Топоров В. Из теоретической ономатологии

Имя собственное (nomen proprium) свойственно только человеку и функционирует только в человеческом обществе. Его первичная форма — слово, т. е. произнесенное и слышимое, рассчитанное на то, чтобы быть услышанным (и.-евр. *k'leu- : *k'lou- : *k'l??-). Его «сильная» позиция — оклик (и лишь вторично называние), окликание и как результат окликнутость, требующая отклика, т. е. диалог, хотя бы ядро его, что уже предполагает минимум двух участников или двух групп их (особый случай, когда диалог ведется между Ego 1 и Ego 2, сводящимися к одному единому Ego).
Все это, собственно, и делает имя проблемой культурной антропологии. Нигде более имени в понимаемом здесь смысле нет, хотя человек с его стремлением к очеловечению мира живых существ и мира вещей склонен именовать и то, из чего состоят эти миры, уподобляясь ребенку, играющему с куклами, игрушками, изображающими животных, склонному к включению их в свой собственный мир и тем не менее осознающему, что это — игра и все это — «понарошку».
Обращаясь к архаичным и наиболее «примитивным» ономастическим традициям, к фольклорным, религиозным, художественно-литературным, философским текстам, одним словом, ко всем источникам, где присутствует установка на «свободную» игру с именем и тем более на открытие его семантической мотивировки, не трудно заметить разницу в деталях и, более того, в самом статусе имени, в эволюции этого статуса, в самой степени «именности». Интерес к этим вопросам равно (хотя и по-разному) питает и народное сознание, «психею» и поиски исследователей. Не случайно, что попытки определить исходный смысл, лежащий в основе слова, обозначающего имя, семантическую мотивировку его обозначения, т. е. его внутреннюю форму, так обильны в разных традициях, каждая из которых своими средствами пытается реконструировать исходную форму и исходный смысл слова «имя». Реконструкция в качестве древнего обозначения имени формы и.-евр. *en(o)mn•-/-men-, с которой, очевидно, связаны не только урал. *nime 'имя' (ностр. nimi), но и, вероятно, сем.-хамитск. *nb- < *nm- (ср. аккад. nb' 'называть', 'звать по имени', араб. nb' 'объявлять', 'сообщать' /новость/, семитское обозначение пророка — na?–), см. Иллич-Свитыч 1976, 82—83), в обеих гипотезах относительно этимологии слова отсылает к некоей тайне, скрытой внутри и открывающейся только визионеру, пророку, являющему в слове то, что до того пребывало в сокрытии. В этом контексте имя в своей тайне превышает способности «среднего» человека, находящегося вне пространства, в котором можно уразуметь эту тайну имени и именословия. Это и объясняет смысл установки на номинализм, на стены, хранящие тайный смысл, который сам, однако, взыскует творческого духа. «У нас нет Акрополя, — писал в начале 20-х Мандельштам. — Наша культура до сих пор блуждает и не находит своих стен. Зато каждое слово словаря Даля есть орешек Акрополя, маленький Кремль, крылатая крепость номинализма, оснащенная эллинским духом на неутомимую борьбу с бесформенной стихией, небытием, отовсюду угрожающим нашей истории».
Из чего, говоря в общем, рождается само явление имени, смыслы, связываемые с ним? Из чего возникает смысл конкретного имени, как и таковой же слов? Из встречи двух исходных хаосов — возможностей человека, который не может еще быть обозначен как вполне homo loquens, но уже homo faber, и возможностей звукопроизводства — состава фонических элементов и умения выстраивать фонические последовательности. Оба этих «хаоса», впрочем, уже не вполне самодостаточных, нуждаются во взаимной встрече и установлении хоть какой-то связи, соотнесенности, почти случайной поначалу, друг с другом, иначе говоря, в языке, который еще слишком хаотичен и коэффициент полезной деятельности которого ничтожно мал. Только через бесконечное число повторений, почти беспоследственных опытов смутно начинают вырисовываться какие-то закономерности. Каждое «слово» на этой стадии— своего рода имя, оправданное лишь тем, что оно сигнал, предполагающий приглашение к общению. Оно как некий случайный предмет, с помощью которого можно осуществить нужное действие: если оно не подойдет, его отбрасывают, если подойдет — включат в оборот и запомнят, для чего оно нужно, — первый шаг к формированию знака и, следовательно, смысла. На этом рубеже и возникает соблазн понимания знака как произвольного, не мотивированного некиими иными факторами образования.
Дальнейший ход развития можно было бы понимать как процесс своего рода бифуркации — с одной стороны, нечто оплотняется в слово, в апеллятив, с другой, из общей массы выкристаллизовывается имя  собственное. В первом случае смысл на виду, во втором он как бы уходит во тьму, в тайну, которые как раз и хранят презумпцию осмысленности и надежду на ее реализацию — на открытие скрытого смысла. Сказанное дает некоторые основания думать, что само понятие «имени» для определенного периода развития языка и самой категории «именности» отличалось расплывчатостью, сохраняющейся и на современном этапе при том, что само имя собственное неотделимо ни от естественного, ни от формализованных языков логики и науки, где оно может даже расширять сферу своего употребления.
При рассмотрении вопроса о происхождении имени собственного необходимо учитывать и более широкий контекст, включающий обозначение Я (ego), сама форма обозначения которого *e-gh,-om как локуса, где находится говорящий («вот-здешнесть»), в ходе эволюции стала обозначением и говорящего о самом себе (связь локуса, субъекта говорения и голоса). По сути дела, преимущество выделения самого себя, связанное с формированием и «перволичности» и своего рода «пред-имени», заготовки для него, сводилось на нет тем существенном недостатком, что все говорящие о себе оказывались носителями одного и того же пред-имени, что и определило тупиковый путь в формировании имени на этой основе. И тем не менее, когда спрашивают, кто там (за дверью), отвечают сначала: Я и лишь потом, если этого Я недостаточно, Иванов, Петров, Сидоров. Подлинный путь к имени был найден в ином пространстве с применением иной же технологии, если только не считать, что любое слово первоначально и было именем по преимуществу, импровизацией его. Собственно говоря, эта ситуация постоянно обнаруживает себя и в настоящее время. Под-пространства имени и слова-не имени (или уже или пока не имени) текучи и/или осмотически связаны, и сама граница между ними подвижна и до известной степени условна. Это не исключает, что в конкретных случаях имя собственное и апеллятивы выступают в абсолютном статусе каждое, но для понимания ключевых проблем ономатологии важнее, что существует градация, количественная мера свойства быть nomen proprium; имя может быть более или менее «собственным», а сама степени «собственности» определяется мерой простоты-сложности языковых и культурных мотиваций и экстенсивности-интенсивности данного конкретного имени.
Анализ ряда архаичных текстов в последние полвека с новой силой выдвигает проблему границы между именем собственным и апеллятивом. Что, где и когда вед. agni-, огонь или Агни, бог огня; surya-, солнце или имя бога солнца; mitra-, друг, дружба или имя соответствующего божества; u?as-, заря или богиня зари; tva??ar-, творец или божество-мироздатель и т. п. От решения этих вопросов многое зависит в толковании источников. Отчасти сходные проблемы возникают и в связи с обозначением определенных классов и групп коллективных богов. Грань между именем собственным и апеллятивом в таких ситуациях существенно зависит от того, что для данного типа сознания и общественной структуры важнее, — личная идентификация или коллективная, что является исходным, какова ориентация — от личного к коллективному или наоборот, имя или «именство».
В этом круге проблем возникает еще один вопрос — о соотношении двух тенденций в имянаречении — к разнообразию имен в пределах данной семьи, рода, племени (иногда и социумов), т. е. к дифференциации, или к возможно последовательному проведению уедноображения, к суммации-объединению, — а следовательно, и о роли имен, точнее, двух основных ономатологических стратегий в формировании традиции, одна из которых играет на разнообразии, другая на тождестве (ср. многочисленных, на века растянувшихся Людовиков во Франции, Карлов в Швеции, Эдуардов в Англии и т. п.). При этом разнообразие может в ряде традиций реализоваться в рамках отдельной человеческой жизни при переходе из одной возрастной группы в другую или же наречением новорожденного сразу многими и разными именами. Установка на однообразие-тождество обнаруживает себя в использовании одного и того же имени,-которым нарекается при рождении старший (чаще всего) сын в длинной череде поколений.
В условиях прошлой патриархальной России, когда понятие рода оставалось вполне реальным и операционным, а связи семейств, этот род составляющих, живыми и весьма актуальными, несомненно, возникали трудности в информации, связанной с идентификацией носителей данного имени, но, похоже, это никого особенно не смущало, и выход легко находили, характеризуя первого сына эпитетом старший, а последнего — младший или меньшой: все остальные различались по гоголевскому принципу «как-то уж так», сами по себе. Суть была не в том, чтобы различать каждого сына (условно — Ивана), а в удовлетворении отца (тоже скорее всего Ивана) и матери этой семейной коллекцией одноименных сыновей, которая столь наглядно демонстрирует мощь «иванства», «толстого древа рода», как сказали бы американские индейцы, или Ивана как «мирового человека» в понимании В. Айрапетяна, или, наконец, Ивана как puru•?a'и для мира людей, во всяком случае, как представителя всего «русского» начала (ср. русский Иван).
Припоминая сказочный мотив «семи Симеонов», «семи Иванов» и реальные факты, почерпнутые В. А. Никоновым в загсах о семьях, где все семеро сыновей носили имя Иван, а также учитывая роль числовой константы «семь» как образа полноты-завершенности, идеальной целостности, можно теоретически реконструировать следующую схему:
Иван
I

Если каждый из этих 49 Иванов родит по семь же Иванов, то мужская часть рода, обнимающая всех от Ивана-деда (условно родоначальника) до его внуков, будет насчитывать 393 (1 & 49 & 343 [49 х 7]) Ивана, т. е. все «иванство», появившееся на свет примерно за три четверти века.
Примеры, заимствованные из многих и разнообразных источников, свидетельствуют, что в определенной традиции и с известной долей идеализации все мы в той или иной степени Иваны, или Ивановичи, или Иваны Ивановичи (ср. собирательный образ «Ивановичей-Ивановичей»). Иногда подыскиваются к объяснению этого «национального» имени и соответствующие аргументы («Блаженная Мария Ивановна была родом Тамбовская... Настоящее отчество было Захаровна, а не Ивановна. Мы спрашивали, почему же она Ивановной называется. Ответила: Это мы все блаженные Ивановны по Иоанну Предтече. Так же Наталия Дмитровна называлась Натальей Ивановной». — Монахиня Серафима [Булгакова]. Из «Дивеевских преданий», о разгроме обители).
Вообще подвижность имени в русской народной традиции и манипуляции, производимые над ним, носили более широкий характер, чем это обычно представляется. Кое-что из «именных» игр совершалось и из самодурства, «смеха ради» и нередко тяжело отзывалось на носителях «невинных забав» отцов. Щедрин, жизненно связанный с одним из глухих углов Пошехонья, не раз обращался к теме подобных «игр» в «Пошехонской старине»:
Отец их, Захар Капитоныч Урванцов, один из беднейших помещиков нашего края, принадлежал, подобно Перхунову, к числу «проказников» [...] Двоих близнецов-сыновей, которых оставила ему жена (она умерла родами), он назвал Захарами, а когда они пришли в возраст, то определил их юнкерами в один и тот же полк. Мало того, умирая, оставил завещание, которым поделил между сыновьями имение (оно было, по не
Из теоретической ономатологии
377
счастью, благоприобретенное) самым возмутительным образом. Господский дом разделил надвое с таким расчетом, что одному брату достались так называемые парадные комнаты, а другому — жилье; двадцать три крестьянских двора распределил через двор: один двор одному брату, другой, рядом с первым, другому и т. д. И что всего обиднее, о двадцать третьем дворе ничего не упомянул.
Результат этих проказ сказался, прежде всего, в бесконечной ненависти, которую дети питали к отцу, а по смерти его, опутанные устроенною им кутерьмою, перенесли друг на друга. Оба назывались Захарами Захаровичами; оба одновременно вышли в отставку в одном и том же поручичьем чине и носили один и тот же мундир; оба не могли определить границ своих владений [...] К довершению всего, как это часто бывает между близнецами, братья до такой степени были схожи наружностью, что не только соседи, но и домочадцы не могли отличить их друг от друга (Пошех. стар., гл. XXX).
Такие «забавы» чаще всего проделывались с близнецами. Вот еще одна история о других «пошехонских» Ромуле и Реме:
По странному капризу она (мать. — В. Т.) дала при рождении своим детям (мальчикам-близнецам. — В. Т.) почти однозвучные имена. Первого, увидевшего свет, назвала Михаилом, второго — Мисаилом. А в уменьшительном кликала их: Мишанка и Мисанка [...] (там же).
Но вот другой пример, почерпнутой из совсем другого «ономатетического» круга. Речь идет о роде Муравьевых, людей занимавших высокое положение, культурных и вполне серьезных, чтобы играть в «именные» игры. Но вот фрагмент родословного древа одной из ветвей Муравьевых, начиная с Артамона («Артамоновичем» был и Никита Артамонович Муравьев, отец известного писателя 2-й полов. XVIII в. Михаила Никитича Муравьева).

Самое интересное, что Михаил Никитич Муравьев в регулярно посылаемых письмах к отцу отнюдь не всегда сопровождает упоминание имен своих
дядьев и двоюродных племянников определением «старший» или «младший». Нужно думать, что в таких «неопределенных» случаях Никита Артамонович всегда точно идентифицировал, когда и о ком шла речь. Следует заметить, что во многих семьях и даже в целом роде именослов был жестко ограниченным и воспроизводился с известными вариациями в нескольких поколениях.
Так, между почти абсолютной нон-конвенциональностью, произвольностью, свободой выбора — вплоть до импровизации, с одной стороны, и предельной конвенциональностью, подчинением образцу и правилу, с другой, между установкой на дифференциацию и особность и установкой на общее и коллективное, между притягиванием и отталкиванием протекает жизнь имени в антропосфере. Но в принципе имени дана «власть ключей»: без нее — если говорить о высоком метафизическом плане — нет пути ни к «лицу», ни к «бытию». Безыменность в известном смысле и в своем роде «волчий билет» на выписку из антропосферы и угроза бытийственности самого безымянного, нашим попыткам добраться до сути, по крайней мере в номиналистической перспективе, где имя не только обозначение внутрилежащего, тайны, но и внутрь-идение к ней — и.-евр. *en(o)mn-.
Это «внутрь-идение» — вхождение в хаос бессмыслицы, лишь очень постепенно и отнюдь не сразу начинающее открывать-об-наруживать (ср. оппозицию внутреннее—внешнее) самые общие и еще довольно смутные очертания тайны, хранимой именем, но уже и достижение этого рубежа значит очень многое: это хорошо, потому что это есть, и это есть, потому что оно хорошо. Не случайно Господь Ветхого Завета в связи с Творением так настойчиво подчеркивает связь того, что стоит за этими словами (ср. Быт. 2, 18; Второзак. 6, 24, 10, 13; а также Притчи 18, 5 и др.), и недаром и.-евр. *es-'есть-быть' неотделимо от *es(u)- 'хорошо': бытие как при-сутствие (прибавление к сути) — в своем пределе — как раз и означает присущность бытию блага, а благу — бытия.
И здесь — в заключение — о двух основных стратегиях имянаречения. Одна из них — открытие проницанием мудрости или вдохновенно-пророческим угадыванием тайны имени новорожденного ребенка при всматривании в него. Другая — волевое наречение именем, у которого (наречения) есть свои резоны, свои «за» и «против». В первом случае — открытие: об-наружение, во втором, полагание имени (и.-евр. *en(o)-mn & *dhe-) внешним имянарицателем нарицаемому именем. Когда человек умирает (перестает быть, присутствовать), как свидетельствует один диагностически очень важный древнеиндийский текст, родственники (jnataua?), сидящие вокруг смертельно больного, спрашивают его: «Узнаёшь ты меня? Узнаёшь ты меня?» (janasi mam janasi mam). Из контекста, не говоря уж о других аргументах, ясна связь в самих своих истоках родства-происхождения и знания (узнания)-открытия (и.-евр. *g'en-). Можно высказать предположение, что существовал и симметричный обряд при рождении ребенка, при котором также собирались родственники и пытались у этого новопоявившегося родственника узнать его пока пребывающее в тайне имя. Уходит ли человек из жизни или приходит, но родственники присутствуют. Когда умирающий не узнаёт их, он как бы выписывается из родственного круга, что равносильно и потере родства и потере жизни. Когда человек появляется на свет, те же самые родственники пытаются узнать, в родстве ли с ними родившийся, который как бы томится страхом, узнают ли его и включат ли его в свой родственный круг или нет. Не аналогично ли этому, пусть несколько ироническое, описание ситуации: «Стоны роженицы смолкли. Наступила тишина. Наконец дверь открылась, появилась повивальная бабка с младенцем и поднесла его к отцу. Тот долго вглядывался в лицо младенца... "Гаврюшка, как есть Гаврюшка", — задумчиво произнес он». Это и есть узнавание (jna-) родства (jna-) в русском варианте (нередко через предварительное установление «похожести»).
Первая стратегия исходит из того, что имя уже есть, ибо оно от века существует, и его нужно только открыть-узнать. Вторая стратегия строит свой расчет на установлении имени, полагании его. Разница между обеими стратегиями в коренном вопросе — что есть имя, субъект ли, который содержит в себе и свой и только ему присущий предикат— именствует (как подлинная форма бытия, цветение его), или объект, приложение внешней силы, хотя и «тетического» характера. Не случайно, что и мотивы выбора имени при наречении весьма различные — от следования традиции до полного произвола, когда как раз и происходит «порча имен». Но об этом — в другой раз.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел языкознание