковлев был направлен в Центральное статистическое управление и отобрал там все марксистские термометры на предмет разрушения. Но беда в том, что изменения температуры не прекращаются в отсутствие термометра. Зато проявления скрытого органического процесса застигают целителей и исцеляемых врасплох. Так было с хлебной забастовкой кулака, который неожиданно оказался руководящей фигурой в деревне и заставил Сталина произвести 15 февраля 1928 года (см. «Правду» от этого числа) поворот на 180 градусов.
Термометр цен имеет не меньшее значение, чем термометр дифференциации крестьянства. После XII съезда партии, где ножницы впервые получили свое наименование и свое истолкование, значение их начало входить во всеобщее понимание. В течение следующих трех лет ножницы неизменно демонстрировались на пленумах ЦК, на конференциях и съездах именно как основная кривая хозяйственной температуры страны. Но затем они постоянно стали исчезать из обихода, и наконец на исходе 1929 года Сталин объявил их «буржуазным предрассудком». Так как термометр оказался своевременно разбит, то у Сталина не было никакого повода представлять XVI съезду партии кривую хозяйственной температуры.
Марксистская теория есть орудие мысли, служащее для уяснения того, что есть, что становится и что предстоит, и для определения того, что надо делать. Сталинская теория есть служанка бюрократии. Она служит для оправдания зигзагов задним числом, для сокрытия вчерашних ошибок и, следовательно, для подготовки завтрашних. Умолчание о ножницах есть центральное место сталинского доклада. Это может показаться парадоксом, ибо умолчание есть пустое место. Но это тем не менее так: в центре сталинского доклада стоит сознательно и преднамеренно просверленная дыра.

Консулы, бдите, дабы от этой самой дыры не было диктатуре ущерба!

 Преимущественно (лат.).

 Речь Сталина цитируется нами по официальному протоколу, который до сих пор тщательно скрывается от партии. Подчеркивания сделаны нами.

II. Земельная рента, или Сталин углубляет Энгельса и Маркса

В начале своей борьбы с «генеральным секретарем» Бухарин заявил как-то, что главной амбицией Сталина является заставить признать себя «теоретиком». Бухарин достаточно хорошо знает Сталина, с одной стороны, азбуку коммунизма, с другой, чтобы понимать всю трагикомичность этой претензии. В качестве теоретика Сталин выступал на конференции аграрников-марксистов. В числе многого другого не поздоровилось при этом земельной ренте.
Еще совсем недавно (1925 г.) Сталин подводил дело к укреплению крестьянских участков на десятки лет, т. е. фактической и юридической ликвидации национализации земли. Наркомзем Грузии, не без ведома Сталина, разумеется, внес в то время законопроект о прямой отмене национализации. В том же духе работал и российский комиссариат земледелия. Оппозиция забила тревогу. В своей платформе она написала:

«Партия должна дать сокрушительный отпор всем тенденциям, направленным к упразднению или подрыву национализации земли, одного из устоев диктатуры пролетариата».

Подобно тому, как в 1922 году Сталин отказался от своих покушений на монополию внешней торговли, он в 1926 году отказался от покушений на национализацию земли, объявив, что его «не так поняли».
После провозглашения левого курса Сталин стал не только защитником национализации земли, но и немедленно же обвинил оппозицию в непонимании всего значения этого института. Вчерашний нигилизм по отношению к национализации оказался сразу заменен ее фетишизмом. Марксова теория земельной ренты получила новое административное задание: оправдать сталинскую сплошную коллективизацию.
Здесь необходима маленькая справка с теорией. В своем незаконченном анализе земельной ренты Маркс делит ее на абсолютную и дифференциальную. Поскольку один и тот же человеческий труд в приложении к разным участкам земли дает разные результаты, избыточный результат более плодородного участка будет, естественно, присвоен собственником земли. Это и есть дифференциальная рента. Но ни один из собственников не предоставит арендатору бесплатно даже и худший участок, раз на этот последний есть спрос. Другими словами, из частной собственности на землю вытекает с необходимостью некоторый минимум земельной ренты, независимо от качества участка. Это и есть так называемая абсолютная рента. Реальная арендная плата на землю теоретически сводится, таким образом, к сумме абсолютной и дифференциальной ренты. В соответствии с этой теорией ликвидация частной собственности на землю ведет к ликвидации абсолютной земельной ренты. Остается только та рента, которая определяется качествами самой земли, или, вернее сказать, приложением человеческого труда на участках разного качества. Незачем пояснять, что дифференциальная рента не является каким-либо неподвижным свойством земельных участков, а изменяется вместе с методами эксплуатации земли. Эти краткие напоминания необходимы нам для того, чтобы вскрыть всю плачевность сталинской экскурсии в область теории национализации земли. Сталин начинает с того, что поправляет и углубляет Энгельса. Это с ним уже не в первый раз. В 1926 году Сталин разъяснил нам, что Энгельсу, как и Марксу, неизвестен был азбучный закон неравномерности капиталистического развития и что именно поэтому оба они отвергали теорию социализма в отдельной стране, которую в противовес им защищал Г. Фольмар, теоретический предтеча Сталина.
К вопросу о национализации земли, вернее, к недостаточному пониманию стариком Энгельсом этой проблемы, Сталин подходит с внешней стороны несколько осторожнее. Но по существу – с той же развязностью. Он приводит из работы Энгельса о крестьянском вопросе известные слова о том, что мы отнюдь не будем насиловать волю мелкого крестьянина, наоборот, будем всячески содействовать ему, «…чтобы облегчить ему переход к товариществу», т. е. к коллективному земледелию.
«Мы постараемся предоставить ему возможно больше времени подумать об этом на своем клочке».
Эти превосходные слова, известные каждому грамотному марксисту, дают ясную и простую формулу отношения диктатуры пролетариата к крестьянству.
Стоя перед необходимостью оправдать сплошную коллективизацию в пожарном порядке, Сталин подчеркивает чрезвычайную, даже «с первого взгляда преувеличенную осмотрительность Энгельса» по отношению к переводу мелких крестьян на путь социалистического сельского хозяйства. Чем руководствовался Энгельс в этой своей «преувеличенной» осмотрительности? Сталин отвечает на это так:

«Очевидно, что он исходил из наличия частной собственности на землю, из того факта, что у крестьянина имеется „свой клочок“ земли, с которым ему, крестьянину, трудно будет расстаться… Таково крестьянство в капиталистических странах, где существует частная собственность на землю. Понятно, что тут (?) нужна большая осмотрительность. Можно ли сказать, что у нас в СССР имеется такое же положение? Нет, нельзя этого сказать. Нельзя, так как у нас нет частной собственности на землю, приковывающей крестьянина к его индивидуальному хозяйству».

Таково рассуждение Сталина. Можно ли сказать, что в этом рассуждении есть хоть крупица смысла? Нет, этого сказать нельзя. Энгельсу, оказывается, нужна была «осмотрительность» потому, что в буржуазных странах существует частная собственность на землю. А Сталину никакой осмотрительности не нужно, потому что у нас установлена национализация земли. Но разве в буржуазной России не существовало частной собственности на землю наряду с более архаической общинной собственностью? Ведь национализацию земли мы не застали в готовом виде, а ввели ее после завоевания власти. Энгельс же говорит о той политике, которую пролетарская партия будет проводить именно после завоевания власти. Какой же смысл имеет сталинское снисходительное объяснение нерешительности Энгельса: старику-де приходилось действовать в буржуазных странах, где существует частная собственность на землю, тогда как мы вот догадались частную собственность отменить. Но ведь Энгельс рекомендует осмотрительность именно после завоевания власти пролетариатом, следовательно, после отмены частной собственности на средства производства.
Противопоставляя советскую крестьянскую политику советам Энгельса, Сталин самым нелепым образом запутывает вопрос. Энгельс обещал дать мелкому крестьянину время подумать на своем участке, прежде чем тот решится вступить в коллектив. На этот переходный период мужицкого «раздумья» рабочее государство должно, по Энгельсу, ограждать мелкого земледельца от ростовщика, скупщика и проч., т. е. ограничивать эксплуататорские тенденции кулака. Именно этот двоякий характер и имела, при всех своих колебаниях, советская политика по отношению к главной, т. е. не эксплуататорской массе крестьянства. Несмотря на статистическую трескотню, коллективистское движение делает сейчас, на тринадцатом году после завоевания власти, в сущности, только самые первые свои шаги. Подавляющей массе крестьян диктатура пролетариата уже предоставила, таким образом, двенадцать лет на размышление. Вряд ли Энгельс имел в виду такой большой срок, и вряд ли такой срок понадобился бы в передовых государствах Запада, где при высокой индустрии пролетариату несравненно легче показать крестьянам на деле все преимущества коллективной обработки земли. Если у нас только через двенадцать лет после завоевания власти пролетариатом начинается широкое, но пока еще очень примитивное по содержанию и очень неустойчивое движение в сторону коллективизации, то это объясняется как раз нашей бедностью и отсталостью, несмотря на то что у нас осуществлена национализация земли, о которой будто бы Энгельс не догадывался или которой будто бы западный пролетариат не сможет провести после завоевания власти. Из противопоставления России и Запада, а заодно Сталина и Энгельса, так и прет идеализация национальной отсталости.
Но Сталин на этом не останавливается. Экономическую несуразицу он немедленно же дополняет теоретической.
«Почему, – спрашивает он своих злополучных слушателей, – удается так легко (!!) демонстрировать у нас, в условиях национализации земли, превосходство (колхозов) перед мелким крестьянским хозяйством? Вот где великое революционное значение советских аграрных законов, уничтоживших абсолютную ренту… и установивших национализацию земли».
И Сталин самодовольно и в то же время укоризненно спрашивает:
«Почему же этот новый (?!) аргумент не используется в достаточной мере нашими теоретиками-аграрниками в их борьбе против всяких и всех буржуазных теорий?»
Тут-то Сталин и ссылается – аграрникам-марксистам рекомендуется не переглядываться, не сморкаться смущенно и тем более не прятать голову под стол, – на третий том «Капитала» и на теорию земельной ренты Маркса.
Унеси ты мое горе!
На какие высоты взобрался теоретик, прежде чем… плюхнуться в лужу со своим «новым аргументом»…
По Сталину выходит, что западного крестьянина прикрепляет к земле не что иное, как «абсолютная рента». А так как мы эту гадину «уничтожили», то тем самым исчезла та каторжная «власть земли» над крестьянином, которую у нас с такой силой показал Глеб Успенский, а во Франции – Бальзак и Золя.
Прежде всего установим, что абсолютная рента у нас отнюдь не уничтожена, а только огосударствлена, что совсем не одно и то же. Ньюмарк оценивал народное богатство России к 1914 году в 140 миллиардов золотых рублей, включая сюда прежде всего цену всей земли, т. е. капитализированную ренту всей страны. Если мы сейчас захотим определить удельный вес народного богатства Советского Союза в богатстве всего человечества, то мы, разумеется, включим и капитализированную ренту, как дифференциальную, так и абсолютную.
Все экономические критерии, в том числе и абсолютная рента, сводятся к человеческому труду. В условиях рыночного хозяйства рента определяет то количество продуктов, которое может быть изъято владельцем земли из продуктов приложенного к ней труда. Владельцем земли является в СССР государство, тем самым оно является носителем земельной ренты. О действительной ликвидации абсолютной ренты возможно будет говорить лишь при социализации всей земли всей нашей планеты, т. е. при победе международной революции. В национальных же границах, не в обиду Сталину будь сказано, не только нельзя социализм построить, но и даже абсолютную ренту уничтожить.
Этот интересный теоретический вопрос имеет практическое значение. Земельная рента находит свое выражение на мировом рынке в цене сельскохозяйственных продуктов. Поскольку советское правительство является экспортером этих последних – а при интенсификации сельского хозяйства земледельческий экспорт должен сильно расти, – постольку советское государство, вооруженное монополией внешней торговли, выступает на мировом рынке как собственник той земли, продукты которой оно экспроприирует, и, следовательно, в цене этих продуктов советское государство реализует сосредоточенную им в своих руках земельную ренту. Если б техника нашего сельского хозяйства была не ниже капиталистической, а заодно и техника нашей внешней торговли, то именно у нас, в СССР, абсолютная рента выступила бы в наиболее ясном и концентрированном виде. Этот момент должен получить в дальнейшем крупнейшее значение при плановом руководстве сельским хозяйством и экспортом. Если сейчас Сталин хвастает тем, что мы будто бы «уничтожили» абсолютную ренту, вместо того чтоб ее реализовать на мировом рынке, то временное право на такую похвальбу ему дано нынешней слабостью нашего сельскохозяйственного экспорта и нерациональным характером внешней торговли, в которой тонет бесследно не только абсолютная рента, но и многое другое. Эта сторона дела, не имеющая непосредственно отношения к коллективизации крестьянского хозяйства, показывает нам, однако, еще на одном примере, что идеализация хозяйственной изолированности и хозяйственной отсталости является одной из основных черт нашего национал-социалистического философа.
Вернемся к вопросу о коллективизации. По Сталину выходит, что парцелльного крестьянина на Западе привязывает к земельному клочку ядро абсолютной ренты. Над этим «новым аргументом» посмеется каждая крестьянская курица. Абсолютная рента есть чисто капиталистическая категория. Парцелльное крестьянское хозяйство только разве при эпизодических условиях исключительно выгодной рыночной конъюнктуры, как это было, например, в начале войны, может, так сказать, вкусить абсолютной ренты. Экономическая диктатура финансового капитала над раздробленной деревней находит на рынке свое выражение во вне-эквивалентном обмене. Крестьянство вообще не выходит из режима ножниц во всем мире. В ценах на хлеб и вообще на продукты сельского хозяйства подавляющая масса мелкого крестьянства не реализует сплошь да рядом даже и заработной платы, не только что ренты.
Но если абсолютная рента, которую Сталин так победоносно «уничтожил», решительно ничего не говорит ни уму, ни сердцу мелкого крестьянина, то дифференциальная рента, которую Сталин великодушно пощадил, имеет как раз для западного крестьянина большое значение. Парцелльный крестьянин держится за свой участок тем крепче, чем больше он или его отец потратил сил и средств на повышение его плодородия. Это относится, впрочем, не только к Западу, но и к Востоку, например, к Китаю, с его районами интенсивной грядковой культуры. Известные элементы мелкособственнического консерватизма заложены тут, следовательно, не в абстрактной категории абсолютной ренты, а в материальных условиях более высокой парцелльной культуры. Если русские крестьяне сравнительно легко отказываются от связи с определенным участком, то вовсе не потому, что сталинский «новый аргумент» освободил их от абсолютной ренты, а по той же самой причине, по которой у нас и до Октябрьской революции происходили периодические земельные переделы. Наши «народники» идеализировали эти переделы как таковые. Между тем они были возможны лишь благодаря экстенсивному хозяйству, трехполью, жалкой обработке земли, т. е. опять-таки по причине идеализируемой Сталиным отсталости.
Будет ли на Западе победоносному пролетариату труднее, чем у нас, преодолеть крестьянский консерватизм, вытекающий из более высокой культуры мелкого хозяйства? Ни в коем случае. Ибо там, благодаря несравненно более высокому состоянию индустрии и общей культуры, пролетарское государство сможет гораздо легче дать крестьянину при переходе к коллективной обработке явную и реальную компенсацию за утраченную им «дифференциальную ренту» со своего клочка. Не может быть никакого сомнения в том, что через двенадцать лет после завоевания власти коллективизация сельского хозяйства будет в Германии, Англии или Америке стоять неизмеримо выше и прочнее, чем у нас сейчас.
Разве же не курьез, что свой «новый аргумент» в пользу сплошной коллективизации Сталин открыл через двенадцать лет после того, как национализация была произведена? Почему же он, несмотря на наличность национализации, в течение 1923–1928 годов столь упорно ставил ставку на мощного индивидуального товаропроизводителя, а не на колхозы? Ясно: национализация земли есть необходимое условие для социалистического земледелия, но совершенно недостаточное. С узкоэкономической точки зрения, т. е. с той, с какой берется этот вопрос Сталиным, национализация земли является как раз фактором третьестепенного значения, ибо стоимость инвентаря, необходимого для рационального крупного хозяйства, во много раз превосходит абсолютную ренту.
Незачем говорить, что национализация земли есть необходимая и важнейшая политическая и правовая предпосылка социалистического переустройства сельского хозяйства. Но непосредственное экономическое значение национализации в каждый момент определяется действием факторов материально-производственного характера. Это достаточно ясно обнаруживается на вопросе о мужицком балансе Октябрьской революции. Государство, как собственник земли, сосредоточило в своих руках право на земельную ренту. Взыскивает ли оно ее с нынешнего рынка в ценах на хлеб, лес и пр.? Увы, пока еще нет. Взыскивает ли оно ее с крестьянина? При многообразии экономических счетов между государством и крестьянином на этот вопрос не так просто ответить. Можно сказать – и это отнюдь не будет парадоксом – что ножницы сельскохозяйственных и промышленных цен заключают в себе в скрытой форме земельную ренту. При сосредоточенности земли, промышленности и транспорта в руках государства вопрос о земельной ренте имеет для мужика, так сказать, бухгалтерское, а не экономическое значение. Но мужик бухгалтерской техникой как раз занимается мало. Он подводит своим отношениям с городом и государством оптовый баланс.
Правильнее было бы подойти к тому же вопросу с другого конца. Благодаря национализации земли, фабрик и заводов, ликвидации внешней задолженности и плановому хозяйству, рабочее государство получило возможность достигнуть в короткий срок высоких темпов промышленного развития. На этом пути, несомненно, создается одна из важнейших предпосылок коллективизации. Но это предпосылка не юридическая, а материально-производственная: она выражается в определенном числе плугов, сноповязалок, комбайнов, тракторов, селекционных станций, агрономов и пр., и пр. Именно из этих реальных величин и должен исходить план коллективизации. Тогда и план будет реальный. Но нельзя к реальным плодам национализации присоединять каждый раз самое национализацию в качестве какого-то неразменного фонда, из которого можно покрывать издержки «сплошных» бюрократических авантюр. Это все равно, как если б кто-нибудь, положив капитал в банк, хотел одновременно пользоваться и капиталом и процентами с него.

Таков вывод в порядке общем. В порядке индивидуальном вывод может быть сформулирован проще: Ерема, Ерема, Сидел бы ты дома, – вместо того, чтобы пускаться в дальнее теоретическое плавание.

III. Формула Маркса и отвага невежества

Между первым и третьим томами «Капитала» есть второй. Наш теоретик считает своим долгом учинить административное насилие также и над вторым томом. Сталину надо спешно прикрыть от критики нынешнюю форсированную коллективистскую политику. Так как необходимых доводов нет в материальных условиях хозяйства, то он ищет их в авторитетных книгах, причем фатально попадает каждый раз не на ту страницу.
Преимущества крупного хозяйства над мелким, в том числе и в земледелии, доказаны всем капиталистическим опытом. Возможные преимущества крупного коллективного хозяйства над раздробленным мелким установлены еще до Маркса социалистами-утопистами, и в основе своей их доводы остаются незыблемыми. В этой области утописты были великими реалистами. Их утопизм начинался с вопроса об исторических путях коллективизации. Здесь направление указала Марксова теория классовой борьбы в связи с его критикой капиталистической экономики.
«Капитал» дает анализ и синтез процессов капиталистического хозяйства. Второй том подвергает рассмотрению имманентную механику роста капиталистического хозяйства. Алгебраические формулы этого тома показывают, как из одной и той же творческой протоплазмы – абстрактного человеческого труда – кристаллизуются средства производства в виде постоянного капитала, заработная плата – в виде переменного капитала и прибавочная ценность, которая превращается затем в источник образования дополнительного постоянного капитала и дополнительного переменного капитала. Это позволяет, в свою очередь, получить большое количество прибавочной ценности. Такова спираль расширенного производства в самом общем и абстрактном его виде.
Чтоб показать, каким образом разные материальные элементы хозяйственного процесса, товары находят друг друга внутри этого нерегулируемого целого, точнее сказать, каким образом постоянный и переменный капитал достигают необходимого равновесия в разных отраслях промышленности при общем росте производства, Маркс расчленяет процесс расширенного производства на две взаимно обусловленные части: с одной стороны, все предприятия, выделывающие средства производства, с другой – предприятия, производящие предметы потребления. Предприятия первой категории должны обеспечить машинами, сырьем и вспомогательными материалами как себя самих, так и все предприятия второй категории. В свою очередь, предприятия второй категории должны покрыть как свою собственную потребность, так и потребность предприятий первой категории в предметах потребления. Маркс вскрывает общую механику достижения этой пропорциональности, которая образует основу динамического равновесия при капитализме . Вопрос о сельском хозяйстве в его взаимоотношении с промышленностью лежит таким образом в совершенно другой плоскости. Сталин, по-видимому, просто смешал производство предметов потребления с сельским хозяйством. Между тем у Маркса предприятия капиталистического сельского хозяйства (только капиталистического), производящие сырье, попадут автоматически в первую категорию; предприятия, производящие предметы потребления, останутся во второй категории, – и там, и здесь вперемежку с фабрично-заводскими предприятиями. Поскольку земледельческое производство имеет особенности, противопоставляющие его промышленности в целом, рассмотрение этих особенностей начинается в третьем томе.
Расширенное воспроизводство совершается в действительности не только за счет прибавочной ценности, производимой рабочими самой промышленности и капиталистического земледелия, но и путем притока свежих средств извне: из докапиталистической деревни, отсталых стран, колоний и пр. Получение прибавочной ценности из деревни и колоний мыслимо опять-таки либо в форме неэквивалентного обмена, либо принудительного изъятия (главным образом путем налогов), либо, наконец, в кредитной форме (сберегательные кассы, займы и пр.). Исторически все эти формы эксплуатации сочетаются друг с другом в разных пропорциях и играют не меньшую роль, чем выжимание прибавочной ценности в «чистом» виде; углубление капиталистической эксплуатации идет всегда рядом с ее расширением. Но интересующие нас формулы Маркса строго расчленяют живой процесс экономического развития, очищая капиталистическое воспроизводство от всех докапиталистических элементов и переходных форм, которые его сопровождают и питают и за счет которых оно расширяется. Формулы Маркса конструируют химически чистый капитализм, который никогда не существовал и нигде не существует сейчас. Именно поэтому они вскрывают основные тенденции всякого капитализма, но именно капитализма, и только капитализма.
Для всякого человека, имеющего представление о том, что такое «Капитал», совершенно очевидно, что ни в первом, ни во втором, ни в третьем томах нельзя найти ответа на вопрос о том, как, когда и каким темпом диктатура пролетариата может производить коллективизацию крестьянского хозяйства. Все эти вопросы, как и десятки других, ни в одной книге не разрешены и не могли быть разрешены по самому своему существу.
В сущности, Сталин ничем не отличается от того купца, который в простейшей формуле Маркса Д – Т – Д (деньги – товар – деньги) стал бы искать указаний, когда ему и что купить и продать, чтобы получить наибольший барыш. Сталин попросту смешивает теоретическое обобщение с практической рецептурой, не говоря о том, что само теоретическое обобщение относится у Маркса к совершенно другому вопросу.
Для чего же, собственно, понадобилась Сталину апелляция к явно непонятым им формулам расширенного воспроизводства? Объяснения на этот счет самого Сталина настолько неподражаемы, что мы вынуждены привести их дословно:

«Марксистская теория воспроизводства учит, что современное (?) общество не может развиваться, не накопляя из года в год, а накоплять невозможно без расширенного воспроизводства из года в год. Это ясно и понятно».

Яснее не может быть. Но этому учит вовсе не марксистская теория, ибо это есть общее достояние буржуазной политической экономики, ее квинтэссенция. «Накопление» как условие развития «современного общества» – это и есть та великая идея, которую вульгарная политическая экономия очистила от элементов трудовой теории ценности, уже заложенных в классической политической экономии. Та теория, которую Сталин высокопарно предлагает «извлечь из сокровищницы марксизма», есть общее место, объединяющее не только Адама Смита с Бастиа, но и этого последнего с американским президентом Гувером. «Современное общество» – не капиталистическое, а «современное», – взято для того, чтоб формулы Маркса распространить и на «современное» социалистическое общество. «Это ясно и понятно». Сталин тут же продолжает:

«Наша крупная централизованная социалистическая промышленность развивается по марксистской теории расширенного воспроизводства (!), ибо (!!) она растет ежегодно в своем объеме, имеет свои накопления и двигается вперед семимильными шагами».

Промышленность развивается по марксистской теории – бессмертная формула! – совершенно так же, как овес диалектически растет по Гегелю. Для бюрократа теория есть формула администрации. Но ближайшая суть дела все же не в этом. «Марксистская теория воспроизводства» относится к капиталистическому способу производства. У Сталина же речь идет о советской промышленности, которую он считает социалистической без всяких ограничений. Таким образом, по Сталину, «социалистическая промышленность» развивается по теории капиталистического воспроизводства. Мы видим, как неосторожно Сталин запустил руку в «сокровищницу марксизма». Если два хозяйственных процесса – анархический и плановый – покрываются одной и той же теорией воспроизводства, построенной на закономерностях анархического производства, то этим сводится к нулю плановое, т. е. социалистическое начало. Однако, и это еще только цветочки; ягодки – впереди.
Лучшей жемчужиной, которую Сталин извлек из сокровищницы, является подчеркнутое нами выше маленькое словечко «ибо»: социалистическая промышленность развивается по теории капиталистической промышленности, «ибо она растет ежегодно в своем объеме, имеет свои накопления и двигается вперед семимильми шагами».
Бедная теория! Злополучная сокровищница! Горемычный Маркс! Значит, Марксова теория создана специально для обоснования необходимости ежегодных и притом семимильных шагов? А как же быть с теми периодами, когда капиталистическая промышленность развивается «черепашьим шагом»? На эти случаи теория Маркса, очевидно, отменяется. Но ведь все капиталистическое производство расширяется циклически, через подъемы и кризисы; значит, оно не только движется вперед семимильными или иными шагами, но и топчется на месте и отступает назад. Выходит, что Марксова схема не годится для капиталистического развития, для объяснения которого она создана, но зато вполне отвечает природе «семимильно» шествующей социалистической промышленности. Разве же это не чудеса? Не ограничившись вразумлением Энгельса насчет национализации земли, а занявшись заодно и коренным исправлением Маркса, Сталин, во всяком случае, шествует… семимильными шагами. При этом формулы «Капитала» трещат под подковами, как грецкие орехи.
Но зачем же все-таки Сталину все это понадобилось? – спросит озадаченный читатель. Увы! Мы не можем перепрыгивать через ступени, тем более, что и так еле поспеваем за нашим теоретиком. Немножко терпенья, и все обнаружится.
Непосредственно после разобранного только что места Сталин продолжает:

«Но наша крупная промышленность не исчерпывает народного хозяйства. Наоборот, в нашем народном хозяйстве все еще преобладает мелкое крестьянское хозяйство. Можно ли сказать, что наше мелкокрестьянское хозяйство развивается по принципу (!) расширенного воспроизводства? Нет, нельзя этого сказать. Наше мелкокрестьянское хозяйство…не всегда имеет возможность осуществлять даже простое воспроизводство. Можно ли двигать дальше ускоренным темпом нашу социализированную индустрию, имея такую сельскохозяйственную базу?… Нет, нельзя».

Дальше следует вывод: необходима сплошная коллективизация.
Это место еще лучше предыдущего. Из-под усыпляющей банальности изложения то и дело взрываются петарды осмелевшего невежества. Развивается ли крестьянское, т. е. простое товарное хозяйство по законам капиталистического хозяйства? Нет, – отвечает с ужасом наш теоретик. Ясно: деревня не живет по Марксу. Надо это дело исправить. Сталин делает в своем докладе попытки опровергнуть мелкобуржуазные теории об устойчивости крестьянского хозяйства. А между тем, запутавшись в сетях марксовых формул, он дает этим теориям наиболее обобщенное выражение. В самом деле, теория расширенного воспроизводства, по мысли Маркса, объемлет капиталистическое хозяйство в целом: не только промышленность, но и сельское хозяйство, – только в чистом виде, т. е. без докапиталистических пережитков. Но Сталин, оставляя почему-то в стороне ремесло и кустарные промыслы, ставит вопрос:
«Можно ли сказать, что наше мелкокрестьянское хозяйство развивается по принципу (!) расширенного воспроизводства? – Нет, – отвечает он, – нельзя этого сказать».
Другими словами, Сталин в наиболее обобщенном виде повторяет утверждения буржуазных экономистов насчет того, будто сельское хозяйство развивается не «по принципу» Марксовой теории капиталистического производства. Не лучше ли после этого умолкнуть?… Ведь молчали же аграрники-марксисты, слушая это постыдное издевательство над учением Маркса. А между тем самый мягкий ответ должен был бы звучать так: сойди немедленно с кафедры и не смей рассуждать о вопросах, в которых ничего не смыслишь!
Но мы не последуем примеру аграрников-марксистов и не умолкнем. Невежество вооруженного властью так же опасно, как безумие вооруженного бритвой.
Формулы второго тома Маркса представляют собою не директивные «принципы» социалистического строительства, а объективные обобщения капиталистических процессов. Эти формулы, абстрагируясь от особенностей земледелия, не только не противоречат его развитию, но полностью охватывают его, как капиталистическое земледелие.
Единственное, что можно сказать о сельском хозяйстве в рамках формул 2-го тома, – это то, что последние предполагают наличие достаточного количества сельскохозяйственного сырья и сельскохозяйственных продуктов потребления для обеспечения расширенного воспроизводства. Но каково должно быть соотношение между сельским хозяйством и промышленностью? Как в Англии? Или как в Америке? Оба эти типа одинаково укладываются в рамки Марксовых формул. Англия ввозит предметы потребления и сырья. Америка вывозит. Тут нет никакого противоречия с формулами расширенного воспроизводства, которые вовсе не ограничены национальными рамками, не приурочены ни к национальному капитализму, ни, тем более, к социализму в отдельной стране.
Если бы люди пришли к синтетическому питанию и к синтетическим видам сырья, сельское хозяйство совсем сошло бы на нет, заменившись новыми отраслями химической промышленности. Что сталось бы при этом с формулами расширенного производства? Они сохранили бы всю свою силу, поскольку оставались бы капиталистические формы производства и распределения.
Сельское хозяйство буржуазной России, при огромном преобладании крестьянства, не только покрывало потребности растущей промышленности, но и создавало возможность большого экспорта.
Эти процессы сопровождались укреплением кулацких верхов и ослаблением крестьянских низов, их растущей пролетаризацией. Таким образом, несмотря на все свои особенности, сельское хозяйство на капиталистических основах развивалось в рамках тех самых формул, которыми Маркс охватывает капиталистическое хозяйство в целом – и только его.
Сталин хочет прийти к тому выводу, что нельзя «базировать… социалистическое строительство на двух разных основах: на основе самой крупной и объединенной социалистической промышленности и на основе самого раздробленного и отсталого мелкотоварного крестьянского хозяйства».
На самом деле он доказывает нечто прямо противоположное. Если формулы расширенного воспроизводства одинаково применимы и к капиталистическому, и к социалистическому хозяйствам – к «современному обществу» вообще, – то совершенно непонятно, почему нельзя продолжать дальнейшее развитие хозяйства на тех самых основах противоречия между городом и деревней, на которых капитализм достиг неизмеримо более высокого уровня? В Америке гигантские тресты промышленности развиваются и сегодня еще бок о бок с фермерским режимом в сельском хозяйстве. Фермерское хозяйство создало базу американской индустрии. Именно на американский тип, к слову сказать, ориентировались открыто до вчерашнего дня наши бюрократы со Сталиным во главе: крепкий фермер внизу, централизованная промышленность наверху.
Идеальная эквивалентность обмена есть основная предпосылка абстрактных формул 2-го тома. Между тем, плановое хозяйство переходного периода, хотя и опирается на закон ценности, но на каждом шагу нарушает его и строит взаимоотношения между разными отраслями хозяйства и, прежде всего, между промышленностью и земледелием, на неэквивалентном обмене. Решающим рычагом принудительного накопления и планового распределения является государственный бюджет. При дальнейшем поступательном развитии эта роль его должна расти. Кредитное финансирование регулирует взаимоотношения между принудительным накоплением бюджета и процессами рынка, поскольку они сохраняют силу. Не только бюджетное, но и плановое или полуплановое кредитное финансирование, обеспечивающее в СССР расширение воспроизводства, ни в каком случае не могут быть подведены под формулы 2-го тома, вся сила которых состоит в том, что они ничего не хотят знать ни о бюджете, ни о планах, ни о таможенных пошлинах и всяких вообще формах государственного планомерного воздействия, выводя необходимые закономерности из игры слепых сил рынка, дисциплинируемых законом ценности. Стоит «освободить» внутренний советский рынок и отменить монополию внешней торговли, как обмен между городом и деревней станет несравненно более эквивалентным, накопление в деревне, – разумеется, кулацкое, фермерско-капиталистическое накопление – пойдет своим чередом, и скоро обнаружится, что формулы Маркса охватывают и земледелие. На этом пути Россия в короткий срок превратится в колонию, на которую будет опираться индустриальное развитие других стран.
Для обоснования все той же сплошной коллективизации школа Сталина (есть и такая) ввела в обиход голые сравнения темпов развития промышленности и сельского хозяйства. Грубее всего эту операцию производит, по обыкновению, Молотов. В феврале 1929 года Молотов говорил на Московской губернской конференции партии:

«Сельское хозяйство за последние годы явно отставало в темпе развития от индустрии… за последние три года промышленная продукция увеличилась по своей ценности больше чем на 50%, а продукция сельского хозяйства – всего на каких-нибудь 7%».

Сопоставление этих двух темпов является экономической безграмотностью. То, что называют крестьянским хозяйством, заключает в себе, по существу, все отрасли хозяйства. Развитие промышленности всегда и во всех странах совершалось за счет уменьшения удельного веса сельского хозяйства. Достаточно напомнить, что продукция металлургии в Соединенных Штатах почти равна продукции фермерского хозяйства, тогда как у нас она в 18 раз меньше сельскохозяйственной продукции. Это показывает, что, несмотря на высокие темпы последних лет, наша промышленность не вышла еще из периода детства. Чтобы преодолеть противоположность города и деревни, созданную буржуазным развитием, советская промышленность должна предварительно обогнать деревню в несравненно большей степени, чем это было в буржуазной России. Нынешний разрыв между государственной промышленностью и крестьянским хозяйством вырос не из того, что промышленность слишком обогнала сельское хозяйство, – авангардное положение промышленности является всемирно-историческим фактом и необходимым условием прогресса, – а из того, что наша промышленность слишком слаба, т. е. слишком мало ушла вперед, чтоб иметь возможность поднять сельское хозяйство до необходимого уровня. Целью является, конечно, преодоление противоречия между городом и деревней. Но пути и методы этого преодоления не имеют ничего общего с уравнением темпов сельского хозяйства и промышленности. Механизация сельского хозяйства и индустриализация ряда его отраслей будут сопровождаться, наоборот, уменьшением удельного веса сельского хозяйства как такового. Темп доступной нам механизации определяется производственной мощью промышленности. Решающим для коллективизации является не то, что металлургия за последние годы поднялась на десятки процентов, а то, что на душу населения у нас все еще приходится ничтожное количество металла. Рост коллективизации лишь постольку равнозначен с ростом самого сельского хозяйства, поскольку первый опирается на технический переворот в земледельческом производстве. Но темп такого переворота ограничивается нынешним удельным весом промышленности. С материальными ресурсами последней, отнюдь не с ее отвлеченным статистическим темпом, и должен быть сообразован темп коллективизации.
В интересах теоретической ясности к сказанному нужно прибавить, что устранение противоречия между городом и деревней, т. е. поднятие сельскохозяйственного производства на научно-индустриальный уровень, будет означать не торжество формул Маркса в земледелии, как воображает Сталин, а, наоборот, прекращение их торжества в индустрии. Ибо социалистическое расширенное воспроизводство отнюдь не будет совершаться по формулам «Капитала», пружиной которых является погоня за прибылью. Но все это слишком сложно для Сталина и Молотова.

Повторим в заключение этой главы, что коллективизация есть практическая задача преодоления капитализма, а не теоретическая задача его расширения. Поэтому формулы Маркса не подходят здесь ни с какой стороны. Практические возможности коллективизации определяются наличием производственно-технических ресурсов для крупного земледелия и степенью готовности крестьянства перейти от индивидуального хозяйства к коллективному. В последнем счете эта субъективная готовность определяется теми же материально-производственными факторами: привлечь крестьянина на сторону социализма может только выгодность коллективного хозяйства, опирающегося на высокую технику. Сталин же хочет предъявить крестьянину вместо трактора формулы 2-го тома. Но крестьянин честен и не любит рассуждать о том, чего не понимает.

 Торгово?промышленные кризисы, входящие в механику капиталистического равновесия, игнорируются формулами второго тома, задача которых в том, чтобы показать, как – при кризисах или без кризисов и несмотря на кризисы – равновесие все же достигается.

 В первые годы после Октября нам не раз приходилось возражать против наивных попыток искать у Маркса ответ на те вопросы, которых он и ставить не мог. Ленин неизменно поддерживал меня в этом. Вот два примера, случайно оказавшихся застенографированными. «Мы не сомневались, – говорил Ленин, – что нам придется, по выражению тов. Троцкого, экспериментировать – делать опыты. Мы брались за дело, за которое никто в мире в такой широте еще не брался». (18 марта 1919 г.)
И затем, через несколько месяцев:
«Тов. Троцкий был вполне прав, говоря, что это не написано ни в книгах, которые мы считаем для себя руководящими, не вытекает ни из какого социалистического мировоззрения, не определено ничьим опытом, а должно быть определено нашим собственным опытом». (8 декабря 1919 г.)

Почему Сталин победил оппозицию?

Вопросы, поставленные в письме тов. Зеллера, представляют не только исторический, но и актуальный интерес. На них приходится нередко наталкиваться и в политической литературе, и в частных беседах, притом в самой разнообразной, чаще всего личной формулировке:
«Как и почему вы потеряли власть?»
«Каким образом Сталин захватил в свои руки аппарат?»
«В чем сила Сталина?»
Вопрос о внутренних законах революции и контрреволюции ставится сплошь да рядом чисто индивидуалистически, как если б дело шло о шахматной партии или о каком-либо спортивном состязании, а не о глубоких конфликтах и сдвигах социального характера. Многочисленные лжемарксисты ничуть не отличаются в этом отношении от вульгарных демократов, которые применяют к великим народным движениям критерии парламентских кулуаров.
Всякий, сколько-нибудь знакомый с историей, знает, что каждая революция вызывала после себя контрреволюцию, которая, правда, никогда не отбрасывала общество полностью назад, к исходному пункту, в области экономики, но всегда отнимала у народа значительную, иногда львиную долю его политических завоеваний. Жертвой первой же реакционной волны являлся, по общему правилу, тот слой революционеров, который стоял во главе масс в первый, наступательный, «героический» период революции. Уже это общее историческое наблюдение должно навести нас на мысль, что дело идет не просто о ловкости, хитрости, уменье двух или нескольких лиц, а о причинах несравненно более глубокого порядка.
Марксисты, в отличие от поверхностных фаталистов (типа Леона Блюма, Поля Фора и др.), отнюдь не отрицают роль личности, ее инициативы и смелости в социальной борьбе. Но, в отличие от идеалистов, марксисты знают, что сознание в последнем счете подчинено бытию. Роль руководства в революции огромна. Без правильного руководства пролетариат победить не может. Но и самое лучшее руководство не способно вызвать революцию, когда для нее нет объективных условий. К числу важнейших достоинств пролетарского руководства надо отнести способность различать, когда можно наступать и когда необходимо отступать. Эта способность составляла главную силу Ленина.
Успех или неуспех борьбы левой оппозиции против бюрократии, разумеется, зависел в той или другой степени от качеств руководства обоих борющихся лагерей. Но прежде чем говорить об этих качествах, надо ясно понять характер самих борющихся лагерей; ибо самый лучший руководитель одного лагеря может оказаться совершенно негодным в другом из лагерей, и наоборот. Столь обычный (и столь наивный) вопрос:
– Почему Троцкий не использовал своевременно военный аппарат против Сталина? – ярче всего свидетельствует о нежелании или о неумении продумать общие исторические причины победы советской бюрократии над революционным авангардом пролетариата. Об этих причинах я писал не раз в ряде своих работ, начиная с автобиографии. Попробую резюмировать важнейшие выводы в немногих строках.
Не нынешняя бюрократия обеспечила победу Октябрьской революции, а рабочие и крестьянские массы под большевистским руководством. Бюрократия стала расти лишь после окончательной победы, пополняя свои ряды не только революционными рабочими, но и представителями других классов (бывшими царскими чиновниками, офицерами, буржуазными интеллигентами и проч.). Если взять старшее поколение нынешней бюрократии, то подавляющее большинство его стояло во время Октябрьской революции в лагере буржуазии (взять для примера хотя бы советских послов: Потемкин, Майский, Трояновский, Суриц, Хинчук и проч.). Те из нынешних бюрократов, которые в октябрьские дни находились в лагере большевиков, не играли в большинстве своем сколько-нибудь значительной роли ни в подготовке и проведении переворота, ни в первые годы после него. Это относится прежде всего к самому Сталину. Что касается молодых бюрократов, то они подобраны и воспитаны старшими, чаще всего из собственных сынков. «Вождем» этого нового дореволюционного слоя и стал Сталин.
История профессионального движения во всех странах есть не только история стачек и вообще массовых движений, но и история формирования профсоюзной бюрократии. Достаточно известно, в какую огромную консервативную силу успела вырасти эта бюрократия и с каким безошибочным чутьем она подбирает для себя и соответственно воспитывает своих «гениальных» вождей: Гомперс, Грин, Легин, Лейпарт, Жуо, Ситрин и др. Если Жуо пока что с успехом отстаивает свои позиции против атак слева, то не потому, что он великий стратег (хотя он, несомненно, выше своих бюрократических коллег: недаром же он занимает первое место в их среде), а потому, что весь его аппарат каждый день и каждый час упорно борется за свое существование, коллективно подбирает наилучшие методы борьбы, думает за Жуо и внушает ему необходимые решения. Но это вовсе не значит, что Жуо несокрушим. При резком изменении обстановки – в сторону революции или фашизма – весь профсоюзный аппарат сразу потеряет свою самоуверенность, его хитрые маневры окажутся бессильными, и сам Жуо будет производить не внушительное, а жалкое впечатление. Вспомним хотя бы, какими презренными ничтожествами оказались могущественные и спесивые вожди германских профессиональных союзов – и в 1918 году, когда против их воли разразилась революция, и в 1932 году, когда наступал Гитлер.
Из этих примеров видны источники силы и слабости бюрократии. Она вырастает из движения масс в первый героический период борьбы. Но, поднявшись над массами и разрешив затем свой собственный «социальный вопрос» (обеспеченное существование, влияние, почет и пр.), бюрократия все более стремится удерживать массы в неподвижности. К чему рисковать? Ведь у нее есть что терять. Наивысший расцвет влияния и благополучия реформистской бюрократии приходится на эпохи капиталистического преуспеяния и относительной пассивности трудящихся масс. Но когда эта пассивность нарушена справа или слева, великолепию бюрократии приходит конец. Ее ум и хитрость превращаются в глупость и бессилие. Природа «вождей» отвечает природе того класса (или слоя), который они ведут, и объективной обстановке, через которую этот класс (или слой) проходит.
Советская бюрократия неизмеримо могущественнее реформистской бюрократии всех капиталистических стран, вместе взятых, ибо у нее в руках государственная власть и все связанные с этим выгоды и привилегии. Правда, советская бюрократия выросла на почве победоносной пролетарской революции. Но было бы величайшей наивностью идеализировать по этой причине самое бюрократию. В бедной стране, – а СССР и сейчас еще очень бедная страна, где отдельная комната, достаточная пища и одежда все еще доступны лишь небольшому меньшинству населения, – в такой стране миллионы бюрократов, больших и малых, стремятся прежде всего разрешить свой собственный «социальный вопрос», т. е. обеспечить собственное благополучие. Отсюда величайший эгоизм и консерватизм бюрократии, ее страх перед недовольством масс, ее ненависть к критике, ее бешеная настойчивость в удушении всякой свободной мысли, наконец, ее лицемерно-религиозное преклонение перед «вождем», который воплощает и охраняет ее неограниченное владычество и ее привилегии. Все это вместе и составляет содержание борьбы против «троцкизма».
Совершенно неоспорим и полон значения тот факт, что советская бюрократия становилась тем могущественнее, чем более тяжкие удары падали на мировой рабочий класс. Поражения революционных движений в Европе и в Азии постепенно подорвали веру советских рабочих в международного союзника. Внутри страны царила все время острая нужда. Наиболее смелые и самоотверженные представители рабочего класса либо успели погибнуть в гражданской войне, либо поднялись несколькими ступенями выше и, в большинстве своем, ассимилировались в рядах бюрократии, утратив революционный дух. Уставшая от страшного напряжения революционных годов, утратившая перспективу, отравленная горечью ряда разочарований широкая масса впала в пассивность. Такого рода реакция наблюдалась, как уже сказано, после всякой революции. Неизмеримое историческое преимущество Октябрьской революции как пролетарской состоит в том, что усталостью и разочарованием масс воспользовался не классовый враг в лице буржуазии и дворянства, а верхний слой самого рабочего класса и связанные с ним промежуточные группы, влившиеся в советскую бюрократию.
Подлинные пролетарские революционеры в СССР силу свою черпали не столько в аппарате, сколько в активности революционных масс. В частности, Красную Армию создавали не «аппаратчики» (в самые критические годы аппарат был еще очень слаб), а кадры героических рабочих, которые под руководством большевиков сплачивали вокруг себя молодых крестьян и вели их в бой. Упадок революционного движения, усталость, поражения в Европе и Азии, разочарование в рабочих массах должны были неизбежно и непосредственно ослабить позиции революционных интернационалистов и, наоборот, усилить позиции национально-консервативной бюрократии. Открывается новая глава в революции. Вожди предшествующего периода попадают в оппозицию. Наоборот, консервативные политики аппарата, игравшие в революции второстепенную роль, выдвигаются торжествующей бюрократией на передний план.
Что касается военного аппарата, то он был частью всего бюрократического аппарата и по своим качествам не отличался от него. Достаточно сказать, что в годы гражданской войны Красная Армия поглотила десятки тысяч бывших царских офицеров. 13 марта 1919 года Ленин говорил на митинге в Петрограде:

«Когда мне недавно тов. Троцкий сообщил, что у нас в военном ведомстве число офицеров составляет несколько десятков тысяч, тогда я получил конкретное представление, в чем заключается секрет использования нашего врага: как заставить строить коммунизм тех, кто являлся его противниками, строить коммунизм из кирпичей, которые подобраны капиталистами против нас! Других кирпичей нам не надо!» (Ленин В. И. Сочинения. 1935 г. Т. 24. С. 65–66.)

Эти офицерские и чиновничьи кадры выполняли в первые годы свою работу под непосредственным давлением и надзором передовых рабочих. В огне жестокой борьбы не могло быть и речи о привилегированном положении офицерства: самое это слово исчезло из словаря. Но после одержанных побед и перехода на мирное положение как раз военный аппарат стремился стать наиболее влиятельной и привилегированной частью всего бюрократического аппарата. Опереться на офицерство для захвата власти мог бы только тот, кто готов был идти навстречу кастовым вожделениям офицерства, т. е. обеспечить ему высокое положение, ввести чины, ордена; словом, сразу и одним ударом сделать то, что сталинская бюрократия делала постепенно в течение последующих 10–12 лет. Нет никакого сомнения, что произвести военный переворот против фракции Зиновьева, Каменева, Сталина и проч. не составляло бы в те дни никакого труда и даже не стоило бы пролития крови; но результатом такого переворота явился бы ускоренный темп развития той самой бюрократизации и бонапартизма, против которых левая оппозиция выступила на борьбу.
Задача большевиков-ленинцев по самому существу своему состояла не в том, чтобы опереться на военную бюрократию против партийной, а в том, чтобы опереться на пролетарский авангард, и через него – на народные массы, и обуздать бюрократию в целом, очистить ее от чуждых элементов, обеспечить над нею бдительный контроль трудящихся и перевести ее политику на рельсы революционного интернационализма. Но так как за годы гражданской войны, голода и эпидемий живой источник массовой революционной силы иссяк, а бюрократия страшно выросла в числе и в наглости, то пролетарские революционеры оказались слабейшей стороной. Под знаменем большевиков-ленинцев собрались, правда, десятки тысяч лучших революционных борцов, в том числе и военных. Передовые рабочие относились к оппозиции с симпатией. Но симпатия эта оставалась пассивной: веры в то, что при помощи борьбы можно серьезно изменить положение, у масс уже не было. Между тем бюрократия твердила:
«Оппозиция хочет международной революции и собирается втянуть нас в революционную войну. Довольно нам потрясений и бедствий. Мы заслужили право отдохнуть. Да и не надо нам больше никаких „перманентных революций“. Мы сами у себя создадим социалистическое общество. Рабочие и крестьяне, положитесь на нас, ваших вождей!»
Эта национально-консервативная агитация, сопровождавшаяся, к слову сказать, бешеной, подчас совершенно реакционной клеветой против интернационалистов, тесно сплачивала бюрократию, и военную и штатскую, и находила несомненный отклик у отсталых и усталых рабочих и крестьянских масс. Так большевистский авангард оказался изолированным и по частям разбит. В этом весь секрет победы термидорианской бюрократии.
Разговоры о каких-то необыкновенных тактических или организационных качествах Сталина представляют собою миф, сознательно созданный бюрократией СССР и Коминтерна и подхваченный левыми буржуазными интеллигентами, которые, несмотря на свой индивидуализм, охотно склоняются перед успехом. Эти господа не узнали и не признали Ленина, когда тот, травимый международной сволочью, готовил революцию. Зато они «признали» Сталина, когда такое признание не приносит ничего, кроме удовольствия, а подчас и прямой выгоды.
Инициатива борьбы против левой оппозиции принадлежала собственно не Сталину, а Зиновьеву. Сталин сперва колебался и выжидал. Было бы ошибкой думать, что Сталин с самого начала наметил какой-либо стратегический план. Он нащупывал почву. Несомненно, что революционная марксистская опека тяготила его. Он фактически искал более простой, более национальной, более «надежной» политики. Успех, который на него обрушился, был неожиданностью прежде всего для него самого. Это был успех нового правящего слоя, революционной аристократии, которая стремилась освободиться от контроля масс и которой нужен был крепкий и надежный третейский судья в ее внутренних делах. Сталин, второстепенная фигура пролетарской революции, обнаружил себя как бесспорный вождь термидорианской бюрократии, как первый в ее среде – не более того.
Итальянский фашистский или полуфашистский писатель Малапарте выпустил книжку «Техника государственного переворота», в которой он развивает ту мысль, что «революционная тактика Троцкого» в противоположность стратегии Ленина может обеспечить победу в любой стране и при любых условиях. Трудно придумать более нелепую теорию! Между тем те мудрецы, которые задним числом обвиняют нас в том, что мы, вследствие нерешительности, упустили власть, становятся по существу дела на точку зрения Малапарте: они думают, что есть какие-то особые технические «секреты», при помощи которых можно завоевать или удержать революционную власть, независимо от действия величайших объективных факторов – побед или поражений революции на Западе и на Востоке, подъема или упадка массового движения в стране и пр. Власть не есть приз, который достается более ловкому. Власть есть отношения между людьми, в последнем счете – между классами. Правильное руководство, как уже сказано, является важным рычагом успехов. Но это вовсе не значит, что руководство может обеспечить победу при всяких условиях. Решают в конце концов борьба классов и те внутренние сдвиги, которые происходят внутри борющихся масс.
Но на вопрос о том, как сложился бы ход борьбы, если б Ленин остался жив, нельзя, конечно, ответить с математической точностью. Что Ленин был непримиримым противником жадной консервативной бюрократии и политики Сталина, все более связывавшего с нею свою судьбу, видно с неоспоримостью из целого ряда писем, статей и предложений Ленина за последний период его жизни, в частности, из его «Завещания», в котором он рекомендовал снять Сталина с поста генерального секретаря; наконец, из его последнего письма, в котором он порывал со Сталиным «все личные и товарищеские отношения». В период между двумя приступами болезни Ленин предложил мне создать с ним вместе фракцию для борьбы против бюрократии и ее главного штаба – Оргбюро ЦК, где руководил Сталин. К XII съезду партии Ленин, по его собственному выражению, готовил «бомбу» против Сталина. Обо всем этом рассказано – на основании точных и бесспорных документов – в моей автобиографии и в отдельной работе «Завещание Ленина». Подготовительные меры Ленина показывают, что он считал предстоящую борьбу очень трудной; не потому, конечно, что он боялся Сталина лично как противника (об этом смешно и говорить), а потому, что за спиною Сталина ясно различал сплетение кровных интересов могущественного слоя правящей бюрократии. Уже при жизни Ленина Сталин вел против него подкоп, осторожно распространяя через своих агентов слух, что Ленин – умственный инвалид, не разбирается в положении и проч.; словом, пускал в оборот ту самую легенду, которая стала ныне неофициальной версией Коминтерна для объяснения резкой враждебности между Лениным и Сталиным за последние год-полтора жизни Ленина. На самом деле все те статьи и письма, которые Ленин продиктовал уже в качестве больного, представляют, пожалуй, самые зрелые продукты его мысли. Проницательности этого «инвалида» хватило бы с избытком на дюжину Сталиных.
Можно с уверенностью сказать, что, если бы Ленин прожил дольше, напор бюрократического всемогущества совершался бы, – по крайней мере в первые годы, – более медленно. Но уже в 1926 году Крупская говорила в кругу левых оппозиционеров:
«Если бы Ильич был жив, он, наверное, уже сидел бы в тюрьме».
Опасения и тревожные предвидения Ленина были тогда еще свежи в ее памяти, и она вовсе не делала себе иллюзий насчет личного всемогущества Ленина, понимая, с его собственных слов, зависимость самого лучшего рулевого от попутных или встречных ветров и течений.

* * *

 

Значит, победа Сталина была неотвратима? Значит, борьба левой оппозиции (большевиков-ленинцев) была безнадежна? Такая постановка вопроса абстрактна, схематична, фаталистична. Ход борьбы показал, несомненно, что одержать полную победу в СССР, т. е. завоевать власть и выжечь язву бюрократизма, большевики-ленинцы не смогли бы и не смогут без поддержки мировой революции. Но это вовсе не значит, что их борьба прошла бесследно. Без смелой критики оппозиции и без страха бюрократии перед оппозицией курс Сталина – Бухарина на кулака неизбежно привел бы к возрождению капитализма. Под кнутом оппо-зиции бюрократия оказывалась вынужденной делать важные заимствования из нашей платформы. Спасти советский режим от процессов перерождения и от безобразий личного режима ленинцы не смогли. Но они спасли его от полного крушения, преградив дорогу капиталистической реставрации. Прогрессивные реформы бюрократии явились побочным продуктом революционной борьбы оппозиции. Это для нас слишком недостаточно. Но это – кое-что.
На арене мирового рабочего движения, от которого советская бюрократия зависит лишь косвенно, дело обстояло еще более неизмеримо неблагоприятно, чем в СССР. Через посредство Коминтерна сталинизм стал худшим тормозом мировой революции. Без Сталина не было бы Гитлера. Сейчас во Франции сталинизм через политику прострации, которая называется политикой «народного фронта», подготовляет новое поражение пролетариата. Но и здесь борьба левой оппозиции отнюдь не осталась бесплодной. Во всем мире растут и множатся кадры подлинных пролетарских революционеров, настоящих большевиков, которые примкнули не к советской бюрократии, чтоб пользоваться ее авторитетом и ее кассой, а к программе Ленина и к знамени Октябрьской революции. Под поистине чудовищными, небывалыми еще в истории преследованиями соединенных сил империализма, реформизма и сталинизма большевики-ленинцы растут, крепнут и все более завоевывают доверие передовых рабочих. Безошибочным симптомом происшедшего перелома является, например, великолепная эволюция парижской социалистической молодежи. Мировая революция пойдет под знаменем IV Интернационала. Первые же ее успехи не оставят камня на камне от всемогущества сталинской клики, ее легенд, ее клевет и ее дутых репутаций. Советская Республика, как и мировой пролетарский авангард, окончательно освободятся от бюрократического спрута. Историческое крушение сталинизма предопределено, и оно явится заслуженной карой за его бесчисленные преступления перед мировым рабочим классом. Другой мести мы не хотим и не ждем!

12 ноября 1935 г.

 У сталинцев дело обстоит как раз наоборот: во время экономического оживления и относительного политического равновесия они провозглашали «завоеванные улицы», «баррикады», «советы повсюду» («третий период»), теперь же, когда Франция проходит через глубочайший социальный и политический кризис, они бросаются на шею радикалам, т. е. насквозь гнилой буржуазной партии. Давно сказано, что эти господа имеют привычку на свадьбе петь похоронные псалмы, а на похоронах – гимны Гименею.

 Говорить о Сталине как о марксистском «теоретике» могут лишь прямые лакеи. Его книга «Вопросы ленинизма» представляет собой эклектическую компиляцию, полную ученических ошибок. Но национальная бюрократия побеждала марксистскую оппозицию своим социальным весом, а вовсе не «теорией».

Статья Сталина о мировой революции и нынешний процесс

В феврале вся мировая печать уделяла немало внимания статье Сталина, посвященной вопросу о зависимости Советского Союза от поддержки международного пролетариата. Статья истолковывалась как отказ Сталина от мирного сотрудничества с западными демократиями во имя международной революции. Печать Геббельса провозгласила:
«Сталин сбросил маску. Сталин показал, что не отличается от Троцкого по своим целям», и т. д.
Та же мысль развивалась и в более критических изданиях демократических стран. Нужно ли сейчас опровергать это толкование? Факты весят больше, чем слова. Если б Сталин собирался вернуться на путь революции, он не истреблял бы и не деморализовал бы революционеров. В конце концов Муссолини прав, когда говорит в «Джорнаде д'Италиа», что никто до сих пор не наносил идее коммунизма (пролетарской революции) таких ударов и не истреблял коммунистов с таким ожесточением, как Сталин.
Статья от 12 февраля, если рассматривать ее, как это ни трудно, в чисто теоретической плоскости, представляет простое повторение тех формул, которые Сталин ввел впервые в употребление осенью 1924 года, когда порвал с традицией большевизма: внутри СССР «мы» установили социализм, поскольку ликвидировали национальную буржуазию и организовали сотрудничество пролетариата с крестьянством; но СССР окружен буржуазными государствами, которые угрожают интервенцией и восстановлением капитализма; надо поэтому укреплять оборону и заботиться о поддержке мирового пролетариата. Сталин никогда не отказывался от этих абстрактных формул. Он лишь давал им постепенно новое истолкование. В 1924 году «помощь» западного пролетариата понималась еще иногда как международная революция. В 1938 году она стала означать политическое и военное сотрудничество Коминтерна с теми буржуазными правительствами, которые могут оказать прямую или косвенную поддержку СССР в случае войны. Правда, эта формула предполагает, с другой стороны, революционную политику так называемых «коммунистических партий» в Германии или в Японии. Но как раз в этих странах значение Коминтерна близко к нулю.
Тем не менее не случайно Сталин опубликовал свой «манифест» 12 февраля.
Сама статья, как и вызванный ею резонанс, составляли весьма существенный элемент в подготовке нынешнего процесса. Возобновляя после перерыва в год судебный поход против остатков старого поколения большевиков, Сталин, естественно, стремился вызвать у рабочих СССР, как и всего мира, впечатление, что он действует не в интересах собственной клики, а в интересах международной революции. Отсюда сознательная двусмысленность некоторых выражений статьи: не пугая консервативной буржуазии, они должны были успокоить революционных рабочих.
Совершенно ложно, таким образом, утверждение, как будто Сталин в этой статье сбросил маску. На самом деле он временно надел полуреволюционную маску. Международная политика полностью подчинена для Сталина внутренней. Внутренняя политика означает для него, прежде всего, борьбу за самосохранение. Политические проблемы подчинены, таким образом, полицейским. Только в этой области мысль Сталина работает непрерывно и неутомимо.
Тайно подготовляя в 1936 году массовую чистку, Сталин лансировал идею новой конституции, «самой демократической в мире». Поистине не было недостатка в славословиях по поводу столь счастливого поворота в политике Кремля! Если бы издать сейчас сборник статей, написанных патентованными друзьями Москвы по поводу «самой демократической конституции», то многим из авторов не осталось бы ничего иного, как сгореть от стыда. Шумиха вокруг конституции преследовала одновременно несколько целей; но главной из них, безраздельно господствовавшей над другими, являлась обработка общественного мнения перед процессом Зиновьева – Каменева.
1 марта 1936 года Сталин дал пресловутое интервью Ховард-Скрипсу. Один маленький пункт этой беседы прошел тогда совершенно незамеченным: будущие демократические свободы, говорил Сталин, предназначены для всех, но террористам не будет пощады. Ту же зловещую оговорку сделал Молотов в интервью, данном директору «Тан» Шастенэ. «Нынешнее положение, – говорил глава правительства, – делает все более и более ненужными некоторые суровые административные меры, применявшиеся раньше. Однако, – прибавлял Молотов вслед за Сталиным, – правительство обязано (se doit)  оставаться сильным против террористов…». («Тан», 24 марта 1936 года)
«Террористов»? Но после эпизодического убийства Кирова при содействии ГПУ 1 декабря 1934 года никаких террористических актов не было. «Террористические» планы? Но о троцкистских «центрах» тогда еще никто ничего не подозревал. ГПУ узнало об этих «центрах» и их «планах» только из покаяний. Между тем, Зиновьев, Каменев и другие начали каяться в своих мнимых преступлениях только в июле 1936 года; Лев Седов тогда же доказал это на основании официальных материалов в своей «Красной Книге» (Париж, 1936 год).
Таким образом, в названных выше интервью Сталин и Молотов упоминали о террористах в порядке «предвидения», т. е. инквизиционной подготовки будущих покаяний. Разглагольствования о демократических свободах и гарантиях представляли лишь пустую оболочку. Ядром являлась чуть заметная ссылка на анонимных «террористов». Эту ссылку расшифровали вскоре расстрелы нескольких тысяч человек.
Параллельно с рекламной подготовкой «сталинской конституции» шла в Кремле полоса банкетов, в которых члены правительства обнимались с представителями рабочей и колхозной аристократии («стахановцы»). На банкетах провозглашалось, что для СССР наступила наконец эпоха «счастливой жизни». Сталин был окончательно утвержден в звании «отца народов», который любит человека и нежно заботится о нем. Каждый день советская печать публиковала фотографии, где Сталин изображался в кругу' счастливых людей, нередко со смеющимся ребенком на руках или на коленях. Да будет мне позволено сослаться на то, что при виде этих идиллических фотографий я не раз говорил друзьям:
– Очевидно, готовится что-то страшное.
Замысел режиссера состоял в том, чтоб дать мировому общественному мнению картину страны, которая после суровых лет борьбы и лишений вступает наконец на путь «самой демократической» конституции, созданной «отцом народов», который любит людей, особенно детей… и на этом радующем глаз фоне представить внезапно дьявольские фигуры троцкистов, которые саботируют хозяйство, организовывают голод, отравляют рабочих, покушаются на «отца народов» и предают счастливую страну на растерзание фашистским насильникам.
Опираясь на тоталитарный аппарат и неограниченные материальные средства, Сталин замыслил единственный в своем роде план: изнасиловать совесть мира, и с одобрения всего человечества навсегда расправиться со всякой оппозицией против кремлевской клики. Когда эта мысль высказывалась в 1935–1936 годах в порядке предупреждения, слишком многие объясняли ее «ненавистью Троцкого к Сталину». Личная ненависть в вопросах и отношениях исторического масштаба – вообще ничтожное и презренное чувство. Кроме того, ненависть слепа. А в политике, как и в личной жизни, нет ничего страшнее слепоты. Чем труднее обстановка, тем обязательнее следовать совету старика Спинозы: «Не плакать, не смеяться, а понимать».
В течение подготовки нынешнего процесса «самая демократическая конституция» успела обнаружить себя как бюрократический фарс, как провинциальный плагиат у Геббельса. Либеральные и демократические круги на Западе начали уставать быть обманываемыми. Недоверие к советской бюрократии, которое, к несчастью, нередко совпадает с охлаждением к СССР, стало охватывать все более широкие слои. С другой стороны, острая тревога стала проникать в рабочие организации. В практической политике Коминтерн стоит вправо от II Интернационала. В Испании Коммунистическая партия методами ГПУ душит левое крыло рабочего класса. Во Франции коммунисты стали, по выражению «Тан», представителями «ярмарочного шовинизма». То же наблюдается, более или менее, в Соединенных Штатах и в ряде других стран. Традиционная политика сотрудничества классов, на борьбе с которой возник III Интернационал, стала теперь в сгущенном виде официальной политикой сталинизма, причем на защиту этой политики призваны кровавые репрессии ГПУ. Статьи и речи призваны лишь служить для маскировки этого факта. Вот почему в уста подсудимых вкладываются театральные монологи о том, какими они, троцкисты, были реакционерами, контрреволюционерами, фашистами, врагами рабочих масс в течение двадцати лет, и как, наконец, в тюрьме ГПУ они поняли спасительный характер политики Сталина. С другой стороны, самому Сталину накануне новой кровавой гекатомбы понадобилось сказать рабочему классу:

«…Если я вынужден уничтожать старое поколение большевиков, то исключительно в интересах социализма. Я истребляю ленинцев на основе доктрины Ленина».

Таков действительный смысл статьи от 12 февраля. Другого смысла она не имеет. Перед нами сокращенное повторение маневра с «демократической» конституцией. Первый шантаж (надо называть вещи их именами) был рассчитан, главным образом, на буржуазные демократические круги Запада. Новейший шантаж имел в виду преимущественно рабочих. Консервативные государственные люди Европы и Америки могут, во всяком случае, не тревожиться. Для революционной политики нужна революционная партия. У Сталина ее нет. Большевистская партия убита. Коминтерн вконец деморализован. Муссолини по-своему прав: никто не наносил еще идее пролетарской революции таких ударов, как автор статьи 12 февраля.
Койоакан

9 марта 1938 г.

 Чувствует свою обязанность (франц.).

Сталин – интендант Гитлера

Двадцать лет пружина германского империализма оставалась свернутой. Когда она стала разворачиваться, дипломатические канцелярии растерялись. Вторым после Мюнхена этапом этой растерянности были долгие и бесплодные переговоры Лондона и Парижа с Москвой. Автор этих строк имеет право сослаться на непрерывный ряд собственных заявлений в мировой печати, начиная с 1933 года, на ту тему, что основной задачей внешней политики Сталина является достижение соглашения с Гитлером. Но наш скромный голос оставался неубедительным для «вершителей судеб». Сталин разыгрывал грубую комедию «борьбы за демократию»; и этой комедии верили, по крайней мере, наполовину. Почти до самых последних дней Авгур, официозный лондонский корреспондент «Нью-Йорк Таймс», продолжал уверять, что соглашение с Москвой будет достигнуто. Как свирепо поучителен тот факт, что германо-советский договор ратифицирован сталинским парламентом как раз в тот день, когда Германия вторглась в пределы Польши!
Общие причины войны заложены в непримиримых противоречиях мирового империализма. Однако, непосредственным толчком к открытию военных действий явилось заключение советско-германского пакта. В течение предшествовавших месяцев Геббельс, Форстер и другие германские политики настойчиво повторяли, что фюрер назначит скоро «день» для решительных действий. Сейчас совершенно очевидно, что речь шла о дне, когда Молотов поставит свою подпись под германо-советским пактом. Этого факта уже не вычеркнет из истории никакая сила!
Дело совсем не в том, что Кремль чувствует себя ближе к тоталитарным государствам, чем к демократическим. Не этим определяется выбор курса в международных делах. Консервативный парламентарий Чемберлен при всем своем отвращении к советскому режиму изо всех сил стремился добиться союза со Сталиным. Союз не осуществился, потому что Сталин боится Гитлера. И боится не случайно. Армия обезглавлена. Это не фраза, а трагический факт. Ворошилов есть фикция. Его авторитет искусственно создан тоталитарной агитацией. На головокружительной высоте он остался тем, чем был всегда: ограниченным провинциалом без кругозора, без образования, без военных способностей и даже без способностей администратора. В «очищенном» командном составе не осталось ни одного имени, на котором армия могла бы остановиться с доверием. Кремль боится армии и боится Гитлера. Сталину нужен мир – любой ценою.
Прежде чем гогенцоллернская Германия пала под ударами мировой коалиции, она нанесла смертельный удар царскому режиму, причем западные союзники подталкивали русскую либеральную буржуазию и даже поддерживали планы дворцового переворота. Не повторится ли в преобразованном виде этот исторический эпизод? – спрашивали себя с тревогой обитатели Кремля. Они не сомневаются, что коалиция из Франции, Великобритании, Советского Союза, Польши, Румынии при несомненной в дальнейшем поддержке Соединенных Штатов в конце концов сломила бы Германию и ее союзников. Но прежде чем свалиться в пропасть, Гитлер мог бы нанести СССР такое поражение, которое кремлевской олигархии стоило бы головы. Если б советская олигархия была способна к самопожертвованию или хотя бы самоограничению в военных интересах СССР, она не обезглавила бы и не деморализовала бы армию.
Всякого рода просоветские простаки считают само собой разумеющимся, что Кремль стремится к низвержению Гитлера. Низвержение Гитлера немыслимо без революции. Победа революции в Германии подняла бы на огромную высоту самочувствие народных масс в СССР и сделала бы невозможным дальнейшее существование московской тирании. Кремль предпочитает статус-кво со включением Гитлера в качестве союзника.
Застигнутые пактом врасплох профессиональные адвокаты Кремля пытаются теперь доказать, что наши старые прогнозы имели в виду наступательный военный союз между Москвою и Берлином, тогда как на деле заключено лишь пацифистское соглашение о «взаимном ненападении». Жалкие софизмы! О наступательном военном союзе в прямом смысле этого слова мы никогда не говорили. Наоборот, мы всегда исходили из того, что международная политика Кремля определяется интересами самосохранения новой аристократии, ее страхом перед народом, ее неспособностью вести войну. Любая международная комбинация имеет для советской бюрократии цену постольку, поскольку освобождает ее от необходимости прибегать к силе вооруженных рабочих и крестьян. И тем не менее германо-советский пакт является в полном смысле слова военным союзом, ибо служит целям наступательной империалистической войны.
В прошлой войне Германия потерпела поражение прежде всего вследствие недостатка сырья и продовольствия. В этой войне Гитлер уверенно рассчитывает на сырье СССР. Заключению политического пакта не случайно предшествовало заключение торгового договора. Москва далека от мысли денонсировать его. Наоборот, в своей вчерашней речи перед Верховным Советом Молотов сослался прежде всего на исключительные экономические выгоды дружбы с Гитлером. Соглашение о взаимном ненападении, т. е. о пассивном отношении СССР к германской агрессии, дополняется, таким образом, договором об экономическом сотрудничестве в интересах агрессии. Пакт обеспечивает Гитлеру возможность пользоваться советским сырьем подобно тому, как Италия в своем ненападении на Абиссинию пользовалась советской нефтью. Военные эксперты Англии и Франции только на днях изучали в Москве карту Балтийского моря с точки зрения военных операций между СССР и Германией. А в это самое время германские и советские эксперты обсуждали меры обеспечения балтийских морских путей для непрерывных торговых сношений во время войны. Оккупация Польши должна в дальнейшем обеспечить непосредственную территориальную связь с Советским Союзом и дальнейшее развитие экономических отношений. Такова суть пакта. В «Майн Кампф» Гитлер говорит, что союз между двумя государствами, не имеющий своей целью вести войну, «бессмыслен и бесплоден». Германо-советский пакт не бессмыслен и не бесплоден: это военный союз со строгим разделением ролей – Гитлер ведет военные операции, Сталин выступает в качестве интенданта. И есть еще люди, которые всерьез утверждают, что целью нынешнего Кремля является международная революция!
При Чичерине, как министре иностранных дел ленинского правительства, советская внешняя политика действительно имела своей задачей международное торжество социализма, стремясь попутно использовать противоречия между великими державами в целях безопасности Советской Республики. При Литвинове программа мировой революции уступила место заботе о статус-кво при помощи системы «коллективной безопасности». Но когда эта идея «коллективной безопасности» приблизилась к своему частичному осуществлению, Кремль испугался тех военных обязательств, которые из нее вытекают. Литвинова сменил Молотов, который не связан ничем, кроме обнаженных интересов правящей касты. Политика Чичерина, т. е., по существу, политика Ленина, давно уже объявлена политикой романтизма. Политика Литвинова считалась некоторое время политикой реализма. Политика Сталина – Молотова есть политика обнаженного цинизма.
«На едином фронте миролюбивых государств, действительно противостоящих агрессии, Советскому Союзу не может не принадлежать место в передовых рядах», – говорил Молотов в Верховном Совете три месяца тому назад. Какой зловещей иронией звучат теперь эти слова! Советский Союз занял свое место в заднем ряду тех государств, которые он до последних дней не уставал клеймить в качестве агрессоров.
Непосредственные выгоды, которые кремлевское правительство получает от союза с Гитлером, имеют вполне осязательный характер. СССР остается в стороне от войны. Гитлер снимает в порядке дня кампанию в пользу «Великой Украины». Япония оказывается изолированной. Одновременно с отсрочкой военной опасности на западной границе можно, следовательно, ждать ослабления давления на восточную границу, может быть, даже заключения соглашения с Японией. Весьма вероятно к тому же, что в обмен за Польшу Гитлер предоставил Москве свободу действий в отношении балтийских лимитрофов. Как ни велики, однако, эти «выгоды», они имеют в лучшем случае конъюнктурный характер, и их единственной гарантией является подпись Риббентропа под «клочком бумаги». Между тем война поставила в порядке дня вопросы жизни и смерти народов, государств, режимов, правящих классов. Германия разрешает свою программу мирового господства по этапам. При помощи Англии она вооружилась, несмотря на сопротивление Франции. При помощи Польши она изолировала Чехословакию. При помощи Советского Союза она хочет не только закабалить Польшу, но и разгромить старые колониальные империи. Если б Германии удалось при помощи Кремля выйти из нынешней войны победительницей, это означало бы смертельную опасность для Советского Союза. Напомним, что вскоре после Мюнхенского соглашения секретарь Коминтерна Димитров огласил (несомненно, по поручению Сталина) точный календарь будущих завоевательных операций Гитлера. Оккупация Польши приходится в этом плане на осень 1939 года. Дальше следуют: Югославия, Румыния, Болгария, Франция, Бельгия… Наконец, осенью 1941 года Германия должна открыть наступление против Советского Союза. В основу этого разоблачения положены, несомненно, данные, добытые советской разведкой. Схему никак нельзя, разумеется, понимать буквально: ход событий вносит изменения во все плановые расчеты. Однако первое звено плана, оккупация Польши осенью 1939 года, подтверждается в эти дни. Весьма вероятно, что и намеченный в плане двухлетний промежуток между разгромом Польши и походом против Советского Союза окажется весьма близким к действительности. В Кремле не могут не понимать этого. Недаром там десятки раз провозглашали: «Мир неразделен». Если, тем не менее, Сталин оказывается интендантом Гитлера, то это значит, что правящая каста уже не способна думать о завтрашнем дне. Ее формула есть формула всех гибнущих режимов: «После нас хоть потоп».
Пытаться сейчас предсказать ход войны и отдельных ее участков, в том числе и тех, которые еще питаются сегодня иллюзорной надеждой остаться в стороне от мировой катастрофы, было бы тщетной задачей. Никому не дано обозреть эту гигантскую арену и бесконечно сложную свалку материальных и моральных сил. Только сама война решает судьбу войны. Одно из величайших отличий нынешней войны от прошлой – это радио. Только сейчас я отдал себе в этом полный отчет, слушая здесь, в Койоакане, в предместье мексиканской столицы, речи о берлинском рейхстаге и скупые пока еще сообщения Лондона и Парижа. Благодаря радио народы сейчас в гораздо меньшей степени, чем в прошлую войну, будут зависеть от тоталитарной информации собственных правительств и гораздо скорее будут заражаться настроениями других стран. В этой области Кремль уже успел потерпеть большое поражение. Коминтерн, важнейшее орудие Кремля для воздействия на общественное мнение других стран, явился на самом деле первой жертвой германо-советского пакта. Судьба Польши еще не решена. Но Коминтерн уже труп. Его покидают с одного конца патриоты, с другого – интернационалисты. Завтра мы услышим, несомненно, по радио голоса вчерашних коммунистических вождей, которые, в интересах своих правительств, будут на всех языках цивилизованного мира, и в том числе на русском языке, разоблачать измену Кремля.
Распад Коминтерна нанесет неисцелимый удар авторитету правящей касты в сознании народных масс самого Советского Союза. Так политика цинизма, которая должна была, по замыслу, укрепить позиции сталинской олигархии, на самом деле приблизит час ее крушения.
Война сметет многое и многих. Хитростями, уловками, подлогами, изменами никому не удастся уклониться от ее грозного Суда. Однако наша статья была бы в корне ложно понята, если, бы она натолкнула на тот вывод, будто в Советском Союзе сметено будет все то новое, что внесла в жизнь человечества Октябрьская революция. Автор глубоко убежден в противном. Новые формы хозяйства, освободившись от невыносимых оков бюрократии, не только выдержат огненное испытание, но и послужат основой новой культуры, которая, будем надеяться, навсегда покончит с войной.
Койоакан,

2 сентября, 2 ч.

Капитуляция Сталина

Первые сообщения о речи Сталина на происходящем ныне в Москве съезде так называемой Коммунистической партии Советского Союза показывают, что Сталин поторопился извлечь для себя уроки из испанских событий в смысле дальнейшего поворота в сторону реакции. В Испании Сталин потерпел менее непосредственное, но не менее глубокое поражение, чем Азанья и Негрин. Дело идет при этом о чем-то неизмеримо большем, чем чисто военное поражение или даже проигранная война. Вся политика испанских «республиканцев» определялась Москвой. Те отношения, какие установились у республиканского правительства с рабочими и крестьянами, представляли только перевод на язык войны тех отношений, какие установились между кремлевской олигархией и народами Советского Союза. Методы управления Азаньи – Негрина были концентрированными методами московского ГПУ. Основная тенденция политики состояла в замене народа бюрократией, а бюрократии – политической полицией. Благодаря условиям войны тенденции московского бонапартизма не только получили в Испании крайнее выражение, но и подверглись очень быстрой проверке. В этом важность испанских событий с точки зрения международной, и прежде всего советской. Сталин не способен воевать; а когда он оказывается вынужден воевать, он не способен дать ничего, кроме поражений.
В речи на съезде Сталин открыто порывает с идеей «союза демократий для отпора фашистским агрессорам». Теперь провокаторами международной войны оказываются не Муссолини и Гитлер, а две основные демократии Европы: Великобритания и Франция, которые, по словам оратора, хотят втравить в вооруженный конфликт Германию и СССР, под предлогом покушения Германии на Украину. Фашизм? – Он тут ни при чем. О покушении Гитлера на Украину, по словам Сталина, нет и речи, и для военного конфликта с Гитлером нет ни малейшего основания. Отказ от политики «союза демократий» дополняется немедленно униженным пресмыкательством перед Гитлером и усердной чисткой его сапог. Таков Сталин!
В Чехословакии капитуляция «демократии» перед фашизмом нашла свое персонифицированное выражение в смене правительства. В СССР, благодаря неоценимым преимуществам тоталитарного режима, Сталин является своим собственным Бенешем и своим собственным генералом Сировым. Он меняет принципы своей политики именно для того, чтобы не сменили его самого. Бонапартистская клика хочет жить и господствовать, а все остальное есть для нее вопрос «техники».
Политические методы Сталина ничем, по существу, не отличаются от методов Гитлера. Но в сфере международной политики разница результатов бьет в глаза. Гитлер за короткое время вернул Саарскую область, опрокинул Версальский договор, захватил Австрию и судетских немцев, подчинил своему господству Чехословакию и своему влиянию – ряд других второстепенных и третьестепенных государств. За те же годы Сталин не знал на международной арене ничего, кроме поражений и унижений (Китай, Чехословакия, Испания). Искать объяснения этой разницы в личных качествах Гитлера и Сталина было бы слишком поверхностно. Гитлер, несомненно, проницательнее и смелее Сталина. Однако решает не это. Решают общие социальные условия обеих стран.
Сейчас в поверхностных радикальных кругах вошло в моду валить в одну кучу социальные режимы Германии и СССР. Это никуда не годится. В Германии, несмотря на все государственные «регулирования», существует режим частной собственности на средства производства. В Советском Союзе промышленность национализирована, а сельское хозяйство коллективизировано. Мы знаем все социальные уродства, которые бюрократия взрастила на территории Октябрьской революции. Но факт планового хозяйства на основе огосударствления и коллективизации средств производства остается. Это огосударствленное хозяйство имеет свои собственные законы, которые все меньше мирятся с деспотизмом, невежеством и воровством сталинской бюрократии.
Монополистский капитализм во всем мире, и особенно в Германии, находится в безвыходном кризисе. Сам фашизм есть выражение этого кризиса. Но в рамках монополистского капитализма режим Гитлера есть для Германии единственно возможный режим. Разгадка успехов Гитлера в том, что своим полицейским режимом он дает крайнее выражение тенденциям империализма. Наоборот, режим Сталина вступил в непримиримое противоречие с тенденциями советского общества. Разумеется, успехи Гитлера непрочны, зыбки, ограничены возможностями умирающего буржуазного общества. Гитлер скоро приблизится (если уже не приблизился) к апогею, чтобы скатиться затем вниз. Но этот момент еще не наступил. Гитлер еще эксплуатирует динамическую силу империализма, борющегося за свое существование. Наоборот, противоречия между бонапартистским режимом Сталина и потребностями хозяйства и культуры достигли невыносимого напряжения. Борьба Кремля за самосохранение лишь углубляет и обостряет противоречия, ведя к непрерывной гражданской войне и к вытекающим отсюда поражениям на международной арене.
Что представляет собою речь Сталина? Звено в цепи сложившейся новой политики, опирающейся на уже достигнутые первые соглашения с Гитлером, или же только пробный шар, одностороннее предложение руки и сердца?
Весьма вероятно, что действительность подходит ближе ко второму варианту, чем к первому. Победитель Гитлер отнюдь не спешит закреплять свои дружбы и вражды. Наоборот, он очень заинтересован в том, чтобы Советский Союз и западные демократии подбрасывали друг другу обвинения в «провокации войны». Своим напором Гитлер, во всяком случае, уже кое-чего достиг: Сталин, вчера еще «Александр Невский» западных демократий, сегодня обращает свои взоры к Берлину и униженно кается в совершенных ошибках.
Какой урок! За последние три года Сталин объявил всех соратников Ленина агентами Гитлера. Он истребил цвет командного состава, расстрелял, сместил, сослал около 30 000 офицеров, – все по тому же обвинению: все это – агенты Гитлера или союзников Гитлера. Разрушив партию и обезглавив армию, Сталин открыто ставит ныне свою кандидатуру на роль… главного агента Гитлера. Предоставим плутам из Коминтерна лгать и изворачиваться, как умеют. Факты настолько ясны и убедительны, что обмануть общественное мнение международного рабочего класса шарлатанскими фразами больше никому не удастся. Прежде чем падет Сталин, Коминтерн распадется на куски. И то и другое – не за горами.

11 марта 1939 г.

Двойная звезда: Гитлер – Сталин

Когда Гитлер молниеносно вторгается в Польшу с Запада, Сталин осторожно, крадучись, вступает в Польшу с Востока. Когда Гитлер, задушив 23 миллиона поляков, предлагает прекратить «бесполезную» войну, Сталин, через свою дипломатию и свой Коминтерн, восхваляет преимущества мира. Когда Сталин занимает стратегические позиции в Прибалтике, Гитлер услужливо вывозит оттуда своих немцев. Когда Сталин наступает на Финляндию, печать Гитлера – единственная в мире – выражает Кремлю свою полную солидарность. Орбиты Гитлера и Сталина связаны какой-то внутренней связью. Какой именно? И надолго ли?
Двойные звезды бывают «оптические», т. е. мнимые, и «физические», т. е. составляющие действительную пару, причем одна вращается около другой. Представляют ли Гитлер и Сталин на сегодняшнем багровом небосклоне мировой политики действительную или мнимую двойную звезду? И если действительную, то кто вокруг кого вращается?
Сам Гитлер сдержанно говорит о прочном «реалистическом» пакте. Сталин предпочитает молча сосать трубку. Политики и журналисты враждебного лагеря с целью перессорить друзей изображают Сталина главной звездой, а Гитлера – спутником. Попробуем разобраться в этом непростом вопросе, не забывая, однако, что орбиты мировой политики не поддаются такому точному определению, как орбиты небесных тел.
Возникнув гораздо позже западных соседей, капиталистическая Германия создала самую передовую и динамическую индустрию на континенте Европы, но зато оказалась обделенной при первоначальном разделе мира. «Мы его переделим заново», – провозгласили германские империалисты в 1914 году. Они ошиблись. Аристократия мира объединилась против них и одержала победу. Ныне Гитлер хочет повторить эксперимент 1914 года в более грандиозном масштабе. Он не может не хотеть этого: взрывчатый германский капитализм задыхается в старых границах. И тем не менее задача Гитлера неразрешима. Если бы он даже одержал военную победу, передел мира в пользу Германии не удастся. Германия пришла слишком поздно. Капитализму тесно во всех странах. Колонии не хотят быть колониями. Новая мировая война даст новый грандиозный толчок движению независимости угнетенных народов. Германия пришла слишком поздно.
Гитлер меняет свои «дружбы», свои оценки наций и государств, нарушает договоры и обязательства, обманывает врагов и друзей, – но все это диктуется единством цели: новым переделом мира.
«Германия в настоящее время не мировая держава, – говорит Гитлер в своей книге, – но Германия будет мировой державой или ее не будет вовсе».
Превратить объединенную Германию в базу для господства над Европой; превратить объединенную Европу в базу для борьбы за мировое господство, следовательно, за оттеснение, ослабление, унижение Америки, – эта задача Гитлера остается неизменной. Ею он оправдывает тоталитарный режим, который стальным обручем сдавил классовые противоречия внутри немецкой нации.
СССР характеризуется прямо противоположными чертами. Царская Россия оставила после себя отсталость и нищету. Миссия советского режима состоит не в том, чтоб найти новые пространства для производительных сил, а в том, чтобы создать производительные силы для старых пространств. Хозяйственные задачи СССР не требуют расширения границ. Состояние производительных сил не допускает большой войны. Наступательная сила СССР невелика. Оборонительная сила по-прежнему в его пространствах.
Со времени последних «успехов» Кремля стало модой сравнивать нынешнюю московскую политику со старой политикой Великобритании, которая, сохраняя по возможности нейтралитет, поддерживала равновесие в Европе и в то же время крепко держала ключ от этого равновесия в своих руках. На основании этой аналогии Кремль стал на сторону Германии как более слабой стороны, чтобы в случае слишком больших успехов Германии перекинуться на сторону противного лагеря. Здесь все опрокинуто на голову. Старая политика Лондона была возможна благодаря огромному экономическому перевесу Великобритании над всеми странами Европы. Советский Союз, наоборот, является в экономическом смысле самой слабой из великих держав. В марте этого года Сталин после ряда лет неслыханного официального хвастовства впервые заговорил на съезде партии о сравнительной производительности труда в СССР и на Западе. Целью его экскурсии в область мировой статистики было объяснить ту нищету, в которой все еще живут народы СССР. Чтобы догнать в отношении чугуна Германию по расчету на душу населения, СССР должен был бы производить не 15 миллионов тонн в год, как ныне, а 45 миллионов; чтобы догнать Соединенные Штаты, надо было бы довести ежегодную выплавку до 60 миллионов, т. е. повысить в четыре раза. Так же, и даже еще менее благоприятно, обстоит дело со всеми остальными отраслями хозяйства. Сталин выразил, правда, надежду на то, что Советский Союз догонит передовые капиталистические страны в ближайшие 10–15 лет. Срок, разумеется, гадательный! Но до истечения этого срока участие СССР в большой войне означало бы, во всяком случае, борьбу с неравным оружием.
Моральный фактор, не менее важный, чем материальный, резко изменился за последние годы к худшему. Тенденция к социальному равенству, возвещенная революцией, растоптана и поругана. Надежды масс обмануты. В СССР есть 12–15 миллионов привилегированного населения, которое сосредотачивает в своих руках около половины национального дохода и называет этот режим «социализмом». Но кроме того, в стране есть около 160 миллионов, которые задушены бюрократией и не выходят из тисков нужды.
Отношение к войне у Гитлера и Сталина в известном смысле прямо противоположное. Тоталитарный режим Гитлера вырос из страха имущих классов Германии перед социалистической революцией. Гитлер получил мандат от собственников какою угодно ценою спасти их собственность от угрозы большевизма и открыть им выход на мировую арену. Тоталитарный режим Сталина вырос из страха новой касты революционных выскочек перед задушенным ею революционным народом. Война опасна для обоих. Но Гитлер не может разрешить своей исторической миссии иными путями. Победоносная наступательная война должна обеспечить экономическое будущее германского капитализма и вместе с тем национал-социалистический режим.
Иное дело Сталин. Он не может вести наступательной войны с надеждой на успех. К тому же она не нужна ему. В случае вовлечения СССР в мировую войну с ее неисчислимыми жертвами и лишениями все обиды и насилия, вся ложь официальной системы вызовут неизбежно глубокую реакцию со стороны народа, который совершил в этом столетии три революции. Никто не знает этого лучше, чем Сталин. Основная идея его внешней политики – избежать большой войны.
К изумлению дипломатических рутинеров и пацифистских ротозеев Сталин оказался в союзе с Гитлером по той простой причине, что опасность большой войны могла идти только со стороны Гитлера и что, по оценке Кремля, Германия сильнее своих нынешних противников. Длительные московские совещания с военными делегациями Англии и Франции послужили не только прикрытием переговоров с Гитлером, но и прямой военной разведкой. Московский штаб убедился, очевидно, что союзники плохо подготовлены к большой войне. Насквозь милитаризованная Германия есть страшный враг. Купить ее благожелательность можно только путем содействия ее планам. Этим и определилось решение Сталина.
Союз с Гитлером не только отодвигал непосредственную опасность вовлечения СССР в большую войну, но и открывал возможность получить непосредственные стратегические выгоды. В то время как на Дальнем Востоке Сталин, уклоняясь от войны, в течение ряда лет отступал и отступал, на западной границе обстоятельства сложились так, что он мог убегать от войны – вперед, т. е. не сдавать старые позиции, а захватывать новые. Печать союзников изображает дело так, будто Гитлер оказался пленником Сталина, и подчеркивает громадность выгод, которые получила Москва за счет Германии: половина Польши (на самом деле, по числу населения – около трети), плюс господство над восточным побережьем Балтийского моря, плюс открытая дорога на Балканы и пр. Выгоды, полученные Москвой, несомненно, значительны. Но окончательный счет еще не подведен. Гитлер начал борьбу мирового масштаба. Из этой борьбы Германия выйдет либо хозяином Европы и всех ее колоний, либо раздавленной. Обеспечить свою восточную границу накануне такой войны являлось для Гитлера вопросом жизни и смерти. Он заплатил за это Кремлю частями бывшей царской империи. Неужели это дорогая плата?
Разговоры о том, будто Сталин «обманул» Гитлера своим вторжением в Польшу и своим нажимом на балтийские страны, совершенно вздорны. Вероятнее всего, именно Гитлер навел Сталина на мысль завладеть Восточной Польшей и наложить руку на Прибалтику. Так как национал-социализм вырос на проповеди войны против Советского Союза, то Сталин не мог, конечно, поверить Гитлеру на честное слово. Переговоры велись в «реалистических» тонах.
«Ты боишься меня? – говорил Гитлер Сталину. – Ты хочешь гарантий? Возьми их сам».
И Сталин взял.
Изображать дело так, будто новая западная граница СССР навсегда преграждает Гитлеру путь на Восток, значит, нарушать все пропорции. Гитлер разрешает свою задачу по этапам. Сейчас в порядке дня стоит разрушение Великобританской империи. Ради этой цели можно кое-чем поступиться. Путь на Восток предполагает новую большую войну между Германией и СССР. Когда очередь дойдет до нее, то вопрос о том, на какой черте начнется столкновение, будет иметь второстепенное значение.
Наступление на Финляндию находится как будто в противоречии со страхом Сталина перед войной. На самом деле это не так. Кроме планов есть логика положения. Уклоняясь от войны, Сталин пошел на союз с Гитлером. Чтоб застраховать себя от Гитлера, он захватил ряд опорных баз на балтийском побережье. Однако сопротивление Финляндии угрожало свести все стратегические выгоды к нулю и даже превратить их в свою противоположность. Кто, в самом деле, станет считаться с Москвой, если с ней не считается Гельсингфорс? Сказав «А», Сталин вынужден сказать «Б». Потом могут последовать другие буквы алфавита. Если Сталин хочет уклониться от войны, то это не значит, что война пощадит Сталина.
Берлин явно подталкивал Москву против Финляндии. Каждый новый шаг Москвы на Запад делает более близким вовлечение Советского Союза в войну. Если б эта цель оказалась достигнутой, мировое положение значительно изменилось бы. Ареной войны стал бы Ближний и Средний Восток. Ребром встал бы вопрос об Индии. Гитлер вздохнул бы с облегчением и, в случае неблагоприятного поворота событий, получил бы возможность заключения мира за счет Советского Союза. В Москве, несомненно, со скрежетом зубовным читали дружественные статьи германской печати по поводу наступления Красной Армии на Финляндию. Но зубовный скрежет не есть фактор политики. Пакт остается в полной силе. И Сталин остается сателлитом Гитлера.
Непосредственные выгоды пакта для Москвы несомненны. Пока Германия связана на Западном фронте, Советский Союз чувствует себя гораздо более свободным на Дальнем Востоке. Это не значит, что он предпримет здесь наступательные операции. Правда, японская олигархия еще менее, чем московская, способна на большую войну. Но у Москвы, которая вынуждена стоять лицом к Западу, не может быть сейчас ни малейшего побуждения углубляться в Азию. В свою очередь, Япония вынуждена считаться с тем, что может получить со стороны СССР серьезный и даже сокрушительный отпор. В этих условиях Токио должен предпочесть программу своих морских кругов, т. е. наступление не на Запад, а на Юг, в сторону Филиппин, голландской Индии, Борнео, французского Индо-Китая, британской Бирмы… Соглашение между Москвой и Токио на этой почве симметрично дополнило бы пакт между Москвой и Берлином. Вопрос о том, какое положение создалось бы при этом для Соединенных Штатов, не входит в рассмотрение настоящей статьи.
Ссылаясь на недостаток сырья в СССР, мировая печать не устает твердить о незначительности той экономической помощи, которую Сталин может оказать Гитлеру. Дело совсем не решается так просто. Недостаток сырья в СССР имеет относительный, а не абсолютный характер; бюрократия намечает слишком высокие темпы промышленного развития и не умеет соблюдать пропорции между разными частями хозяйства. Если снизить на один-два года темпы роста известных отраслей промышленности с 15 до 10%, до 5% или оставить промышленность на прошлогоднем уровне, то сразу окажутся значительные излишки сырья. Абсолютная морская блокада германской внешней торговли должна, с другой стороны, направить значительный поток германских товаров в Россию, в обмен на советское сырье.
Не нужно также забывать, что СССР скопил и продолжает скапливать огромные запасы сырья и продовольствия для задач обороны. Известная часть этих запасов представляет потенциальный резерв Германии. Москва может, наконец, дать Гитлеру золото, которое, несмотря на все автаркические усилия, остается одним из главных нервов войны. Наконец, дружественный «нейтралитет» Москвы чрезвычайно облегчает Германии пользоваться ресурсами Прибалтики, Скандинавии и Балкан.
«Совместно с Советской Россией, – не без основания писал „Volkischer Beobachter“, орган Гитлера, 2 ноября, – мы господствуем над источниками сырья и продовольствия всего Востока». За несколько месяцев до заключения пакта между Москвой и Берлином в Лондоне оценивали значение экономической помощи, которую СССР может оказать Германии, гораздо более трезво, чем сейчас. Официозное исследование Королевского института внешних сношений, посвященное «Политическим и стратегическим интересам Соединенного Королевства» (предисловие помечено мартом 1939 г.), говорит по поводу советско-германского сближения:
«Опасность для Великобритании подобной комбинации может быть чрезвычайно большой». «Приходится спросить, – продолжает коллективный автор, – в какой мере Великобритания могла бы надеяться достигнуть решительной победы в борьбе с Германией, если бы восточная граница Германии не была бы блокирована с суши?»
Эта оценка заслуживает большого внимания. Не будет преувеличением сказать, что союз с СССР уменьшает для Германии тяжесть блокады не менее как на 25%, а, может быть, и значительно более.
К материальной поддержке надо прибавить – если это слово здесь уместно – моральную. До конца августа Коминтерн требовал освобождения Австрии, Чехословакии, Албании, Абиссинии и совершенно молчал о британских колониях. Сейчас Коминтерн молчит о Чехии, поддерживает раздел Польши, но зато требует освобождения Индии.
Московская «Правда» нападает на удушение свобод в Канаде, но молчит о кровавых расправах Гитлера над чехами и гангстерских пытках над польскими евреями. Все это значит, что Кремль очень высоко оценивает силу Германии.
И Кремль не ошибается. Германия оказалась, правда, неспособной обрушить на Францию и Великобританию «молниеносную» войну; но ни один серьезный человек и не верил в такую возможность. Однако величайшим легкомыслием отличается та международная пропаганда, которая торопится изображать Гитлера как загнанного в тупик маньяка. До этого еще очень далеко. Динамическая индустрия, технический гений, дух дисциплины – все это налицо; чудовищная военная машина Германии еще себя покажет. Дело идет о судьбе страны и режима. Польское правительство и чехословацкое полуправительство находятся сейчас во Франции. Кто знает, не придется ли французскому правительству вместе с бельгийским, голландским, польским и чехословацким искать убежища в Великобритании?… Я ни на минуту не верю, как уже сказано, в осуществление замыслов Гитлера относительно pax germanica  и мирового господства. Новые государства, и не только европейские, встанут на его пути. Германский империализм пришел слишком поздно. Его милитаристические беснования закончатся величайшей катастрофой. Но прежде чем пробьет его час, многое и многие будут сметены в Европе. Сталин не хочет быть в их числе. Он больше всего остерегается поэтому оторваться от Гитлера слишком рано.
Пресса союзников жадно ловит симптомы «охлаждения» между новыми друзьями и со дня на день предсказывает их разрыв. Нельзя, конечно, отрицать, что Молотов чувствует себя не очень счастливым в объятиях Риббентропа. В течение целого ряда лет всякая внутренняя оппозиция в СССР клеймилась, преследовалась и уничтожалась в качестве агентуры наци. После завершения этой работы Сталин вступает в тесный союз с Гитлером. В стране есть миллионы людей, связанных с расстрелянными и заключенными в концентрационные лагеря за мнимую связь с наци, – и эти миллионы являются ныне осторожными, но крайне действительными агитаторами против Сталина. К этому надо прибавить секретные жалобы Коминтерна: иностранным агентам Кремля приходится нелегко. Сталин, несомненно, пытается оставить открытой и другую возможность. Литвинов был показан неожиданно на трибуне Мавзолея Ленина 7 ноября; в юбилейном шествии несли портреты секретаря Коминтерна Димитрова и вождя немецких коммунистов Тельмана. Все это относится, однако, к декоративной стороне политики, а не к ее существу. Литвинов, как и демонстративные портреты, нужны были прежде всего для успокоения советских рабочих и Коминтерна. Лишь косвенно Сталин дает этим понять союзникам, что, при известных условиях, он может пересесть на другого коня. Но только фантазеры могут думать, что поворот внешней политики Кремля стоит в порядке дня. Пока Гитлер силен, – а он очень силен, – Сталин останется его сателлитом.
Все это, может быть, и верно, – скажет внимательный читатель, – но где же у вас революция? Неужели Кремль не считается с ее возможностью, вероятностью, неизбежностью? И неужели расчет на революцию не отражается на внешней политике Сталина? Замечание законно. В Москве меньше всего сомневаются в том, что большая война способна вызвать революцию. Но война не начинается с революции, а заканчивается ею. Прежде чем разразилась революция в Германии (1918 г.), немецкая армия успела нанести смертельные удары царизму. Так и нынешняя война может опрокинуть кремлевскую бюрократию задолго до того, как революция начнется в какой-либо из капиталистических стран. Наша оценка внешней политики Кремля сохраняет поэтому свою силу независимо от перспективы революции.
Однако чтоб правильно ориентироваться в дальнейших маневрах Москвы и эволюции ее отношений с Берлином, необходимо ответить на вопрос: хочет ли Кремль использовать войну для развития международной революции, и если хочет, то как именно? 9 ноября Сталин счел необходимым в крайне резкой форме опровергнуть сообщение о том, будто он считает, что «война должна продолжаться как можно дольше, дабы участники ее полностью истощились».
На этот раз Сталин сказал правду. Он не хочет затяжной войны по двум причинам: во-первых, она неизбежно вовлекла бы в свой водоворот СССР; во-вторых, она столь же неизбежно вызвала бы европейскую революцию. Кремль вполне основательно страшится одного и другого.
«…Внутреннее развитие России, – говорит уже цитированное исследование лондонского Королевского института, – направляется к образованию „буржуазии“ директоров и чиновников, которые обладают достаточными привилегиями, чтобы быть в высшей степени довольными статус-кво… В различных чистках можно усмотреть прием, при помощи которого искореняются все те, которые желают изменить нынешнее положение дел. Такое истолкование придает вес тому взгляду, что революционный период в России закончился и что отныне правители будут стремиться лишь сохранить те выгоды, которые революция доставила им».
Это очень хорошо сказано! Свыше двух лет тому назад я писал на страницах этого журнала:

«Гитлер борется против франко-русского союза не из принципиальной вражды к коммунизму (ни один серьезный человек не верит более в революционную роль Сталина!), а потому, что хочет иметь руки свободными для соглашения с Москвой против Парижа…»

Тогда эти слова истолковывались как продукт предвзятости. События принесли проверку.
В Москве отдают себе ясный отчет в том, что война больших масштабов откроет эру политических и социальных потрясений. Если б там могли серьезно надеяться овладеть революционным движением и подчинить его себе, разумеется, Сталин пошел бы ему навстречу. Но он знает, что революция есть антитеза бюрократии и что она беспощадно обращается с привилегированными консервативными аппаратами. Какое жалкое крушение потерпела бюрократическая опека Кремля в китайской революции 1925–1927 годов и в испанской революции 1931–1939 годов! На волнах новой революции должна неизбежно подняться новая международная организация, которая отбросит назад Коминтерн и нанесет смертельный удар авторитету советской бюрократии на ее национальных позициях в СССР.
Сталинская фракция поднялась к власти в борьбе с так называемым «троцкизмом». Под знаком борьбы с «троцкизмом» прошли затем все чистки, все театральные процессы и все расстрелы. То, что в Москве называют «троцкизмом», выражает, по существу, страх новой олигархии перед массами. Это наименование, очень условное само по себе, уже успело приобрести международный характер. Я вынужден привести здесь три свежих примера, ибо они очень симптоматичны для тех политических процессов, которые подготовляет война, и вместе с тем наглядно вскрывают источник страхов Кремля перед революцией.
В еженедельном приложении к парижской газете «Пари-Суар» от 31 августа 1939 года передается диалог между французским послом Кулондром и Гитлером 25 августа в момент разрыва дипломатических отношений. Гитлер брызжет слюной и хвастает пактом, который он заключил со Сталиным: «реалистический пакт».
– Но, – возражает Кулондр, – Сталин обнаружил великое двуличие. Действительным победителем (в случае войны) будет Троцкий. Подумали ли вы об этом?
– Я знаю, – отвечает фюрер. – Но почему же Франция и Англия дали Польше полную свободу действий?
И т. д., и т. п. Личное имя имеет здесь, разумеется, условный характер. Но не случайно и демократический дипломат, и тоталитарный диктатор для обозначения революции употребляют имя лица, которое Кремль считает своим врагом No 1. Оба собеседника солидарны в том, что революция пройдет под враждебным Кремлю знаменем.
Бывший берлинский корреспондент французского официоза «Temps», пишущий ныне из Копенгагена, сообщает в корреспонденции от 24 сентября, что, пользуясь темнотой улиц нынешнего Берлина, революционные элементы расклеили в рабочем квартале такие плакаты: «Долой Гитлера и Сталина! Да здравствует Троцкий!» Так наиболее смелые рабочие Берлина выражают свое отношение к пакту. А революцией будут руководить [совершенно другие люди]. Хорошо, что Сталину не приходится держать Москву в темноте. В противном случае улицы советской столицы тоже покрылись бы не менее многозначительными плакатами.
Накануне годовщины чешской независимости 28 октября протектор барон Нейрат и чешское правительство опубликовали суровые предупреждения по адресу зачинщиков манифестации:

«Рабочая агитация в Праге, особенно в связи с угрозой стачки, официально заклеймлена как дело троцкистских коммунистов». (N. Y. Times, 28 октября.)

Я совсем не склонен преувеличивать роль «троцкистов» в пражских манифестациях. Однако самый факт официального преувеличения их роли объясняет, почему хозяева Кремля боятся революции не менее, чем Кулондр, Гитлер и барон Нейрат.
Но разве советизация Западной Украины и Белоруссии (Восточной Польши), как и нынешний приступ к советизации Финляндии, не являются актами социальной революции? И да и нет. Больше нет, чем да. После того как Красная Армия занимает новую территорию, московская бюрократия устанавливает в ней тот режим, который обеспечивает ее господство. Населению разрешено только одобрять проведенные реформы посредством тоталитарного плебисцита. Такого рода переворот осуществим только на завоеванной территории, с немногочисленным и достаточно отсталым населением. Новый глава «советского правительства» Финляндии Отто Куусинен – не вождь революционных масс, а старый чиновник Сталина, один из секретарей Коминтерна с тугой мыслью и гибкой спиной. Такую «революцию» Кремль, конечно, приемлет. Такой «революции» Гитлер не боится.
Руководящий аппарат Коминтерна, состоящий сплошь из Куусиненов и Броудеров, т. е. чиновников-карьеристов, совершенно не пригоден для руководства революционным движением масс. Зато он полезен для прикрытия пакта с Гитлером революционной фразой, т. е. для обмана рабочих в СССР и за границей. А в дальнейшем он может пригодиться как орудие шантажа против империалистических демократий.
Поразительно, как мало поняты уроки испанских событий! Обороняясь от Гитлера и Муссолини, которые стремились использовать гражданскую войну в Испании для создания блока четырех держав против большевизма, Сталин поставил себе задачей доказать Лондону и Парижу, что он способен оградить Испанию и Европу от пролетарской революции с гораздо большим успехом, чем Франко и его покровители. Никто с такой беспощадностью не подавлял социалистическое движение в Испании, как Сталин, в те дни выступавший как архангел чистой демократии. Все было пущено в ход: и бешеная кампания лжи и подлогов, и судебные фальсификации в духе московских процессов, и систематические убийства революционных вождей. Борьба против захвата крестьянами и рабочими земель и фабрик велась под видом борьбы против «троцкизма».
Гражданская война в Испании заслуживает величайшего внимания, ибо она во многих отношениях явилась репи-тицией будущей мировой войны. Во всяком случае, Сталин вполне готов повторить свой испанский опыт в мировом масштабе с надеждой на лучший успех, – именно купить благорасположение будущих победителей, доказав им делом, что никто лучше его не способен справиться с красным призраком, который для удобства терминологии будет снова назван «троцкизмом».
В течение пяти лет Кремль руководил кампанией в пользу союза демократий, чтобы в последний час как можно выгоднее продать Гитлеру свою любовь к «коллективной безопасности» и миру. Чиновники Коминтерна получили команду: «Налево кругом!» – и немедленно извлекли из архивов старые формулы социалистической революции. Новый «революционный» зигзаг будет, надо думать, короче «демократического», потому что атмосфера войны чрезвычайно ускоряет темпы событий. Но основной тактический метод Сталина тот же: он превращает Коминтерн в революционную угрозу по отношению к противникам, чтобы в решительную минуту обменять его на выгодную дипломатическую комбинацию. Опасаться сопротивления со стороны Броудеров нет основания: эти тигры хорошо дрессированы, боятся бича и привыкли в положенный час получать свою порцию мяса.
Через покорных корреспондентов Сталин пускает слухи, что в случае, если Италия или Япония присоединятся к Англии и Франции, Россия вступит в войну на стороне Гитлера, причем будет одновременно стремиться к советизации Германии. (См, например, N.Y. Times, 12 ноября.) Поразительное признание! Цепями своих «завоеваний» Кремль уже сейчас настолько привязан к колеснице германского империализма, что возможные будущие враги Гитлера автоматически оказываются врагами Сталина. Свое вероятное участие в войне на стороне Третьего рейха Сталин заранее прикрывает обещанием стремиться к «советизации» Германии. По образцу Галиции? Но для этого необходимо предварительно занять Германию Красной Армией. Через восстание германских рабочих? Но если у Кремля есть такая возможность, зачем тогда ждать вступления в войну Италии или Японии? Цель инспирированной корреспонденции слишком ясна: запугать, с одной стороны, Италию и Японию, с другой – Англию и Францию, чтоб таким путем уклониться от войны.
– Не доводите меня до крайности, – угрожает Сталин. – Иначе я наделаю страшных дел.
Здесь, по крайней мере, 95% блефа и, может быть, 5% туманной надежды на то, что в случае смертельной опасности спасение принесет революция.
Мысль о советизации Германии под указку кремлевской дипломатии так же абсурдна, как и надежда Чемберлена на реставрацию в Германии мирной консервативной монархии. Недопустимо недооценивать военную мощь Германии, как и силу сопротивления режиму наци! Сломить германскую армию сможет только новая мировая коалиция посредством войны невиданных масштабов. Низвергнуть тоталитарный режим сможет лишь могущественный напор немецких рабочих. Они совершат революцию не для того, конечно, чтобы заменять Гитлера Гогенцоллерном или Сталиным. Победа народных масс над тиранией наци будет одним из величайших потрясений мировой истории и сразу изменит лицо Европы. Волна возбуждения, надежды, энтузиазма не остановится перед герметическими границами СССР. Советские народные массы ненавидят жадную и жестокую правящую касту. Их ненависть сдерживается мыслью: нас подстерегает империализм. Революция на Западе отнимет у кремлевской олигархии единственное право на политическое существование. Если Сталин переживет своего союзника Гитлера, то ненадолго. Двойная звезда сойдет с небосклона.
Койоакан,

4 декабря 1939 года

 Германский мир (договор) (лат.).

Сталин после финляндского опыта

Когда фракция Сталина еще только подготовляла исключение «троцкистов» из партии, Сталин, в свойственной ему форме инсинуации, спрашивал:
– Неужели оппозиция против победы СССР в грядущих боях против империализма?
На заседании Пленума ЦК в августе 1927 года я ответил на это, согласно секретному стенографическому отчету:
«В сущности, Сталин имеет в виду другой вопрос, который не решается высказать, именно: неужели оппозиция думает, что руководство Сталина не в состоянии обеспечить победу СССР? Да, думает!»
– А партия где? – прервал меня с места Молотов, которого Сталин в интимных беседах называл «деревянным».
– Партию вы задушили, – последовал ответ. Свою речь я закончил словами:
«За социалистическое отечество? – Да! За сталинский курс? – Нет!»
И сейчас, как тринадцать лет тому назад, я полностью стою за защиту СССР. От британского правящего класса я не только географически, но и политически отстою на несколько тысяч миль дальше, чем, например, Бернард Шоу, неутомимый паладин Кремля. Французское правительство арестовывает моих единомышленников. Но все это нимало не побуждает меня защищать внешнюю политику Кремля. Наоборот: я считаю, что главным источником опасностей для СССР в нынешней международной обстановке являются Сталин и возглавляемая им олигархия. Борьба против них перед лицом мирового общественного мнения неразрывно связана для меня с защитой СССР.
Сталин кажется человеком большого роста, потому что он стоит на вершине гигантской бюрократической пирамиды и отбрасывает от себя длинную тень. На самом деле это человек среднего роста. При посредственных интеллектуальных качествах с большим перевесом хитрости над умом он наделен, однако, ненасытным честолюбием, исключительным упорством и завистливой мстительностью. Сталин никогда не заглядывал далеко вперед, никогда и ни в чем не проявлял большой инициативы: он выжидал и маневрировал. Его власть почти что была навязана ему сочетанием исторических обстоятельств; он лишь сорвал созревший плод. Жадность к господству, страх перед массами, беспощадность к слабому противнику, готовность согнуться вдвое перед сильным врагом – эти свои черты новая бюрократия нашла в Сталине в наиболее законченном выражении, и она провозгласила его своим императором.
Ко времени смерти Ленина в 1924 году бюрократия уже была, в сущности, всемогущей, хотя сама еще не успела отдать себе в этом отчета. В качестве «генерального секретаря» бюрократии Сталин был уже в те дни диктатором, но сам еще не знал этого полностью. Меньше всего знала об этом страна. Единственный пример в мировой истории: Сталин успел сосредоточить в своих руках диктаторскую власть, прежде чем один процент населения узнал его имя! Сталин – не личность, а персонификация бюрократии.
В борьбе с оппозицией, отражавшей недовольство масс, Сталин осознал постепенно свою миссию как защитника власти и привилегии новой правящей касты. Он сразу почувствовал себя тверже и увереннее. По своим субъективным тенденциям Сталин является ныне, несомненно, самым консервативным политиком Европы. Он хотел бы, чтобы история, обеспечив господство московской олигархии, не портила своей работы и приостановила свое течение.
Свою несокрушимую верность бюрократии, т. е. самому себе, Сталин обнаружил с эпической свирепостью во время знаменитых чисток. Смысл их не был понят своевременно. Старые большевики старались охранять традицию партии. Советские дипломаты пытались по-своему считаться с международным общественным мнением. Красные полководцы отстаивали интересы армии. Все три группы попали в противоречие с тоталитарными интересами кремлевской клики и были поголовно истреблены. Представим на минуту, что вражеской воздушной флотилии удалось пробиться через все заграждения и уничтожить бомбами здание министерства иностранных дел и военного – как раз в тот момент, когда там заседал цвет дипломатии и командного состава. Какая катастрофа! Какое потрясение внес бы в жизнь страны подобный адский удар! Сталин с успехом выполнил эту операцию без помощи иностранных бомбовозов: он собрал со всех концов мира советских дипломатов, со всех концов СССР – советских военачальников, запер их в подвалы ГПУ и всадил им всем по пуле в затылок. И это накануне новой великой войны!
Литвинов физически уцелел, но политически ненадолго пережил своих бывших политических сотрудников. В ликвидации Литвинова помимо политического мотива – согнуться вдвое перед Гитлером – был, несомненно, личный мотив. Литвинов не был самостоятельной политической фигурой. Но он слишком мозолил глаза Сталину одним тем, что говорил на четырех языках, знал жизнь европейских столиц и во время докладов в Политбюро раздражал невежественных бюрократов ссылками на недоступные им источники. Все ухватились за счастливый повод, чтоб избавиться от слишком просвещенного министра.
Сталин вздохнул с облегчением, почувствовав себя наконец головою ныне всех своих сотрудников. Но как раз тут начались новые затруднения. Беда в том, что Сталин лишен самостоятельности в вопросах большого масштаба: при громадных резервах воли ему не хватает способности обобщения, творческого воображения, наконец, фактических знаний. Идейно он всегда жил за счет других: долгие годы – за счет Ленина, причем неизменно попадал в противоречие с ним, как только оказывался изолирован от него; со времени болезни Ленина Сталин заимствовал идеи у своих временных союзников Зиновьева и Каменева, которых затем подвел под пули ГПУ. В течение нескольких лет он пользовался затем для своих практических комбинаций обобщениями Бухарина. Расправившись с Бухариным, Вениамином партии, он решил, что в обобщающих идеях надобности больше нет; к этому времени бюрократия СССР и аппарат Коминтерна были доведены до состояния самой унизительной и постыдной покорности.
Однако период относительной устойчивости международных отношений пришел к концу. Начались грозные конвульсии. Близорукий эмпирик, человек аппарата, провинциал до мозга костей, не знающий ни одного иностранного языка, не читающий никакой печати, кроме той, которая ежедневно преподносит ему его собственные портреты, Сталин оказался застигнут врасплох. Большие события ему не по плечу. Темпы нынешней эпохи слишком лихорадочны для его медлительного и неповоротливого ума. Ни у Молотова, ни у Ворошилова он не мог заимствовать новые идеи. Также и не у растерянных вождей западных демократий. Единственный политик, который мог импонировать Сталину в этих условиях, был Гитлер. Ессе homo ! У Гитлера есть все, что есть у Сталина: презрение к народу, свобода от принципов, честолюбивая воля, тоталитарный аппарат. Но у Гитлера есть и то, чего у Сталина нет: воображение, способность экзальтировать массы, дух дерзания. Под прикрытием Гитлера Сталин попытался применять методы Гитлера во внешней политике. Сперва казалось, что все идет гладко: Польша, Эстония, Латвия, Литва. Но с Финляндией вышла осечка, и совсем не случайно. Финляндская осечка открывает в биографии Сталина главу упадка.
В дни вторжения Красной Армии в Польшу советская печать открыла внезапно великие стратегические таланты Сталина, будто бы обнаруженные им уже во время гражданской войны, и сразу провозгласила его сверх-Наполеоном. Во время переговоров с балтийскими делегациями та же печать изображала его величайшим из дипломатов. Она обещала впереди ряд чудес, осуществляемых без пролития крови, силою одних лишь гениальных комбинаций. Вышло не так. Не сумев оценить традицию долгой борьбы финского народа за независимость, Сталин полагал, что сломит правительство Гельсингфорса одним дипломатическим нажимом. Он грубо просчитался. Вместо того чтобы вовремя пересмотреть свой план, он стал угрожать. По его приказу «Правда» давала обещание покончить с Финляндией в несколько дней. В окружающей его атмосфере византийского раболепства Сталин сам стал жертвой своих угроз: они не подействовали на финнов, но вынудили его самого к немедленным действиям. Так началась постыдная война – без необходимости, без ясной перспективы, без моральной и материальной подготовки, в такой момент, когда сам календарь, казалось, предостерегал против авантюры.
Замечательный штрих: Сталин даже не подумал, по примеру своего вдохновителя Гитлера, выехать на фронт. Кремлевский комбинатор слишком осторожен, чтобы рисковать своей фальшивой репутацией стратега. К тому же, лицом к лицу с массами ему нечего сказать. Нельзя даже представить себе эту серую фигуру с неподвижным лицом, с желтоватыми белками глаз, со слабым и невыразительным гортанным голосом перед лицом солдатских масс, в окопах или на походе. Сверх-Наполеон осторожно остался в Кремле, окруженный телефонами и секретарями.
В течение двух с половиной месяцев Красная Армия не знала ничего, кроме неудач, страданий и унижений: ничто не было предвидено, даже климат. Второе наступление развивалось медленно и стоило больших жертв. Отсутствие обещанной «молниеносной» победы над слабым противником было уже само по себе поражением. Оправдать хоть до некоторой степени ошибки, неудачи и потери, примирить хоть задним числом народы СССР с безрассудным вторжением в Финляндию можно было только одним путем, именно – завоевав сочувствие хотя бы части финляндских крестьян и рабочих путем социального переворота. Сталин понимал это и открыто провозгласил низвержение финляндской буржуазии своей целью: для этого и был извлечен из канцелярии Коминтерна злополучный Куусинен. Но Сталин испугался вмешательства Англии и Франции, недовольства Гитлера, затяжной войны и – отступил. Трагическая авантюра заключилась бастардным миром: «диктатом» по форме, гнилым компромиссом по существу.
При помощи советско-финляндской войны Гитлер скомпрометировал Сталина и теснее привязал его к своей колеснице. При помощи мирного договора он обеспечил за собой дальнейшее получение скандинавского сырья. СССР получил, правда, на северо-западе стратегические выгоды, но какой ценой?… Престиж Красной Армии подорван. Доверие трудящихся масс и угнетенных народов всего мира утеряно. В результате международное положение СССР не укрепилось, а стало слабее. Сталин лично вышел из всей этой операции полностью разбитым. Общее чувство в стране, несомненно, таково: не нужно было начинать недостойной войны, а раз она была начата, нужно было довести ее до конца, т. е. до советизации Финляндии. Сталин обещал это, но не исполнил. Значит, он ничего не предвидел: ни сопротивления финнов, ни морозов, ни опасности со стороны союзников. Наряду с дипломатом и стратегом поражение потерпел «вождь мирового социализма» и «освободитель финского народа». Авторитету диктатора нанесен непоправимый удар. Гипноз тоталитарной пропаганды будет все больше терять силу.
Правда, временно Сталин может получить поддержку извне: для этого нужно было бы, чтобы союзники вступили в войну с СССР. Такая война поставила бы перед народами СССР вопрос не о судьбе сталинской диктатуры, а о судьбе страны. Защита от иностранной интервенции неизбежно укрепила бы позиции бюрократии. В оборонительной войне Красная Армия действовала бы, несомненно, успешнее, чем в наступательной. В порядке самообороны Кремль оказался бы даже способен на революционные меры. Но и в этом случае дело шло бы только об отсрочке. Несостоятельность сталинской диктатуры слишком обнаружилась за последние 15 недель. Не нужно думать, что народы, сдавленные тоталитарным обручем, теряют способность наблюдать и рассуждать. Они делают свои выводы медленнее, но тем тверже и глубже. Апогей Сталина позади. Впереди немало тяжелых испытаний. Сейчас, когда вся планета выбита из равновесия, Сталину не удастся спасти неустойчивое равновесие тоталитарной бюрократии.
Койоакан,

13 марта 1940 года

 Вот человек! (лат.)

Приложения

Письмо Сталина Ермаковскому

 

т…
Очень извиняюсь за поздний ответ. Я был два месяца в отпуску, вернулся вчера в Москву и лишь сегодня успел ознакомиться с вашей запиской. Впрочем, лучше поздно, чем никогда.
Отрицательный ответ Энгельса на вопрос «Может ли эта революция произойти в одной какой-нибудь стране?» – целиком отражает эпоху доимпериалистическую, когда не было еще условий для неравномерного, скачкообразного развития капиталистических стран, когда не было, стало быть, данных для победы пролетарской революции в одной стране (возможность победы в одной стране вытекает, как известно, из закона о неравномерном развитии капиталистических стран при империализме). Закон о неравномерном развитии капиталистических стран и связанное с ним положение о возможности победы пролетарской революции в одной стране были выдвинуты и могли быть выдвинуты Лениным лишь в период империализма. Этим объясняется, между прочим, что ленинизм есть марксизм эпохи империализма, что он представляет дальнейшее развитие марксизма, сложившегося в эпоху доимпериалистическую. Энгельс при всей своей гениальности не мог заметить того, чего не было еще в период домонополистического капитализма, в 40-х годах прошлого столетия, когда он писал свои «принципа коммунизма» , и что народилось лишь впоследствии, в период монополистического капитализма.
С другой стороны, Ленин как гениальный марксист не мог не заметить того, что уже народилось после смерти Энгельса в период империализма. Различие между Лениным и Энгельсом есть различие двух исторических периодов, отделяющих их друг от друга. Не может быть и речи о том, что «теория Троцкого тождественна с учением Энгельса». Энгельс имел основание дать отрицательный ответ на 19-й вопрос в период домонополистического капитализма, в 40-х годах прошлого столетия, когда о законе неравномерного развития капиталистических стран не могло быть и речи; Троцкий же, наоборот, не имеет никакого основания повторять в 20-м столетии старый ответ Энгельса, взятый из пройденной уже эпохи, и механически прикладывать его к новой империалистической эпохе, когда закон неравномерного развития стал фактом общеизвестным. Энгельс строит свой ответ на анализе современного ему домонополистического капитализма, Троцкий же не анализирует, отвлекается от современной эпохи; забывает, что живет не в 40-х годах прошлого столетия, а в 20-м столетии в эпоху империализма, и хитроумно приставляет нос Ивана Ивановича 40-х годов 19-го столетия к подбородку Иван Никифоровича начала 20-го столетия, полагая, видимо, что можно таким образом перехитрить историю. Не думаю, чтобы эти два диаметрально противоположных метода могли дать основание для разговора о «тождестве теории Троцкого с учением Энгельса».
С ком. приветом –
И. Сталин
15 сентября 1925 года
P. S. Хорошо иметь в виду, что это письмо не предназначено для публикации. Прошу сообщить о получении письма.
И. С.


 Так в оригинале. – Прим. ред. – сост.

 За исключением постскриптума опубликовано в Собрании сочинений Сталина. – Прим. ред. – сост

Заявление по личному вопросу

1. Попытка т. Сталина вторично использовать мое письмо Чхеидзе , написанное в 1913 году, характеризует т. Сталина целиком. Письмо это было написано в один из моментов острой фракционной борьбы. В этой борьбе Ленин был прав на сто процентов. Самая борьба давно отошла в прошлое. Письмо, написанное 13 лет назад, звучит сейчас для меня самого так же дико, как и для всякого другого члена нашей партии. Рыться в мусорном ящике старой фракционной борьбы можно только для того, чтобы ошарашить молодых членов партии, не знающих прошлого, т. е. исключительно для кляуз и интриг. Именно такого рода нелояльность Сталина имел в виду Ленин, когда настаивал на снятии его с поста генерального секретаря. В так называемом «Завещании» Владимир Ильич сказал обо мне партии то, что счел нужным сказать, обозревая все прошлое в его совокупности, в том числе и прошлую фракционную борьбу, и стараясь помочь партии в ее будущей работе. Т. Сталин пытался в своей речи решить за Ленина, каков был бы отзыв Ленина сейчас, в условиях нынешней борьбы. Попытка в корне неправильная, ибо если бы Ленин был с нами, то т. Сталин не оставался бы генеральным секретарем и не мог бы, пользуясь аппаратом партии, ломать ее политический курс и дезорганизовывать сложившиеся при Ленине руководящие кадры. Тогда не было бы и нынешней борьбы.
2. Т. Сталин называет меня ревизионистом ленинизма. Он думает, что ленинизм состоит в пережевывании давно сданного в архив и никому не нужного спора о перманентной революции. Ленинизм – живое учение. Оно выражается в анализе нашего хозяйства, классовых отношений, путей международной революции, развития Англии и пр. Во всех этих областях т. Сталин проводит действительную ревизию ленинизма изо дня в день, по основным вопросам нашего развития.
3. Несомненно, что в «Уроках Октября» я связывал оппортунистические сдвиги политики с именами т. т. Зиновьева и Каменева. Как свидетельствует опыт идейной борьбы внутри ЦК, это было грубой ошибкой. Объяснение этой ошибки кроется в том, что я не имел возможности следить за идейной борьбой внутри семерки  и вовремя установить, что оппортунистические сдвиги вызывались группой, возглавляемой т. Сталиным, против т. т. Зиновьева и Каменева.
4. Я выступал против Истмена, когда он из вопроса о «Завещании» сделал международную сенсацию, направленную против партии . Но это не меняет того факта, что само «Завещание» благодаря тому, что оно не было доведено до сведения партии в точном виде, цитировалось на собраниях по памяти с искажениями, невольными или злостными. В частности, то место, где Ленин, имея в виду мое прошлое, говорит о моем «небольшевизме», т. Сталин и др. пытались не раз истолковать так, будто Ленин называет меня небольшевиком. Остается спросить, как это Ленин мог требовать, чтобы члену Политбюро, небольшевику, не напоминать об его небольшевизме? Здесь клевета на меня превращается в клевету на Ленина.
5. На остальные инсинуации лишен возможности ответить за неимением места.


 Июль 1926 года. – Прим. ред. – сост.

 В перехваченном царской полицией письме к известному меньшевику Николаю Чхеидзе Троцкий самым резким образом отзывался о большевиках и обвинял Ленина в том, что он, мол, эксплуатирует самые отсталые слои русского рабочего движения.

 Семерка – партийный руководящий орган, состоявший из членов Политбюро и направленный в первую очередь против Троцкого. На заседаниях семерки при закрытых дверях решались в 1923–1925 годах все серьезные вопросы партийной и государственной жизни, расставлялись кадры и т. д.

 Речь идет о публикации М. Истменом текстов ленинских писем, известных под названием «Завещание Ленина». Как следует из переписки Макса Истмена и Троцкого, имевшей место в 1931 году, уже после высылки Троцкого из СССР текст «Завещания Ленина» был вывезен на Запад X. Раковским и передан Истмену для публикации (см., в частности, ответное письмо Л. Троцкого М. Истмену от 21 мая 1931 г., хранящееся в коллекции Троцкого – Истмена в Индианском университете.) ?Прим. ред. – сост.

По личному вопросу

На заседании Пленума 13 апреля тов. Сталин позволил себе сказать, что мое упоминание его слов о том, что постройка Днепростроя равносильна покупке мужиком граммофона, представляет собой «неправду». Вот что буквально сказал тов. Сталин на апрельском Пленуме 1926 года:

«Речь идет… о том, чтобы поставить Днепрострой на свои собственные средства. А средства требуются тут большие, несколько сот миллионов. Как бы нам не попасть в положение того мужика, который, накопив лишнюю копейку, вместо того, чтобы починить плуг и обновить хозяйство, купил граммофон и… прогорел (смех)… Можем ли мы не считаться с решением съезда о том, что наши промышленные планы должны сообразовываться с нашими ресурсами? А между тем тов. Троцкий явно не считается с этим решением съезда». (Стенограмма Пленума, с. 110.)

Тов. Сталин делает попытку объяснить изменение своей позиции в этом вопросе  тем, что в 1926 году речь шла о расходовании 500 миллионов в течение 5 лет, а теперь – лишь о расходовании 130 миллионов. Но даже если бы дело было так, в моих словах не было никакой «неправды». Однако и относительно сумм тов. Сталин вносит ныне совершенную путаницу, которая показывает, что он и сейчас не имеет о вопросе понятия, как не имел его в прошлом году. Расходы по Днепрострою исчислялись год тому назад в 110-120-130 миллионов, а никак не в несколько сот миллионов. С того времени исчисления, несомненно, уточнены, но не выходят из рамок тех же цифр. Что касается тех новых предприятий, которые должны явиться потребителями энергии Днепровской станции, то стоимость их очень грубо намечалась в 200–300 миллионов рублей. Однако эти предприятия строятся не для Днепростроя. Они нужны сами по себе. Днепрострой строится для этих необходимых заводов. Стоимость их сейчас, вероятно, определена точнее, но, по существу дела, разница не может быть большой. Совершенно вздорным поэтому является утверждение, будто на Пленуме прошлого года речь шла о полумиллиарде, а не о 110–130 миллионах, как ныне. И тогда и теперь речь идет о суммах одного и того же порядка.
Вряд ли нужно квалифицировать те черты т. Сталина, которые позволяют ему так легко швыряться словом «неправда».

14 апреля 1927 года

 Впоследствии прихлебатели Сталина просто?напросто объявили его родоначальником идеи построения Днепровской станции, хотя первые ее макеты и чертежи были вы полнены еще в 1910?е годы. Но вот что пишет Троцкий в своих мемуарах «Моя жизнь»: «В качестве начальника Электротехнического управления я посещал строящиеся электростанции и совершил, в частности, поездку на Днепр, где производились широкие подготовительные работы для будущей гидростанции. […] Я глубоко заинтересовался днепровским предприятием и с хозяйственной точки зрения, и с технической. Чтоб застраховать гидростанцию от просчетов, я организовал американскую экспертизу, дополненную впоследствии немецкой. Свою новую работу я пытался связывать не только с текущими задачами хозяйства, но и с основными проблемами социализма. В борьбе против тупоумного национального подхода к хозяйственным вопросам („независимость“ путем самодовлеющей изолированности) я выдвинул проблему разработки системы сравнительных коэффициентов нашего хозяйства и мирового… По самому существу своему проблема сравнительных коэффициентов, вытекающая из признания господства мировых производительных сил над национальными, означала поход против реакционной теории социализма в одной стране».

О Брандлере

Сталин заявил: в 1923 году Троцкий поддерживал Брандлера. Что я поддерживал в 1923 году, это видно из письма тогдашнего Политбюро. Сам Сталин был правым брандлерианцем.
Тов. Сталин однажды уже вводил в заблуждение итальянскую делегацию, сообщая ей ложные сведения о моем отношении к немецкому ЦК в 1923 году. Я тогда же разъяснил этот вопрос в письме, копию которого отправил тов. Сталину.
Какова же была позиция самого Сталина?…
Таким образом, тов. Сталин, не знающий немецкой обстановки, вряд ли когда-либо серьезно изучавший немецкие условия, не имеющий возможности следить за немецкой печатью, руководствовался только своим выжидательным инстинктом, который меньше всего годится в больших делах. В ноябре, когда обстановка круто изменилась и когда я внес в Политбюро предложение отозвать русских товарищей из Германии, Сталин сказал:
– Опять спешите. Раньше вы считали, что революция близка, а теперь думаете, что оказия уже пропала. Еще рано отзывать.
Но мы решили все же отозвать. Тов. Сталин не понял, когда революция надвинулась, и не заметил, когда она повернулась спиной. В оценке больших событий тов. Сталин всегда обнаруживал полную беспомощность, так как никакая осторожность, никакая хитрость не могут заменить теоретической подготовки, широкого политического охвата и творческого воображения, т. е, тех качеств, которых Сталин лишен совершенно.

2 августа 1927 года

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история












 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.