Русская литература XX века

ОГЛАВЛЕНИЕ

Алексей Михайлович Ремизов 1877-1957
Неуемный бубен - Повесть (1909)

Диковинный человек Иван Семенович Стратилатов. Молодым начал свою судейскую службу в длинной, низкой, закопченной канцелярии уголовного отделения. И вот уже минуло сорок лет, и много с тех пор сменилось секретарей, а он все сидит за большим столом у окна - в дымчатых очках, плешь во всю голову - и переписывает бумаги. Живет Иван Семенович на квартире в доме дьяка Прокопия. Служит ему Агапевна, безропотно, верою и правдою. Да - старая, за что ни возьмется, все из рук валится, и храпит как фельдфебель, и по всем углам, у печки, за шкапом, черствые хлебные корки сложены, - копит зачем-то. Согнал бы Стратилатов Агапевну, но все-таки и представить себе не может, как бы расстался он со старухою: прижилась Агапевна в дому, Агапевну все углы знают.

Был когда-то и женат Стратилатов. Глафира Никаноровна - женщина тихая, кроткая. И все бы ничего. Да назначили об эту пору в суд нового следователя: молодой, игривый, и фамилия та же: Стратилатов. Раз на именинах у Артемия, старого Покровского дьякона, среди всяких шуток послышалось Ивану Семеновичу что-то в пьяном углу, да о Глафире Никаноровне: 'Эх, чего зря говоришь, по уши врезалась она в Стратилатова'. Выронил Иван Семенович вилку: представился вертлявый следователь. Вылез он из-за стола, без шапки -

[102]

домой. Ворвался бешеный и с порога: 'Вон, вон из моего дому!' В тот же год и следователя куда-то перевели, да и Глафира Никаноровна у своей матери жить осталась, тихая, кроткая. Одному оставаться в доме невозможно: и скучно, и за домом присмотр нужен. Тут-то и определилась к Ивану Семеновичу Агапевна.

В суд Стратилатов приходит первый. С утра лучше не беспокоить его: в двенадцать секретарь потребует исполнений по предыдущему дню. Как огня боится Иван Семенович секретаря Лыкова, хоть носом и чует: пускай Лыков - законник, аккуратен как немец, а все-таки - шушера, революционер. И только секретарь уедет с докладом, Стратилатов становится неистощим: всякие приключения, всякие похождения исторические жарит он на память, пересыпая анекдотцами, шутками, и все горячее, забористее, словно в бубен бьет. В канцелярии - кто хохочет, кто сопит, кто взвизгивает: 'Неуемный бубен!'

Впрочем, средь судейских чиновников один Борис Сергеевич Зимарев - помощник секретаря и непосредственный начальник Стратилатова - за умение свое точно и верно определить древности, коих Иван Семенович большой любитель, снискал у него искреннее уважение и даже дружбу.

Были и другие друзья у Ивана Семеновича, да все люди оказывались сомнительные. Приходили будто пение его слушать, Стратилатов ведь и на гитаре мастер, - один художник из Петербурга и жить остался, да и регент Ягодов не за просто так. Чудом Иван Семенович от них отделался. Теперь же - только для Зимарева Бориса Сергеевича после чаю поет-играет.

Однажды летом на именинах у Артемия, старого Покровского дьякона, увидел Стратилатов его племянницу-сиротку Надежду, такую тоненькую, беленькую, - и переполнилось его естество. И лето, и осень, и всю зиму ухаживал. И спать перестал, все ворочается. Знакомая вмешалась. Уговорила молоденькую. Тут-то и погнал Стратилатов Агапевну со двора.

Скоро уж все знали, что есть у Стратилатова Надежда и что живут они как в настоящем браке. Сходились чиновники из всех отделений суда - поздравить, похихикать да и просто глазком взглянуть. Стратилатов и отшучивался, и дулся, а потом вышел из себя:

Надежду на место Агапевны взял, не более того. Подняли его на смех, ведь улики налицо! Да тут еще случай...

За поздней обедней к Всехсвятской церкви народ стекается дурочку Матрену послушать. Рассказывает она как дети - радостно, запыхавшись - из житий и Евангелия. А при Стратилатове - как раз

[103]

возвращался он от поздней обедни - нескромный сон рассказала. Захохотал народ, во всю мочь гоготал дьякон Прокопий, Иван Семенович выругался, плюнул - и прочь. А дьякон со смехом: 'А твоя Надерка шлюха гулящая!' - 'А вот я тебя, дьякон, застрелю'. Иван Семенович быстро зашмыгал к дому и тут же - обратно, с большим грузинским пистолетом, украшенным тонкою резьбою. Все притихло. Иван Семенович целится, кажется, вот-вот спустит курок. Дьякон вдруг задрожал, высунул язык и словно на перебитых ногах пошел прочь. А на следующий день съехал Стратилатов, в угоду Надежде покинул дьяконский дом, перебрался на новую квартиру к соседу Тарактееву.

Тут разговорам и насмешкам конца бы не было, да умы от него отворотил полицмейстер Жигановский. Решил монашек женского Зачатьевского на чистую воду вывести. Сел в корзину как кавалер - их по ночам монашки к себе на окна подымали. Да как глянули они в корзинку - со страха и выпустили веревку, и убился Жигановский до смерти. А тут еще: чиновник на спор тридцать девять чашек чаю выпил, взялся за сороковую, глаза выпучил, да вдруг как хлынет вода из ушей, изо рта, из носа - и помер. И еще среди бела дня гимназистка Вербова, исполняя приговор местного революционного комитета, застрелила по ошибке вместо губернатора отставного полковника Аурицкого. В ту же ночь арестован был и секретарь Лыков. Стратилатов торжествовал: ведь давно знал, что неподкупный и неуклонный Лыков, державший голову повыше самого прокурора, - революционер.

И в канцелярии Лыков не сходил с языка. За разговорами и не заметили, что в один прекрасный день Иван Семенович не явился в канцелярию. Хватились только через три дня. Зимарев отыскал Агапевну. После изгнания своего приютилась старая неподалеку от Ивана Семеновича, чувствовала: быть беде! И впрямь, совратил полюбовник, Емельян Прокудин, Надежду, ушла она с ним, да и полный воз добра нахапали. Ухватил Прокудин и укладку с серебром. Стратилатов - не отдает, ну тот его и 'дерзнул'.

В больнице Стратилатов все жаловался: 'Кабы не болен, прямо бы в суд пошел'. Сам забинтованный, на койке лежит - ни повернуться, ни руку поднять. Рассказывали, мучился перед смертью, томился. А ушел без наследников. Вещи назначили к распродаже. И пока жила при них Агапевна. Совсем полоумной стала старуха: приляжет ночью на лежанку, а не лежится, все ей слышится, будто Иван Семенович кличет: 'Агапевна?' - 'Я, батюшка'.

С. Р. Федякин

[104]

Крестовые сестры Повесть (1910)

Петр Алексеевич Маракулин сослуживцев своих весельем и беззаботностью заражал. Сам - узкогрудый, усы ниточкою, лет уже тридцати, но чувствовал себя чуть ли не двенадцатилетним. Славился Маракулин почерком, отчеты выводил букву за буквой: строчит ровно, точно бисером нижет, и не раз перепишет, зато после - хоть на выставку неси. И знал Маракулин радость: бежит другой раз поутру на службу, и вдруг переполнит грудь и станет необыкновенно.

Враз все переменилось. Ждал к Пасхе Маракулин повышения и награду - а вместо того его со службы выгнали. Пять лет заведовал Петр Алексеевич талонными книжками, и все было в исправности, а затеяли директора перед праздником проверять - что-то не сходится. Говорили потом - кассир, приятель Маракулина, 'подчислил'. Пытался доказать Петр Алексеевич, что какая-то тут ошибка, - не слушали. И понял тогда Маракулин: 'Человек человеку бревно'.

Прогулял лето без дела, позаложил вещи, пораспродал, сам пообдергался. И с квартиры пришлось съехать. Поселился Петр Алексеевич в Бурковом доме, напротив Обуховской больницы, где бродят люди в больничных халатах и мелькает красный крест белых сестер, С парадного конца дома живут богатые: и хозяин Бурков, бывший губернатор, и присяжный поверенный, и доктор медицины, и генеральша Холмогорова - 'вошь', процентов одних ей до смерти хватит. С черного - квартиры маленькие. Тут и сапожники, и портные, пекаря, банщики, парикмахеры и кого еще только нет. Здесь и квартира хозяйки Маракулина, Адонии Ивойловны. Она - вдова, богатая, любит блаженных и юродивых. Летом на богомолье уезжает, оставляя квартиру на Акумовну, кухарку. По двору любят Акумовну: Акумовна на том свете была, ходила по мукам - божественная! Из дома она - почти никуда, и все хочется ей на воздух.

Соседи у Маракулина - братья Дамаскины: Василий Александрович, клоун, и Сергей Александрович, что в театре танцует, ходит - земли не касается. А еще ближе - две Веры. Вера Николаевна Кликачева, с Надеждинских курсов, бледненькая, тоненькая, массажем зарабатывает, хочет на аттестат зрелости готовиться, чтобы поступить в медицинский институт, а учиться трудно до слез, и ночью воет Вера, словно петлей сдавленная. Верочка, Вера Ивановна Вехорева, - ученица Театрального училища. Верочка нравилась Маракулину. Танцевала хорошо, читала с голосом. Но поражала ее заносчивость, говорила, что она великая актриса, кричала: 'Я покажу, кто я, всему

[105]

миру'. И чувствовал Маракулин, это она заводчику Вакуеву показать хочет: содержал год, а надоела - отправил в Петербург, учиться на тридцать рублей в месяц. Ночью билась Верочка головой о стену. И Маракулин слушал в исступлении и всякую 'вошь' проклинал.

На лето все разъехались, а осенью - не вернулась Верочка. После видели ее на бульваре, с разными мужчинами. На ее месте поселилась Анна Степановна, учительница гимназии, - мужем обобранная, обиженная, брошенная. Осенью туго всем пришлось. Клоун Василий Александрович упал с трапеции, ноги повредил, Анне Степановне жалованье оттягивали, у Маракулина - работа кончилась. И вдруг - вызов ему из Москвы, от Павла Плотникова. Сам-то Маракулин московский. Ехал - вспоминал.

В те далекие годы Петр много возился с Пашей, и Плотников его слушался как старшего. И позже, когда взрослый Плотников пил и готов был выкинуть все что угодно, только Петр Алексеевич мог унять безудержного приятеля. Подумал Маракулин и о матери, Евгении Александровне: на могилу надо сходить. Вспомнил ее в гробу, - ему было тогда десять лет, виден был ее крест на восковом лбу из-под белого венчика.

Отец Жени служил фабричным доктором у отца Плотникова, часто брал ее с собою. Насмотрелась Женя на фабричную жизнь, душа переболела. Взялась помогать молодому технику Цыганову, что для фабричных чтения устраивал, книжки подбирала. Раз, когда все сделала, заторопилась домой. Да Цыганов вдруг бросился на нее и повалил на пол. Дома ничего не сказала, ужас и стыд мучили. Себя во всем винила: Цыганов 'просто ослеп'. И всякий раз, когда приходила к нему помочь, - повторялся тот вечер. И молила его пощадить, не трогать, но он не хотел слышать. Через год исчез Цыганов с фабрики, вздохнула было Женя, да тут точь-в-точь произошло то же самое и в другой раз, только с братом ее, юнкером. И его молила, но и он не хотел слышать. А когда через год брат из Москвы уехал - молодой доктор, помощник отца, заменил брата. И три года она молчала. И себя винила. Отец, глядя на нее, тревожился: не переутомилась ли? Уговорил поехать в деревню. И там в Большой пост на Страстной неделе во вторник ушла она в лес и молилась три дня и три ночи со всею жгучестью ужаса, стыда и муки. А в Великую пятницу появилась в церкви, совсем нагая, с бритвою в руке. И когда понесли плащаницу, стала себя резать, полагая кресты на лбу, на плечах, на руках, на груди. И кровь ее лилась на плащаницу.

С год пролежала в больнице, чуть заметный шрамик остался на лбу, да и то под волосами не видно. И когда знакомый отца, бухгал-

[106]

тер Маракулин Алексей Иванович, объяснился ей - решилась, рассказала все без утайки. Он слушал кротко и плакал, - любил ее. А сын помнил лишь: мать была странная.

Всю ночь не заснул Маракулин, лишь раз забылся на минуту, и приснился ему сон, будто Плотников уговаривает: лучше жить без головы, и режет ему шею бритвой. А приехал - горячка у Плотникова: 'головы нет, рот на спине, и глаза на плечах. Он - улей'. А не то - король заполярного государства, управляет всем земным шаром, хочет - влево вращает, хочет - вправо, то остановит, то пустит. Вдруг - после месячного запоя - узнал Плотников Маракулина:

'Петруша, хвост-прохвост...' - и, шатнувшись к дивану, завалился спать на двое суток. А мать - плачет и благодарит: 'Исцелил его, батюшка!'

Когда очнулся Павел, потащил Маракулина в трактир, там за столиком признался: 'Я в тебя, Петруша, как в Бога верую, не заладится в делах - имя твое назову, - смотришь, опять все по-старому'. И таскал за собой, потом - на вокзал проводил. Уже в вагоне вспомнил Маракулин: так и не успел на могиле матери побывать. И какая-то тоска хлынула на него...

Невесело квартиранты встретили Пасху. Василий Александрович выписался из больницы, ходил с трудом, будто без пяток. Вере Николаевне не до аттестата - доктор посоветовал куда-то в Абастуман отправляться: с легкими неладно. Анна Степановна с ног валилась, ждала увольнения и все улыбалась своею больной страшной улыбкой. И когда Сергей Александрович с театром условие заключил о поездке за границу, других стад звать: 'Россия задыхается среди всяких Бурковых. Всем за границу надо, хоть на неделю'. - 'А на какие мы деньги поедем?' - улыбалась Анна Степановна. 'Я достану денег, - сказал Маракулин, вспомнив о Плотникове, - тысячу рублей достану!' И все поверили. И головы закружились. Там, в Париже, найдут они все себе место на земле, работу, аттестат зрелости, потерянную радость. 'Верочку бы отыскать', - схватился вдруг Маракулин: сделается она в Париже великою актрисой, и мир сойдет на нее.

По вечерам Акумовна гадала, и выходила всем большая перемена. 'А не взять ли нам и Акумовну?' - подмигивал Сергей Александрович. 'Что ж, и поеду, воздухом подышу!'

И пришел наконец ответ от Плотникова: через банк перевел Маракулину двадцать пять рублей. И уехал Сергей Александрович с театром за границу, а Веру Николаевну и Анну Степановну уговорил поселиться с Василием Александровичем в Финляндии, в Тур-Киля, - за ним уход нужен.

[107]

С утра до вечера ходил Маракулин по Петербургу из конца в конец, как мышь в мышеловке. И ночью приснилась ему курносая, зубатая, голая: 'В субботу, - стучит зубами, смеется, - мать будет в белом!' В тоске смертельной проснулся Маракулин. Была пятница. И поледенел весь от мысли: срок ему - суббота. И не хотел верить сну, и верил, и, веря, сам себя приговаривал к смерти. И почувствовал Маракулин, что не вынесет, не дождется субботы, и в тоске смертельной с утра, бродя по улицам, только и ждал ночи: увидать Верочку, все рассказать ей и проститься. Беда его водила, метала с улицы на улицу, путала, - это судьба, от которой не уйти. И ночь мотался - пытался Верочку отыскать. И суббота наступила и уж подходила к концу, час близился. И пошел Маракулин к себе: может, сон иное значит, что ж у Акумовны он не спросил?

Долго звонил и вошел уж с черного хода. Дверь в кухню оказалась незапертой. Акумовна сидела в белом платке. 'Мать будет в белом!' - вспомнил Маракулин и застонал.

Вскочила Акумовна и рассказала, как полезла утром на чердак, белье там висело, да кто-то и запер. Вылезла на крышу, чуть не соскользнула, кричать пытается - голоса нет. Хотела уж по желобу спускаться, да дворник увидел: 'Не лазь, - кричит, - отопру!'

Маракулин свое рассказал. 'Что этот сон означает, Акумовна?' Молчит старуха. Часы на кухне захрипели, отстукали двенадцать часов. 'Акумовна? - спросил Маракулин. - Воскресенье настало?' - 'Воскресенье, спите спокойно'. И, выждав, пока Акумовна угомонится, взял Маракулин подушку и, как делают летние бурковские жильцы, положив ее на подоконник, перевесился на волю. И вдруг увидел на мусоре и кирпичах вдоль шкапчиков-ларьков зеленые березки, почувствовал, как медленно подступает, накатывается прежняя его потерянная радость. И, не удержавшись, с подушкой полетел с подоконника вниз. 'Времена созрели, - услышал он как со дна колодца, - наказание близко. Лежи, болотная голова'. Маракулин лежал в крови с разбитым черепом на Бурковом дворе.

С. Р. Федякин

Михаил Петрович Арцыбашев 1878-1927
Санин - Роман (1908)

Герой романа Владимир Санин прожил долгое время вне семьи, вероятно, поэтому он легко овладевает нитями всех коллизий, которые замечает в родном доме и в знакомом городе. Сестра Санина, красавица Аида, 'тонкое и обаятельное сплетение изящной нежности и ловкой силы', увлекается совсем недостойным ее офицером Зарудиным. Некоторое время они даже встречаются к взаимному удовольствию с той небольшой разницей, что после свиданий у Зарудина ровное хорошее настроение, а у Лиды тоска и негодование на саму себя. Забеременев, она справедливо назовет его 'скотиной'. Лида совсем не ждала от него предложения, но он не находит слов, чтобы успокоить девушку, для которой стал первым мужчиной, и у нее возникает желание покончить с собой. От необдуманного шага ее спасает брат: 'Умирать не стоит. Посмотри, как хорошо... Вон как солнце светит, как вода течет. Вообрази, что после твоей смерти узнают, что ты умерла беременной: что тебе до того!.. Значит, ты умираешь не оттого, что беременна, а оттого, что боишься людей, боишься, что они не дадут тебе жить. Весь ужас твоего несчастья не в том, что оно несчастье, а в том, что ты ставишь его между собой и жизнью и думаешь, что за ним уже ничего нет. На самом деле жизнь остается такою, как и была...'

[109]

Красноречивому Санину удается убедить влюбленного в Лиду молодого, но робкого Новикова жениться на ней. Он просит за нее у него прощения (ведь это только был 'весенний флирт') и советует, не думая о самопожертвовании, отдаться до конца своей страсти: 'Ты светел лицом, и всякий скажет, что ты святой, а потерять ровно ничего не потерял, у Лиды остались те же руки, те же ноги, та же страсть, та же жизнь... Приятно наслаждаться, зная, что делаешь святое дело!' Ума и деликатности в Новикове оказывается достаточно, и Лида соглашается выйти за него замуж.

Но тут оказывается, что и офицеру Зарудину знакомы угрызения совести. Он является в дом, где всегда был хорошо принят, но на этот раз его чуть было не выгоняют за дверь и вдогонку кричат, чтобы больше не возвращался. Зарудин чувствует себя оскорбленным и решает вызвать 'главного обидчика' Санина на дуэль, но тот категорически отказывается стреляться ('Я не хочу никого убивать и еще больше не хочу быть убитым'). Встретившись в городе на бульваре, они в очередной раз выясняют отношения, и Санин укладывает Зарудина одним ударом кулака. Публичное оскорбление и ясное понимание того, что ему никто не сочувствует, заставляют щеголеватого офицера выстрелить себе в висок.

Параллельно любовной истории Лиды в тихом патриархальном городе развивается роман молодого революционера Юрия Сварожича и юной учительницы Зины Карсавиной. К стыду своему, он вдруг осознает, что любит женщину не до конца, что не способен отдаться могучему порыву страсти. Овладеть женщиной, потешиться и бросить ее он не может, но жениться он тоже не может, поскольку боится мещанского счастья с женой, детьми и хозяйством. Вместо того чтобы порвать с Зиной, он кончает с собой. Перед смертью он штудирует Екклезиаст, и 'ясная смерть вызывает в его душе беспредельную тяжелую злобу'.

Санин, поддавшись очарованию Зининой красоты и летней ночи, объясняется ей в любви. По-женски она счастлива, но ее мучают угрызения совести по утраченной 'чистой любви'. Она не догадывается об истинной причине самоубийства Сварожича, ее не убеждают слова Санина: 'Человек - гармоничное сочетание тела и духа, пока оно не нарушено. Естественно, его нарушает только приближение смерти, но мы сами разрушаем его уродливым миросозерцанием... Мы заклеймили тела животностью, стали стыдиться их, облекли в унизительную форму и создали однобокое существование... Те из нас, которые слабы по существу, не замечают этого и влачат жизнь в цепях, но те, которые слабы только вследствие связавшего их ложного взгляда на

[110]

жизнь и самих себя, те - мученики: смятая сила рвется вон, тело просит радости и мучает их самих. Всю жизнь они бродят среди раздвоений, хватаются за каждую соломинку в сфере новых нравственных идеалов и в конце концов боятся жить, тоскуют, боятся чувствовать...'

Смелые мысли Санина пугают местную интеллигенцию, учителей, врачей, студентов и офицеров, особенно когда Владимир говорит, что .Сварожич 'жил глупо, мучал себя по пустякам и умер дурацкой смертью'. Его мысли 'нового человека' или даже сверхчеловека разлиты по всей книге, во всех диалогах, в разговорах с сестрой, матерью, многочисленными персонажами. Его возмущает христианство в той форме, которая открылась человеку начала XX в. 'По-моему, христианство сыграло в жизни печальную роль... В то время, когда человечеству становилось уже совсем невмоготу и уже немногого не хватало, чтобы все униженные и обездоленные взялись за ум и одним ударом опрокинули невозможно тяжелый и несправедливый порядок вещей, просто уничтожив все, что жило чужою кровью, как раз в это время явилось тихое, смиренно мудрое, многообещающее христианство. Оно осудило борьбу, обещало внутреннее блаженство, навеяло сладкий сон, дало религию непротивления злу насилием и, выражаясь коротко, выпустило пар!.. На человеческую личность, слишком неукротимую, чтобы стать рабом, надело христианство покаянную хламиду и скрыло под ней все краски человеческого духа... Оно обмануло сильных, которые могли бы сейчас, сегодня же, взять в руки свое счастье, и центр тяжести их жизни перенесло в будущее, в мечту о несуществующем, о том, что никто из них не увидит...' Санин - революционер ницшеанско-дионисийского толка - нарисован автором книги как лицо весьма симпатичное и привлекательное. Для современного слуха он ни циничен, ни груб, однако российская провинция, застоявшееся болото косности и идеализма, его отторгает.

О. В. Тимашева

[111]

Александр Степанович Грин 1880-1932
Алые паруса - феерия Повесть (1920-1921)

Лонгрен, человек замкнутый и нелюдимый, жил изготовлением и продажей моделей парусников и пароходов. Земляки не очень жаловали бывшего моряка, особенно после одного случая.

Как-то во время жестокого шторма лавочник и трактирщик Меннерс был унесен в своей лодке далеко в море. Единственным свидетелем происходящего оказался Лонгрен. Он спокойно курил трубку, наблюдая, как тщетно взывает к нему Меннерс. Лишь когда стало очевидным, что тому уже не спастись, Лонгрен прокричал ему, что вот так же и его Мери просила односельчанина о помощи, но не получила ее.

Лавочника на шестой день подобрал среди волн пароход, и тот перед смертью рассказал о виновнике своей гибели.

Не рассказал он лишь о том, как пять лет назад жена Лонгрена обратилась к нему с просьбой дать немного взаймы. Она только что родила малютку Ассоль, роды были нелегкими, и почти все ее деньги ушли на лечение, а муж еще не вернулся из плавания. Меннерс посоветовал не быть недотрогой, тогда он готов помочь. Несчастная жен-

[112]

шина в непогоду отправилась в город заложить кольцо, простудилась и умерла от воспаления легких. Так Лонгрен остался вдовцом с дочерью на руках и не мог уже больше ходить в море.

Что бы там ни было, а весть о таком демонстративном бездействии Лонгрена поразила жителей деревни сильнее, чем если бы он собственными руками утопил человека. Недоброжелательство перешло чуть ли не в ненависть и обратилось также на ни в чем не повинную Ассоль, которая росла наедине со своими фантазиями и мечтами и как будто не нуждалась ни в сверстниках, ни в друзьях. Отец заменил ей и мать, и подруг, и земляков.

Однажды, когда Ассоль было восемь лет, он отправил ее в город с новыми игрушками, среди которых была миниатюрная яхта с алыми шелковыми парусами. Девочка спустила кораблик в ручей. Поток понес его и увлек к устью, где она увидела незнакомца, державшего в руках ее кораблик. Это был старый Эгль, собиратель легенд и сказок. Он отдал игрушку Ассоль и поведал о том, что пройдут годы и за ней на таком же корабле под алыми парусами приплывет принц и увезет ее в далекую страну.

Девочка рассказала об этом отцу. На беду, нищий, случайно слышавший ее рассказ, разнес слух о корабле и заморском принце по всей Каперне. Теперь дети кричали ей вслед: 'Эй, висельница! Красные паруса плывут!' Так она прослыла полоумной.

Артур Грэй, единственный отпрыск знатной и богатой фамилии, рос не в хижине, а в родовом замке, в атмосфере предопределенности каждого нынешнего и будущего шага. Это, однако, был мальчик с очень живой душой, готовый осуществить свое собственное жизненное предназначение. Был он решителен и бесстрашен.

Хранитель их винного погреба Польдишок рассказал ему, что в одном месте зарыты две бочки аликанте времен Кромвеля и цвет его темнее вишни, а густое оно, как хорошие сливки. Бочки сделаны из черного дерева, и на них двойные медные обручи, на которых написано: 'Меня выпьет Грэй, когда будет в раю'. Это вино никто не пробовал и не попробует. 'Я выпью его, - сказал Грэй, топнув ногой, и сжал ладонь в кулак: - Рай? Он здесь!..'

При всем том он был в высшей степени отзывчив на чужую беду, и его сочувствие всегда выливалось в реальную помощь.

В библиотеке замка его поразила картина какого-то знаменитого мариниста. Она помогла ему понять себя. Грэй тайно покинул дом и поступил на шхуну 'Ансельм'. Капитан Гоп был добрым человеком, но суровым моряком. Оценив ум, упорство и любовь к морю молодого матроса, Гоп решил 'сделать из щенка капитана': познакомить с

[113]

навигацией, морским правом, лоцией и бухгалтерией. В двадцать лет Грэй купил трехмачтовый галиот 'Секрет' и плавал на нем четыре года. Судьба привела его в Лисс, в полутора часах ходьбы от которого находилась Каперна.

С наступлением темноты вместе с матросом Летикой Грэй, взяв удочки, отплыл на лодке в поисках подходящего для рыбной ловли места. Под обрывом за Каперной они оставили лодку и развели костер. Летика отправился ловить рыбу, а Грэй улегся у костра. Утром он пошел побродить, как вдруг в зарослях увидел спящую Ассоль. Он долго разглядывал поразившую его девушку, а уходя, снял с пальца старинное кольцо и надел на ее мизинец.

Затем они с Летикой дошли до трактира Меннерса, где теперь хозяйничал молодой Хин Меннерс. Он рассказал, что Ассоль - полоумная, мечтающая о принце и корабле с алыми парусами, что ее отец - виновник гибели старшего Меннерса и ужасный человек. Сомнения в правдивости этих сведений усилились, когда пьяный угольщик заверил, что трактирщик врет. Грэй и без посторонней помощи успел кое-что понять в этой необыкновенной девушке. Она знала жизнь в пределах своего опыта, но сверх того видела в явлениях смысл иного порядка, делая множество тонких открытий, непонятных и ненужных жителям Каперны.

Капитан во многом был и сам таким же, немного не от мира сего. Он отправился в Лисс и отыскал в одной из лавок алый шелк. В городе он встретил старого знакомого - бродячего музыканта Циммера - и попросил к вечеру прибыть на 'Секрет' со своим оркестром.

Алые паруса привели в недоумение команду, как и приказ продвинуться к Каперне. Тем не менее утром 'Секрет' вышел под алыми парусами и к полудню уже был в виду Каперны.

Ассоль была потрясена зрелищем белого корабля с алыми парусами, с палубы которого лилась музыка. Она бросилась к морю, где уже собрались жители Каперны. Когда появилась Ассоль, все смолкли и расступились. От корабля отделилась лодка, в которой стоял Грэй, и направилась к берегу. Через некоторое время Ассоль уже была в каюте. Все совершилось так, как предсказывал старик.

В тот же день открыли бочку столетнего вина, которое никто и никогда еще не пил, а наутро корабль был уже далеко от Каперны, унося поверженный необыкновенным вином Грэя экипаж. Не спал только Циммер. Он тихо играл на своей виолончели и думал о счастье.

И. Г. Животовский

[114]

Бегущая по волнам - Роман (1928)

Вечером у Стерса играли в карты. Среди собравшихся был Томас Гарвей, молодой человек, застрявший в Лиссе из-за тяжелой болезни. Во время игры Гарвей услышал женский голос, отчетливо произнесший:

'Бегущая по волнам'. Причем остальные игроки ничего не услышали.

Днем раньше из окна харчевни Гарвей наблюдал, как с парохода сошла девушка, державшаяся так, будто была одарена тайной подчинять себе обстоятельства и людей. Наутро Томас отправился выяснять, где остановилась поразившая его незнакомка, и узнал, что зовут ее Биче Сениэль.

Ему почему-то виделась связь между незнакомкой и вчерашним происшествием за картами. Эта догадка окрепла, когда в порту он увидел судно с легкими обводами и на борту его надпись: 'Бегущая по волнам'.

Капитан Гез, неприветливый и резкий человек, отказался взять Гарвея пассажиром без разрешения владельца - некоего Брауна.

С запиской Брауна капитан принял Гарвея почти что любезно, познакомил со своими помощниками Синкрайтом и Бутлером, которые произвели неплохое впечатление, в отличие от остальной команды, похожей больше на сброд, чем на моряков.

Во время плавания Томас узнал, что судно построено Нэдом Сениэлем. Портрет его дочери Биче Сениэль Гарвей уже видел на столе в каюте капитана. Гез купил корабль, когда Нэд разорился.

В Дагоне на борт поднялись три женщины. Гарвею не хотелось принимать участие в начавшемся у капитана веселье, и он остался у себя. Через некоторое время, услышав крики одной из женщин и угрозы пьяного капитана, Гарвей вмешался и, защищаясь, свалил капитана ударом в челюсть.

В бешенстве Гез приказал посадить его в шлюпку и пустить ее в открытое море. Когда шлюпку уже относило от борта, закутанная с ног до головы женщина ловко перескочила к Гарвею. Под градом насмешек они отчалили от корабля.

Когда незнакомка заговорила, Гарвей понял, что именно этот голос он услышал на вечеринке у Стерса. Девушка назвалась Фрези Грант и велела Гарвею держать курс на юг. Там его подберет судно, идущее в Гель-Гью. Взяв с него слово никому о ней не рассказывать, в том числе и Биче Сениэль, Фрези Грант сошла на воду и унеслась вдаль по волнам.

[115]

К полудню Гарвею действительно встретился 'Нырок', идущий в Гель-Гью. Здесь, на судне, Гарвей снова услышал о Фрези Грант. Однажды при совершенно спокойном море поднявшаяся волна опустила фрегат ее отца вблизи необычайной красоты острова, причалить к которому не было возможности. Фрези, однако, настаивала, и тогда молодой лейтенант вскользь заметил, что девушка так тонка и легка, что смогла бы добежать по воде. В ответ она спрыгнула на воду и легко побежала по волнам. Тут опустился туман, а когда он рассеялся, не видно было ни острова, ни девушки. Говорят, она стала являться потерпевшим кораблекрушение.

Гарвей слушал легенду с особым вниманием, но это заметила только Дэзи, племянница Проктора. Наконец 'Нырок' подошел к Гель-Гью. Город был во власти карнавала. Гарвей пошел вместе с пестрой толпой и оказался около мраморной фигуры, на постаменте которой была надпись: 'Бегущая по волнам'.

Город, оказывается, был основан Вильямсом Гобсом, потерпевшим крушение сто лет назад в окрестных водах. А спасла его фрези Грант, прибежавшая по волнам и назвавшая курс, выведший Гобса к пустынному тогда берегу, где он и обосновался.

Тут Гарвея окликнула какая-то женщина и сообщила, что в театре его ждет особа в желтом платье с коричневой бахромой. Не сомневаясь, что это Биче Сениэль, Гарвей поспешил в театр. Но женщиной, одетой, как было сказано, оказалась Дэзи. Она была разочарована тем, что Гарвей назвал ее именем Биче, и быстро ушла. Через минуту Гарвей увидел Биче Сениэль. Она привезла деньги и теперь искала встречи с Гезом, чтобы выкупить судно. Гарвею удалось узнать, в какой гостинице остановился Гез. Наутро он отправился туда вместе с Бутлером. Они поднялись к капитану. Гез лежал с простреленной головой.

Сбежался народ. Вдруг привели Биче Сениэль. Оказалось, что накануне капитан был сильно пьян. Утром к нему пришла барышня, а потом прогремел выстрел. Девушку задержали на лестнице. Но тут заговорил Бутлер и признался, что это он убил Геза.

У него был свой счет с мошенником. Оказывается, 'Бегущая по волнам' везла груз опия, и Бутлеру причиталась значительная часть дохода, но капитан обманул его.

Геза он в номере не застал, а когда тот появился с дамой, Бутлер спрятался в шкаф. Но свидание окончилось безобразной сценой, и, чтобы избавиться от Геза, девушка выпрыгнула из окна на лестничную площадку, где ее потом и задержали. Когда Бутлер выбрался из

[116]

шкафа, капитан накинулся на него, и Бутлеру не оставалось ничего другого, как убить его.

Узнав правду о корабле, Биче распорядилась продать оскверненное судно с аукциона. Перед расставанием Гарвей рассказал Биче о своей встрече с Фрези Грант. Биче вдруг стала настаивать, что рассказ его - легенда. Гарвей же подумал, что Дэзи отнеслась бы к его рассказу с полным доверием, и с сожалением вспомнил, что Дэзи помолвлена.

Прошло какое-то время. Однажды в Леге Гарвей повстречал Дэзи. Она рассталась с женихом, и в рассказе ее об этом не чувствовалось сожаления. Вскоре Гарвей и Дэзи поженились. Их дом на берегу моря посетил доктор Филатр.

Он рассказал о судьбе судна 'Бегущая по волнам', обветшавший корпус которого он обнаружил возле пустынного острова. Как и при каких обстоятельствах экипаж покинул судно, так и оставалось загадкой.

Видел филатр и Биче Сениэль. Она была уже замужем и передала для Гарвея коротенькое письмо с пожеланием счастья.

Дэзи, по ее словам, ожидала, что в письме будет признано право Гарвея видеть то, что он хочет. Дэзи Гарвей говорит от липа всех:

'Томас Гарвей, вы правы. Все было так, как вы рассказали. Фрези Грант! Ты существуешь! Отзовись!'

'Добрый вечер, друзья! - услышали мы с моря. - Я тороплюсь, я бегу...'

И. Г. Животовский

Андрей Белый 1880-1934
Серебряный голубь - Роман (1911)

В золотое утро жаркого, душного, пыльного Троицына дня идет по дороге к славному селу Целебееву Дарьяльский, ну тот самый, что уж два года снимал Федорову избу да часто хаживал к товарищу своему, целебеевскому дачнику Шмидту, который дни и ночи проводит за чтением философических книг. Теперь в соседнем Гуголеве живет Дарьяльский, в поместье баронессы Тодрабе-Граабен - внучка ее Катя, невеста его. Три дня, как обручились, хоть и не нравится старой баронессе простак и бобыль Дарьяльский. Идет Дарьяльский в Целебеевскую церковь мимо пруда - водица в нем ясная, голубая, - мимо старой березы на берегу; тонет взором в сияющей - сквозь склоненные ветви, сквозь сверкающую кудель паука - глубокой небесной сини. Хорошо! Но и странный страх закрадывается в сердце, и голова кружится от бездны голубой, и бледный воздух, коли приглядеться, вовсе черен.

В храме - запах ладана, перемешанный с запахом молодых берез, мужицкого пота и смазных сапог. Дарьяльский приготовился слушать службу - и вдруг увидел: пристально смотрит на него баба в красном платке, лицо безбровое, белое, все в рябинах. Рябая баба, ястреб оборотнем проникает в его душу, тихим смехом и сладким покоем входит в сердце...

[118]

Из церкви все уже вышли. Баба в красном платке выходит, за ней столяр Кудеяров. Странно так взглянул на Дарьяльского, маняще и холодно, и пошел с бабой рябой, работницей своей. В глубине лога Прячется изба Митрия Мироновича Кудеярова, столяра. Мебель он делает, и из Лихова, и из Москвы заказывают у него. Днем работает, по вечерам к попу Вуколу ходит - начитан столяр в писании, - а по ночам странный свет сквозь ставни избы кудеяровской идет - то ли молится, то ли с работницей своей Матреной милуется столяр, и гости-странники по тропинкам протоптанным в дом столяра приходят...

Не зря, видно, ночами молились Кудеяр и Матрена, благословил их господь стать во главе новой веры, голубиной, тоись, духовной, - почему и называлось согласие ихнее согласием Голубя. И уже объявилась верная братия по окрестным селам и в городе Лихове, в доме богатейшего мукомола Луки Силыча Еропегина, но до поры не открывал себя голубям Кудеяр. Вера голубиная должна была явить себя В некоем таинстве, духовное дитя должно было народиться на свет. Но для того надобен был человек, который был в силах принять на себя свершение таинств сих. И выбор Кудеяра пал на Дарьяльского. В Духов день вместе с нищим Абрамом, вестником лиховских голубей, пришел Кудеяр в Лихов, в дом купца Еропегина, к жене его Фекле Матвеевне. Сам-то Лука Силыч два дня находился в отъезде и не ведал, что дом его превратился в приход голубиный, только чувствовал, неладное что-то в доме, шорохи, шептания поселились в нем, да Пусто ему становилось от вида Феклы Матвеевны, дебелой бабы, 'тетехи-лепехи'. Чах он в доме и слаб становился, и снадобье, которое тайно подсыпала ему в чай жена по научению столяра, видно, не помогало.

К полуночи собралась голубиная братия в бане, Фекла Матвеевна, Аннушка-голубятня, ее экономка, старушки лиховские, мещане, медиик Сухоруков. Стены березовыми ветками украшены, стол покрыт бирюзовым атласом с красным нашитым посредине бархатным сердцем, терзаемым серебряным бисерным голубем, - ястребиный у голубя вышел в рукоделии том клюв; над оловянными светильниками сиял водруженный тяжелый серебряный голубь. Почитает столяр молитвы, обернется, прострет руки над прибранным столом, закружится в хороводе братия, оживет на древке голубь, загулькает, слетит на стол, цапает коготками атлас и клюет изюминки...

День провел в Целебееве Дарьяльский. Ночью через лес возвращается он в Гутолево, плутает, блуждает, охваченный страхами ночными, и будто видит перед собой глаза волчьи, зовущие косые глаза Матре-

[119]

ны, ведьмы рябой. 'Катя, ясная моя Катя', - бормочет он, бежит от наваждения.

Целую ночь ждала Дарьяльского Катя, пепельные локоны спадают на бледное личико, явственно обозначились синие круги под глазами. И старая баронесса замкнулась в гордом молчании, рассержена на внучку. В молчании пьют чай, старый лакей Евсеич прислуживает. А Дарьяльский входит легкий и спокойный, будто и не было вчерашнего и пригрезились беды. Но обманчива эта легкость, проснется взрытая взглядом бабы гулящей душевная глубина, утянет в бездну;

разыграются страсти...

Тройка, будто черный большой, бубенцами расцвеченный куст, бешено выметнулась из лозин и замерла у крыльца баронессиного дома. Генерал Чижиков - тот, что комиссионерствует для купцов и о ком поговаривают, будто не Чижиков он, а агент третьего отделения Матвей Чижов, - и Лука Силыч Еропегин пожаловали к баронессе. 'Зачем это гости приехали', - думает Дарьяльский, глядит в окно, - еще одна фигурка приближается, нелепое существо в серой фетровой шляпе на маленькой, словно приплюснутой головке. Однокашник его Семен Чухолка, всегда появлялся он в дурные для Дарьяльского дни. Еропегин баронессе векселя предъявляет, говорит, что не стоят больше ничего ценные ее бумаги, уплаты требует. Разорена баронесса. Вдруг странное существо с совиным носиком вырастает перед ней - Чухолка. 'Вон!' - кричит баронесса, но в дверях уже Катя, и Дарьяльский в гневе подступает... Пощечина звонко щелкнула в воздухе, разжалась баронессина рука у Петра на щеке... Казалось, провалилась земля между этими людьми и все бросились в зияющую бездну. Прощается Дарьяльский с местом любимым, уже никогда здесь не ступит его нога. В Целебееве Дарьяльский, шатается, пьет, про Матрену, работницу столяра, выспрашивает. Наконец, у старого дуба дуплистого повстречался с ней. Взглянула глазами косыми, заходить пригласила. А к дубу уже другой человек идет. Нищий Абрам с оловянным голубем на посохе. Рассказывает о голубях и вере голубиной Дарьяльскому. 'Ваш я', - отвечает Дарьяльский.

Лука Силыч Еропегин возвращался в Лихов, домой, о прелестях Аннушки, экономки своей, мечтал. Стоял на перроне, посматривал все он искоса на пожилого господина, сухого, поджарого, - спина стройная, прямая, как у юноши. В поезде представился ему господин, Павел Павлович Тодрабе-Граабен, сенатор, по делу сестры своей, баронессы Граабен, приехал. Как ни юлит Лука Силыч, понимает, с сенатором ему не сладить и баронессиных денег не видать. К дому подходит хмурый, а ворота заперты. Видит Еропегин: неладно в доме.

[120]

Жену, которая к целебеевской попадье хотела поехать, отпустил, сам комнаты обошел да в женином сундуке предметы голубиных радений обнаружил: сосуды, длинные, до полу, рубахи, кусок атласу с терзающим сердце серебряным голубем. Аннушка-голубятня входит, обнимает нежно, ночью обещает все рассказать. А ночью зелье подмешала ему в рюмку, хватил удар Еропегина, речи лишился он.

Катя с Евсеичем письма шлет в Целебеево, - скрывается Дарьяльский; Шмидт, в своей даче живущий среди книг философических, по астрологии и каббале, по тайной премудрости, смотрит гороскоп Дарьяльского, говорит, что ему грозит беда; Павел Павлович от бездны азиатской зовет назад, на запад, в Гуголево, - Дарьяльский отвечает, что идет на Восток. Все время проводит с бабой рябой Матреной, все ближе становятся они. Как взглянет на Матрену Дарьяльский - ведьма она, но глаза ясные, глубокие, синие. Уезжавший из дома столяр вернулся, застал любовников. Раздосадован он, что сошлись они без него, а пуще злится, что крепко влюбилась Матрена в Дарьяльского. Положит руку на грудь Матрены, и луч золотой входит в ее сердце, и плетет столяр золотую кудель. Запутались в золотой паутине Матрена и Дарьяльский, не вырваться из нее...

Помощником работает Дарьяльский у Кудеяра, в избе кудеяровской любятся они с Матреной и молятся со столяром ночами. И будто из тех духовных песнопений дитя рождается, оборачивается голубем, ястребом бросается на Дарьяльского и грудь рвет ему... Тяжело становится у Дарьяльского на душе, задумывается он, вспоминает слова Парацельса, что опытный магнетизер может использовать людские любовные силы для своих целей. А к столяру гость приехал, медник Сухоруков из Лихова. Во время молений все казалось Дарьяльскому, что трое их, но кто-то четвертый вместе с ними. Увидел Сухорукова, понял: он четвертый и есть.

В чайной шушукаются Сухоруков со столяром. Это медник зелье Аннушке для Еропегина принес. Столяр жалуется, что слаб оказался Дарьяльский, а отпускать его нельзя. А Дарьяльский с Евсеичем разговаривает, косится на медника и столяра, прислушивается к шепоту их, решает ехать в Москву.

На другой день едет Дарьяльский с Сухоруковым в Лихов. Следит за медником, сжимает Дарьяльский в руке трость и ощупывает бульдог в кармане. Сзади на дрожках кто-то скачет за ними, и Дарьяльский гонит телегу. На поезд московский он опаздывает, в гостинице мест нет. В кромешной тьме ночной сталкивается с медником и идет ночевать в еропегинский дом. Немощный старик Еропегин, силящийся все что-то сказать, кажется ему самой смертью, Аннушка-голубят-

[121]

ня говорит, что будет спать он во флигеле, проводит его в баню и закрывает дверь на ключ. Спохватывается Дарьяльский, а пальто с бульдогом в доме оставил. И вот топчутся у дверей четверо мужиков и ждут чего-то, поскольку были они людьми. 'Входите же!' - кричит Дарьяльский, и они вошли, ослепительный удар сбил Дарьяльского. Слышались вздохи четырех сутулых сросшихся спин над каким-то предметом; потом явственный такой будто хруст продавленной груди, и стало тихо...

Одежду сняли, тело во что-то завернули и понесли. 'Женщина с распущенными волосами шла впереди с изображением голубя в руках'.

Н. Д. Александров

Петербург - Роман (1913)

Аполлон Аполлонович Аблеухов сенатор весьма почтенного рода: он имеет своим предком Адама. Впрочем, если говорить о временах не столь отдаленных, то во времена царствования Анны Иоанновны киркиз-кайсацкий мирза Аб-Лай поступил на русскую службу, был назван в крещении Андрей и получил прозвище ухов. Доводился он прапрадедом Аполлону Аполлоновичу.

Аполлон Аполлонович готовится ехать в Учреждение, он главой был Учреждения и оттуда циркуляры отправлял по всей России. Циркулярами он управлял.

Аполлон Аполлонович уже встал, обтерся одеколоном, записал в 'Дневнике' - который издан будет после его смерти - в голову пришедшую мысль. Он откушал кофию, осведомился о сыне и, узнав, что сын его Николай Аполлонович еще не вставал, - поморщился. Каждое утро сенатор расспрашивал о сыне и каждое утро морщился. Разобрал корреспонденцию и в сторону отложил, не распечатав, пришедшее из Испании письмо от жены своей Анны Петровны. Два с половиною года назад супруги расстались, уехала Анна Петровна с итальянским певцом.

Молодцеватый, в черном цилиндре, в сером пальто, на ходу натягивая черную перчатку, сбегает Аполлон Аполлонович с крыльца и садится в карету.

Карета полетела на Невский. Полетела в зеленоватом тумане вдоль в бесконечность устремившегося проспекта, мимо кубов домов со

[122]

строгой нумерацией, мимо циркулирующей публики, от которой надежно огражден был Аполлон Аполлонович четырьмя перпендикулярными стенками. Сенатор не любил открытых пространств, не мог выносить зигзагообразных линий. Ему нравилась геометрическая правильность кубов, параллелепипедов, пирамид, ясность прямых, распланированность петербургских проспектов. Встающие в тумане острова, в которые вонзались стрелы проспектов, вызывали у него страх. Житель островов, разночинный, фабричный люд, обитатели хаоса, считал сенатор, угрожают Петербургу.

Из огромного серого дома на семнадцатой линии Васильевского острова, спустившись по черной, усеянной огуречными корками лестнице, выходит незнакомец с черными усиками. В руках узелок, который он бережно держит. Через Николаевский мост идет в потоке людей - синих теней в сумраке серого утра - тень незнакомца в Петербург. Петербург он давно ненавидел.

На перекрестке остановилась карета... Вдруг. Испуганно поднял руки в перчатках Аполлон Аполлонович, как бы стараясь защитить себя, откинулся в глубину кареты, ударился о стенку цилиндром, обнажил голый череп с огромными оттопыренными ушами. Пламенеющий, уставленный на него взгляд вплотную с каретой шедшего разночинца пронзил его.

Пролетела карета. Незнакомец же дальше был увлечен потоком людским.

Протекала по Невскому пара за парой, слов обрывки складывались в фразы, заплеталась невская сплетня: 'Собираются...', 'Бросить...', 'В кого же...', 'В Абл...'. Провокация загуляла по Невскому, провокацией обернулись слова в незнакомце, провокация была в нем самом. 'Смотрите, какая смелость, Неуловимый', - услышал незнакомец у себя за спиной.

Из осенней промозглости в ресторанчик входит незнакомец.

Аполлон Аполлонович в этот день был как-то особенно сосредоточен. Разыгрались праздные мысли, завелась мозговая игра. Вспоминает, что видел он незнакомца у себя в доме. Из мозговой игры сенатора, из эфемерного бытия вышел незнакомец и утвердился в реальности.

Когда незнакомец исчез в дверях ресторанчика, два силуэта показались; толстый, высокий, явно выделявшийся сложением и рядом паршивенькая фигурка низкорослого господинчика с огромной бородавкой на лице. Долетали отдельные фразы их разговора: 'Сенатору Аблеухову издать циркуляр...', 'Неуловимому же предстоит...', 'Николаю Аполлоновичу предстоит...', 'Дело поставлено как часовой механизм...', 'Получали бы жалованье'.

[123]

В дверях заведения показалась фигура неприятного толстяка, незнакомец обернулся, особа дружески помахала ему котиковой шапкой. 'Александр Иванович..', 'Липпанченко'. Особа присаживается за стол. 'Осторожнее', - предупреждает его незнакомец, заметив, что толстяк хочет положить свой локоть на газетный лист: лист накрывал узелочек. Губы Липпанченко задрожали. Опасный узелочек просит он отнести на хранение к Николаю Аполлоновичу Аблеухову, а заодно и письмецо передать.

Два с половиною года уже не встречается с отцом Николай Аполлонович за утренним кофе, не пробуждается раньше полудня, ходит в бухарском халате, татарских туфельках и ермолке. Впрочем, по-прежнему читает он Канта и умозаключает, строит цепи логических предпосылок. С утра получил он коробку от костюмера: в коробке атласное красное домино. В петербургский сырой сумрак, накинув на плечи николаевку, отправляется Николай Аполлонович. Под николаевкой выглядывает кусок красного атласа. Воспоминания о неудачной любви охватили его, вспомнилась та туманная ночь, когда чуть он не бросился с моста в темные воды и когда созрел в нем план дать обещание одной легкомысленной партии.

В подъезд дома на Мойке входит Николай Аполлонович и остается в подъездной темноте. Женская тень, уткнув лицо в муфточку, пробегает вдоль Мойки, входит в подъезд. Дверь открывает служанка и вскрикивает. В прорезавшей темноту полосе света - красное домино в черной маске. Выставив маску вперед, домино протягивает кровавый рукав. И когда дверь захлопнулась, дама видит лежащую у двери визитную карточку: череп с костями вместо дворянской короны и модным шрифтом набранные слова - 'Жду вас в маскараде там-то, такого-то числа. Красный шут'.

В доме на Мойке живет Софья Петровна Лихутина, замужем она за подпоручиком Сергеем Сергеевичем Лихутиным; Николай Аполлонович был шафером на ее свадьбе. Николай Аполлонович часто бывал в этом доме, куда приходил и хохол Липпанченко, и курсистка Варвара Евграфовна, тайно влюбленная в Аблеухова. Вид благородный Николая Аполлоновича увлек вначале Софью Петровну, но за античной маской открылось в нем вдруг что-то лягушачье. Софья Петровна и любила и ненавидела Аблеухова, привлекая, отталкивала от себя и однажды в гневе назвала Красным шутом. Аблеухов приходить перестал.

Утром незнакомец с усиками приходит к Николаю Аполлоновичу. Визит не слишком приятен Аблеухову, помнит он опрометчиво данное обещание, думает отказаться, но все как-то не выходит. А незна-

[124]

комец узелок просит взять на хранение, разоткровенничался, жалуется на бессонницу, одиночество. Вся Россия знает его как Неуловимого, да сам-то он заперт в своей квартирке на Васильевском острове, никуда не выходит. После ссылки Якутской с особой одной повстречался он в Гельсингфорсе и зависит теперь от особы.

Приезжает Аполлон Аполлонович, сын представляет ему студента университета Александра Ивановича Дудкина. В нем узнает Аполлон Аполлонович вчерашнего разночинца.

По Петербургу катится гул. Будет митинг. С известием о митинге к Софье Петровне приезжает Варвара Евграфовна и просит передать письмо Николаю Аполлоновичу Аблеухову, с которым, по слухам, должна встретиться Софья Петровна на балу у Цукатовых. Николай Аполлонович знал, что Софья Петровна будет на митинге. Всегда всех на митинги водит Варвара Евграфовна. В николаевке, надетой поверх красного домино, бросается он в петербургский сумрак.

Вырвавшись из душного зала, где выступали ораторы и раздавались крики 'Забастовка!', бежит к себе домой Софья Петровна. На мосту видит она: ей навстречу устремилось красное домино в черной маске. Но в двух шагах от Софьи Петровны подскальзывается и падает красное домино, обнаруживая светло-зеленые панталонные штрипки. 'Лягушонок, урод, красный шут', - кричит Софья Петровна и в гневе шута награждает пинками. Домой она прибегает расстроенная и в порыве рассказывает все мужу. Сергей Сергеевич пришел в страшное волнение и, бледный, сжимая кулаки, расхаживал по комнате. Ехать на бал к Цукатовым он запретил. Обиделась Софья Петровна. В обиде на мужа и на Аблеухова распечатала она письмо, принесенное Варварой Евграфовной, прочла и задумала отомстить.

В костюме госпожи Помпадур, несмотря на запрещение мужа, приехала Софья Петровна на бал. Приехал и Аполлон Аполлонович. Ждали масок. И вот появляется красное домино, а потом и другие маски. Приглашает мадам Помпадур красное домино на танец, и в танце она вручает письмо. Не узнает Софью Петровну Аблеухов. В комнате угловой он срывает конверт, поднимает маску и обнаруживает себя. Скандал. Красное домино - Николай Аблеухов. И уже низкорослый господинчик с бородавкой сообщает об этом Аполлону Аполлоновичу.

Выбежав из подъезда, в переулке при свете фонаря Аблеухов снова читает письмо. Он не верит глазам. Поминают ему данное обещание, предлагают взорвать собственного отца бомбой с часовым механизмом, что в виде сардинницы хранится в переданном ему узелочке. А тут низкорослый господинчик подходит, с собой увлекает, ведет в ка-

[125]

бачок. Сначала представляется незаконнорожденным сыном Аполлона Аполлоновича, а затем Павлом Яковлевичем Морковиным, агентом охранного отделения. Говорит, что, если не выполнит Николай Аполлонович требования, в письме изложенного, он его арестует.

Сергей Сергеевич Лихутин, когда уехала на бал, несмотря на запрещение, Софья Петровна, решает покончить с собой. Он сбрил усы и побрил шею, мылом намазал веревку, к люстре ее прикрепил и взобрался на стул. В дверь позвонили, в этот момент он шагнул со стула и... упал. Недоповесился. Унижением еще большим обернулось для подпоручика Лихутина самоубийство. Таким обнаружила его Софья Петровна. Она склонилась над ним и тихонько заплакала.

Аполлон Аполлонович про себя твердо решил, что сын его отъявленный негодяй; скандал на балу, то есть появление Николая Аполлоновича в красном домино, заставляет его решиться на выяснение отношений. Но в последний момент Аполлон Аполлонович узнает о приезде Анны Петровны и неожиданно для себя только это и сообщает сыну и смотрит не с ненавистью, а с любовью. Еще мгновение, и Николай Аполлонович в раскаянии бросился бы в ноги отцу, но, заметив его движение, Аполлон Аполлонович вдруг в гневе указывает на дверь и кричит, что Николай Аполлонович больше не сын ему.

У себя в комнате Николай Аполлонович достает сардинницу, сардинницу ужасного содержания. Без сомнений, ее следует выбросить в Неву, но пока... пока хотя бы отсрочить ужасное событие, двадцать раз повернув ключ часового механизма.

Александр Иванович просыпается разбитым и больным. С трудом он поднимается и выходит на улицу. Здесь налетает на него взволнованный и возмущенный Николай Аполлонович. Из его сбивчивых объяснений Дудкину становится понятно, для кого предназначена 'сардинница ужасного содержания', вспоминает и письмо, которое забыл передать Николаю Аполлоновичу и попросил это сделать Варвару Евграфовну. Александр Иванович уверяет Аблеухова в том, что произошло недоразумение, обещает все уладить и просит немедленно выкинуть сардинницу в Неву.

Странное слово 'енфраншиш' бьется в голове Александра Ивановича. Он приходит в маленький домик с садиком. Дачка окнами выходила на море, в окно бился куст. Его встречает хозяйка Зоя Захаровна Флейш. Она разговаривает с каким-то французом. Из соседней комнаты раздается пение. Зоя Захаровна объясняет, что это перс Шишнарфиев. Фамилия показалась Дудкину знакомой. Приходит Липпанченко, на Дудкина смотрит он пренебрежительно, даже брезгливо. Беседует с французом, ждать заставляет разговора с собой.

[126]

Как сановная особа обращается он с Александром Ивановичем. И власть теперь у особы. Дудкин отстранен, нет у него влияния, он полностью от особы зависит, а особа не стесняется ему угрожать. Дудкин возвращается домой. На лестнице его встречает темнота и странные гени у двери квартиры. В комнате ждет его гость, Шишнарфиев, уверяет, что Петербург, город на болоте, на самом деле царство мертвых;

напоминает о встрече в Гельсингфорсе, когда Александр Иванович высказывался за разрушение культуры, говорил, что сатанизм заменит собой христианство. 'Енфраншиш!' - восклицает Дудкин. 'Ты звал меня, вот я и пришел', - отвечает голос. Перс утончается, превращается в силуэт, затем просто исчезает и говорит уже как будто из самого Александра Ивановича. Вот с кем заключил договор он в Гельсингфорсе, а Липпанченко был лишь образом этих сил. Но теперь Дудкин знает, как он поступит с Липпанченко.

Тяжелозвонкое скаканье раздается за окном. В комнату входит Медный всадник. Он кладет руку на плечо Дудкину, ломая ключицу: 'Ничего: умри, потерпи', - и проливается раскаленным металлом в его жилы.

Нужно найти металлическое место, утром понимает Дудкин, идет в магазинчик и покупает ножницы...

На улице Николай Аполлонович встречает Лихутина. Тот в штатском, бритый, без усов; за собой увлекает его, везет домой для объяснений, втаскивает Аблеухова в квартиру, в заднюю вталкивает комнату. Сергей Сергеевич нервно расхаживаег, кажется, он прибьет сейчас Аблеухова. Николай Аполлонович жалко оправдывается...

В то утро Аполлон Аполлонович не поехал в Учреждение. В халате, с тряпкой в руках, вытирающим пыль с книжных полок застает ею моложавый седовласый аннинский кавалер, приехавший с известием о всеобщей забастовке. Аполлон Аполлонович выходит в отставку, стали говорить в Учреждении.

Аполлон Аполлонович обходит пустынный свой дом, входит в комнаты сына. Раскрытый ящик письменного стола привлекает его внимание. В рассеянности он берет какой-то странный тяжелый предмет, уходит с ним и забывает в своем кабинетике...

Вырваться пытался Николай Аполлонович от Лихутина, но был отброшен в угол и лежит униженный, с оторванной фалдою фрака. 'Я не буду вас убивать', - произносит Сергей Сергеевич. Он к себе, затащил Аблеухова, потому что Софья Петровна рассказала ему про письмо. Он хочет запереть Аблеухова, отправиться к нему домой, найти бомбу и выкинуть ее в Неву. Гордость проснулась в Николае

[127]

Аполлоновиче, он возмущен, что посчитать мог Сергей Сергеевич его способным на убийство собственного отца.

Дачка окнами выходила на море, в окно бился куст. Лигшанченко с Зоей Захаровной сидели перед самоварчиком. Куст кипел. В ветвях его пряталась фигурка, томясь и вздрагивая. Ей чудилось, всадник протянутой рукой указывает на окна дачки. Фигурка приблизилась к дому и вновь отпрянула... Лилпанченко озирается, шум за окнами привлекает его внимание, со свечой он обходит дом - никого... Маленькая фигурка подбегает к дому, влезает в окно спальни и прячется... Свеча отбрасывает фантастические тени, Липпанченко запирает дверь и ложится спать. В наступившем фосфорическом сумраке отчетливо проступает тень и приближается к нему. Липпанченко бросается к двери и чувствует, будто струя кипятка прошлась по его спине, а затем почувствовал струю кипятка у себя под пупком... Когда утром пришли к нему в комнату, то Липпанченко не было, а был - труп; и фигурка мужчины со странной усмешкой на белом лице, усевшись на мертвеца верхом, сжимала в руке ножницы.

Аполлон Аполлонович приехал в гостиницу к Анне Петровне и с ней вернулся домой... Николай Аполлонович в комнате своей шкафы перерывает в поисках сардинницы. Нигде нет ее. Слуга входит с известием - приехала Анна Петровна - и просит в гостиную. После двух с половиной лет Аблеуховы вновь обедают втроем... Николай Аполлонович решает, что Лихутин в отсутствие его сардинницу уже забрал. До гостиницы он провожает мать, заезжает к Лихутиным, но в окнах квартирки их - мрак, Лихутиных не было дома...

Николай Аполлонович не мог заснуть в эту ночь. Он вышел в коридор, опустился на корточки, от усталости вздремнул. Очнулся на полу в коридоре. Раздался тяжелый грохот...

Николай Аполлонович подбежал к тому месту, где только что была дверь в кабинет отца. Двери не было: был огромный провал. В спальне на постели, охватив руками колени, сидел Аполлон Аполлонович и ревел. Увидев сына, он пустился от него бежать, пробежал коридор и заперся в туалете...

Аполлон Аполлонович вышел в отставку и перебрался в деревню. Здесь он жил с Анной Петровной, писал мемуары, в год его смерти они увидели свет.

Николай Аполлонович, все время следствия пролежавший в горячке, уехал за границу, в Египет. В Россию он вернулся только после смерти отца.

Н. Д. Александров

[128]

Котик Летаев - Повесть (1917-1918, опубл. - 1922)

Здесь, на крутосекущей черте, в прошлое бросаю я долгие и немые взоры. Первые миги сознания на пороге трехлетия моего - встают мне. Мне тридцать пять лет. Я стою в горах, среди хаоса круторогих скал, громоздящихся глыб, отблесков алмазящихся вершин. Прошлое ведомо мне и клубится клубами событий. Мне встает моя жизнь от ущелий первых младенческих лет до крутизн этого самооознающего мига и от крутизн его до предсмертных ущелий - сбегает Грядущее. Путь нисхождения страшен. Через тридцать пять лет вырвется у меня мое тело, по стремнинам сбежав, изольется ледник водопадами чувств. Самосознание мне обнажено; я стою среди мертвых опавших понятий и смыслов, рассудочных истин. Архитектоника смыслов осмыслилась ритмом. Смысл жизни - жизнь; моя жизнь, она - в ритме годин, мимике мимо летящих событий. Ритмом зажглась радуга на водометных каплях смыслов. К себе, младенцу, обращаю я взор свой и говорю: 'Здравствуй, ты, странное!'

Я помню, как первое 'ты - еси' слагалось мне из безобразных бредов. Сознания еще не было, не было мыслей, мира, и не было Я. Был какой-то растущий, вихревой, огневой поток, рассыпавшийся огнями красных карбункулов: летящий стремительно. Позже - открылось подобие, - шар, устремленный вовнутрь; от периферии к центру неслось ощущениями, стремясь осилить бесконечное, и сгорало, изнемогало, не осиливая.

Мне говорили потом, у меня был жар; долго болел я в то время: скарлатиной, корью...

Мир, мысли, - накипь на ставшем Я, еще не сложилось сознание мне; не было разделения на 'Я' и 'не-Я'; и в безобразном мире рождались первые образы - мифы; из дышащего хаоса - как из вод скалящиеся громады суши - проступала действительность. Головой я просунулся в мир, но ногами еще был в утробе; и змеились ноги мои:

змееногими мифами обступал меня мир. То не был сон, потому что не было пробуждения, я еще не проснулся в действительность. То было заглядывание назад, себе за спину убегающего сознания. Там подсмотрел я в кровавых разливах красных карбункулов нечто бегущее и влипающее в меня; со старухой связалось мне это, - огненно-дышащей, с глазами презлыми. Спасался от настигающей старухи я, мучительно силился оторваться от нее.

Представьте себе храм; храм тела, что восстанет в три дня. В стремительном беге от старухи я врываюсь в храм - старуха осталась

[129]

снаружи, - под сводами ребер вхожу в алтарную часть; под неповторимые извивы купола черепа. Здесь остаюсь я и вот, слышу крики:

'Идет, уже близко!' Идет Он, иерей, и смотрит. Голос: 'Я...' Пришло, пришло - 'Я...'.

Вижу крылья раскинутых рук: нам знаком этот жест и дан, конечно, в разбросе распахнутом дуг надбровных...

Квартирой отчетливо просунулся мне внешний мир; в первые миги сознания встают: комнаты, коридоры, в которые если вступишь, то не вернешься обратно; а будешь охвачен предметами, еще не ясно какими. Там, среди кресел в серых чехлах, встает мне в табачном дыму лило бабушки, прикрыт чепцом голый череп ее, и что-то грозное в облике. В темных лабиринтах коридоров там топотом приближается доктор Дорионов, - быкоголовым минотавром представляется он мне. Мне роится мир колыханиями летящих линий на рисунках обой, обступает меня змееногими мифами. Переживаю катакомбный период; проницаемы стены, и, кажется, рухни они, - в ребрах пирамид предстанет пустыня, и там: Лев. Помню я отчетливо крик: 'Лев идет'; косматую гриву и пасти оскал, громадное тело среди желтеющих песков. Мне потом говорили, что Лев - сенбернар, на Собачьей площадке к играющим детям подходил он. Но позже думалось мне: то не был сон и не действительность. Но Лев был; кричали: 'Лев идет', - и Лев шел.

Жизнь - рост; в наростах становится жизнь, в безобразии первый нарост мне был - образ. Первые образы-мифы: человек - с бабушкой связался мне он, - старуха, в ней виделось мне что-то от хищной птицы, - бык и лев....

Квартирой просунулся мне внешний мир, я стал жить в ставшем, в отвалившейся от меня действительности. Комнаты - кости древних существ, мне ведомых; и память о памяти, о дотелесном жива во мне; отсвет ее на всем.

Мне папа, летящий в клуб, в университет, с красным лицом в очках, является огненным Гефестом, грозит он кинуть меня в пучину безобразности. В зеркалах глядит бледное лицо тети Доги, бесконечно отражаясь; в ней - дурной бесконечности звук, звук падающих из крана капель, - что-то те-ти-до-ти-но. В детской живу я с нянюшкой Александрой. Голоса ее не помню, - как немое правило она; с ей жить мне по закону. Темным коридором пробираюсь на кухню с ей, где раскрыта печи огненная пасть и кухарка наша кочергой сражается с огненным змеем. И мне кажется, трубочистом спасен я был от красного хаоса пламенных языков, через трубу был вытащен в мир.

[130]

По утрам из кроватки смотрю я на шкафчик коричневый, с темными разводами сучков. В рубиновом свете лампадки вижу икону:

склонились волхвы, - один черный совсем - это мавр, говорят мне, - над дитятей. Мне знаком этот мир; мне продолжилась наша квартира в арбатскую Троицкую церковь, здесь в голубых клубах ладанного дыма глаголил Золотой Горб, вещала Седая Древность и голос слышал я: 'Благослови, владыко, кадило'.

Сказкой продолжился миф, балаганным Петрушкой. Уже нет няни Александры, гувернантка Раиса Ивановна читает мне о королях и лебедях. В гостиной поют, полусон мешается со сказкой, а в сказку вливается голос.

Понятий еще не выработало сознание, я метафорами мыслю; мне обморок: то - куда падают, проваливаются; наверное, к Пфефферу, зубному врачу, что живет под нами. Папины небылицы, страшное бу-бу-бу за стеной Христофора Христофоровича Помпула, - он все в Лондоне ищет статистические данные и, уверяет папа, ломает ландо московских извозчиков: Лондон, наверное, и есть ландо, пугают меня. Голос довременной древности еще внятен мне, - титанами оборачивается память о ней, память о памяти.

Понятия - щит от титанов...

Ощупями космоса я смотрю в мир, на московские дома из окон арбатского нашего дома.

Этот мир разрушился в миг и раздвинулся в безбрежность в Касьяново, - мы летом в деревне. Комнаты канули; встали - пруд с темной водой, купальня, переживание грозы, - гром - скопление электричества, успокаивает папа, - нежный агатовый взгляд Раисы Ивановны...

Вновь в Москве - тесной теперь показалась квартирка наша.

Наш папа математик, профессор Михаил Васильевич Летаев, книгами уставлен его кабинет; он все вычисляет. Математики ходят к нам; не любит их мама, боится - и я стану математиком. Откинет локоны мне со лба, скажет - не мой лоб, - второй математик! - страшит ее преждевременное развитие мое, и я боюсь разговаривать с папой. По утрам, дурачась, ласкаюсь я к маме - Ласковый Котик!

В оперу, на бал, уезжает мама в карете с Поликсеной Борисовной Блещенской, про жизнь свою в Петербурге рассказывает нам. Это не наш мир, другая вселенная; пустым называет его папа: 'Пустые они, Лизочек...'

По вечерам из гостиной мы с Раисой Ивановной слышим музыку; мама играет. Комнаты наполняются музыкой, звучанием сфер, открывая таимые смыслы.

[131]

Мне игрою продолжилась музыка.

В гостинной я слышал топоты ног, устраивался 'вертеп', и фигурка Рупрехта из сени зеленой ели перебралась на шкафчик; долго смотрела на меня со шкафчика, куда-то затерялась потом. Мне игрою продолжилась музыка, Рупрехтом, клоуном красно-желтым, подаренным мне Соней Дадарченко, красным червячком, связанным Раисой Ивановной - jakke - змеей Якке.

Мне папа принес уже библию, прочел о рае, Адаме, Еве и змее - красной змее Якке. Я знаю: и я буду изгнан из рая, отнимется от меня Раиса Ивановна - что за нежности с ребенком! Родили бы своего! - Раисы Ивановны больше нет со мной. 'Вспоминаю утекшие дни - не дни, а алмазные праздники; дни теперь - только будни'.

Удивляюсь закатам, - в кровавых расколах небо красным залило все комнаты. До ужаса узнанным диском огромное солнце тянет к нам руки...

О духах, духовниках, духовном слышал я от бабушки. Мне ведомо стало дыхание духа; как в перчатку рука, входил в сознание дух, вырастал из тела голубым цветком, раскрывался чашей, и кружилась над чашей голубка. Оставленный Котик сидел в креслице, - и порхало над ним Я в трепете крыльев, озаренное Светом; появлялся Наставник - и ты, нерожденная королевна моя, - была со мною; мы встретились после и узнали друг друга...

Я духовную ризу носил: облекался в одежду из света, крыльями хлопали два полукружия мозга. Невыразимо сознание духа, и я молчал.

Мне невнятен стал мир, опустел и остыл он. 'О распятии на кресте уже слышал от папы я. Жду его'.

Миг, комната, улица, деревня, Россия, история, мир - цепь расширений моих, до этого самосознающего мига. Я знаю, распиная себя, буду вторично рождаться, проломится лед слов, понятий и смыслов; вспыхнет Слово как солнце - во Христе умираем, чтобы в Духе воскреснуть.

Н. Д. Александров

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел литературоведение