Одиссей. Человек в истории. 1990г.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Е. Б. Рашковский. ЛИЧНОСТЬ КАК ОБЛИК И КАК САМОСТОЯНЬЕ

Не всегда, как мне думается, оправдано стремление избавиться от многозначности важнейших понятий в гуманитарных науках. Хотя компьютерная эра и торопит, она пока еще не совсем в ладах (совсем не в ладах) с таким основополагающим принципом гуманитарного знания, как усмотрение в слове глубокой и подвижной внутренней перспективы, что отчасти и роднит гуманитарию с поэзией. Только вот поэзия творчески играет с этой перспективой («смысловое мерцание», по выражению Лотмана), а гуманитария видит в этой перспективе предмет рефлексии.

Все это относится к понятию «личность» как к одному из стержневых гуманитарных понятий. Итак, на мой скромный взгляд:

а) условное понятие «личность» как понятие, связанное с идеальной
типизацией индивидов в той или иной социально-исторической общно
сти, — понятие вполне достойное и работающее в плане исторической
психологии. Но оно берется почти автоматически, без рефлексии. И нет
в том никакого греха;

б) при более рефлексивном и философичном и, стало быть, ценностном
подходе это понятие начинает как бы двоиться.

С одной стороны, оно воспринимается как некое универсальное понятие, как обозначение определенного облика, об-лика, человеческого облика, в коем отчетливо явлены важнейшие положительные (в некоей условной общечеловеческой шкале) духовные, нравственные или поведенческие ценности данной культурно-исторической общности. В этом плане можно говорить, скажем, об античной полисной личности, о средневековой японской рыцарской личности, о традиционной русской монашеской личности.

Личность традиционных обществ чаще всего строится и утверждается через парадоксальную сознательную резиньяцию ради некоего сакрального лада (вспомним: «отрекись самого себя. . .»).

С другой стороны, понятие личности воспринимается как понятие локально европейское. В этом смысле личность есть, если угодно, самосознание, сознательное самостоянье, самообоснование. В нашем российском пореформенном контексте на это понятие личности-самосознания наслоилось еще и понятие личности-совестливости. Впрочем, оно легко укладывается в европейскую парадигму личности-самосознания, или личности-ответственности. А уж объект ответственности в культурном плюрализованном обществе приходится выбирать на свой риск и страх. Отсюда и обнаруженный экзистенциалистами в специфических условиях Европы и проработанный ими теоретически вопрос о конституировании личности в актах внутреннего выбора, о присужденности к свободе и т. д. Все это было обнаружено и осмыслено в Европе XIX — XX вв., все это более всего сродно европейскому духу. Но сложность-то в том, что этот круг представлений проливает некоторый свет на духовное содержание великих

«осевых» культур. Если эти культуры не знали характерной для новоевропейской эпохи заведомой обращенности сознания к самому себе, это не значит, что в них не было этой глубинно-интуитивной обращенности. . .

Моя исследовательская ситуация такова, что именно занятия культурной проблематикой «третьего мира» заставляют меня держаться как раз за эту двоящуюся схему. Почему?

В условиях нынешней относительной конвергенции культур, в условиях нынешней универсализации элементов европейско-американского (и в частности, нашего, советского) лингвистического, технологического, социально-организационного и политико-правового опыта обнаруживается некая взаимодополнительность обоих этих словоупотреблений. И за всем за этим — некая всеобщая потребность во взаимном соотнесении элементов активной рациональности и персонализма Запада с достижениями традиционного интеллектуального и имагинативного опыта народов Востока;

в) именовать индивида-чудовище личностью, на мой взгляд, бездумно
пользоваться даром человеческой речи. Посему и именование культа
чудовища «культом личности» (скажем, культ «личности» Пол Пота или
Иди Амина) — пример легкомысленного и опасного словоупотребления;

г) изучение сугубо индивидуальных проявлений исторической жизни
в деяниях конкретных людей, в конкретных памятниках и текстах —
нормальный элемент как прагматической истории, так и — на более вы
соком уровне понимания — Geistesgeschichte , Kulturgeschichte . Для
последних особенно важно, что индивидуальный духовный опыт не просто
«отражает» в себе историю, но и благодаря уникальному преломлению
в субъекте разнородных структур психики, языка, логического мышления,
имагинации этот опыт опосредует историю в актах человеческого воления
(воления положительного или отрицательного, т. е. неволения, приневолен
ности, подневольности). Стало быть, творит ее. Стало быть, при такого
рода подходе проблема индивида в истории вновь упирается в многозначную
проблему персонально-личного. В проблему человеческого лика истории.