Швейцер А. Культура и этика

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть Вторая. КУЛЬТУРА И ЭТИКА

I. КРИЗИС КУЛЬТУРЫ И ЕГО ДУХОВНАЯ ПРИЧИНА

Наша культура переживает тяжелый кризис.

Обычно считают, что этот кризис порожден войной. Однако такое
утверждение ошибочно.

Война и все, что с нею связано, - лишь проявление состояния
бескультурья, в котором мы находимся. В государствах, не участвовавших в
войне и не испытавших на себе ее непосредственного воздействия, устои
культуры также заколебались - хотя и не столь явственно, как в тех странах,
которые пострадали от последствий войны, единственной в своем роде по
масштабам духовного и материального ущерба.

Можно ли, однако, утверждать, что мы с живым участием относимся к
судьбам культуры, что мы задумываемся над ее упадком и над перспективами
выхода из тупика? Едва ли.

Остроумные люди, сами блуждающие в дебрях истории культуры, стремятся
внушить нам, что культура является чем-то данным от природы, чем-то таким,
что у определенных народов в определенные эпохи расцветает, а затем с
необходимостью увядает, в результате чего все новые культурные народы должны
приходить на смену своим предшественникам. Разумеется, когда подобные люди,
вооружившись своей теорией, пытаются решить вопрос о наших преемниках, они
испытывают некоторое затруднение, ибо им не удается назвать ни одного
народа, который можно было бы хоть в какой-то мере считать способным к
выполнению такой миссии. Все народы земного шара в сильной степени испытали
на себе влияние как нашей культуры, так и нашего бескультурья. Они в той или
иной мере разделяют нашу судьбу, и ни у одного из них невозможно встретить
идеи, которые могли бы вызвать к жизни сколько-нибудь значительное
самобытное культурное движение.

Оставим в стороне остроумие и интересные культурно-исторические
экскурсы и по-деловому займемся проблемой своей ущербной культуры. Каков
характер вырождения нашей культуры и почему оно наступило?

Прежде всего, здесь напрашивается довольно элементарная констатация.
Роковым для нашей культуры является то, что ее материальная сторона
развилась намного сильнее, чем духовная. Равновесие ее нарушено. Под
воздействием открытий, которые в невиданной ранее степени ставят нам на
службу силы природы, условия жизни индивидов, общественных групп и
государств подверглись радикальному преобразованию. Наши познания
обогатились, а возможности возросли в масштабах, которые ранее вряд ли могли
бы считаться мыслимыми. Благодаря этому перед нами открылись перспективы
обеспечить в некоторых отношениях намного лучшие, по сравнению с прежними,
условия существования человека. Восторгаясь успехами науки и практики, мы -
увы! - пришли к ошибочной концепции культуры. Мы переоцениваем се
материальные достижения и не принимаем во внимание значения духовного начала
в той мере, в какой следовало бы. Но вот мы сталкиваемся с фактами, и они
все больше заставляют нас задумываться. Беспощадно суровым языком они
говорят нам, что культура, развивающая лишь материальную сторону без
соответствующего прогресса духовного, подобна кораблю, который, лишившись
рулевого управления, теряет маневренность и неудержимо мчится навстречу
катастрофе.

Главное в культуре - не материальные достижения, а то, что индивиды
постигают идеалы совершенствования человека и улучшения
социально-политических условий жизни народов и всего человечества и в своих
взглядах постоянно руководствуются этими идеалами. Лишь в том случае, если
индивиды в качестве духовных сил будут работать над совершенствованием самих
себя и общества, окажется возможным решить порождаемые действительностью
проблемы и обеспечить благотворный во всех отношениях всеобщий прогресс.
Будут ли материальные достижения несколько большими или несколько меньшими,
не является для культуры решающим. Ее судьба определяется тем, в какой мере
убеждения людей сохранят власть над фактами. Результат плавания зависит не
от того, быстрее или медленнее продвигается корабль, идет ли он под парусами
или приводится в движение паром, а от того, будет ли правильным его курс и
исправным его рулевое управление.

Наши великие материальные достижения привели к коренным изменениям
условии жизни индивидов, общества и народов. Для того чтобы действительно
стать прогрессом в сторону подлинной культуры, они должны предполагать
повышение требований к воззрениям на культуру, подобно тому как увеличение
скорости корабля требует большей надежности руля и всего механизма
управления. Успехи теоретического познания и практики воздействуют на нас
почти наравне с природными явлениями, и не в нашей власти регулировать их
так, чтобы они оказывали во всех отношениях благоприятное влияние на
условия, в которых мы живем. Они выдвигают перед индивидами, обществом и
народами проблемы одна сложнее другой и несут с собой опасности, не
поддающиеся заблаговременному измерению. Как ни парадоксально это звучит,
успехи теоретического познания и практики не облегчают, а затрудняют
развитие подлинной культуры. Более того, открывшаяся нашему взору картина
развития культуры за время существования нашего и двух предыдущих поколений
заставляет, пожалуй, даже усомниться в том, что культура вообще еще мыслима
перед лицом материальных достижений, как они перед нами предстают.

В наиболее общем виде угроза культуре, таящаяся в материальных
достижениях, состоит в том, что массы людей в результате коренного
преобразования условий их жизни из свободных превращаются в несвободных. Те,
кто обрабатывал свою землю, становятся рабочими, обслуживающими машины на
крупных предприятиях; ремесленники и люди делового мира превращаются в
служащих. Все они утрачивают элементарную свободу человека, живущего в
собственном доме и непосредственно связанного с кормилицей-землей. Кроме
того, в новых условиях им больше не присуще живое, несокрушимое сознание
ответственности людей, занимающихся самостоятельным трудом. Следовательно,
условия их существования противоестественны. Теперь они ведут борьбу за
существование, будучи лишены более или менее нормальных условий, когда
каждый, идет ли речь о борьбе с природой или о конкуренции людей, может
пробить себе дорогу благодаря своим способностям. Напротив, они считают, что
необходимо объединиться и образовать таким образом силу, способную добиться
лучших условий существования. В итоге складывается психология несвободных
людей, в которой идеалы культуры уже не выступают в необходимой чистоте, а
искажаются интересами борьбы.

До известной степени все мы являемся в современных условиях
несвободными людьми. К какому бы сословию мы ни принадлежали, нам с каждым
десятилетием, если не с каждым годом, приходится вести все более трудную
борьбу за существование. Физическое и психическое перенапряжение или то и
другое вместе стало нашим уделом, и мы не в состоянии полностью
восстанавливать свои силы. Наша духовная несамостоятельность увеличивается в
той же мере, что и материальная. На каждом шагу мы попадаем в самые
различные формы зависимости, равных которым по всеобъемлемости и силе люди
раньше не знали. Непрерывно совершенствующиеся экономические, социальные и
политические организации все больше подчиняют нас своей власти. Постоянно
укрепляющее свою организацию государство все более решительно и всеобъемлюще
повелевает нами. Таким образом, наше личное бытие во всех отношениях
принижено. Быть личностью становится для нас все труднее.

Так успехи нашей внешней культуры приводят к тому, что индивиды,
несмотря на все преимущества, которые сулят им эти успехи, во многих
отношениях утрачивают способность к постижению подлинной культуры.

Кроме того, именно успехи материальной культуры столь невероятно
обостряют социальные и политические проблемы. Стремление разрешить
современные социальные проблемы втягивает нас в классовую борьбу, которая
подрывает и разрушает наши экономические и государственные устои. Машина и
мировая торговля явились в конечном счете именно теми факторами, которые
привели к мировой войне. Изобретения же, давшие в наши руки столь огромную
разрушительную силу, сделали войну настолько опустошительной, что и
побежденный и победитель оказались ввергнутыми ею в состояние разрухи на
многие, не поддающиеся точному исчислению годы. Именно технические
достижения позволили нам овладеть приемами и способами убийства на
расстоянии и осуществлять массовое истребление людей в такой мере, что мы
растоптали последние остатки присущего нам человеколюбия и стали воплощением
слепой воли, которая, обслуживая совершенные средства уничтожения, утратила
способность отличать в своей смертоносной деятельности воевавших от
невоевавших.

Следовательно, материальные достижения - это еще не культура, они
становятся ею лишь в той мере, в какой их удается поставить на службу идее
совершенствования индивида и общества. Мы же, ослепленные успехами
теоретического познания и практики, не задумывались над тем, на какой
опасный путь вступили, игнорируя духовную сущность культуры, наслаждались
чувством наивного удовлетворения нашими грандиозными материальными
достижениями и скатились к невероятно выхолощенной концепции культуры. Мы
верили фактам, которые свидетельствовали об имманентном прогрессе. Вместо
того чтобы сформулировать разумные идеалы и направить усилия на
преобразование действительности в соответствии с ними, мы, обольщенные
тщеславной уверенностью в нашем знании действительности, думали обойтись
взятыми из действительности опошленными идеалами. В результате мы утратили
всякую власть над фактами.

Итак, именно в то время, когда духовная сущность культуры так
необходима нам во всей своей специфической силе, мы обрекли ее на
прозябание.

Как, однако, могло случиться, что мы дошли до такой крайней степени
пренебрежения духовной сущностью культуры?

Чтобы постичь это, необходимо вернуться к тем временам, когда духовное
начало было еще органически присуще культуре, непосредственно входя в ее
понятие. Такой экскурс в историю приведет нас в XVIII век. У рационалистов,
пытавшихся все выводить из разума и все строить в соответствии с доводами
разума, мы находим выраженное в элементарной форме убеждение в том, что
характер взглядов составляет существо культуры. Конечно, и они уже находятся
под впечатлением современных им достижений теоретического познания и
практики и придают соответствующее значение материальной стороне культуры.
Однако для них все еще является само собой разумеющимся, что существенное и
ценное в культуре - ее духовная сторона. Их интересует прежде всего духовный
прогресс человека и человечества. В него они верят со всей силой своего
оптимизма.

Величие людей века Просвещения в том, что они выдвигают идеалы
совершенствования индивида, общества и всего человечества и с энтузиазмом
отдают себя целиком борьбе за их осуществление. Сила, на которую они
полагаются при осуществлении своих идеалов, - убеждения людей. Они требуют
от интеллекта, чтобы он преобразовал людей и условия их жизни, и верят, что
он сильнее слепых фактов.

Откуда же они черпают побудительные мотивы для формулирования столь
высоких идеалов культуры и уверенность в возможности их осуществления? Из
своего мировоззрения.

Мировоззрение рационализма оптимистично и этично. Его оптимизм состоит
в признании некой всеобщей целесообразности, управляющей миром и
предполагающей его совершенствование. Эта целесообразность сообщает смысл и
значение любым усилиям человека и человечества, направленным на достижение
духовного и материального прогресса, и одновременно служит залогом успеха.

Этично мировоззрение рационализма потому, что рассматривает этическое
как нечто данное разумом и в соответствии с этим требует от человека, чтобы
он, презрев свои эгоистические интересы, целиком отдался идеалам, которые
надлежит осуществить, и рассматривал этическое как всеобъемлющий критерий.
Гуманистический образ мыслей является для рационалистов идеалом, изменить
которому их не заставят никакие соображения.

Когда на рубеже XVIII и XIX столетий началась реакция против
рационализма и он стал подвергаться критике, его оптимизму приписывалась
примитивность, а его этике - сентиментальность. Тем не менее рационализм при
всем своем несовершенстве сделал для приобщения людей к основанным на разуме
идеалам культуры столько, сколько не могло сделать ни одно из критиковавших
его последующих идейных течений. Незаметно, но неуклонно сила
рационалистической концепции культуры иссякала. По мере того как
мировоззрение рационализма оттеснялось на второй план, господствующей
становилась апелляция к действительности, пока, наконец, с середины XIX
столетия люди не перестали черпать свои идеалы культуры и гуманности в
разуме, обратившись всецело к действительности и в результате оказавшись
перед неизбежностью все большего сползания к состоянию, характеризующемуся
отсутствием культуры и гуманности. Это наиболее очевидный и важный факт,
который можно констатировать на основе знакомства со всей историей нашей
культуры.

О чем он говорит? О том, что между культурой и мировоззрением
существует тесная связь. Культура является продуктом
оптимистически-этического мировоззрения. Лишь в той мере, в какой действенно
миро- и жизнеутверждающее и одновременно этическое мировоззрение, идеалы
культуры выкристаллизовываются и занимают доминирующее положение во взглядах
индивида и общества.

Сам факт, что этой внутренней связи между культурой и мировоззрением не
уделялось внимания, какого она заслуживала, объясняется тем, что нам лишь в
малой степени свойственно по-настоящему задумываться над сущностью культуры.

Что такое культура? Культура - совокупность прогресса человека и
человечества во всех областях и направлениях при условии, что этот прогресс
служит духовному совершенствованию индивида как прогрессу прогрессов.

Стремление к прогрессу во всех областях и направлениях человек черпает
в оптимистическом мировоззрении, которое утверждает мир и жизнь как нечто
само по себе ценное и побуждает поэтому относиться к бытию - в той мере, в
какой последнее поддается нашему воздействию, - как к высшему благу. Отсюда
вытекают направленное на улучшение условий существования индивидов и
общества, народов и человечества желание действовать, надежда на высокий
смысл такого действия и, наконец, само действие. А оно ведет к господству
духа над силами природы, к завершению религиозного, социально-экономического
и практического приобщения людей к общественному бытию, ведет к духовному
совершенствованию человека и общества.

Только миро- и жизнеутверждающее, то есть оптимистическое,
мировоззрение способно побудить человека к действию во имя культуры, и
только этическое мировоззрение обладает силой удержать человека в этом
действии, заставив его пренебречь эгоистическими интересами и постоянно
ориентируя его на духовное и нравственное совершенствование индивида как на
решающую цель культуры. Следовательно, только единство миро- и
жизнеутверждения и этики способно дать идеалы подлинной, совершенной
культуры и побудить взяться за их осуществление.

Если культура остается несовершенной или даже переживает упадок, то
объясняется это в конечном счете тем, что либо миро- и жизнеутверждающее
начало мировоззрения, либо его этика, либо и то и другое вместе остались
неразвитыми или деградировали.

Именно это и произошло с нами. Не подлежит никакому сомнению, что мы
утратили необходимые для культуры этические принципы.

В течение многих десятилетий мы все больше приучаем себя пользоваться
относительными этическими критериями и избегать этического толкования любых
проблем. Отказ от последовательной этической оценки вещей мы истолковываем
как прогресс нашей объективности.

Вместе с тем, однако, оказалось подорванным также наше миро- и
жизнеутверждение. У современного человека нет больше стимула усваивать все
идеалы прогресса и желать их осуществления. В значительной мере он
примирился с действительностью. Он стал намного покорней судьбе и
разочарованнее, чем сам себе в этом признается. В одном же отношении он
превратился в откровенного пессимиста. Он, в сущности, уже больше не верит в
духовный и этический прогресс людей и всего человечества, являющийся на деле
душой культуры.

Причина угасания миро- и жизнеутверждения и упадка этики коренится в
состоянии нашего мировоззрения. С середины XIX столетия мы переживаем кризис
мировоззрения. Нам больше не удается прийти к концепции универсума, которая
позволила бы познать смысл существования человека и человечества и,
следовательно, содержала бы идеалы, вытекающие из разумного миро- и
жизнеутверждения и этического желания. Все больше и больше мы скатываемся к
состоянию, характеризующемуся отсутствием мировоззрения. Отсутствие же
мировоззрения предопределяет и отсутствие культуры.

Таким образом, перед нами стоит великий вопрос: как долго сможем мы
обходиться без мировоззрения, несущего в себе идеалы совершенствования
человека и человечества, и этической деятельности во всей их полноте. Если
нам удастся опять выдвинуть мировоззрение, которое с достаточной
убедительностью сформулирует этическое миро- и жизнеутверждение, то мы
остановим начавшийся упадок культуры и вновь придем к подлинной, живой
культуре. В противном случае мы будем обречены стать очевидцами краха всех
попыток приостановить вырождение культуры. Мы выйдем на верный путь лишь в
том случае, если истина, утверждающая, что обновление культуры может
последовать только за обновлением мировоззрения, превратится во всеобщее
убеждение и вызовет новую потребность в мировоззрении. Но эта истина еще
даже не начала прокладывать себе дорогу.

Современный человек по-настоящему еще не ощутил всей тяжести того
обстоятельства, что он живет в условиях неудовлетворительного мировоззрения
или полного отсутствия какого бы то ни было мировоззрения вообще.
Противоестественность и опасность этого положения в первую очередь должна
быть доведена до его сознания, подобно тому, как человеку, страдающему
нарушением чувствительности нервной системы, надлежит разъяснить, что его
жизнеспособность под угрозой, хотя он сам и не ощущает этого. Точно так же
мы должны побудить наших современников к элементарному раздумью над тем, что
такое человек в мире и как он намерен распорядиться своей жизнью. Лишь в том
случае, если они вновь проникнутся сознанием необходимости сообщить своему
бытию смысл и ценность и таким путем возбудят в себе внутреннюю жгучую
потребность в удовлетворительном мировоззрении, будут созданы предпосылки
духовного подъема, который вновь вернет нас к культуре.

Однако для постижения пути к удовлетворительному мировоззрению
необходимо понять, почему борьба европейского духа за миро- и
жизнеутверждающее этическое мировоззрение после преходящих успехов,
достигнутых в предыдущие эпохи, оказывается столь безрезультатной, начиная
со второй половины XIX столетия.

Наше мышление слишком мало занималось культурой, поэтому мы неизменно
игнорировали то обстоятельство, что самое существенное в истории философии -
это история борьбы за удовлетворительное мировоззрение. Рассматриваемая под
таким углом зрения, она предстает перед нами трагической главой в истории
человечества.

II. ПРОБЛЕМА ОПТИМИСТИЧЕСКОГО МИРОВОЗЗРЕНИЯ

Для нас, людей Запада, культура состоит в том, что мы одновременно
работаем над собственным совершенствованием и совершенствованием мира.

Существует ли, однако, необходимая связь между активностью,
направленной вовне, и активностью, направленной вовнутрь? Нельзя ли добиться
духовно-этического совершенства индивида, которое является конечной целью
культуры, и в том случае, если индивид будет работать лишь над собой, а миру
и существующим в нем условиям жизни предоставит развиваться самим по себе?
Кто даст нам гарантию, что ход событий, происходящих в мире, поддается
влиянию в такой мере, что может быть направлен на содействие достижению
подлинной цели культуры - самосовершенствования индивида? Кто убедит нас в
том, что он вообще имеет смысл с точки зрения всеобщей эволюции? И не
является ли мое направленное на окружающий мир деяние отклонением от
направленного на меня самого деяния, к которому все в конечном счете и
сводится?

Под воздействием этих сомнений пессимизм индийцев и пессимизм
Шопенгауэра отказывают материальным и социальным достижениям, составляющим
видимую сторону культуры, в каком бы то ни было значении. Индивиду, по их
мнению, не следует заботиться об обществе, народе и человечестве - он должен
стремиться лишь к тому, чтобы в самом себе пережить торжество духа над
материей.

Это тоже культура, поскольку и здесь преследуется ее цель -
духовно-этическое совершенствование индивида. Объявляя ее несовершенной, мы,
люди западного мира, не должны проявлять здесь излишней безапелляционности.
Действительно ли между внешним прогрессом человечества и духовно-этическим
совершенствованием индивидов существует такая тесная связь, как нам
представляется? Не пытаемся ли мы, находясь в плену иллюзии, соединить
воедино чужеродные компоненты? Действительно ли дух в одном из упомянутых
деяний черпает пользу для другого?

Мы не достигли провозглашенного нами идеала. Мы затерялись в дебрях
внешнего прогресса и затормозили процесс интеллектуального самоуглубления и
этического совершенствования индивидов. Следовательно, мы не дали никакого
практического доказательства правильности нашего воззрения на культуру, что
лишает нас права просто отбросить другую, более узкую концепцию культуры, -
мы должны полемизировать с нею.

Пессимистическому и оптимистическому мышлению, между которыми до сих
пор не было почти никаких точек соприкосновения, в недалеком будущем
придется по-деловому полемизировать. Эра мировой философии не за горами, и
она будет создана в борьбе за оптимистическое или пессимистическое
мировоззрение.

История западной философии - это история борьбы за оптимистическое
мировоззрение. Если европейские народы в древности и в новое время достигли
определенного уровня культуры, объясняется это тем, что в их мышлении
доминировало оптимистическое мировоззрение, которое, не сумев уничтожить
пессимизм, во всяком случае, постоянно его подавляло.

Успехи познания, достигнутые в ходе развития нашей философии, не
являются чем-то самодовлеющим. Они всегда находятся на службе либо того,
либо другого мировоззрения и только таким образом сохраняют свое подлинное
значение.

Однако борьба между оптимистическим и пессимистическим мировоззрением
не носит открытого характера. Оба мировоззрения не противостоят друг другу
со всей откровенностью их аргументации, как равные и одинаково правомерные.
Правомерность первого считается более или менее само собой разумеющейся.
Заслуживающим внимания признается лишь вопрос о том, как добиться торжества
над вторым, используя в качестве доказательств все применимые данные
познания и подавляя все попытки защищать его.

Не представляя себе по-настоящему существа пессимистического
мировоззрения, западное мышление проявляет поразительное непонимание его. Но
у него прекрасное чутье на такое мировоззрение. Обнаруживая отсутствие
интереса к деянию, объектом которого является внешний мир, как это
характерно, например, для Спинозы, оно тотчас реагирует отрицательно.
Никакой объективный подход к действительности, к природе не импонирует ему,
так как может привести к недостаточному акцентированию центрального
положения человеческого духа в универсуме. Поскольку материализм
представляется ему последним возможным союзником пессимизма, оно ведет
против материализма ожесточенную борьбу.

В великом споре вокруг гносеологической проблемы, ведущемся со времен
Декарта до Канта и более поздних философов, отстаивается собственно
оптимистическое мировоззрение. Поэтому с таким упорством изыскивается любая
теоретическая возможность умаления или полного отрицания значимости
чувственного мира. Путем идеализации пространства и времени Кант стремится
окончательно утвердить оптимистическое мировоззрение рационализма со всеми
его идеалами и требованиями. Только так можно объяснить тот факт, что самые
глубокие гносеологические исследования перемежаются у него с наивнейшими
мировоззренческими выводами. Великие послекантовские системы, сколь бы
сильно они ни отличались одна от другой содержанием и методами спекуляции,
сходны, однако, в том, что все они в своих воздушных замках провозглашают
оптимистическое мировоззрение владыкой мира.

Стремясь логически убедительно включить цели человечества в общие цели
универсума, европейская философия служит оптимистическому мировоззрению. Кто
не участвует в этом или проявляет медлительность, тот ее враг.

Она оказалась права в своей предвзятости по отношению к
естественнонаучному материализму, сделавшему намного больше для потрясения
основ оптимистического мировоззрения, чем философия Шопенгауэра. При этом
естественнонаучный материализм никогда не выступал открыто против
оптимистического мировоззрения. Получив возможность после крушения великих
систем сесть за один стол с умерившей свои требования философией, он скорее
стремился приспособиться к тону, в котором последняя хотела продолжать спор.
В лице Дарвина и других ученых философствующее естествознание предпринимало
трогательно наивные попытки настолько расширительно толковать историю
зоологической эволюции, приведшей к появлению человека, что человечество, а
с ним и духовное начало вновь стали представляться целью мира так же, как в
спекулятивных системах. Однако, несмотря на все благожелательные усилия
пришельца, продолжать дискуссию в прежнем духе больше не удавалось. Что
пользы в том, что он хотел быть лучше своей репутации? Он благоговел перед
природой и фактами больше, чем это было полезно для убедительного
обоснования оптимистического мировоззрения, поэтому он подрывал основы
оптимистического мировоззрения даже тогда, когда не преследовал такой цели.

К тому пренебрежительному отношению к природе и естествознанию, которое
было характерно для прежней философии, мы больше не вернемся. На возврат к
мышлению, дающему возможность, как и ранее, логически убедительно включать
цели человечества в цели универсума, нечего больше рассчитывать.
Следовательно, оптимистическое мировоззрение перестает быть для нас чем-то
само собой разумеющимся пли доказуемым с помощью философских ухищрений. Оно
должно проявить готовность самому обосновать себя.

Обычно заблуждению способствует то обстоятельство, что в истории
мышления человечества оптимистическое и пессимистическое мировоззрение редко
встречаются в чистом виде. Как правило, они сочетаются таким образом, что
одно господствует, а другое на правах непризнанного оппонирует. В Индии
терпимое миро- и жизнеутверждение сообщает пессимизму подобие интереса к
отрицаемой последним внешней культуре. У нас тайный пессимизм сковывает
культуротворческую энергию оптимистического мировоззрения, разрушая нашу
веру в духовный прогресс человечества и вынуждая пас оперировать
дискредитированными идеалами.

Пессимизм - это пониженная воля к жизни. Следовательно, он повсюду, где
человек и общество уже не находятся больше во власти идеалов прогресса,
которые с необходимостью выдвигает последовательная воля к жизни, а
опускаются до принятия действительности такой, какая она есть.

Действуя безымянно, пессимизм опаснее всего для культуры. В этом случае
он атакует самые ценные идеи жпзнеутверждения, оставляя менее ценные
нетронутыми. Подобно скрытому магниту, он отклоняет стрелку компаса
мировоззрения, которое, не подозревая об этом, принимает ложный курс. В
итоге непризнаваемое переплетение оптимизма и пессимизма приводит к тому,
что мы продолжаем утверждать ценности внешней культуры, которые мыслящему
пессимизму безразличны, и в то же время оставляем на произвол судьбы
внутреннее совершенствование, которому он единственно и придает значение.
Чувство прогресса в области материального, внушаемое действительностью,
сохраняется, в то время как чувство прогресса в области духовного,
стимулируемое внутренними импульсами, которые исходят из мыслящей воли к
жизни, иссякает. Так с отливом глубоко погруженное в воду оказывается на
мели, а плоское, держащееся на поверхности, продолжает плыть как ни в чем не
бывало.

Итак, существо нашей деградации, если свести его к процессам,
происходящим в мировоззрении, состоит в том, что подлинный оптимизм
незаметно ускользнул от нас. Мы не изнеженное и опустившееся от избытка
жизненных наслаждений поколение, которому в грозовых бурях истории надлежит
собраться с силами, чтобы вновь вернуться к деловитости и приверженности
идеалу. При сохранившихся деловых качествах в большинстве областей,
связанных с непосредственной жизнедеятельностью, мы оскудели духовно.
Понимание жизни вместе со всем, что из него вытекает, дискредитировано в
глазах индивидов и общества. Высшие силы желания и созидания гибнут в нас,
так как оптимизм, на который они должны были опираться, незаметно пропитался
пессимизмом.

Для сосуществования оптимизма и пессимизма под общей крышей бездумья
характерно то, что одно рядится в одежды другого. За оптимизм выдается то,
что в действительности является пессимизмом, а пессимизмом скрещивается то,
что в действительности является оптимизмом. То, что обычно считается
оптимизмом, - не более как естественная или приобретенная способность видеть
вещи в розовом свете. Такое освещение возникает из-за искаженного
представления о том, что есть и что должно быть. Токсины, выделяемые
туберкулезной палочкой, вызывают в организме больного так называемую
эйфорию, ложное ощущение хорошего самочувствия и силы. По аналогии можно
говорить о наличии выхолощенного оптимизма у индивидов и общества, которые,
сами того не сознавая, заражены пессимизмом.

Подлинный оптимизм не имеет ничего общего с какими-либо
снисходительными суждениями. Он состоит в стремлении к осознанному идеалу,
который внушает нам глубокое и последовательное утверждение жизни и мира.
Поскольку ориентированный таким образом дух здравомыслящ и беспощаден в
оценке существующего, он при обычном рассмотрении предстает пессимизмом. Его
стремление снести старые храмы, чтобы на их месте возвести более прекрасные,
вульгарный оптимизм истолковывает как богохульство.

Единственно законный оптимизм осознанного желания вынужден вести столь
тяжелую борьбу с пессимизмом, потому что ему неизменно приходится сначала
прослеживать и разоблачать его в вульгарном оптимизме. Он не в состоянии
окончательно искоренить пессимизм и никогда не должен считать, что справился
с ним. Как только он допускает его появление в какой-либо форме, возникает
опасность для культуры: активность в достижении подлинных целей культуры
идет на убыль, хотя удовлетворенность ее внешними успехами еще сохраняется.

Следовательно, различие между оптимизмом и пессимизмом не в том, что
первый с большей, а второй с меньшей степенью внутренней убежденности
признают за современным положением вещей определенное будущее, а в
неодинаковости того, чего хочет воля в качестве будущего. Они являются
свойствами не суждения, а воли. То обстоятельство, что ошибочное определение
оптимизма и пессимизма до сих пор имело хождение наряду с правильным и в
результате вместо двух определений фигурировало четыре, облегчало бездумью
игру, в которой оно обманывало нас относительно подлинного оптимизма:
пессимизм желания выдавался за оптимизм суждения, а оптимизм желания
отвергался как пессимизм суждения. Необходимо вырвать из рук бездумья обе
эти крапленые карты, дабы оно не смогло больше обманывать с их помощью мир.

В каком отношении находятся оптимизм и пессимизм к этике?

Существование тесных и своеобразных связей между ними подтверждается
тем, что борьба за оптимистическое или пессимистическое мировоззрение и
борьба за этику обычно переплетаются в мышлении человечества. Люди надеются
в одном отстоять другое.

Такое переплетение очень удобно для мышления. Для обоснования этики
неожиданно используются оптимистические или пессимистические аргументы, а
для обоснования оптимизма или пессимизма - этические. При этом западное
мышление делает упор на оправдание жизнеутверждающей, то есть деятельной,
активной этики, полагая, что именно этим доказывает оптимизм мировоззрения.
Для индийского мышления главным является логическое обоснование пессимизма,
обоснование же жизнеотрицающей, то есть страдающей, пассивной этики
представляется в большей мере производным отсюда.

Путаница, возникающая из-за неправильного разграничения между борьбой
за оптимизм или пессимизм и борьбой за этику, пожалуй, как ничто другое,
способствовала неясностям в мышлении человечества.

Путаница эта была результатом очевидного заблуждения. Вопрос о том,
чему быть - жизне- и мироутверждению или жизне-- и мироотрицанию, - в этике
выступает совершенно так же, как в борьбе между оптимизмом и пессимизмом.
Все, что обнаруживает существенную взаимосвязь, воспринимается как созданное
одно для другого. Поэтому оптимизм надеется, что сможет опираться на миро- и
жизнеутверждающую этику, а пессимизм питает такие же надежды в отношении
этики миро- и жизнеотрицающей. При этом, однако, до сих пор ни одна из двух
соотносимых величин не имела прочной опоры, так как ни одна не искала
собственного обоснования в самой себе.