Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Культурология XX век. Энциклопедия.

ОГЛАВЛЕНИЕ

МЕТАФОРА СНОВИДЕНИЯ
- представление о сновидении как особом способе косвенного и образного выражения смыслов “невидимого мира” — внутр. жизни нашего сознания и психики. Сновидение метафорично по природе и одновременно само служит метафорой для понимания опр. типов реальности — виртуальной, лит. и худож. Вопрос о значении сновидения стоял всегда, шла ли речь об истолковании исторически значимых пророчествах и предсказаниях, как в знаменитом сне Сципиона — Карфаген должен быть разрушен! — или знаках и символах индивидуальной судьбы. Будь то сон-предсказание или сон как “путь внутрь самого себя”, он всегда требует истолкования, перевода, поскольку языки его многозначны и укоренены в разных представлениях и культурах. В этом смысле Ю. Лотман и высказал свою знаменитую идею: сон — это семиотич. окно. Фрейд вопрос о значении и содержании сновидений сделал исходным основанием своей концепции, понимая, что сновидение очень редко дает точную репродукцию действит. сцен. Он исследовал, в частности, такую “работу сновидения”, как превращение скрытых мыслей сновидения в явное его содержание. Каждая скрытая мысль выражается несколькими элементами, причем ассоциации не идут просто от неявных мыслей к содержанию сновидения, а многократно скрещиваются и переплетаются, создавая опр. ситуацию и “драматизируя” ее. При этом, чтобы скрыть, исказить, а в конечном счете вытеснить, к.-л. нежелат. смысл сновидения, осуществляется смещение, напр., выдвижение на первый план второстепенных элементов, маскирующее этот смысл, что напоминает один из осн. приемов поэтич. речи — принцип сдвига, транспозиции. Осуществляется также прием сгущения, напр., исчезает альтернатива “или — или”, прямое отрицание, происходит сближение в пространстве и во времени; психич. материал предстает в наглядной форме. Фрейд исследовал в сновидениях “скрытые мысли”, к-рые являются нам не в рац. словесных формах, а выражаются символически, посредством сравнений и метафор, как в образном поэтич. языке. В конечном счете сновидения предстают как хорошо замаскированные исполнения вытесненных, “отцензурированных” желаний. Фрейд рассматривал только личностные комплексы скрытых мыслей и желаний, тогда как Юнг писал о “композиционной работе сновидений”, включающей также коллективное бессознательное — архетипы, являющиеся источником мифологии, религии, искусства и оказывающие воздействие на целые народы и истор. эпохи. Метафоричность сновидений, смягчая жесткость логич. необходимости рационального, “исполняя несбыточные желания”, представляя бессознательное как источник будущих ситуаций и идей, тем самым обогащает и охраняет сознание, по выражению Юнга, все еще пребывающее в стадии “эксперимента”, а потому хрупкое и легко ранимое. Идея Юнга об архетипах, проявляющихся в сновидении как коллективное бессознательное, существенно дополняет знаменитое изречение Гераклита: “Для бодрствующих существует один общий мир (coinos cosmos), а из спящих каждый отворачивается в свой собственный (idios cosmos)”. Классич. метафорика сна и сновидений сохраняет многие их черты, замеченные столетия назад, но нуждающиеся в совр. понимании. Уже в архаических представлениях обнаруживается связь между сном и хтоничес-ким. Так Гермес (Тот) не только истолкователь воли богов, но и проводник душ умерших в Тартар. Для гомеровских снов наиболее характерная форма — та, к-рая описывается как существо, обладающее личной автономией. Сон проникает в комнату, принимает чело-веч. образ, встает у изголовья заснувшего, передает ему свое сообщение. Это сообщение бывает как правдивым, так и ложным. В “Одиссее” есть эпизод, где рассказывается о воротах роговых и слоновой кости. Через ворота слоновой кости к людям проникают лживые сны, через роговые — правдивые и пророческие. Согласно Вергилию, Эней прижизненно оказался в царстве мертвых, и опыт этого прикосновения к смерти с тех пор вошел в его жизнь. В Елисейских полях, по ту сторону Геркулесовых столпов, Эней узрел будущее величие Рима, великолепие Августа, видел всю мощь грядущей империи. Для него стали современниками даже те люди, к-рые в его мире еще не родились. Здесь заключена поразительная мифол. идея о том, что в смерти все — современники. Но Эней возвращается через ворота
41
слоновой кости. Почему? X. Борхес справедливо считал, что для Вергилия мир подлинный был миром платоновских парадигм и архетипов. Эней выходит через ворота слоновой кости, поскольку уходит в мир снов, к-рый мы называем явью. Но здесь есть еще один мотив. Всякое соприкосновение с подземным миром имеет своим первейшим и страшным следствием безумие, т.е. распад под действием хаотических сил структуры мак-ро- и микрокосмоса. Энею открыто священное место, где он должен основать Город, но после посещения Елисейских полей герой становится хтоническим существом, безумие владеет им, он совершает убийства. Превращения также означают хтонизацию существ (смертных и бессмертных) в силу их недостаточной онтологич. укорененности, что свидетельствует о продолжающемся давлении со стороны первобытного хаоса, к-рый, проникая на поверхность мира, производит в нем необратимые опустошения. Нельзя забывать, что описываемый тип виртуальной реальности — ключ к хтоническому внутри нас. Здесь уместен вопрос: насколько активизация архаич. психики может быть опасна для душевного здоровья личности?
В ср.-век. культуре сны служили своеобразным медиумом между сферой земного и сакрального. В соч. отцов церкви природа сновидений получила неоднозначное толкование. Тертулиан делил сны на три категории: те, что от Бога (светлые и ясные); сны, посланные демонами (вводят человека в заблуждение); сны, исходящие от души человека, бодрствующей и день, и ночь. Августин считал, что временами Бог открывает свою волю спящему через своих посланцев-ангелов. Ангелы при этом облекаются в зримые образы воспоминаний спящего. Вслед за Аристотелем Альберт Великий допускал возможность пророч., вещих снов. Их источник — мировой разум, исходящий от Бога и влияющий на человека посредством света звезд. Это влияние облекается в разнообразные картины сновидений, т.е. от сумбурных снов до ясных пророчеств. Он выделял в отд. группу сны, к-рые касаются событий повседневной жизни, хотя и в завуалированной, метафорич. форме. Эти сны-метафоры поддаются расшифровке при помощи астрологии, толкования чисел и др. магич. искусств, что отвергалось офиц. церковью. После работ Альберта Великого и Фомы Аквинского феномен сновидений стал традиционно обсуждаемой темой в церковной лит-ре. Она получила легитимацию, поскольку своим авторитетом великие мыслители как бы сняли с нее запрет. Сон, как и болезнь, голод, смерть, относится к антропол. константам. Люди спали во все времена, но их поведение, связанное со сном, обязательно несет на себе отпечаток эпохи и позволяет заглянуть в духовный мир человека, постигнуть то, в чем сам сновидец вряд ли отдавал себе отчет.
Наибольший интерес вызывает сегодня сновидение как метафора для “нетрадиц.” представлений о реальности, выявления новых онтологии, прояснение не того, что мы можем увидеть во сне, но понимание, что есть сон в бытии мира. Сновидение хорошо представляет такое явление, как виртуальная реальность, изучаемая и создаваемая прежде всего в ее компьютерных формах и спец. электронных системах моделирования, напр. тренажерах. И сон, и компьютерный виртуал — сферы онтологически неукрепленных форм, поэтому изучение каждой из них представляет взаимный интерес. Их сходные характеристики как виртуальных состояний:
непривыкаемость, спонтанность, фрагментарность, стремление выразить свое состояние на языке объективной реальности, изменение статуса личности, статуса сознания, воли, возможность объективной фиксации этих состояний. Как виртуальная реальность сновидение существует только актуально, “здесь и теперь”; сновидец ощущает себя непосредственно включенным в события, его гл. участник; центрообразующая зрительная перспектива: всегда видит сам, со своей т. зр., ни за кого другого посмотреть сон не может. Во сне всегда присутствует, даже если видит себя мертвым, не может исчезнуть, прекратить свое существование, само сновидение существует только пока он спит. Сон имеет сферой действия пространство и время еще до конца не определенные, где отсутствует космич. порядок; мгновение сна вмещает в себя память об уже прожитой жизни, она вся в распоряжении сновидений. Настоящее реально, но оно лишь малая часть целого — “тотальной памяти”; уже прожитая жизнь предстает как возможность виртуальной реальности внутри нас, тогда как настоящее — это то, чему предстоит еще войти в нашу память извне, получить иную жизнь — в сновидениях. Здесь человек может впервые почувствовать себя мастером превращений, поскольку, как отмечал Фрейд, причинная зависимость в сновидении либо вовсе не выражается, либо замещается простой последовательностью во времени, иногда в обратном порядке.
Особенности состояния сна как виртуальной реальности связаны также со специфич. “оптикой сно-видения”. Сновидение, как свидетельствовал Фрейд, по большей части состоит из зрительных картин, является нам в виде зрит. восприятия и наглядность остается своеобр. чертой “работы сновидения”. Но в таком случае ситуация оказывается парадоксальной: господствуют зрительные образы в тот момент, когда спящий не видит, его глаза закрыты, но он и не нуждается в непосредственном видении, скорее, наоборот — необходима автономность. Непосредственное зрит. восприятие заменяется образами памяти и визуальным мышлением, что объясняется, по-видимому, как ведущей ролью зрит. анализатора, так и укорененностью “окулярцентризма” в самой культуре. Можно предположить, что и в сно-видении, как в явном видении, возможно “представление универсального Бытия без обращения к понятию”, как писал Мерло-Понти в кн. “Око и дух” о средствах живописи, создающей своего рода “эквиваленты” вещей мира, к-рые “нисходят в видимое, подобно выходцам из некоего допространственного “замирья”...”. Сновидения тоже оказываются такими “выходцами из замирья”, и возникает необходимость сделать их доступными, передать от Я к Другому, вспоминая, перевести на язык слов и пережить еще раз вместе с ним.
42
Поскольку в виртуальной реальности образы внутр. мира ничем не отличаются от образов внешнего, то при отсутствии спец. меток человеку легко запутаться — во внешнем или внутр. мире произошло событие. Иногда мы не можем разобраться, на самом ли деле было или нам приснилось нечто. Часто путают реальности дети. Они искренне рассказывают о пережитом во сне как о происшедшем в мире пробуждения. Даже Чжуан-цзы, знаменитому древнекит. мудрецу, однажды приснилось, что он — весело порхающая бабочка. Он наслаждался от души и не сознавал, что он Чжуан-Чжоу. Но вдруг проснулся, удивился и не мог понять: снилось ли Чжоу, что он бабочка, или бабочке снится, что она Чжоу. Такое состояние Чжуан-цзы называл превращением вещей, будучи твердо убежден, что между ним, Чжоу, и бабочкой непременно существует различие.
Декарт также приходил в изумление от отсутствия верных признаков, посредством к-рых можно было бы отличить бодрствование от сна. Но все же, по мнению Декарта, существенная разница состоит в том, что наша память никогда не в состоянии так связать и соединить наши сны друг с другом, как она обыкновенно связывает все, переживаемое нами при бодрствовании. Если человек воспринимает вещи, относительно к-рых знает место и время их появления, и если в состоянии связать без всякого перерыва их восприятие с течением всей остальной жизни, то он должен быть окончательно уверен, что воспринимает их бодрствуя, а не во сне. Это и есть знаменитый принцип когерентности.
Лейбниц считал, что наилучший, вполне достаточный признак реальности явлений есть успех в предсказании явлений будущих из прошлых и настоящих, причем независимо от того, покоится ли это предсказание на основании или гипотезе, приводивших до сих пор к успеху, или же на привычно наблюдаемых свойствах. Хорошо пользуясь разумом, никогда не обманываясь им, мы распознали бы, какие явления должны рассматриваться как реальности и, напротив, какие противоречат тем, которые рассматриваются как реальные. Лейбниц точно заметил, что признаки реальных явлений, даже вместе взятые, пусть даже они имеют максимальную вероятность или порождают моральную достоверность, не являются демонстративными, не дают метафизич. достоверности такой, что противоположное ей заключает в себе противоречие. Но если мы предназначаемся вечности и если вся эта жизнь, пусть даже она включала бы многие тысячи лет, под углом зрения вечности выглядит наподобие точки, то насколько же малым для такой значит, истины будет допустить кратковременный сон, отношение к-рого к вечности гораздо меньше, чем отношение сна к жизни. Ведь ни один здравомыслящий человек не назвал бы Бога обманщиком, если бы ему довелось кратковременно наблюдать в душе какое-нибудь весьма отчетливое и согласованное сновидение. Таков окончат, вывод Лейбница.
Уже в наше время Н. Малкольм, англ. философ, книга к-рого “Dreaming” (1959) вызвала многолетнюю дискуссию, рассуждая о различии сна и яви, показал, что это вопрос о границе между ними. Человек может быть введен в заблуждение сновидением, когда он просыпается, но не когда спит. Просыпаясь с опр. ощущением и пребывая в сомнении относительно того, принадлежит ли он еще сновидению или уже реальности, человек действительно может рассуждать, согласуются ли его ощущения с тем, что он помнит и воспринимает в настоящий момент. Эта связь имеет осмысленное применение в вопросе: “Снился ли мне сон?”, но никак не в вопросе: “Снится ли мне сон?”.
То же относится к любому виртуальному состоянию. Причем процедура сомнения возможна либо при входе, либо при выходе из виртуала. В пьесе Набокова “Смерть” описан жестокий эксперимент некоего ученого, к-рый внушает своему студенту мысль о том, что тот отравлен и находится в коматозном состоянии. Убежденный в своей кончине, ученик замечает с облегчением: “...Теперь хоть что-нибудь я знаю точно, — знаю, что нет меня...”. Но когда опыт завершен, гл. героя не удается переубедить, что он все еще жив. Характерно, что само сомнение здесь свидетельствует о том, что герой жив. После короткого обморока, вызванного действием мнимого яда, он приходит в себя, а здесь начинаются “проклятые вопросы”. Кроме того, Набоков в худож. форме коснулся состояния выполненности сознания в посмертном опыте, когда вся лента воспоминаний внезапно актуализируется в короткой вспышке озарения.
Борхес, чьи мысли о сне и сновидении наиболее ярки и глубоки, также обращался к этой традиц. теме: сон — часть яви или, иначе, вся явь — это сон, между ними нет особой разницы; мы можем бодрствовать, спать и видеть сны, но характер умственной деятельности не меняется. Эти идеи он блестяще выразил в форме притчи. Кудесник во сне вознамерился создать человека во всей филигранной полноте, чтобы потом приобщить его к действительности. Огромными усилиями мысли, чувства и воображения ему удалось это сделать, и беспокоило только одно: как бы сын не стал размышлять о своем необыкновенном отличии и ненароком не понял, что он существует лишь как сон отца. Переживания кудесника были прерваны внезапным пожаром, и он отдался огню — пришла пора умереть. Но огонь не опалил, лишь приласкал его, и кудесник с покорностью и ужасом понял, что и сам он — лишь призрак, снящийся другому.
Особое место в виртуальной реальности сна-метафоры занимают так называемые “просветленные сновидения”, когда спящий отчетливо осознает, что он видит сновидение и даже может наблюдать его как бы со стороны. Во сне можно отступать от себя и созерцать свое чувство, размышляя о сне и яви. “Просветленные сновидения” — это, по-видимому, формы измененного дискретного состояния сознания, характеризуемые тем, что человек ощущает себя в среде, к-рую его разум оценивает как “нереальную” (или, во всяком случае, как необычную), причем в то же время свойства сознания приобретают ясность и просветленность (Я.С. Друскин), типичные для обычного дневного сознания.
43
Возможно, что обыденные сновидч. состояния являются не более чем частным случаем просветленного сновидчества. Дневная составляющая психики, диктуемая стереотипами культуры (консуетал), и ночная составляющая, несущая черты архаич. прошлого, вероятно, способны вступать в явный и осознанный диалог, что и происходит в “просветленном сновидении”. Высказывая эти мысли и ссылаясь далее на концепции Ч. Тарта и А. Адлера, В.В. Налимов подчеркивает связь и преемственность, существующие между дневным, логически структурированным сознанием и свободно текущим ночным сознанием, что проявляется, в частности, и в “просветленном сновидении”. Эта проблема разрабатывается сегодня учеными и в лабораторных условиях. В частности, С. Лаберж и его группа в Центре изучения сна при Стэнфорд. ун-те предложили программу по обучению осознанному сновидению и получили первые положит, рез-ты.
При всей близости “дневной и ночной” реальностей остается значимым вопрос о их различии, о том, каков человек в виртуальной реальности сна. В частности, каковы его представления об истинности, ложности, очевидности и доказанности того, что снится. Ницше обратил внимание на специфич. “логику сна”, к-рая имеет корни в самой культуре. В сновидениях мы как бы снова проходим урок прежнего человечества. Прежде всего для спящего привычно легковерное отношение к гипотезе, мы удовлетворяемся первой попавшейся для объяснения чувства и тотчас верим в ее истинность. Он полагает, что человек умозаключает во сне так, как он это делал наяву много тысячелетий подряд: первая причина, к-рая приходила в голову, была достаточной для объяснения и принималась за истину. Во сне это первобытное свойство человечества возрождается, сон переносит нас к отдаленным эпохам человеч. культуры. Сонное мышление идет привычным путем простейших умозаключений и в этом смысле сон и служит отдыхом для мозга, тогда как дневное мышление должно удовлетворять более строгим требованиям, к-рое ставит перед ним более высокая культура. Вот почему дух спящего так часто ошибается, принимает мнимые причины за истинные, отсутствующую одновременность событий или обратный их порядок как данность.
Рассмотрение “логики сна” в контексте культуры приводит Ницше к выводу о том, что более зрелое логич. мышление, строгое отношение к причине и действию — это совсем недавнее приобретение, ибо еще и теперь наш разум и рассудок непроизвольно возвращаются к примитивным формам умозаключений, и мы значит, часть своей жизни по-прежнему пребываем в этом состоянии. По-видимому, не во всем можно согласиться с философом, особенно в оценке логики первобытного мышления, достоинства к-рой уже отмечались исследователями, в частности Леви-Брюлем, однако сама идея связать сновидения и культуру, рассматривать не столько их содержание, сколько логич. структуру, безусловно заслуживает внимания и позволяет увидеть еще одну особенность сновидений как виртуальной реальности.
О своеобразии логики сна размышлял и Л. Шестов, рассматривая изменения “очевидности” в зависимости от состояний человека, что не учитывается, по сути дела, в гуссерлевской гносеологии. Спящий человек, сравнительно с человеком бодрствующим, может считаться как бы существом из другого мира, где вступают в свои права иная логика, представление об очевидности и a priori, не имеющие ничего общего с относит. истинами действит. мира. Если вдруг у спящего зародится сомнение в истинности того, что происходит в сновидении, т.е. если истина реального мира попытается вмешаться в реалии сна, то логика сновидений вступает в свои права и с “очевидностью”, не терпящей и не допускающей никаких сомнений, властно направит мысль грезящего человека к “абсолютной” истине сна. Вырваться из этих представлений, избавиться от бессмысленной, кошмарной лжи сновидений можно только единств, путем — проснуться. Очевидно, что Шестов, в отличие от Ницше, не усматривает связи логики сна и культуры, но он стремится понять, как преобразуются ведущие моменты познания в иной реальности — мире сновидений, фиксируя сам факт изменений истинности и очевидности, хотя и не вскрывает их причины.
Итак, в самом деле нет “маркера”, позволяющего различать два различных состояния — бодрствующего и спящего — внутри самого сознания, или это различение становится возможным лишь в экстремальных ситуациях? Вопрос по-прежнему остается открытым. Но сегодня предлагаются принципиально иные пути его решения, в частности социологами П. Бергером и Т. Лукманом. Они исходят из того, что вся жизнь индивида должна быть субъективно осмысленной, а разл. ее социальные формы должны получить объяснение и оправдания, или легитимацию. Именно легитимация определяет, почему индивид должен вести себя опр. образом, осуществлять то или иное действие и почему вещи и события являются такими, каковы они есть. Среди разл. уровней легитимации значимым для понимания природы сна и сновидений оказывается уровень символич. универсумов. Это своего рода система отсчета, смысловая матрица для реальностей иного, чем повседневность, типа. Любой человеч. опыт, маргинальные, т.е. не включенные в реальность повседневного существования, ситуации индивид, жизни могут получить легитимацию в пределах данного смыслового универсума. Сон как раз и является ситуацией, отличающейся от повседневной жизни и наделенной своей особой реальностью. Сновидения интегрируются, наряду с др. реальностями, в смысловую целостность и получают разл. рода объяснения и оправдания с помощью тех или иных теорий данного символич. универсума. Значения снов определяются в рамках реальности повседневной жизни, имеющей верховный статус “самой реальной”, тем самым ослабляется шок, возникающий при переходе от одной реальности к другой. Повседневность — это привычное существование, как бы “дневная сторона” человеч. жизни, тогда как маргинальные ситуации, в
44
т.ч. сновидения, составляют ее “ночную сторону”, таящую угрозу не только кошмаров, но безумной мысли о том, что реальность повседневной жизни — не что иное, как иллюзия. Это безумие можно снять именно в рамках смыслового универсума, к-рый упорядочивает все мысли и представления сознания таким образом, что реальность повседневной жизни остается верховной и все расставляет по своим местам. Итак, из любых сновидений существующий в об-ве смысловой (символич.) универсум позволяет “вернуться к реальности” повседневной жизни, а также, несмотря на “сюрреалистич.” метаморфозы сновидений, вернуться к нормальному восприятию самого себя как обладателя стабильной и социально принятой идентичности.
Для прояснения природы сна как виртуальной реальности несомненный интерес имеет соотнесение сна и еще одного вида реальности — сцены, театра, худож. и эстетич. деятельности во всех ее видах. Привлекая нашедшие отражение в трудах многих авторов идеи о сне как представлении и “неумолимом подателе пьес”, Борхес исходит из того, что душа освобождается от плоти, принимается играть, грезить, может легко вообразить то, чего обычно наяву с нею не случается, сочиняет мгновенно. Эта необыкновенная особенность сна отмечается многими. В частности, Фуко, предваряя статью крупнейшего психиатра 20 в. Л. Бинсвангера “Сновидение и экзистенция” (“Traum und Existenz”, 1930), написанную с позиций Dasein-анализа, размышляет о “субъекте сновидения” — бытии сознания в его свободе от воздействия чувственного мира, только в “течении смыслов” и свободной от направления “временности”. Свойство сна, раскрепощающего душу, привлекло и А. Бретона, к-рый в своем знаменитом “Манифесте сюрреализма” разум спящего с его “убежденностью в бытии” оценивает как неизмеримо более богатый, нежели разум бодрствующего человека. Сон снимает “бремя логики”, к-рая в наше время годится лишь для решения второстепенных вопросов, усмиряет “жажду анализа”, в яви одерживающего верх над живыми ощущениями. Эти способности сна и сновидений близки поэзии, живописи, театру, что отмечает и Борхес, когда пишет, что близкое к бессознательному обладает живостью, не свойственной самой реальности. Сны носят драматич. характер, во сне человек превращается в театр, аудиторию, в актеров, в сюжет, слова; сам сон многосюжетен, фрагментарен, все может происходить одновременно и мгновенно. Но поскольку мы привыкли к линейности, повествованию, то и снам мы придаем нарративную форму. Сны — это своего рода худож. произведения, возможно, наиболее архаичный из способов худож. выражения.
Лит.: Декарт Р. Избр. произв. М., 1950; Лейбниц Г. Соч. в 4-х т. Т. 3. М., 1984; Фрейд 3. Психология бессознательного. М., 1989; Бретон А. Манифест сюрреализма // Называть вещи своими именами. М., 1986; Налимов В.В. Спонтанность сознания. М., 1989; Теория метафоры. М., 1990; Набоков В.В. Пьесы. М., 1990; Друскин Я.С. Сны // Даугава. 1990. № 3; Ницше Ф. Соч. в 2-х т. Т. 1. М., 1990; Юнг К.Г. Архетип и символ. М., 1991; Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М., 1992; Борхес Х.Л. Письмена Бога. М.,1992; Мерло-Понти М. Око и дух. М., 1992; Сон — семиотич. окно. М., 1993; Малкольм Н. Состояние сна. М., 1993; Носов Н.А. Психологич. виртуальные реальности. М., 1994; Шестов Л. Memento mori: (По поводу теории познания Эдмунда Гуссерля) // Гуссерль Э. Философия как строгая наука. Новочеркасск, 1994; Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. М., 1995; История ментальностей. Истор. антропология: Зарубежные исследования в обзорах и рефератах. М., 1996; Лаберж С. Осознанное сновидение. Киев; М., 1996; Лаберж С., Рейнгольд X. Практика осознанного сновидения. М.; Киев, 1996; Хоружий С.С. Род или недород? Заметки к онтологии виртуальности // ВФ. 1997. № 6; Фрейд 3. Толкование сновидений. СПб., 1997; Hadfield J.A. Dreams and Nightmares. L, 1954; Adier A. What Life should Mean to You. N.Y., 1958; Malcolm N. Dreaming. L.; Los Ang., 1959; Altered States of Consciousness. A Book of Readings. Ed. by Tart Ch. N.Y., 1963; La Berge S. Lucid Dreaming. Los Ang., 1985; La Berge S., Rheingold Н. Exploring the World of Lucid Dreaming. N.Y., 1990; Dream and Existence // М. Foucault and L. Bincwanger. Ed. by K. Hoeller. L., 1986; Modernity and the Hegemony of Vision. Berk.; Los Ang.; L., 1993; Sites of Vision. Ed. by Levin D.M. Camb. (Mass.), L„ 1997.
Л.А. Микешина, М.Ю. Опенков
МЕТАХУДОЖЕСТВЕННОЕ МЫШЛЕНИЕ
- одна из особенностей культурологии, отличающих ее от смежных наук. У его истоков — научное творчество М. Вебера. Его “идеальный тип” — целостный образ, созданный воображением из отдельных, точно установленных черт, примерно так же, как из отд. жизненных наблюдений писателя складываются лит. типы. Это не логически выстроенная модель, а именно типы, образы, взаимоотношения к-рых напоминает символич. драму. В то же время, это имена, к-рыми можно пользоваться как названиями рубрик. Бердяев пользовался именами Ноздрева, Смердякова, Хлестакова как рубриками, описывая силы, столкнувшиеся в 1917-18 в России. Идеальные типы “деят. аскета” и “аскета-созерцателя” очень близки к таким типам-рубрикам, заимствованным из худож. текстов.
Идеальный тип не может быть строго определен. Он складывается из слишком многих черт, не всегда согласных друг с другом. Это не факт, не отрезок действительности, иссеченный из целого и связанный с другими отрезками по известным правилам, доступным логически корректной проверке. Границы идеального типа зыбки. Он вырастает из чувства целого, к-рое строгой научной мысли не дано. Можно сказать, что это одна из ипостасей созерцаемой цельности, часть, в к-рой неявно присутствует все целое. Метод идеальных
45
типов позволяет исследовать целое, не разрушая и не рассыпая его на строго установленные факты, между к-рыми остаются зияющие пустоты.
Наряду с идеальными типами носителей известной тенденции культуры Вебер создавал также идеальные типы целых культур (Индии, Японии и т.п.). В этой области Вебер выступил как предшественник Шпенглера и Тойнби и возможно повлиял на них. Близость “идеальных типов”, “культурных кругов”, “цивилизаций” к действительности не может быть ни доказана, ни опровергнута. Отд. детали, выбранные Вебером как характерные, на сегодняшний день требуют уточнения. Однако веберовские идеальные типы до сих пор используются в науке. Можно сравнить их нынешнее состояние с постройкой, из к-рой выпали отд. кирпичи, сохраняющей, однако, свой прежний облик. “Культурные круги” Шпенглера в целом достаточно спорны. Но они (как и теория цивилизаций Тойнби) сохраняют значение как постановка вопроса.
Культурология оперирует с предметами, к-рые не распадаются на отд. факты, с целостностями разных порядков. Признание культурологии как науки и рост культурологич. сознания связаны с чувством угрозы целому цивилизации и общим поворотом к проблемам целостности об-ва, целостности биосферы (или, в негативном описании, духовного кризиса и экологич. кризиса). В Англии, на родине эмпиризма и логич. атомизма, культурология до сих пор не признана; материал культурологии втискивается в рамки социальной антропологии. Однако в континентальной Европе и в Соединенных Штатах кафедры культурологии учреждены во многих ун-тах.
Легко заметить, что в центре внимания социальной антропологии — племенные культуры и реликты племенных обычаев в нар. быту, в фольклоре. Между тем, 20 в. выдвинул новую проблему, сравнит, изучение культурных миров: христ. мира, мира ислама, индуистско-буддийского мира Юж. Азии и конфуцианско-буддийского мира Дальнего Востока. Социальная антропология, этнография, этнология смотрят назад, в мир изолированных племен. Сравнит, исследование цивилизаций смотрит вперед, в процесс интеграции человечества, и культурный мир исследуется не только сам по себе, но как модель вселенской культуры, как достигнутый уровень единства в многообразии.
До конца Первой мир. войны неевроп. культурные миры мыслились как отсталые и обреченные исчезнуть, раствориться в цивилизации (тождественной с европ. цивилизацией). Война разрушила зап. комплекс превосходства, и книга Шпенглера “Закат Европы” сразу завоевала всемирную славу. В построениях Шпенглера много фантастического, доступного критике и не выдерживающего критики. Однако книга захватила своим целостным видением “культурных кругов” как живых организмов.
Характерно, что Шпенглер был учителем средней школы; с т.зр. академич. науки он дилетант. В какой-то мере, вся культурология может быть воспринята как дилетантизм. Тойнби мог считать себя специалистом в исследовании античности. Но во всем остальном он такой же дилетант, как и Шпенглер. Специалисты набросились на “Закат Европы” Шпенглера и “Исследование истории” Тойнби и нашли там тысячи ошибок. Но остались целостные образы истор. процесса, и единств. убедит, возражением здесь может быть создание альтернативного образа.
Создание целостных образов — явление метахудож. сознания, “ученого незнания”, как сказал бы Николай Кузанский, т.е. сосредоточенности на нек-рых фактах, складывающихся в целостность, при пониженном внимании ко всему остальному. Книга Шпенглера — миф о рождении и гибели культурных кругов, построенный на тех фактах (и артефактах), к-рые вдохновили созерцание, и оставляющий в тени другие. Однако ценно и важно восприятие культуры как целого, где все со всем связано.
Королевский домен культурологии — белые пятна, оставшиеся между научно установленными фактами. Культурология — наука на полпути к искусству. Эти “полдороги” понимаются каждым по-своему. Вебер ближе к строгой науке. Он аскетически сдержан в своем творч. воображении. Противоположный полюс — безудержный разгул воображения в теории этносов Л.Н. Гумилева. Его этносы — скорее мифология, чем теория, скорее идеология, чем наука. Однако отд. положения теории этносов имеют ценность. Их надо с осторожностью отделять от претензий на идеологическое руководство.
Образ мира, создаваемый культурологом, и объективен, и субъективен, почти так же, как образ мира в романе. И так же, как смысл романа проясняется в критике, культурологич. творчество требует критики. Такой систематич. критикой должна, по-видимому, стать история культурологич. опытов, к-рая необходимо приблизится к требованиям строгой науки; но в той же мере она потеряет в творч. силе М.м.
Лит.: Вебер М. Избранное: Образ общества. М., 1994; Культурология. XX век: Антология. М., 1995; Померанц Г. Выход из транса. М., 1995.
Г. С. Померанц
МЕТОДЫ КУЛЬТУРОЛОГИИ
- совокупность аналитических приемов, операций и процедур, используемых в анализе культуры и, в опр. степени, конструирующих предмет культурологич. изучения. Поскольку культурология — интегративная область знания, вбирающая в себя рез-т исследования ряда дисциплинарных областей (социальной и культурной антропологии, этнографии, социологии, психологии, языкознания, истории и др.), анализ реализуется посредством комплекса познават. методов и установок, группирующихся вокруг некоего смыслового центра “культура и ее аспекты”, что позволяет переосмыслять многие представления и понятия, существующие в рамках каждой из составляющих дисциплин. В процессе культурологич.
46
анализа конкр. методы разных дисциплин, как правило, используются выборочно, с учетом их способности разрешать аналитич. проблемы общекультурологич. плана; нередко они применяются не в качестве формальных операций, а как подходы в социальных или гуманитарных исследованиях. Все это дает основание говорить об опр. трансформации дисциплинарных методов, об их особой интеграции в рамках исследований культуры, что в итоге стимулирует развитие культурологич. познания в целом.
Подобная констатация не отменяет самой необходимости выделять в особую группу и специально исследовать методы культурологич. анализа. Так, к М.к. приложимо распространенное в других социальных и гуманитарных науках деление на способствующие разработке фундаментального знания, и те, к-рые связаны с получением эмпирич. знания. В особую группу можно также выделить методы, позволяющие разрабатывать прикладную область культурологич. знания. В последние десятилетия в рамках прикладного знания рождались методы и технологии таких новейших отраслей культурологии, как урбанистич. и экологич. антропология, социокультурное проектирование, организация межинституциональных отношений и связей (в том числе адаптационное консультирование, public relations) и др.
Другая группировка М.к. восходит к исторически традиц. разделению наук на науки о природе и науки о духе. В 20 в. исследователи стали говорить еще и об использовании в анализе об-ва и культуры двух важнейших групп методов — идиографических и номотетических (как они определены в общей социологии в работах Виндельбанда, Риккерта, М.Вебера) или методов гуманитарного культуроведения и социального культуроведения по терминологии отеч. научной мысли. Говоря о гуманитарных дисциплинах, имеют в виду комплекс методов лит-ведч. и филол. наук, истории и теории культуры, религиоведения, иск-ведения, этнографии, культурной антропологии, философии, этики и др. Когда речь идет о социальных науках, то в эту группу включают методы экономики, политологии, этнологии, социологии и др. В первой группе наук осн. задача связана с изучением индивидуального характера культур, их сравнением, описанием исходного культурного материала; обобщение же в этом случае выступает как вторичная задача. При этом используются методы, связанные с понимающим вхождением в культуру, вживанием во внутр. смысл ее явлений и ценностей, что так или иначе связано с позитивно направленной ценностной позицией. Среди них особую значимость приобретают методы полевой этнографии (описание, классификация, метод пережитков и др.), наблюдение, открытые интервью в психологии и социологии, методы истор. наук, в частности, сравнительно-истор. метод, анализ текстов в рамках герменевтич. парадигмы и др. Во второй группе наук, напротив, осн. задача — отыскание законов и принципов, позволяющих от общих закономерностей перейти к пониманию частных явлений; в этом ряду наук отд. факты приобретают меньшую ценность, чем концептуальные обобщения, придающие аналитич. смысл явлениям и объединяющие их со множеством других. В этом случае использование тех или иных методов в большей степени направлено на познават. выяснение функций культуры, выявление объективных причинно-следственных связей внутри нее, критич, осмысление духовных явлений в культурной жизни. При этом методы, принципы и категории познания тяготеют к идеалу ествественнонаучной парадигмы анализа и инструментально-проектному способу их использования. В этом направлении широко применяются методол. установки и конкр. приемы анализа экон., полит., социол. исследования — структурно-функциональный подход, типологизация, факторный и компонентный анализ, моделирование с применением математич. анализа, массовый опрос, изучение текстов методом контент-анализа и др.
Т.о., первая группа методов в большей степени способна отображать пространственно-предметный и конкретно-событийный мир культуры, слабо расчлененный поток культурного опыта людей, а также такие качества культурных явлений, как похожее-непохожее, трудно выразимое, уникальное; подобные методы могут отображать изменчивые или целостные явления в культуре, но с их помощью сложно определять форму самой изменчивости и целостности. Вторая группа методов, напротив, опираясь на силу объективированных абстракций, лучше справляется с классом задач по выявлению всеобщего, функционально связанного, по анализу иерархически упорядоченных структур. Эти методы лучше оперируют с усредненными культурными качествами и позволяют изучить то, что дифференцировано, разъединено, имеет отчетливую форму выражения, но с их помощью сложно наделить эту форму столь важным в культуре индивидуально-своеобразным, человеч. содержанием.
Вместе с тем в использовании тех или других методов невозможно провести четкую грань между субъектом анализа, с одной стороны, и изучаемым объектом — с другой. Это свойство объединяет методы гуманитарного и социального анализа, отличая их от методов естеств., математич., инженерно-прикладных наук, использование к-рых прочно базируется на процедуре объяснения и почти не актуализирует процедуру понимания. М. Вебер одним из первых привлек внимание к указанной особенности наук об об-ве и культуре, где объект и субъект анализа невозможно разделить. Поэтому он считал, что эти науки должны пользоваться одновременно и методом понимания, и методом объяснения. Процедуру, к-рая соединила бы их воедино, М. Вебер называл “объясняющим пониманием”. С тех пор признание об-ва и культуры специфич. объектами научного анализа, требующими особых методов синтезирующего плана, не раз высказывалось за рубежом в рамках таких научных направлений, как понимающая социология (Ф.Знанецкий, У.Томас и др.), феноменология (А.Шюц и др.), социология культуры (Ф.-Х. Тенбрук, П.Бурдье и др.), и в отеч. науке сторонниками социальной культурологии, социологии культуры. В рамках указанных школ и направлений культуроведения в
47
последние десятилетия заявляет о себе стремление исследователей преодолеть ограниченность и этногр. описательности и формализма структурно-функционалистских методов и выработать аналитич. способы познания культуры, позволяющие перейти к социол. интерпретации историко-культурного материала.
Постановка вопроса о необходимости решения подобных сложных задач подготавливалась всем предыдущим периодом развития культурологич. знания: в нем отчетливо прослеживаются ряд последоват. этапов, в рамках к-рых вырабатывались специализированные методы анализа культуры и создавались опр. познават. модели.
Первонач. этап анализа культуры к.-л. народа или исторически отдаленного периода развивается в рамках гуманитарной проблематизации материала, к-рый носит в осн. описательно-эмпирич. характер. На этом этапе используются те методы, к-рые позволяют исследователям снять барьер “непонимания” иной эпохи или чужой культуры. Здесь использование разных аналитич. методов направлено на выявление фактов для объяснения и достижение теор. уровня. При этом разрабатываются и получают распространение и классификационная модель, и дескриптивная модель познания культуры; эти модели предполагают описание культурных конфигураций или культуры как целостностей без выявления каузальных и функциональных связей между изучаемыми феноменами.
Следующий этап использования культурологич. методов-подходов — сопоставление разл. культур, что требует использования более широкого спектра специальных дисциплинарных аналитич. средств и понятий. При этом культуролог чаще всего обращается к методам философии, логики, социологии, языкознания, психологии, семиотики, истор. методам, а также к аналитическим процедурам междисциплинарного плана — структурно-функциональному подходу, методу моделирования и др. В рамках этого уровня анализа отд. характеристики и описания культуры еще остаются как бы отделенными, не связанными друг с другом в силу своей неоднородности. При этом разрабатываются такие познават. модели культуры, как ассоциативная и функциональная.
Еще один этап культурологич. анализа связан с выявлением синтетических, “ведущих”, т.е. определяющих особенностей культуры: ее основной строй и устойчивость, важнейшие структуры и образцы (мировоззренч. особенности, традиц. институты и др.). Еще один уровень анализа культуры связан с выявлением и объяснением тех тенденций и особенностей культуры, к-рые как бы противоречат ее осн. строю, ее важнейшим парадигмам, но не выступают как чуждые для этих парадигм, а опр. образом с ними соотнесены (это могут быть ереси, революц. эксцессы, явления контркультуры и т.п.). Два последних аспекта анализа, к-рые рассматривают культуру на уровне ее масштабных динамич. трансформаций, цивилизационного развития в целом, невозможны без использования методов гуманитарных наук, обладающих большой обобщающей и вместе с тем познават. способностью видеть за внешними конкрет. явлениями культуры ее глубинные отношения и схематизмы сознания. На этом уровне анализа культуры возникает необходимость разработки системных, а также динамич. моделей познания культуры.
Наконец, существует группировка методов культурологич. анализа в рамках тех или иных научных направлений и школ, прежде всего эволюционизма, диффузиониэма, структурализма, функционализма, антропологии действия, когнитивной антропологии и др. Поэтому в культурологич. познании используются лишь методы, способные решать задачи комплексного уровня познания, к-рые могут сочетаться с совершенно иным набором методов, взятых из других концептуальнотеор. парадигм. Каждый метод теряет прежний характер самодостаточности, но приобретает качество взаимодополнительности, особой сопряженности с другими познават. принципами, процедурами, приемами анализа, что позволяет культурологич. исследованию отображать свой сверхсложный объект — культуру.
Лит.: Пэнто Р., Гравитц М. Методы социальных наук. М., 1972; Розин В.М. Культура и проблема ее изучения // Методол. проблемы теоретико-прикладных исследований культуры. М., 1988; Руководство по методологии культурно-антропологических исследований. М., 1991; Библер B.C. От наукоучения к логике культуры: Два филос. введения в XXI век. М., 1991; Орлова Э.А. Актуальные проблемы культурологии // Культура в совр, мире: опыт, проблемы, решения: Инф. сб. М., 1994. Вып. 10; A Handbook of Method in Cultural Anthropology// Ed. Naroll R.A., Cohen R. N.Y., 1973.
Г.А. Аванесова
МЕЦ (Metz) Кристиан
— лидер неклассич. франц. киноэстетики, киносемиотик, разрабатывающий структурно-психоаналитическую теорию кино. В психоанализе и лингвистике М. усматривает два осн. источника семиологии кино, единств, науки, способной дать в перспективе подлинное знание о человеке. Кино представляется М. узлом глубинного совпадения семиотики, бессознательного, истории, культуры, окрашенного социальным символизмом: кино — социальная практика некоего специфич. означающего. Но кино — это и сон, дыра в социальной ткани, бегство от об-ва.
Задачей теории кино является выявление соотношений означаемого и означающего, воображаемого и символического, выявление психоаналитич. подосновы киноязыка. При этом приоритет отдается означающему, а не означаемому, символическому, а не воображаемому, форме, а не содержанию. Означаемое фильмов характеризуется М. как статичный надтекст, образуемый неврозами кинематографистов. Означающее же образует собственно фильм, его текст и коды. Аналогично воображаемому как сфере изложения противопоставляется
48
символическое как область выражения. Придавая фильму привлекательность, питая кино, воображаемое грозит поглотить символическое, подменить теорию кино властью воображаемого. Одной из целей структурно-психоаналитич. теории кино является его освобождение от воображаемого ради символического, обогащенного семиологией, чье внимание перемещается с изложения на выражение.
Полагая, что символическое в кино увенчивает воображаемое, М. рассматривает последнее в двух отношениях — обыденном (по Э. Морену) и психоаналитическом (по Фрейду, Лакану, М. Клейн). Первичное, обыденное воображаемое сливается с кинофикцией — вымышленным рассказом, а также кинотехникой — кинопленкой, фонограммой. Психоаналитич. воображаемое предстает как первичное ядро бессознательного, изначальное вытеснение, знак зеркала, признак двойничества, бессознат. влечения к матери, комплекс кастрации. Все это воспроизводится игрой киноэкрана — психич. приставки. Воображаемое — киносон, символическое — код этого сна, позволяющий исследовать механизм соединения невзрачного фантазматического воображаемого с изгибами означающего.
Разрабатывая сновидческую концепцию кинематографа, М. проводит аналогию сексуальных и кинематографич. актов. Зеркало экрана для него — тело, фетиш, к-рый можно любить, соединяя воображаемое (идентификация с персонажем), реальное (отчуждение от персонажа) и символическое (утверждение кинофикции). Киноаппаратура — метафора и фетиш умств. деятельности: зрителю достаточно закрыть глаза, чтобы уничтожить фильм, но он же способен и вызвать его, являясь одновременно киноаппаратом, воспринимающим экраном и регистрирующей камерой. Киноэкран — эдиповская замочная скважина, позволяющая воочию увидеть то, что в жизни обычно остается вытесненным — эротику, садизм. Все это превращает кино в своего рода перманентный стриптиз.
Исследуя зрительские реакции, М. приходит к выводу о тройственной структуре “фильмического состояния”, распадающегося на сны, мечты (фантазии) и явь.
Уподобляя сон детству, ночи, мечту— взрослению, вечеру, явь — зрелости, дню, М. приходит к выводу, что фильм сильнее мечты, но слабее сна; это смесь трех зеркал, в к-рых сливаются впечатления действительности и псевдореальности.
Кино — “нереальная реальность”. Структурообразующим ориентиром кинозрителя является киноудовольствие. Именно с ним сообразуются такие механизмы, как киноиндустрия, направленная на установление хороших зрительских отношений с фильмом; зрительский ментальный механизм, позволяющий воспринимать и потреблять кинопродукцию; традиц. история и теория кино, кинокритика, чей объект— кино как “хорошая, интересная вещь”, независимо от того, хвалят или ругают конкретные фильмы. Эти механизмы находятся в области воображаемого, а не символического.
Традиц. или “социоисторич.” кинокритика смешивает реальный объект (фильм) с воображаемым (понравившийся фильм, т.е. зрительский фантазм), приписывает первому достоинства второго и т.о. обволакивает и защищает его подобно кокону. Такая авторская вкусовая кинокритика квалифицируется М. как нестрогая, нетеоретическая. Ее механизм, направленный на генерализацию частного фильмического удовольствия, увековечивание сиюминутного, так же диаметрально противоположен результату, как брак — любви. Подобная критика превращается в “милосердный страшный суд”, служанку купли-продажи, один из способов побудить зрителя “спонтанно” устремиться в кинотеатры.
В качестве альтернативы М. разрабатывает “символич.” кинокритику, проникнутую “садизмом познания” и изучающую свой объект “против шерстки”. Критик-психоаналитик должен порвать с кино, сохранив воспоминания о своей любви к нему. Такой подход амбивалентен, пользующийся им кинокритик неизбежно ломает и теряет свою игрушку, но семиолог вновь находит ее, — утверждает М.
Переходя от общеэстетич. положений к конкр. структурно-психоаналитич. исследованию кинематографа, М. сосредоточивается на психоанализе трех выделяемых им структур: сценария (означаемого), текстовой системы фильма (означающего) и киноозначающего. Трактуя сценарий в широком смысле как тематику уже отснятого фильма, его интригу, персонажи, пейзажи, монтаж, язык, М. видит в нем воображаемое означаемое, чреватое “вторым сценарием” — символическим означающим. Роль психоанализа и состоит в высвобождении неявных значений сценария, его превращении в означающее: изучать сценарий с психоаналитич. (или шире — семиотической) т.зр. значит конструировать его как означающее. Призывая к изучению механизма кино в целом, М. подчеркивает, что гл. отличие нового эстетич. подхода к кинематографу заключается не в противопоставлении отдельного фильма (один-единственный фильм) “интегралу кино” (все существующие фильмы), но в изучении текстов и культурных кодов.
Соч.: Essais sur la signification au cinema. T. 1-2. P., 1968-72; Langage et cinema. P., 1971; Le signifiant imaginaire. Psychanalyse et cinema. P., 1977; Essais semiotiques. P., 1977.
H. Б. Маньковская
МИД (Mead) Маргарет (1901-1978)
— амер. антрополог, профессор Нью-Йорк., Йельского, Колумбийского ун-тов, видный деятель пацифистского, антирасового, экол. и экуменич. движений. Ученица Боаса и Бенедикт, М. развивала ведущую проблему этой школы — “культура и личность” — по трем направлениям: исследование проблем социализации детей, культурного смысла сексуальных ролей, социального и культурного измерения личности. Центральным для концепции М. является утверждение, что культурный характер есть совокупность закономерностей психич. жизни, обус-
49
ловленных культурой. Эмпирия, основа этой концепции — двадцатипятилетние полевые исследования М. архаич. культур с применением прожективных тестов, фото- и киноописаний. Исходные мировоззренч. и теор. установки М. включают: а) предельную релятивизацию критериев культурной нормы вплоть до отказа от дихотомии “примитивное — цивилизованное” как европоцентристского предрассудка в духе функциональной школы (Малиновский, Радклифф-Браун); б) неокантианскую гносеологич. модель, рассматривающую науку только как процесс познания разл. истин, в том числе религиозных; в) гуманитарно-христ. экуменизм, оценивающий мистику, атеизм и социальный реформизм как разл. виды религ. энергии; г) филос. семантику А. Лавджоя, согласно к-рой характер обществ, сознания в конкр. культуре определяется набором ключевых для этой культуры понятий и их интерпретаций. По результатам своей первой экспедиции в 1925-26 на о. Тау (Самоа) М. опубликовала материал, ставший научной сенсацией — вывод об отсутствии в архаичной культуре специфич. конфликтов подросткового возраста, из чего следовало, что проблемы молодежи на Западе имеют чисто социальные источники. В 1931-33 на основании сравнит, изучения трех племен Новой Гвинеи М. выдвинула гипотезу о зависимости сексуального поведения от принципов культуры и, следовательно, об относительности норм сексуального поведения, к-рая оказала огромное влияние на идеологию феминизма. В 1936-50 в рамках этнограф, исследований жителей Бали у М. складывается новое отношение к архаич. ритуалам — как к специфич. проявлениям универсального космич. чувства, лежащего в основе всех религий, в том числе и христианства. В это время М. вместе с Р. Бенедикт организует сравнит, исследование типов нац. характеров, направленное на преодоление культурных стереотипов. Занявшись теорией нац. характера, М. сблизилась с представителями неофрейдистской школы “культура и личность”. М. подсказала англ. этнографу Дж. Гореру идею связать особенности рус. нац. характера с принятой в рус. семьях практикой длител. тугого пеленания младенцев, под влиянием к-рого у детей якобы формируется привычка к терпению и послушанию. Хотя М. отрицала прямую причинную связь между способами ухода за ребенком и типом культуры, “пеленочный детерминизм” вошел в историю науки как пример механицизма.
В истории культуры М. различает три типа культур: постфигуративные, в к-рых дети учатся у своих предков; конфигуративные, в к-рых и дети, и взрослые учатся у равных, сверстников; префигуративные, в к-рых взрослые учатся также у своих детей. Концепция М. схватывает зависимость межпоколенных отношений от темпов научно-техн. и социальность развития, подчеркивает, что межпоколенная трансмиссия культуры включает в себя не только информ. поток от родителей к детям, но и молодежную интерпретацию совр. ситуации, влияющую на старшее поколение.
Значит, обществ, резонанс получила написанная М. совместно с Дж. Болдуином книга о расовых предрассудках и ряд публикаций — исследований об амер. индейцах, разрушающих сложившийся в массовом сознании образ “дикаря”. В 60-х гг. под впечатлением нигилистич. тенденций контркультурного движения молодежи М. отказалась от этич. концепции функционализма, критикуя свои ранние труды за абсолютную релятивизацию понятий добра и зла. Теор. и культурологич. исследования М. кумулируются в утопич. проект создания всемирной “культуры участия”. На первом этапе, по ее мнению, должно быть реализовано семиотич. единство человечества, т.е. созданы универсальная система графов, единый геофизич. календарь и т.п.; на втором — выработан единый язык. Переход к этой “живой утопии” М. мыслит как результат двух “тихих революций”: технологич. модернизации “третьего мира” и “революции метафор” в развитом мире, в ходе к-рой соблазнительный демонизм понятия “ад” вытеснится живым образом “рая”, созданным из архаичных мифов, детских фантазий и плодов творчества экуменич. элиты. Эта революция приведет к созданию новой человеч. генерации, ориентированной на рай. Единицей общежития в новой культуре должен стать “очаг средней величины”, к-рый больше, чем нуклеарная семья, но меньше, чем родовой клан. Духовное существование его должно обеспечиваться сочетанием литургич. соборности и либеральными ценностями индивидуализма. Идеи М. продолжают оказывать серьезное влияние на этногр. и культурологич. исследования, а также на социол. школу символич. интеракционизма, хотя и подвергаются критике за апологетичность в анализе примитивных культур.
Соч.: The Changing Culture of an Indian Tribe. N.Y., 1932; Sex and Temperament in Three Primitive Societies. N.Y., 1935; National Character // Anthropology Today. Ed. by A.L. Kroeber. Chi., 1953; Coming of Age in Samoa. N.Y., 1971; Twentieth Century Faith. N.Y., 1972; Культура и мир детства. М., 1988.
Лит.: Кон И.С. Маргарет Мид и этнография детства // М. Мид. Культура и мир детства. М., 1988; Gordon J. Margaret Mead: The Complete Bibliography 1925-75; The Hague, 1976; Tuzin D.F., Schwartz T. Margaret Mead in New Guinea: An Appreciation//0ceania. 1980. V. 50, № 4.
В.А. Чаликова


Обратно в раздел культурология
Список тегов:
видения и сновидения 











 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.