Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 3. ГЕРМАНИЯ: БЛЕСК И НИЩЕТА АВТОРИТАРИЗМА

«ЕСЛИ ФЮРЕР ЗАХОЧЕТ, ТО 2 X 2=5»

Старая бумажная марка окончательно была изъята из обращения к 5 июня 1925 г., и этот акт символизировал собой наступление новой эпохи. Успешное завершение финансовой стабилизации формально создавало предпосылки к тому, чтобы двинуться дальше по пути модернизации экономики.
Как отмечал один автор в 1930 г., «в настоящее время германская валюта... является одной из самых прочных в мире... Характерный эпизод панического истребования золота и девизов, пережитый Рейхсбанком в первые месяцы 1929 г. в связи с треволнениями парижской репарационной комиссии, лишь подчеркнул еще раз прочность германской валюты:

499
банк позволил себе роскошь потерять на миллиард марок золота и почти весь свой девизный фонд» [251, с. 67-69].
Однако наиболее сущностными проблемами Германии того времени были все же проблемы отнюдь не финансового плана. Первый же сбой в нормальном ходе хозяйственного восстановления вызвал дальнейшее ускорение движения к широкомасштабному огосударствлению экономики.
Государство начало вмешиваться уже в 1925-1926 гг., когда, казалось бы, все шло нормально и без его помощи. Вновь стал возрождаться протекционизм, которого не было в течение «семи тощих лет». В частности, страна вернулась к высоким зерновым тарифам 1906 г. [353, с. 117]. Кроме того, объединенный блок производителей угля, стали и зерна в 1925 г. активно торпедировал усилия министра иностранных дел Штреземана, министра экономики Куртиуса, а также лидеров экспорториентированных отраслей промышленности по заключению торгового договора с Польшей, обладавшей дешевыми природными ресурсами и продовольствием [252, с. 157].
Правда, справедливости ради следует заметить, что с 1925 г. по всей Европе пронеслась протекционистская волна, в которой немцы были далеко не на первых ролях. На первые роли в плане огосударствления экономики они вышли уже при национал-социалистах, путь к господству которых лежал через кризис.
В 20-е гг. усилилось государственное вмешательство в хозяйственную деятельность и по некоторым другим направлениям помимо протекционизма. В частности, по оценке Д. Энд-желла, порядка 12-15% германской экономики в эпоху Веймарской республики самым непосредственным образом находилось в руках государства [260, с. 245].
Но и это еще было не главное. Финансовая стабилизация уменьшила степень участия государства в экономике. Оно проводило в жизнь все более агрессивную фискальную политику. Если даже исключить из объема правительственных расходов, осуществлявшихся в середине 20-х гг., репарации, выплачиваемые иностранным государствам, и трансферты,

500
предоставляемые местным властям, то все равно окажется, что участие государства возросло более чем на 11 % по сравнению с 1913 г. [260, с. 311]. Правда, на первый план теперь выходило осуществление социальных расходов, а не проведение милитаризации. Но тем не менее можно сказать, что в плане этатизма Веймарская республика была даже более продвинутым государством, нежели кайзеровская Германия.
Если же мы проанализируем общее реальное увеличение государственных расходов в Германии по сравнению с 1913г., то окажется, что оно в 1928-1929 гг. составило 65%. Причем надо заметить, что налоговая нагрузка на одного человека возросла даже в большей степени, поскольку из-за утраченных Веймарской республикой территорий численность населения страны заметно сократилась. Германия по-прежнему оставалась одной наиболее этатистских держав мира. Если в США тех лет доля правительственных расходов в национальном доходе составляла 11,8%, в Италии — 14,8%, в Бельгии — 19,5%, в Англии — 22,2%, то в Германии она доходила до 27,3% [260, с. 316, 323].
Мы не имеем сопоставимых данных, дающих возможность сравнить Германию с другими европейскими странами, но, скорее всего, можно сделать вывод, что Веймарская республика имела налоговую нагрузку, уступающую только налоговой нагрузке Австрии. Распределялось фискальное бремя следующим образом: 50% поступлений в бюджет составляли косвенные налоги, 45% — налоги прямые, еще 5% государство получало от использования своей собственности [260, с. 312].
Общая ситуация в экономике и социальной сфере страны оставалась вроде бы благостной, но в то же время тревожной. «К 1928 г. заработная плата была выше, чем при кайзере, продолжительность рабочего дня снизилась, условия труда стали легче, а жилищные условия улучшились, и, наконец, появилась система страхования по безработице. Строились дома, школы и больницы, но власти при этом допускали много не продуктивных затрат. Расширились размеры государствен ной собственности в газовой отрасли и электроэнергетик

501
Социализм усиливался, но при этом усиливался и монополизм Мелкие предприятия были зажаты между монопольно ысокими ценами картелей и ростом заработной платы рабо-чих» [493, с. 246].
Ощущение тревоги, связанной со все большим усилением этатизма, нарастало у многих немцев. В ноябре 1927 г. Шахт подверг острой критике германские муниципалитеты за то, что они стали жить не по средствам, приобретали земельные участки и строили бассейны, стадионы, общественные здания, отели, конференц-залы, планетарии, аэропорты, театры, музеи [402, с. 27].
Германия, не успев толком даже встать на ноги, очень много стала одалживать за рубежом (за период 1924-1931 гг. в два раза больше, чем сама выплатила по репарациям). В этой связи в ноябре 1928 г. Штреземан заметил, что процветание страны лишь кажущееся и Германия просто танцует на вулкане. Если краткосрочные кредиты отзовут, в значительной части экономики сразу возникнет коллапс. Но его предупреждение, как и аналогичное предупреждение Шахта, было проигнорировано [493, с. 246].
И все же, несмотря на сохранявшиеся проблемы, нормальное экономическое развитие осуществлялось примерно четыре с половиной года. Однако в конце 1928 г. возникли трудности. В этот момент, как и предупреждал Штреземан, выявилась сильная зависимость германской экономики от движений краткосрочного спекулятивного капитала. США находились тогда на пике роста фондового рынка, и деньги стали уходить из Германии за океан. После кризиса на Уоллстрит они снова ненадолго вернулись в Европу, но в 1930— 1931 гг., когда Германию в полной мере стала захватывать Великая депрессия, в очередной раз наметилось бегство капитала. В конечном счете в Германии произошло резкое падение производства — самое значительное среди всех европейских стран. С 1929 по 1932 г. промышленное производство сократилось почти в два раза [428, с. 41, 61].
В этот момент Запад опять пошел Германии навстречу. В июне 1931 г. президент США Г. Гувер объявил мораторий

502
по выплатам репараций, а в 1932 г. Лозаннская конференция их в основном отменила [493, с. 248]. Но это уже не могло что-либо принципиально изменить в сползании Германии к политическому кризису. Своеобразным символом завершения очередного этапа развития страны опять стала смерть лидера этапа предыдущего. В октябре 1929 г., т.е. как раз тогда когда Уолл-стрит стало изрядным образом трясти, скончался Густав Штреземан.
Выход из экономического кризиса почти повсюду в мире был связан с усилением роли государства. Поначалу Германия шла в общем строю: в конце 1931 г. там, как и во многих других европейских странах, был введен валютный контроль, нанесший сильный удар по и без того весьма относительной свободе внешней торговли; летом 1932 г. правительство отказалось от проведения жесткой линии, ориентированной на финансовую стабильность, и приняло программу увеличения расходов на осуществление общественных работ [428, с. 65, 94]. Главным же следствием экономического кризиса и роста безработицы стала победа Гитлера на парламентских выборах.
С приходом к власти национал-социалистов в 1933 г. государственное вмешательство в экономику резко активизировалось. Германия далеко вышла за пределы того хозяйственного регулирования, которое было характерно для других стран. Курс, намеченный картелированием 80-90-х гг. XIX века и продолженный действиями Ратенау по организации единой государственно-монополистической хозяйственной системы в годы Первой мировой войны, получил логическое завершение в той экономике, которая существовала с 1933 г. (и особенно с 1936 г.) до самого разгрома нацизма.
Конечно, данная система существенным образом отличалась от экономики советского типа, но все же, думается, была по своей сути ближе к ней, нежели к тому рыночному хозяйству, которое может считаться результатом осуществления модернизации. Главным признаком отхода от модернизации стало, на наш взгляд, то, что при использовании различных подходов к управлению хозяйством и при сохра-

503
нении роли деловой германской элиты в жизни общества структура экономики оказалась полностью перестроена и подчинена нерыночным целям, прежде всего милитаристским. До поры до времени милитаризация вполне сочеталась частнособственническим хозяйствованием. Но когда это сочетание стало невозможным, вся экономика была поставлена под ружье.
В основе национал-социалистической хозяйственной системы лежало представление Гитлера о том, что «экономическое возрождение и перевооружение Германии невозможны без сотрудничества с элитой традиционных сословий общества: офицерством, чиновничеством и предпринимателями» [20, с. 5]. Это соображение находилось вполне в русле германской исторической традиции.
Когда Фридрих Великий выстраивал свою административную, милитаристскую систему, он тоже, в отличие от французских администраторов эпохи протомодернизации, опирался не столько на административный аппарат, который в то время был еще недостаточно развит, сколько на помещиков. В результате прусская административная система оказалась хотя и не столь законченной по форме, как французская, но вполне способной решать те же самые задачи. Гитлеровская модель тоже не имела столь законченных форм, как сталинская, но подменить движение в направлении модернизации движением в направлении милитаризации она тем не менее сумела.
Многие авторы, пишущие о национал-социализме, отмечают, что у Гитлера не было единого планового центра, а потому различные структуры и лидеры, отвечающие за экономику, постоянно вступали между собой в конфликты. Иногда из того делается вывод, что гитлеровская модель не носила административного характера, поскольку, мол, тогда все происходило бы в соответствии с единым планом.
Однако изучение характера конфликтов, имевших место германской экономике, показывает, что они по своей сути были родственны именно конфликтам, характерным для административного хозяйства, а не для системы рыночной

504
конкуренции. Это была схватка за полномочия, за ресурсы, за так называемый «доступ к телу», а отнюдь не за рынки, не за потребителя. Как показали серьезные исследования, в экономике советского типа все происходило точно так же, несмотря на отсутствие частной собственности. Просто о том, что на самом деле происходило у нас, ученый мир узнал значительно позже, нежели о том, что происходило в гитлеровской Германии.
Таким образом, получается, что хотя при Гитлере немецкая экономика по форме оставалась частнопредпринимательской, по сути она таковой уже не была. И это в течение долгого времени устраивало все заинтересованные стороны.
На начальном этапе господства национал-социализма применялись в основном те же методы государственного регулирования, что и в Веймарской республике, только в больших масштабах. Этот этап прежде всего ассоциируется с именем Ялмара Шахта, который в 1933 г. вновь стал главой Рейхсбанка (1), а с середины 1934 г. фактически начал руководить всей германской хозяйственной системой, получив в придачу к старому своему посту еще и должность министра экономики.
Шахт чрезвычайно удачно выстроил свою карьеру. Он управлял Рейхсбанком до марта 1930 г., но еще в апреле 1929 г. начал делать заявления, свидетельствовавшие об очередной эволюции его взглядов, весьма созвучной развитию взглядов нацистов. Банкир, в частности, потребовал возврата германских колоний и польского коридора для того, чтобы имелась возможность выплачивать репарации. Французы были вне себя. Париж стал делать грозные заявления для прессы и да-
(1). На этом посту он сменил своего «соавтора» по финансовой стабилизации 1923-1924 гг. Ганса Лютера, который в соответствии с традиционным либеральным экономически мышлением считал ремилитаризацию Германии невозможной. Как образно заметил биограф Шахта, «Лютер в лучшем случае соглашался на миллионы, Шахт — на миллиарды марок» [461, с. 154].

505
вать инструкции своим банкам об отзыве французских депозитов из Германии [402, с. 65].
Шахт ушел в отставку в самом начале Великой депрессии и предпочел в течение некоторого времени заниматься свиноводством. Таким образом, его репутация оставалась незапятнанной. Он по-прежнему считался чудотворцем, вытянувшим в 1923-1924 гг. страну из пропасти, а последующие экономические трудности с его именем уже не ассоциировались. Более того, сформировался миф, в котором роль Шахта в жизни страны превозносилась буквально до небес. Когда он уходил в отставку, в прессе появилась картинка, изображающая новое занятие бывшего главы Рейхсбанка, с подписью: «Несчастна та страна, в которой хороший банкир вынужден выращивать свиней» [461, с. 100].
Уже с декабря 1930 г. Шахт начал налаживать контакты с Гитлером. Симпатий к нацистам он не испытывал и в партию не вступал. Он оставался одним из немногих работавших в Германии при Гитлере крупных специалистов по проблемам экономики, так и оставшихся вне пределов NSDAP. Более того, он намеренно не стремился войти в круг ближайших сподвижников Гитлера, хотя подобная возможность у него, скорее всего, имелась (1). Как отмечал биограф банкира, «Шахт и другие нацистские лидеры были как вода и масло: они не смешивались» [461, с.129].
Только сложность и противоречивость характера Шахта может объяснить подобное поведение. Этот банкир, бесспорно, выделялся на общем политическом фоне Веймарской республики, столь богатой персоналиями, но столь бедной по-настоящему сильными фигурами. Шахт вызывал у современников сложную смесь чувств, в которую входили и восхищение, и отвращение. Это был человек крайне эгоистичный, циничный
(1).Следует заметить, что многих интеллектуалов, казалось бы, абсолютно несовместимых по уровню своей культуры с нацистской массой, в «ближний круг» неизменно тянуло. Постоянное сближение с Гитлером стало, например, судьбой Альберта Шпеера.

506
и абсолютно уверенный в силе собственной личности. Прекрасно ориентируясь как в экономике, так и в политике Шахт хорошо понимал все противоречия столь неустойчивой Веймарской республики. Он пришел к выводу о необходимости режима твердой руки и довольно рано осознал, что реальную силу в стране представляет именно Гитлер. Нацизму он абсолютно не симпатизировал, но использовать это движение в собственных интересах и в интересах страны Шахт действительно намеревался.
Нельзя сказать, что он не имел в жизни твердых принципов. Вступив еще в 1908 г. в масонскую ложу, молодой банкир, по-видимому, намеревался в зрелой жизни приложить усилия для того, чтобы усовершенствовать общество. Шахт, бесспорно, любил власть, рвался к власти, но при этом понимал, будучи реалистом, что власть и слава должны хотя бы частично опираться на практические дела. Обеспечив финансовую стабилизацию в 1923-1924 гг., он стремился теперь к тому, чтобы вновь вытянуть германскую экономику из кризиса, пройдя по тонкому перешейку между двумя пропастями: депрессией, частично связанной с чересчур жесткой финансовой политикой, основанной на золотом стандарте, и инфляцией, неизбежно возникающей при слишком вольном обращении с денежной эмиссией. Ради того чтобы проложить в экономике свой собственный, абсолютно нестандартный по тем временам, путь, Шахт готов был идти на любые политические компромиссы. В том числе и на те, которые слишком плохо пахли.
Шахт был абсолютно чужд радикальным социалистическим подходам, и это в течение какого-то времени вполне сочеталось с позицией Гитлера, желавшего ликвидировать огромную безработицу, но плохо представлявшего, что надо делать в экономике, а потому пользовавшегося услугами «буржуазных специалистов». Фюрер на первых порах практически безгранично доверял Шахту, и тот использовал это доверие для того, чтобы бороться с радикальными элементами, столь распространенными в нацистской партии.

507
В частности, Шахт вступил в жесткое столкновение с агарным авторитетом нацистов Вальтером Дарре, делавшим ставку на утопический путь развития крестьянских хозяйств1. Дабы искусственным образом поддержать фермеров, в Германии в 1933 г. был принят специальный закон, согласно которому фермы размером менее 125 га запрещалось как продавать, так и отдавать в залог [238, с. 297]. Но Шахт прекрасно понимал, что Германия может быть только индустриальной страной, как бы ни хотелось романтически настроенным идеологам партии вернуть времена древних германских общин.
(1).Как известно, сам Гитлер, имевший, правда, чрезвычайно эклектичную систему экономических взглядов, был сторонником развития крепкого германского фермерского хозяйства. В известной степени именно это объясняло его фанатичное стремление на Восток, где имелись плодородные черноземы, для расселения на них германских ветеранов, желающих перейти к мирной жизни.
Можно предположить, что романтическая аграрная установка в германской политике того времени была не случайностью, как может показаться на первый взгляд (ведь военная мощь Германии покоилась на развитии промышленности), а своеобразным интеллектуальным ответом на некоторые проблемы, порождаемые индустриализмом. Так, например, еще в конце XIX века профессор Адольф Вагнер критиковал индустриализм за то, что он ставит страну в сильную зависимость от поставок продовольствия, в результате чего дорожает питание, а это негативно влияет на рождаемость. В связи с этим индустриализм даже подвергался критике как французский и еврейский рационализм, который ведет к физической и моральной деградации расы. Немецкие романтики стремились к тому, чтобы иметь большие патриархальные семьи, живущие на своей собственной земле [405, с. 216].
Возможно, Гитлер воспринял в той или иной форме именно эти идеи.

508
Вступал Шахт в столкновение и с Робертом Леем, выстраивавшим тоталитарную систему единого трудового фронта. Уж с 1933 г. в Германии на добровольной основе (а с 1935 г.— на принудительной) была введена трудовая повинность для мужчин от 18 до 25 лет. К 1938 г. государство стало распоряжаться рабочими руками практически всех граждан. Стал воплощаться в жизнь лозунг «Каждый рабочий — солдат экономического фронта». Люди могли быть принудительно отправлены в промышленность, сельское хозяйство или, скажем, на строительство укрепленных сооружений линии Зигфрида [493, с. 345, 350-351; 238, с. 306]. Естественно, макроэкономические подходы Шахта вступали в противоречие с тоталитарными подходами Лея.
Но при всем при том Шахт не оправдал ожидания многих сторонников либерализма, полагавших, что автор знаменитой финансовой стабилизации, вернувшей Германию к твердой валюте, уменьшит участие государства в экономике. Шахт, напротив, увеличил масштабы государственного интервенционизма.
Первым практическим шагом национал-социалистов стало выделение крупных государственных средств, использованных затем бизнесом для восстановления экономики. В частности, важнейшим проектом этого направления стало строительство автобанов, которое было возложено на Фрица Тод-та. Впоследствии Тодт курировал все строительство, осуществляемое посредством госзаказов, включая и военные объекты.
Еще одним направлением расходования бюджетных средств стало создание Государственного продовольственного фонда, который сначала использовался для поддержания высоких цен на сельхозпродукцию. Однако впоследствии, когда военные нужды заставили Гитлера заботиться о наличии дешевого продовольствия, направление деятельности Фонда было развернуто на 180 градусов: он занялся сбиванием цен и установлением контроля над аграрным рынком.
Ко всем этим делам Шахт имел лишь косвенное отношение. Он осуществлял менее заметные, но, возможно, даже бо-

509
лее важные для изменения характера экономики задачи. Промышленность нуждалась в займах, и Шахт дал их ей в довольно большом объеме. В частности, его «экономическим открытием» стала эмиссия своеобразной «параллельной валюты» — специальных векселей «Mefo», с помощью которых в экономику был направлен мощный финансовый поток. По имеющимся оценкам, в 1934-1935 гг. эти векселя обеспечивали порядка 50% всех расходов на перевооружение Германии, а за весь нацистский период времени они обеспечили порядка 20% таких расходов [461, с. 174]. Разъясняя однажды Гитлеру их функции, министр финансов граф Шверин фон Крозиг заметил, что они были только способом печатать деньги [238, с. 301 ].
Шахт действительно шел по тонкому перешейку. Интенсивная денежная накачка экономики сильно противоречила тому, что сам он делал в прошлом. Но, похоже, искусством проведения монетарной политики глава Рейхсбанка овладел неплохо. Как сам он впоследствии отмечал, вплоть до 1937 г., т.е. до того момента, когда Шахта фактически отстранили от власти, инфляция в Германии находилась под твердым контролем. В сентябре 1936 г. и объем денежной массы, и объем производства соответствовали уровню 1928 г. [461, с. 179]. Можно сказать, что Шахт стал ведущим практиком кейнсианства еще до появления классической работы Кейнса.
Примерно таким же был курс Шахта и во внешнеэкономической области, где он активно использовал государственный интервенционизм, но сторонился социализма.
Без Шахта дела здесь поначалу шли неважно. Положительный торговый баланс, достигнутый германской экономикой в 1933 г., исчез за первые пять месяцев 1934 г. под Давлением массированного импорта. Рос спрос на валюту, и международные резервы Рейхсбанка сократились до минимума. В стране стали нарастать слухи о неизбежной грядущей девальвации. Именно в этот момент Шахт совместил пост главы Рейхсбанка с постом министра экономики. Он отказался от идеи девальвации, введя полный контроль за импортом и мораторий по платежам. В результате этого вплоть до 1938 г. Германии удавалось сохранять положительный

510
торговый баланс, несмотря на рост импорта товаров, имеющих стратегическое значение [523, с. 4, 11-12].
Таким образом, можно сказать, что Шахт сумел обеспечить макроэкономическую сбалансированность, но при этом именно он начал радикальным образом менять структуру экономики. Стратегия Шахта при всей своей внешней цивилизованности закладывала основы будущей нацистской хозяйственной системы, в которой потребление народа сводится до минимума ради изготовления вооружений и необходимых для милитаризации средств производства. Сам Шахт не перешел грань дозволенного в «приличном обществе», но явно поспособствовал общему «упадку экономических нравов».
Сумев соблюсти меру в финансовой политике, Шахт не сумел удержать равновесие в политике как таковой. В конечном счете сказались принципиальные различия в подходах банкира и фюрера. Сначала они были попутчиками, в дальнейшем же, по мере того как усиливалось стремление Гитлера к милитаризации экономики, а не просто к выводу ее из циклического кризиса, для усиления государственного интервенционизма оказались приняты меры принципиально иного типа, чем те, которые устраивали Шахта.
Во-первых, под предлогом борьбы с доминированием интересов отдельных социальных групп была отменена практика коллективных договоров в промышленности, и это стало одним из тех столпов, на которых основывалась политика стабильного поддержания низкой зарплаты. Зарплату теперь устанавливали специальные рейхспопечители, назначаемые государством и ответственные перед министерством труда. То, что они делали, очень походило на разработку советской тарифной сетки. Для каждой отрасли фиксировалась базисная зарплата по восьми основным группам в соответствии с квалификацией работника. Самая высокая зарплата оказалась в отраслях тяжелой промышленности, самая низкая — в производстве товаров народного потребления.
К 1938 г. под предлогом нехватки рабочей силы заработная плата вообще была зафиксирована и в дальнейшем оста-

511
валась на неизменном уровне. В целом в результате осуществления этих мероприятий доля зарплаты в национальном доходе упала с 56% в 1933 г. до 51,8% в 1939 г. [495, с. 88, 97-98;2О,с.26].
Тем не менее обществом, настрадавшимся от недавнего экономического кризиса, факт ухудшения своего материального положения абсолютно не осознавался. Немцам казалось, что их доходы, благодаря этатистским действиям нацистов, только увеличиваются. «В 1936 г.,— отмечал один американский журналист, работавший при нацистах в Германии,— приходилось слышать, как рабочие, лишенные права создавать профсоюзы, шутили после сытного обеда: при Гитлере право на голод отменено» [238, с. 269].
Во-вторых, в октябре 1936 г. были установлены фиксированные цены на основные группы товаров. Особое внимание уделялось поддержанию цен на продовольствие. В основном этого удалось достигнуть, но нехватка продуктов скоро стала очевидной, несмотря на бурный рост экономики. Похожим образом были решены проблемы и в области валютной политики: к 1938 г. государство установило множество нерыночных обменных курсов, ограничивавших импорт той продукции, которая не считалась приоритетной для государственных целей.
В-третьих, с помощью высоких налогов, а также серии добровольных и принудительных займов в государственный бюджет изымались имевшиеся у населения и предприятий средства [428, с. 95-96]. Если в 1938 г. такого рода займы уже покрывали расходы бюджета на 40%, то к 1943 г. они составляли целых 55% [178, с. 75].
Германское руководство осуществляло стратегию так называемых «бесшумных финансов». Для финансирования экономики большее значение имели даже не широко разрекламированные акции, при которых под громкие звуки фанфар домохозяйки отдавали государству свои с трудом сбереженные пФенниги, а проходившие в тиши кабинетов переговоры, на Которых банкиров разными способами убеждали конвертировать краткосрочные займы в долгосрочные [403, с. 393].

512
Финансовая разбалансированность экономики была более значительной, чем даже у Людовика XVI в годы, предшествовавшие французской революции. Если бы германское общество имело хотя бы немногим большую степень свободы в области потребления (об идеологической и политической свободе можно даже не говорить), гитлеровская экономика просто рухнула бы.
«Основной причиной стабильности нашей валюты,— заявил как-то Гитлер в беседе с Шахтом,— являются концентрационные лагеря». А в беседе с Раушнингом добавил: «Я обеспечу стабильность цен. Для этого у меня есть СА» [20, с. 26]. Несмотря на некоторую образность данных выражений, по сути дела они были вполне верны. За стабильность цен и валютного курса боролись абсолютно неэкономическими методами. Задачи были решены, но экономика на этой основе могла развиваться только в том направлении, которое определялось целями милитаризации.
Все эти меры в совокупности позволили удержать на низком уровне частное потребление и расширить потребление государственное, что было столь важно в свете проводимой Гитлером политики ускоренной милитаризации экономики. Уже к 1938 г. доля потребительских товаров снизилась в общем объеме германского промышленного производства до 35% по сравнению с 53% в 1932 г. К исходу войны показатель снизился аж до 28% [178, с. 73]. Если же взглянуть в целом по всей экономике, как распределялся национальный доход, то окажется, что в Германии на личное потребление в 1939 г. шло только 63% НД, тогда как в Англии и Франции — 79% [493, с. 352].
Из-за нехватки товаров потребительского назначения в одном лишь Берлине к ноябрю 1939 г. закрылось 10 тыс. магазинов [493, с. 349]. Неудивительно, что гитлеровская экономика, если смотреть на нее с формальной точки зрения, демонстрировала высокие темпы роста и не знала кризисов. Ведь к потребностям населения приспосабливаться не приходилось. Нацистские стратеги просто ставили «на поток» то, что требовалось фюреру для реализации его милитаристских планов.

513
С 1933 г. в Германии осуществлялась принудительная картелизация экономики. Это был, если можно так сказать, переходный механизм, который брал то «лучшее» в гитлеровском смысле, что оставил нацизму созданный еще при Бисмарке авторитарный режим, и доводил его до крайности. Поскольку большой бизнес был в основном уже картелирован, новое законодательство взялось за малый, получавший теперь возможность реализовывать товары по выгодным фиксированным ценам [495, с. 126].
В дальнейшем же нацистская экономика стала непосредственно использовать элементы централизованного планирования вместо традиционного согласования действий на частнохозяйственном уровне.
В 1936 г. был составлен так называемый «четырехлетний план», который фактически преобразовал значительный сектор германской экономики. Руководитель «плана» Герман Геринг получил возможность принудительно конвертировать валютные запасы немцев в марки, распределять сырье, перемещать рабочую силу и осуществлять крупные государственные инвестиции. Правительство при необходимости могло указывать компаниям, что им производить, где должны располагаться новые заводы, каким сырьем им надлежит пользоваться, по какой цене они будут продавать свою продукцию и какую зарплату следует платить рабочим.
В тех случаях, когда сотрудничество властей и бизнеса шло достаточно гладко (например, в химической промышленности, где функционировал концерн «И.Г. Фарбен»), организационные преобразования не требовались. Если же сотрудничество шло неважно, экономика принимала все более открытые этатистские формы. Так, например, для решения проблем металлургического комплекса был создан специальный концерн «Герман Геринг Рейхсверке». Когда флагманы сталелитеиной промышленности представили доклад, в котором отвергалась политика автаркии, Геринг пригрозил арестовать их как саботажников и вынудил вложить часть собственных средств в эту конкурирующую с ними государственную компанию 120, с. 39]. Наверное, лучшей характеристикой сути

514
германской системы управления экономикой тех лет может считаться фраза самого рейхсмаршала: «Если фюрер захочет то 2х2 = 5»[493,с.347].
Это был печальный итог сотрудничества бизнеса и власти. Американский журналист, лично наблюдавший все происходившее в те годы в Германии, характеризовал ситуацию следующим образом: «Заваленные горами бумаг, постоянно получающие указания от государства, что, сколько и по какой цене производить, отягощенные растущими налогами, облагаемые нескончаемыми крупными "специальными отчислениями" на партию, промышленники и коммерсанты, которые с таким энтузиазмом приветствовали установление гитлеровского режима, поскольку рассчитывали, что он уничтожит профсоюзы и позволит им беспрепятственно заниматься свободным предпринимательством, теперь ощутили глубокое разочарование. Одним из них был Фриц Тиссен, который в числе первых сделал наиболее щедрые отчисления в кассу партии. Бежав из Германии накануне войны, он признал, что нацистский режим разрушил германскую промышленность, и всем, кого он встречал за рубежом, говорил: "Ну и дурак же я был"» [238, с. 301].
Как отмечал Д. Шенбаум, «бизнес находился теперь под таким фискальным, политическим и идеологическим контролем, какой социалисты в 1919 г. даже не пытались вводить» [495, с. 116]. Следует напомнить, что нацизм приходил к власти под предлогом опасности установления коммунистического режима в Германии. Думается, что во многом подобный поворот к этатизму, объективно происходивший вне зависимости от того, кто был у власти — юнкеры, нацисты или коммунисты, определялся спецификой незавершенного процесса германской модернизации, отсутствием гражданского общества.
Промышленность попала под контроль военной элиты.Быстро разросшаяся компания Геринга оказалась в центре всей программы перевооружения страны, которое, таким образом, осуществлялось практически полностью в государственном секторе экономики. В концерн вошли «подвергну-

515
тые насильственной ариизации предприятия, прежде принадлежавшие евреям; угольные шахты Тиссена в Рурском бассейне конфискованные в 1939 г.; предприятия по производству оружия типа "Рейнметалл Борзиг", а также большая часть промышленности в захваченных Австрии и Чехословакии. К моменту, когда началась война, "Герман Геринг Рейхсверке" уже занял место "И.Г. Фарбен" как крупнейшего производственного комплекса в Европе» [20, с. 40].
Еще одним центром хозяйственной активности стал «Трудовой фронт» Роберта Лея. Он не только вводил тотальную трудовую повинность, устраняя все признаки рынка труда(1), но также получал доходы от уплачиваемых предпринимателями и работниками взносов, которые на словах были добровольными, а на деле обязательными. К 1939 г. «Фронт» владел банками, страховыми компаниями, домостроительными предприятиями, бюро путешествий и даже заводом «Фольксваген».
В этой экономике Ялмару Шахту делать уже было нечего. Фактически возвышение Геринга стало одновременно и падением Шахта. В ноябре 1937 г. он оставил Вальтеру Функу свой пост в безвластном министерстве экономики. В начале 1939 г. Шахт ушел и из Рейхсбанка, поскольку в абсолютно милитаризированной системе даже роль монетарной политики теперь мало что значила. В это время он перешел в оппозицию Гитлеру, причем поначалу играл в ней, по-видимому, ведущую роль.
Конец карьеры Шахта был весьма печальным и в то же время весьма символичным для судеб германского либерализма, увязнувшего в системе сложных компромиссов. В 1944 г., через три дня после знаменитого покушения на Гитлера, Шахт был арестован. Когда в Германию пришли союзники, «оппозиционер» превратился в «нацистского преступника» и вновь оказался за решеткой.
(1).В конце 1938 г., отменяя восьмичасовой рабочий день, Лей заметил, что тот был, оказывается, навязан Германии версальской системой [523, с. 16].

516
Впрочем, банкир считал себя самым ярким и самым невинным человеком из всех находившихся в заключении [461, с. 242]. Превратности судьбы не изменили характера «спасителя отечества образца 1923-1924 гг.» и не сломили его.
Подводя некоторый итог эпохе существования национал-социалистической экономики и обобщая то, о чем шла речь выше, можно вслед за Э. Тененбаумом отметить, что с 1933 г. она прошла через три фундаментальных преобразования. Поначалу власть в Германии оказалась в руках низшей группы среднего класса — победителей, происходивших из рядов NSDAP. С 1934 по 1937 г., когда доминировал подход Шахта, власть вернулась в руки тех, кто обладал ею раньше: директорского корпуса, капиталистов и предпринимателей. Наконец, с 1937 г. экономика попала под контроль представителей военной касты, для которой на первом плане находились не социализм и равенство, не создание рабочих мест, а милитаризация хозяйственной системы.
Через те же самые три этапа прошла и внешнеэкономическая политика Рейха. В первый период нацизма быстро множились протекционистские тарифы и квоты. Позднее была предпринята попытка вернуться, насколько это возможно, к внешней торговле, основанной на частных принципах, хоть и находящейся при этом под государственным контролем. И наконец, внешняя торговля стала государственной монополией, она использовала исключительно для того, чтобы осуществлять перевооружение страны [523, с. 3].