Нэш Р. Дикая природа и американский разум

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава XI. Философия дикой природы

Я бы стал лесом, а не улицей.
Поль Саймон и Артур Горфанкел, 1970

Если передовица в одной из американских газет могла считаться каким либо свидетельством, то 6 ноября 1965 г. ненависть к дикой природе продолжала иметь место. "Почему мы не должны портить дикую природу?" - спрашивал Роберт Верник. По его мнению, благо человечества зависило от способности и умения сдержать эту дикость как в природе, так и в человеческом сердце. Любители дикой природы "обожают мятую старую одежду, небритость, неприличные словечки, они плюются, потеют и хвастают своей дружбой с аборигенами". Но под этой вывеской Верник обнаружил "декадентов, аристократов и снобов". Если такие люди хотят дикой природы, заключал он, пусть они "летят на Марс".
Чтобы не оказаться бессильными перед лицом таких критиков идеи дикой природы, как Роберт Верник и промышленников, нацеленных на более осязаемые мишени, защитники дикой природы стали формулировать свою философию. Иначе говоря, они должны были найти и выразить принципы, лежащие в основе их деятельности. Это была нелегкая задача. В прошлом защита дикой природы в Америке выливалась в очень эмоциональную борьбу за конкретное место, вид или восприятие: "Спасти Гранд Каньон!" или "Прекратите убивать детенышей морских котиков!". Такие призывы были равносильны аргументам. Но никто, по крайней мере в движении, не задавался вопросом "почему?". Ценность природы принималась на веру. Ее неисследованные достоинства могли иметь огромную ценность в глазах отдельных людей, но это не играло большой роли в политических и экономических сферах, которые в значительной степени определяли будущее дикой природы. Поэтому, сторонники дикой природы стали использовать аргументы, казалось бы не связанные с их главной заботой. Так, противники дамб часто спорили на темы затрат и выгод, киловатт-часов, акров-футов и т.д., вместо объяснения ценности диких рек и их каньонов. Созрела необходимость определения идей, отстаивающих дикую природу вообще, подобных философии человеческой свободы, лежащей в основе конкретных гражданских прав. Раньше защитники природы все время старались "пустить пыль в глаза", но к 1970-м гг. они все чаще стали думать в рамках системности и обобщений.
В качестве точки зрения, которой следует что-то противопоставить, нынешнее пренебрежение дикой природой заслуживает внимательного рассмотрения. Как мы отмечали в одной из предыдущих глав, идеи, подобные идеям Верника, близки пионерской традиции, согласно которой человек и природа являются взаимными врагами. Более того, битва эта далеко на выиграна. Верник чувствовал, что дикая природа находится рядом, сразу за опушкой, и нацелена на отомщение человеку. Также как и пуритане, Верник был напуган дикостью в самом человеке. Цивилизация пытается укротить эту силу, но она не исчезает и иногда вырывается на волю и проявляется, как считает Верник, "войнами, угнетением и преступлениями". Полагая, что с цивилизацией связано все самое хорошее, Верник советует, чтобы люди "обращали внимание лишь на свои инетересы и считались с чувствами орлов и носорогов не больше, чем они считаются с нашими". Если такая политика означает конец диким животным, то Верник готов к такому выводу. В отношении отдыха на лоне природы, его восприятие носят такой же характер. Лишь меньшинству нравится "пустынный пейзаж" и "москитные тучи". Ничего преступного, согласно Вернику, в этом нет, но тем людям, которые "любят с восторгом бродить по пустырям", он советует "склониться перед неизбежным". Английские короли вынуждены были уступить свои охотничьи угодья фермам и фабрикам, говорит он, и сегодня дикая природа должна уступить место цивилизации. Многие нынешние противники дикой природы разделяют убеждения Верника относительно того, что даже в середине ХХ века противостояние природы и цивилизации - актуальное явление. Согласно этой точке зрения, сторонники дикой природы не просто преграждают доступ к ценным природным ресурсам, но и низводят современного человека к малоприятному примитивному состоянию. В 1971 г. Уильям Хант, глава Тихоокеанской лесопромышленной кампании, обрушился на "лесных шарлатанов возрожденного культа природы", которые стараются "вернуть окружающую среду нашей страны в болезненную, часто голодную, дикую стадию развития". В подобном духе о защитниках природы высказывался и промышленник Чарльз Фрейзер, сравнивая их с древними кельтскими колдунами, жертвовавшими человеческими жизнями ради духов, якобы живших в дубах. "Нынешние друиды, - сказал Фрейзер, - поклоняются деревьям и жертвуют ради деревьев людьми". Джон Мак Фи поддержал эту тему, назвав Дэвида Броуэра, президента организации Друзья Земли, "архидруидом". Иногда такие определения действительно кажутся справедливыми, например эколог Гаррет Хардин отметил, что в силу того, что красных деревьев осталось не так уж и много, он жизни ребенка предпочтет жизнь красного дерева. Хардин говорил вполне серьезно, и его, ставшая крылатой фраза, еще более усилила антиприродные настроения.
Чаще всего оппонентами дикой природы являются люди, которые в силу своей профессии должны прилагать максимум усилий по созданию контроля над природой. Флойд Домини, глава Бюро по освоению земель и сторонник строительства дамб в Гранд Каньоне в 1960-е гг., вырос в Центральной Небраске и Восточном Вайоминге, где от гидростроительства зависило выживание человека. "Природа, - заявил Домини, - это очень жестокий зверь". Поэтому дамбы в его глазах обладали значительной ценностью. Дикая река была вызовом способности человека преобразовать ради его выгоды. Сезонный рабочий - философ Эрик Хоффер придерживался подобных взглядов. Дикую природу он считал "своенравной и негостеприимной". Когда он хотел отдохнуть на земле, то он оказывался "исколотым и истыканным". После любой встречи с природой у человека остаются "царапины, укусы, порванная и грязная одежда". Хоффер описывал, как он учился использовать матрац, "чтобы сделать жизнь сносной", устанавливая "между собой и природой защитный слой". Цивилизацию Хоффер также считал таким "защитным слоем" и утверждал, что он испытывает больше родства именно с ней, а не с природой. Как и Верник, Хоффер надеялся на то, что технологический человек "уничтожит джунгли, превратит пустыни и болота в орошаемые земли, покроет террасами голые горы, изменит русла рек, отравит всех вредителей, станет контролировать погоду и сделает всю сушу пригодной для обитания человека". В этом раю дикой природе места не было. "Земной шар должен принадлежать человеку, а не дикой природе".
Более "сложное" заявление на ту же тему сделал Рене Дюбо. Известний микробиолог, Дюбо научил мир принимать антибиотики, и идея о плодотворном творчестве между природой (микробами в данном случае) и человеком является венцом его мышления. Что касается земельного использования, то Дюбо не считал дикую природу важной. Землю он себе представляет похожей на сад, контролируемый человеком, - таким ему видится осуществление человеческого потенциала. В качестве примера он приводит свою родину, северную Францию, где за 2 тыс. лет человек из первобытного леса создал красивый, продуктивный и экологически гармонирующий ландшафт. Европа для него - полуискусственный ландшафт - результат "превращения первозданной природы в упорядоченную структуру фермерских земель, пастбищ и рощ". Это он называет "произведением искусства". Подобные мысли появляются в эссе Мартина Кригера "Что плохого в пластиковых деревьях?" (1973). "У нас нет оснований считать, что искусственная дикая природа, - говорит Кригер, - является неудовлетворительной". Обсуждая раннее издание книги "Дикая природа и американский разум", Кригер говорит, что если дикая природа - это состояние души, то почему "ухоженная природа" не может считаться такой же? Как и Дюбо, Кригер полагал, что природа не всегда поступает "наилучшим образом".
В 1980 г. Дюбо свел свои идеи воедино в книге "Взгляд на землю". Начал он ее со следующей фразы: "Некоторые из пейзажей, которыми мы больше всего восхищаемся, являются продуктом "экологической деградации". Дюбо прославляет способность человека создавать "новую среду, экологически здоровую, эстетически удовлетворительную, экономически выгодную и благоприятную для развития цивилизации". Дюбо вспоминает предыдущее издание этой книги, соглашаясь с тем, что дикие места обладают определенной ценностью. Национальные парки превращать в фермерские угодья действительно не следует. Но он не понимает тех, кто желает "пребывать в среде чуждой нашей биологической природе..., где люди могут выжить лишь благодаря цивилизованной экипировке". Когда человек перестал заниматься охотой и собирательством, он навсегда порвал со своей биологической связью с природой. Любовь к диким местам является исключительно интеллектуальным явлением, и она очень редка. "На одного Джона Мюира, пытавшегося забраться как можно дальше от цивилизации, - пишет он в работе "Бог внутри нас", - приходятся миллионы таких любителей природы, для которых природа означает ухоженные ландшафты". Большинство людей, утверждает он, предпочитает ландшафты, измененные вмешательством человека. Поэтому Дюбо не выражает никакого сожаления по поводу того, что к "1985 г. практически вся поверхность земли, пригодная для человеческой жизни, будет цивилизована". Единственное, о чем он заботится, так это то, чтобы "манипуляции с землей проделывались в разумном и почтительном духе".
Пасторальное, европейское происхождение Рене Дюбо в какой-то степени объясняет его позицию в отношении дикой природы. Тем же, возможно, следует объяснить его склонность как микробиолога и как садовода к "наложению на природу своего порядка". Но антиприродные взгляды возникают в силу и совершенно иных обстоятельств: Эрик Юлбер, о ком Дюбо положительно отзывается, является адвокатом из Лос-Анжелеса и, как он именует себя, "бывшим членом "Сьерра-Клуба". В прошлом он также был любителем дикой природы, проходившим по двухсотмильному пути Джона Мюира с 50-ти фунтовой поклажей, "ощущая себя при этом неизмеримо выше всего остального человечества". Но после посещения Швейцарии, Юлбер совершенно изменил свои взгляды. Он увидел, что несмотря на всю свою доступность для большого числа людей, Швейцарские Альпы по-прежнему являются прекрасными. Юлбер поднимался к вершинам по трамвайным дорожкам, кушал на высоте 10000 футов сыр и кондитерские изделия, запивая это вином, и обнаружил, что его мысли "также прекрасны, как и на дикой вершине в Сьерра с бутербродом с арахисовым маслом. Возвратившись в США, Юлбер стал указывать на то, что местная система сохранения дикой природы не дает 99 процентам людей наслаждаться ею. "Как быть с теми, кто слишком стар, молод, робок, неопытен, хрупок, обделен временем, или просто ленив? "Благодаря их налогам, рассуждал Юлбер, были созданы национальные парки, но из-за их трудностей, "пользоваться" ими может лишь та часть населения, которую можно считать элитной". Именно идеи Юлбера, не такие резкие, как Верника и легли в основу новой "антиприродной" философии.
В качестве альтернативы позиции "отказа от цивилизованного отдыха", Эрик Юлбер выдвинул философию "доступности". Например, он предложил создать несколько трамвайных линий, которые могли бы быстро доставить людей из Лос-Анжелеса к самому сердцу Сьерры. На Полукуполе, вершине, возвышающейся над долиной Йосемит, по мнению Юлбера, прекрасно будут смотреться ресторан с отелем для того, чтобы обычные люди могли провести отлично время на горной вершине и созерцать, как солнце всходит над Сьерра Невадой. "Гранд Каньон, - как считал Юлбер, - также был недоступен, и поэтому он предложил создать здесь фуникулеры, чтобы посетители могли прочувствовать его неизмеримые глубины".
Однако Юлбер четко высказался в отношении того, что его философию "доступности" не следует воспринимать, как отказ американцам в восприятии дикой природы. Напротив, он заявил, что он "верит в то, что если американцам будет создан такой доступ к диким природным местам, какой я имею в виду, то вскоре у нас появится целое поколение страстных любителей природы". Главным недостатком философии Юлбера все-таки является то, что с приходом трамвайных путей и отелей, ощущение "дикости места" исчезнет. "Природный вид" с "природой" путать не следует. Природа же, которую любил Юлбер, "дикой" не была. В дебатах, касающихся ценности американской природы, часто используют термин "человеческие интересы". Роберт Верник применял его в своей аргументации необходимости контроля над дикой природой, и Рене Дюбо в своих дифирамбах "ухоженному фермерству" также прибегал к нему. Нынешние защитники дикой природы утверждают, что уничтожение природы противоречит интересам человечества. Планировщик Бентон МакКай говорил: "Речь идет не о дикой природе,а о людях".
Определяя категории "общительный" и "одиночка", он утверждал, что они применимы не к двум группам людей, а к двум "образам человеческого мышления". В одних случаях человек стремится к обществу себе подобных, в других он хочет одиночества. О связи между этими двумя состояниями он поэтически высказался в 1946 г.: "У общительного человека душа одинокого человека" и "Тропы дикой природы ведут обратно в общество". Он утверждал, что человек развился из примитивного в сельское и, наконец, в городское существо. В Америке этот процесс происходил всего три столетия. В результате этого, американцы желают одновременно быть "пионерами, земледельцами и городскими жителями". МакКай считает, что эффективное планирование окружающей среды должно позволять человеку "потакать" "трем сторонам своей внутренней природы". В духе Торо, он говорил: "Я люблю как огни Бродвея, так и запахи на свежескошенном поле, и наряду с этим лягушачий хор в сыром болоте". Получалось, что охраняемые участки дикой природы являются такой же "интегральной частью гармоничной, цивилизованной территории, как и возделанные земли и городские кварталы". У энтузиастов дикой природы, терпеливо объяснял он, нет желания "превращаться из клерков в пещерных людей".
Они хотят сберечь возможность "заряжать истощившиеся человеческие батареи прямо из Матери Земли". Периодическое обращение к дикой природе, как утверждает МакКай "это не уход в тайные уголки с целью избежать дурного воздействия злого мира, это вдыхание свежести, способствующее строительству лучшего мира".
Исследователь северных земель и защитник старины Сигурд Ольсон, подобно МакКаю, изучал потребность человека в цивилизации и природе. Ольсон написал много книг, но большинство его идей на эту тему оказались сконцентрированными в его книге "Точка слушания" (1958), где он выражал свои мысли, вызванные звучанием далекого локомотива, когда он находился в полном одиночестве на природе. Сперва эти звуки ему не понравились, но позже он подумал, что этот звук является символом цивилизации. "Без этого далекого звука и цивилизации, которая его создала, многие вещи были бы мне недоступны". Этими вещами были музыка, книги, машины. Более того, именно благодаря цивилизации он и мог ценить дикую природу. Ольсон почувствовал, что не живя среди автомобилей и гремящих локомотивов, он никогда бы не смог понять стабилизирующего и умиротворяющего значения природы. У индейцев кри, которых Ольсон встретил в глуши Атабаски, не было цивилизованного восприятия, и они не понимали ценности своей среды. "Лишь благодаря моему личному контакту с цивилизацией, - заключил Ольсон, - я научился ценить одиночество".
Фрэнк Доби, много писавший о Юго-Западе, поддержал идею Ольсона, сказав, что "величайшее счастье человека, это быть цивилизованным, знать историю великого прошлого, любить прекрасное, знать о ценностях и пропорциях, и затем, сохранив свои животные аппетиты и характер, быть способным жить в условиях дикой природы". Именно такого рода "комбинирование" и прославляли веком раньше Торо и Эмерсон. Его современное выражение стало одним из важнейших аргументов защитников американской природы. Чарльз Линдберг, например, писал о мудрости природы и интересовался, может ли человек черпать из ее кладезя "не испытывая агонии обращения" к "дикому состоянию", которое так претило Вернику. Линберг описывал, как его профессия летчика позволила ему увидеть наиболее глухие места планеты: "Мне нравилось испытывать одновременное влияние науки и природы". Будущее человечества, добавлял он, зависит от того, насколько гармоничным окажется такое слияние.
Джон Мильтон, подобно Торо, считал, что снять создавшееся напряжение можно с помощью чередования жизни на природе и жизни в цивилизованных условиях. Свои идеи Мильтон отточил во время похода через Гряду Аляскинских ручьев к океану. Шестинедельный поход он начал с рюкзаком, весившим 90 фунтов, и увиденное им не всегда было одинаково волнующим. Мильтон признался, что "ему не хватает цивилизованной жизни и жизни в природной глуши". Главное - соблюдение правильного соотношения и баланса. "По мне, - заключал Мильтон, - чередование жизни в обоих этих мирах является наилучшим образом жизни". И если правильно понимать истоки этих понятий, то сами концепции цивилизации и природы нуждаются друг в друге. Лишь так они обретают свое настоящее значение. О том же говорил и поэт Гарри Снайдер. Он неоднократно повторял, что его защита природы не подразумевает отвергание цивилизации. В основе этого лежит определение интересов человека на пути между диким и цивилизованным, и лучше всего для него будет, если он сможет удачно сочетать природу с технологией, духовность с наукой, образ жизни индейцев с образом жизни белого человека, дикую природу с цивилизацией. В качестве своего идеала Снайдер приводил "компьютерщика, проводящего часть времени на ответственном объекте, и оставшееся время сопровождая лосей в их миграционных походах". Таким был снайдеровский идеал сочетания технологии, подогнанной под человеческие потребности, и реального воплощения природных возможностей. Не закрывая глаза на противоречия между природой и цивилизацией, подобные идеи делали дикую природу важным компонентом жизненности цивилизации. Ими признавалось то, что человеку нужно уединение и общество, свобода и порядок, красота и хлеб, или, как Катрин Ли Бэйтс написала в "Прекрасной Америке", величие дикой пурпурной горы над плодоносной долиной.
Включая тему дикой природы в политическую повестку, защитники природы стараются не умалять при этом ценности цивилизации. После представления аргументов в пользу того, что должно было в 1964 г. стать законом о дикой природе, Говард Занисер добавил, что легальная защита природы "свидетельствует не о пренебрежении цивилизацией, а о восхищении ею, что выражается увековечиванием ее в здоровом счастливом состоянии". Сторонники дикой природы, согласно Занисеру, не рекомендуют возвращение навсегда к пещерному образу жизни: "Нам нравится говядина, которую мы едим благодаря выпасу скота на общественных территориях. Мы любим овощи, выращивамые на землях, орошаемых Службой мелиорации. И мы наслаждаемся, читая книги, созданные из древесины наших лесов". Колин Флетчер, верховный жрец рюкзачных походов, говорил, что отдых на лоне дикой природы является полезным временным возвращением в примитивное состояние. "Меньше всего, - объяснял он, - я хочу критиковать шампанское, тротуары и боинг. Особенно шампанское. Благодаря этому мы отличаемся от животных. Но они же могут и ограничить наше мировоззрение". И Флетчер, и Занисер должное решение видели в соблюдении гармонии между окружающей средой и образом жизни. Подзаголовок листовки Сьерра Клуба звучал так: "Полноценное развитие и здоровые парки: как иметь и то и другое". Та же идея прозвучала из уст Дэвида Броуэра, когда он сказал сенатскому комитету, собиравшему данные, касающиеся Национальной системы дикой природы, что "настоящее многократное пользование устроит и цивилизацию и природу". Представитель Верховного суда Уильям О. Дуглас, говоря об Олимпийском полуострове, согласился, что "мы можем иметь и дорогу и участок дикой природы". Конгрессмен Джон Сэйлер, долгое время бывший сторонником Национальной системы дикой природы, говорил, что источником такого противоречивого положения является национальная гордость по поводу обладания дикой природой, и в то же время по поводу ее уничтожения. "Мы - великий народ, - сказал он, - потому что мы оказались очень удачливыми в использовании наших природных ресурсов, а также потому что мы - американцы, смогли сохранить в своей жизни влияние этой самой природы".
Таким образом, сторонники дикой природы признали и взяли на вооружение это противоречие. Согласно "разработанной стратегии", природа заслуживает место в рамках американской цивилизации в качестве одной из ее характеристик и ценных особенностей. Дикая природа больше не является угрозой для цивилизации в США. Ответом Роберту Вернику станет его же собственное замечание, заключающееся в том, что в 1980 гг. абсурдным будет считать, что природа и цивилизация пребывают во взаимовраждебных отношениях. Верниковские ящерицы, орлы и джунгли не представляют угрозы для человечества. Дикая природа на территории 48 штатов (проблема с определением делает, правда, эти цифры приблизительными) составляет всего 2% от общей территории. Времена границы давно прошли. Природа, в особенности на Востоке, сохранилась лишь в качестве островков в растущем море цивилизации. Памятуя об этой безрадостной реальности, "адвокаты" дикой природы не поддавались аргументам, основанным на каких-то нуждах цивилизации. Природа Нового Света удовлетворяла эти потребности триста лет. Компромиссная сделка с цивилизацией уже оказалась заключенной. 98% страны, не считая Аляски, были изменены технологией. Сторонники дикой природы к 1980-м гг. подошли с идеей спасения всей оставшейся дикой территории. Учитывая относительные пропорции дикой природы и цивилизации, они полагают, что никакой речи о дальнейшем "цивилизованном развитии" в природных местах быть не может. Именно это убеждение и стало причиной появления "Банды Гаечного Ключа", романа Эдварда Эбби (1975), в котором рассказывается, как группа экологических партизан саботировала технологию промышленного развития на Юго-Западе. В основе современной философии дикой природы лежит убеждение, основанное на фактах, что масштабы американской дикой природы значительно "скромнее" масштабов цивилизации.
Уильям Фолкнер считал, что безудержная алчность цивилизации на Юге подорвала доверие к ценностям американской культуры. Пышные долины превратились, как сказал Фолкнер, в "безлесую землю, геометрически разбитую на поля, поставляющую продукцию, благодаря которой безумные европейцы могли бы стрелять друг в друга". В силу этого покорение природы, по его мнению, было неоправданным.
Эти идеи Фолкнер выразил, описывая мысли Ика МакКаслина по поводу убийства своего первого оленя: "Я убил тебя, и я не должен стыдиться того, что я лишил тебя жизни. Мое поведение будет таким, как-будто я не совершал убийства". Фолкнер считал, что американская цивилизация должна стыдиться смерти американской дикой природы. Новый Свет, некогда казавшийся землей обетованной, стал "золотым нарывом". Американцы не смогли достойно распорядиться полученной возможностью. Они превратились в настоящих хищников, стали уничтожать другие существа, давая тем самым Фолкнеру мрачную удовлетворенную уверенность в том, что люди, погубившие природу, будут орудием ее отмщения". Таким является, по мнению Фолкнера, финал отношений между природой и цивилизацией в Америке. Пионеры не понимали того, что "пионерная деятельность была самогубительной". Пионеры не могли умерить свой поступательный порыв до того, как они не уничтожили себя вместе с природой. Будучи полезной до определенного момента, "цивилизация в избытке" оказалась явлением уязвимым.
В 1960-е гг. дикую природу можно было отнести к числу "выигравших" после того, как в стране прошла волна самой сильной критики американских ценностей и институтов. Новые настроения исходили от молодых людей, и в середине 60-ых половину населения США составляла молодежь до 25 лет. Они не восхищались успехом и "безопасностью" поколения своих родителей, искалеченных депрессией и войной. Они также не прославляли технологию, власть, выгоду и развитие - которым в США всегда приносили в жертву природу. С их точки зрения, валовой национальный продукт не был лучшим критерием национального прогресса.
Централизация, урбанизация и индустриализация казались им не спасителями, а губителями человечества. В начале 70-х Чарльз Линдберг спрашивал: "Может цивилизация быть губительна для человеческого прогресса?" К концу этого десятилетия, отмеченного рядом войн, бунтов и убийств, такое настроение стало сильно распространенным. К этому же времени уже и американцы постарше присоединились к социальному и интеллектуальному восстанию, сделав выражения "молодежная культура" и "пропасть между поколениями" неадекватными. "Контркультура" оказалась более подходящим термином. Несмотря на свою неопределенность, он, по крайне мере, выражал тот факт, что энергия критики обращена против самих основ традиционных американских ценностей.
Закономерным является то, что контркультура находит ценность в дикой природе, которая всегда диаметрально противоположна цивилизации, возмущающей стольких людей. И действительно, многие американцы в 1960-е гг. стали считать природу и индейцев жертвами той же самой нацеленности на прогресс, развитие и соперничество, угрожающее таким "контркультурным ценностям", как мир, свобода и сообщность. Получалось, что защита дикой природы была равносильна сопротивлению так называемого "установленного порядка". И не случайно Чарльз Райх в заголовке книги, вышедшей в 1971 г. и призвавшей к пересмотру американских приоритетов, использовал фразу "позеленение Америки". Зеленый мир был природным миром, и он содержал сущностные истины. Поль Саймон и Артур Горфанкел пели: "Я бы стал лесом, а не улицей". Вероятно, одной из задач контркультуры было изменение "улицы", но превращение при этом в "лес" многим казалось должным средством на пути к этой цели. К 1970 г. слово "природный" в Америке стало положительным. Контркультура отождествляла его со свободой, подлинностью и спонтанностью или, как говорили в народе, "с позволением всему идти своим чередом". Гарри Снайдер побуждал своих соотечественников восторгаться дикой страной. Имея ввиду людей вроде Роберта Верника, Снайдер заметил, что кое-кто "очень боится своих собственных природных глубин. Им нужно успокоиться. Успокоиться относительно клопов, змей и собственных страхов". Верник страшился такой дикости в природе и в человеке из-за того, что ее нельзя было поставить под контроль. По той же самой причине контркультура ею восхищалась. В "Жильцах Земли" (1969) Снайдер сравнивал контркультурный символ длинных волос с дикой природой. Цивилизация, по его мнению, предпочитала подстриженный, выбритый вид подобно тому, как она предпочитала упорядоченную окружающую среду. Подстриженные волосы были подобны пасторальному ландшафту. Природные, нерасчесанные и свободные волосы означали естественность. "Длинные волосы, - заключал Снайдер, - равносильны "принятию и прочувствованию власти природы". Альтернативный этому курс, которого человечество придерживалось веками, означал завоевание природы или ее обман. Снайдер и его контркультурные единомышленники полагали, что наступило время перемен. В особенности они надеялись на появление "новой, экологически чувствительной, ориентированной на гармонию культуры и на новый образ жизни, основанный на близости к природе". Чарльз Райх и Теодор Розак поддержали Снайдера в том, что это может повлечь за собой отрицание слишком большой зависимости от науки, разума и технологии, и возникновение значимости магии, интуиции, загадки и благоговения. Этот неоромантизм придавал дикой природе, как воплощению всего непознанного и неконтролируемого, новую значимость. Эти люди считали, что на кон при этом поставлено само выживание человечества, потому что как сказал Снайдер, "культура, которая ограждается от природы снаружи и от природы извне, обречена на очень разрушительное поведение, и в итоге, возможно, на саморазрушительное поведение".
Критика американской цивилизации обрела особенно крупные масштабы в период "расцвета" контркультуры, и дикая природа действительно от этого только выиграла. Несколько участников "лагерного интервью" в Йосемитском национальном парке сказали, что "в обществе не осталось настоящих ценностей. Мы пришли сюда, потому что здесь красиво, и здесь все настоящее". Современный городской образ жизни для них был просто невыносим. Когда молодого калифорнийца спросили, почему он забрался в такую глушь, он указал на город, окружавший его квартиру и ответил: "Потому что я хотел выбраться отсюда". Колин Флетчер говорил то же самое: "Я отправился на природу, чтобы избавиться в себе от цивилизованности". Актер Стив МакКуин сказал: "Я бы скорее хотел проснуться в пустыне, чем в городе". Походы на природу стали превращаться в "уход от цивилизации", которая была чуждой для некоторых ее представителей. Среди природы человек зависел от себя, а не от общества. Один студент из университета в Юте сказал, что дикая природа предлагает возможность "испытать свою собственную исключительность". Находясь среди природы, человек принимает простые, важные, личные и должные решения. Другой молодой человек говорил: "Пребывая в лесу четыре месяца, я многое узнал и многому научился". Терри Рассел, автор популярной книги Сьерра Клуба "На свободе" (1967), писал: "Жизнь в городе пуста, бессодержательна, пугающа. Познайте лоно природы и вы избавитесь от своего страха". Джон Денвер, очень популярный певец в начале 1970-х гг., знал, что под этим имеет ввиду Рассел. Денвер рассказывал, как в возрасте 27 лет он отказался от городской жизни ради простых и открытых отношений среди друзей в горном лагере в Колорадо. Модная в то время философия Денвера сделала его наиболее успешным творцом песен в мире в 1973-1974 гг. Политические "крестовые" походы 1960-х гг. уступили место внутреннему поиску личного счастья, и природа многим казалась необходимым для этого ингредиентом. Гилберт Стакер объяснил, что дикая природа - это "вечное начало, где молодежь находит и силы и символ".
Интерес к природе в современном американском мышлении объяснялся не только "контркультурным всплеском", но и появлением модного экологического движения. В 1960 и 1970-е гг."окружающая среда" и "экология" стали широкоприменяющимися в обиходе словами. Они говорят о своем времени не меньше, чем вера говорила о пуританах, эффективность о прогрессе, и тяга к стабильности о поколении, которое пережило Великую Депрессию.
В основе того, что раньше называли "охраной природы", а сейчас все чаще стали называть "экологией", лежит страх. Это не был прежний страх лишиться ресурсов и потерять конкурентноспособность, что так напугало поколение Теодора Рузвельта и Гиффорда Пинчота. Не вызван этот страх был и возможностью обезображивания мира. "Косметическое" природоохранное движение, проявляющееся, например, в приукрашивании автострад, и многие идеи, касающиеся качества жизни и качества окружающей среды, лишились в конце 60-х гг. своей силы. Новые идеи, основанные на экологическом видении, оказались посвященными не качеству жизни, а страху за саму жизнь. Американцы внезапно поняли, что человек - существо уязвимое. Они стали видеть в человеке часть сообщности жизни, часть, зависимой от выживания экосистемы и здоровья окружающей среды. Иначе говоря, человек понял, что он принадлежит, как и все остальное, единой природе. Экологическое видение подразумевало также и признание того, что цивилизация подвергает хрупкий жизненный баланс большой угрозе. Новостью в американской экологической истории это конечно не было. Беспрецендентным же был размах общественной озабоченности и тенденции определить происходящее не в экономическом, а в этической контексте.
Реальность и, в особенности, идея дикой природы стала играть важную роль в новом природоохранном движении. Она напоминала о биологических истоках человека, его родстве со всей жизнью и его "членстве" в биосообщности. Хорвад Занисер считал, что природа нам нужна для того, чтобы мы забыли об иллюзии господства над природой и вспомнили о том, что мы ей принадлежим. "На природе, - говорил он, - мы ощущаем себя членами взаимозависимой сообщности живых существ, живущих благодаря единому солнцу. Кто-то в 1970 г. сказал, что природные места стали мекками "паломничества в прошлое нашего рода". В этих укромных убежищах мы можем свести нашу жизнь к своим простейшим потребностям. Благодаря этой идее о зависимости от окружающей среды и развился взгляд на человека, являющегося "частью природной системы, а не полубогом, стоящим от нее особняком".
Новое экологическое движение стало характеризоваться именно идеей взаимосвязанности живых существ и природных процессов, и полной зависимостью человека от природы. Дикая природа, согласно Дэвиду Броуэру, претворила в жизнь потребность человека в окружающей среде, "где бы он мог вспомнить о том, что цивилизация - это всего лишь тонкая надстройка на огромной толще эволюционных пластов, благодаря которым она и оказалась возможной". Это та среда, где "мы считаемся с нашим началом и тем, что вне нас, где мы учимся внимать, уважать, любить и помнить". Эдвард Эбби, близко к сердцу принимавший жизнь на Юго-Западе, считал, что природа способна напомнить цивилизованным людям о "существовании другого мира, более старого, древнего и глубокого, чем наш мир, мира, которого окружает и поддерживает маленький мир людей".
Нынешние защитники дикой природы придерживаются экологического мировоззрения. Уильям О. Дуглас писал, что его контакт с природой помог ему увидеть во всех живых существах "звенья цепи, частью которой является и человек". По мнению Дугласа Бэрдена, пребывание на природе способствует развитию "того понимания, что мы - часть одной огромной среды, так как в основе огромного разнообразия жизни лежить фундаментальное единство". И Колин Флетчер, описания походов которого стали в 70-е гг. бестселлерами, писал, что после контакта с природой "вы по настоящему чувствуете, что вы являетесь частью структуры жизни, к которой относятся и гора, и воздух, и вода, где казалось бы нет жизни. Вы начинаете ощущать целостность вселенной, великое единство". В результате такого восприятия вы перестаете "самонадеянно считать, что мир создан для человека".
Наиболее характерным уроком и экологии является потребность в скромности со стороны человека. Получив возможность изменить природу на глобальном уровне, человек сейчас должен "развить" самоограничение, необходимое для "ответственного экогражданства". Это, в свою очередь, зависит от распространения этики, от отношений "человек - человек" к отношениям типа "человек - окружающая среда", своего рода этики земли, которую Олдо Леопольд отстаивал в 1930-х и 1940-х гг. Учитывая пренебрежение человеком прав других существ, сделать быстро и легко это не удасться. Но природа может помочь человеку "отказаться от своей гордыни и развить скромность, необходимую для уважения сообщности и внимания к окружающей среде". Барбара Уорд и Рене Дюбо (последний из которых временно противоречил своим пасторальным наклонностям) утверждали, что люди в природе "могут найти великого учителя скромности, нужной человеку для его выживания". Лорен Айсли, антрополог, чувствовал, что встречи с дикой природой помогают цивилизованному человеку развить так необходимое уважение к жизни и к самой идее жизни. Многие полагают, что большое значение в "установлении" экологической отвественности играет фактор самоограничения. Сохранение дикой природы означает установление сомоограничительных рамок. "Развитие" должно происходить до определенного уровня, и мы не можем зариться на материальные ресурсы, которые могут содержаться в дикой природе. В конце 60-х гг. Дэвид Броуэр любил говорить, что если отмена строительства плотин в Гранд Каньоне означает экономическое самопожертвование, то США должны согласиться с тем, чтобы быть более бедными. На такого рода самоограничение американцы легко пойти не могут. Слишком глубоко укоренившейся в их представлении была связь между процветанием и дальнейшим развитием. В 60-е гг. экологи стали заявлять, что большее не всегда является лучшим. Сохранение дикой природы стало важным символом революционно нового образа мышления, касающегося связи человека с природой. Потребность в самоограничении выходила, согласно ему, на первый план, и права других жизненных форм становились жизненной реальностью. Природа являлась лучшим доказательством того, что земля не принадлежит человеку, что помогало людям увидеть в себе часть земли. Таким образом, природа "способствовала" изменению характера американского природоохранного движения, выражавшегося переходом от, как сказал Билл Деваль, "поверхностного" утилитаризма к глубокой неантропоцентрической заботе о всей экосистеме.
В рамках благоприятного контекста, созданного контркультурой и экологическим движением, некоторые дополнительные идеи, касающиеся ценностей дикой природы, сегодня заслуживают особенного внимания. По сути, лишь немногие из них явились совершенно новыми. Защитники природы часто обращались к концепциям Леопольда, Мюира и Торо. Действительно новым в конце 20-го века стало понимание того, что будущее дикой природы зависит от распространения убедительной философии.
Нынешние защитники природы все чаще стали обращаться к тому аргументу, что дикая природа важна в качестве места для нормальных экологических процессов и генетического материала. Дикие территории, говорят биологи, являются моделями, которые наука может использовать в качестве индикаторов, помогающих оценить перемены, произведенные цивилизацией.
Экологи считают аксиомой то, что дикая окружающая среда является биологически разнообразной, и что разнообразие способствует стабильности. Природа предоставляет убежище всем жизненным формам, даже если эти формы, по мнению человека, являются бесполезными. Майкл Фроум сказал, что природа это "последнее прибежище для многих видов, которые в ином случае были бы обречены". Разумеется, аргумент сохранения видов не мог не принять утилитарного характера и по сути он был наиболее убедительным. В "Тонущем ковчеге" (1979) Норман Майерс описал то, какую выгоду извлекли для себя медицина и сельское хозяйство, благодаря якобы "бесполезным" видам, которые смогли сохраниться в природе без малейшего на то ведома человека.
Но подобно большинству современных экологов, Майерс считал, что сберегая биоразнообразие, человечество не должно заботиться только о своих материальных интересах. Учитывать здесь следует весь эволюционный процесс. Ясно то, что происхождение и формирование жизни на земле несравненно больше связано с природой, чем с контролируемым порядком, который человек начал навязывать природе с началом скотоводства и сельского хозяйства. "Не забывайте, - говорил Дэвид Броуэр, - что творческая способность ДНК была сформирована в условиях не цивилизации, а природы". Природа является важнейшим детищем эволюции. Лишь в самый последний миг геологического времени человек отважился контролировать то, что некогда контролировало его. Если мы покончим с природой, объяснял Броуэр, мы покончим с условиями, ответственными за всю жизнь, в том числе человеческую. Спасая дикую природу, добавил он, мы спасаем "жизненную силу, неразрывную живую цепь, простирающуюся до самых истоков жизни на земле, силу, создавшую нас и все сущее в его великолепии, чтобы мы могли жить в полном смысле этого слова". Может, как считал Рене Дюбо, человек и смог бы построить более великолепный мир, чем природа. И все же многие из его современников не были уверены в необходимости отказа от биологических природных корней. Выражая их мнение, физик А.Г. Раш говорил: "Если человек искоренит дикую природу, он тем самым отвергнет эволюционную силу, создавшую его. Человек останется в полном одиночестве".
Страхи, связанные с этим, часто фокусируются на скорости вымирания видов в современном мире. Биологи считают, что из 10 миллионов видов, разделяющих с нами эту планету, в течение столетия 2 млн. вымрет. Такая скорость вымирания в десятки раз выше той скорости вымирания, что имела место до появления цивилизации. Природный отбор уже не является ведущей силой эволюции. Его функции на себя взял человек и вместе с ними и колоссальную ответственность. В природоохранном движении считают, что мы выдираем страницы из "великой энциклопедии Творца", Майерс говорит о "Тонущем ковчеге". Но наиболее значимую форму этой концепции придал, пожалуй, Леопольд, говоря своим студентам Висконсинского университета, что первым законом успешной "работы часовщика" является наличие всех частей.
Согласно этой точке зрения, природа обретает значение как среда, где "состав" жизненных форм остается неизменным. Эдвард Вильсон определил дикую природу, как область для различной жизни, противопоставленную искусственной среде, например, полю с гибридными культурами или месту для выпаса скотины. Вильсон говорил, что на одной единственной горе в южноамериканском нетронутом тропическом лесу обитает 200 видов муравьев. Расчистка такого места для сельского хозяйства, по его мнению, равносильна уничтожению биологического чуда, создававшегося миллиард лет. Конечно, некоторое переоборудование природы, в том числе уничтожение видов, можно оправдывать на основе законной человеческой потребности. Но с приближением численности человечества к отметке 5 миллиардов человек, биологи вроде Вильсона задают вопрос относительно того, не зашел ли процесс прогресса слишком далеко? Как сказал Нэнси Ньюхалл, "ответы на вопросы, трудноразрешимые пока что для человечества, искать следует на уровне сбалансированности, пропорциональности и "ценности редкости природы". Благодаря природе мы, по сути, можем делать выбор.
Другой аргумент защиты природы подразумевает ее историческую значимость. Природные места можно ценить как документы, источники информации о прошлом человечества. В качестве "библиотеки"природа содержит потенциальную историческую информацию, предоставляя возможность узнать "из первых рук" о чувствах людей прошлого. Важную роль, разумеется, играет и фактор "редкости" природы. Там, где природа преобразована цивилизацией, дикие места можно сравнить с редкими книгами. В качестве исторического документа природа имеет значение для любой страны, но американцы претендуют на звание нации, особенно близкой к природе. Следуя примеру Фредерика Тэрнера и Теодора Рузвельта, философы дикой природы утверждают, что американская культура несет на себе печать длительной связи с дикой природой.
О долге американской мысли и культуры перед дикой природой говорил еще в 1890-е гг. Тэрнер, "выдвигая" свой "пограничный тезис". "Таяние" границы способствовало появлению новых и более красноречивых выражений. Одно из наиболее известных было сделано в 1960 г. писателем и историком Уоллесом Стигнером. Свое заявление перед Обзорной комиссией по ресурсам отдыха под открытым небом он начал с того, что его аргументы в пользу природы не имеют ничего общего с отдыхом. Обсудить же он хотел американскую историю и роль в ней природы. Природа, как ему казалось, оказывала на людей огромное формирующее влияние. Лишиться контакта с природой, по его мнению, значило лишиться того, что делало характер американским. "Если мы позволим погубить природу, - продолжал он, - мы лишимся части нас самих". Стигнер считал, что эта "часть" является залогом нового начала в новом мире, который лежал в основе "американской мечты". Причиной волнения Стигнера и его статьи (1960) была возможность лишиться того, "благодаря чему американцы отличаются от других народов и являются пока что более удачливыми, чем другие народы". Он рекомендовал относиться к остающейся американской дикой природе, как к своего рода "хранилищу природных ценностей", где можно было бы прочувствовать ощущения пионеров времен границы. Разумеется, музеи, придорожные пионерные деревни и другие "пограничные участки" не могут заменить восприятия от настоящей природы.
Марк Сагофф еще больше углубил аргумент Стигнера. В 1974 г. он предложил неутилитарный довод в пользу сохранения природы, основанный на ее важности, как центрального символа американской нации. Он считал, что долг по сохранению природы является долгом "перед нашей культурной традицией, нашими национальными ценностями, нашей историей и, следовательно, перед нами самими. По его мнению, на кон поставлены юридическое и политическое право. У каждого гражданина страны, как он считал, должно быть право не только голоса на выборах, но участия в культуре нации. Это "право наших граждан на свою историю, на знаки и символы своей культуры", делает сохранение природы таким же необходимым для американской нации, как и сохранение таких институтов, как суд присяжных и общественное обучение. Удалив дикую природу, вы устраните возможность быть американцем.
Аргументы, касающиеся исторической ценности природы, подчеркивают также и ее особую связь с человеческой свободой. Эту связь Стигнер и имел ввиду, описывая природу как "часть географии надежды". Пуритане поняли это, найдя в природе Нового Света убежище, где они могли бы поклоняться так, как этого хотели. Когда Роджер Уильямс оставил ряды пуританской олигархии, он также отправился в дикие места Бухты Нарагансет (остров Роуд). В 1840 гг. мормоны в дикой природе также искали свободу, в 1960-е гг. их примеру последовали некоторые контркультурные сообщности.
Тогда как экологи признавали вклад природы в биоразнообразие, социальные ученые и гуманисты подчеркивали ее важность в деле поддержания интеллектуального разнообразия. Согласно определению дикая природа, неконтролируемая и неорганизованная, является антиподом цивилизации. В этом качестве она представляется благодатной почвой для отклонений, эксцентричности и своеобразия в положительном смысле. Раймонд Дасманн называл природные области "резервуарами свободы" и говорил, что "без них не осталось бы места для последней природной вещи, свободного человеческого духа". Джозеф Вуд Кратч говорил, что "природа и идея о ней являются одними из постоянных элексиров человеческого духа". Разумеется, одними из первых стали так думать Торо и Леопольд, афоризм которого "чего стоят сорок свобод без единого белого пятна на карте?", является одной из наиболее частых цитат в современной экофилософии.
В книгах Джорджа Оруэлла "1984" (1949) и Олдоса Хаксли "О дивный новый мир" (1932) выражается страх по поводу исчезновения дикой природы, как свободной среды в неком будущем тоталитарном обществе. "Автор "1984", - говорил Сигурд Ольсон, - хотел показать, что мы находимся под угрозой потери духовных ценностей, являющихся частью нас самих". Правители полицейского государства, придуманного Оруэллом "поставили природу вне закона, так как они знали, что она поддерживает свободу мысли и действия". В силу подобных соображений, дикая природа обретает значение не только места для отдыха и развлечений. Отряды повстанцев свои базы устраивают именно в природных местах. Без них возможность и даже идея сопротивления во многом теряет свой смысл. Верховный судья Уильям О. Дуглас говорит, что без дикой природы человека легче превратить в "автомат". Поэтому "бездорожные места являются одним из залогов свободы". Эдвард Эбби указывал на "политическую необходимость" того, чтобы места вроде Гранд Каньона и Сьерры оставались дикими. В них он видел "убежище, в котором можно срыться от авторитарного правительства, политического угнетения и базу для сопротивления централизованному доминированию". Уоллес Стигнер на этот счет выразился так: "Без какой-либо дикой природы мы обречены на стремительное скатывание к техническому "термитному" образу жизни, на превращение мира в полностью контролируемую среду". Гарри Снайдер испытывал подобного рода страхи, когда он отмечал, что "нетронутой природы у нас почти не осталось, и то, что уцелело, постоянно вырубается и выжигается".
Другим аргументом в пользу сохранения дикой природы является "концепция творчества". С одной стороны, очень часто можно услышать повторяющиеся тезисы культурных националистов XIX в. о том, что возвышенная дикая природа вдохновляет великое искусство и литературу. В качестве современных доказательств сторонники дикой природы приводят музыку Джона Денвера, эссе Эдварда Эбби, фотографии Анселя Адамса и Элиота Портера и поэзию Гарри Снайдера, получившего в 1975 г. премию Пулитцера. Но с другой стороны, некоторые мыслители видят связь между природой и творческим процессом. Все тот же Торо назвал природу "сырьевым материалом жизни". Леопольд всю историю человеческой мысли видел состоящей из "последовательных вылазок из единой исходной области, которой была дикая природа". Эту идею Эдвард Эбби развил в своих книгах, заявляя, что в дикой местности мы "самым непосредственным образом сталкиваемся с голой сутью существования, стихийной и основополагающей".
Согласно этому аргументу, если художественное и интеллектуальное творчество зависит от постоянного контакта со стихийной реальностью и ее интерпретацией, то природа, как источник свежих идей, оказывается очень важным фактором. Это делает возможным то, что Эмерсон называет истинными отношениями со вселенной. В обратном случае мы обречены на извлечение синтеза из синтеза или, как сказали братья Расселл, "после первого художника может быть лишь копировщик". Открытия подразумевают наличие непознанного, немодифицированного, природного. И не случайно такие сравнения науки с "прокладыванием пути", "пионерной деятельностью" и т.д. впервые были сказаны в контексте природы. В случае отсутствия дикой природы, творчество может не исчезнуть, но оно, по крайней мере, станет совершенно иным.
Влияние дикой природы на здоровье является еще одним аргументом из арсенала защитников природы. Начало этой аргументации было положено работой Зигмунда Фрейда, касающейся угнетающего воздействия цивилизации. Гид из Миннесоты, Сигурд Ольсон, "материализовал" теорию Фрейда своими описаниями воздействия путешествий на каноэ на себя и на своих клиентов. Он понял, что миллионы лет жизни среди природы оставили в психике человека слишком глубокий след, который относительно короткая история цивилизации не смогла искоренить. Человек по-прежнему живо реагирует на природные места, он прошел "долгий путь от примитивного состояния, но этот путь не был достаточно долгим, чтобы он смог забыть о своих истоках". Цивилизованный человек в результате своих достижений, по сути, оказался лишенным контакта с природой. Лишенный физического вызова выживания благодаря своим личным качествам, он ощущает себя неудовлетворенным, несчастным и даже угнетенным. Чтобы исправить упущенное, многие люди стараются побывать на природе раз в месяц или раз в году, что можно сравнить с регулярными визитами к врачу. Находясь среди природы, они стараются забраться в древние рощи и обрести восприятие, которое Ольсон определял, как" простоту, безмятежность и давнишнее мировоззрение, о котором в городах очень часто забывают". Походы на природу позволяют на какое-то время сменить искусственное на природное, они помогают обнаружить "духовный резерв среди механического мира, в котором мы живем". "Цивилизованные люди, - заключает Ольсон, - всегда будут тянуться к последним границам, где они смогут найти самую обычную радость и удовлетворение". Он описывает, как неоднократно был свидетелем того, как равнодушные, почти отчаявшиеся городские жители во время своих походов на природу вновь становились счастливыми. Такие походы, как считал Ольсон, были не просто отдыхом, а психологическими праздниками, такими важными для здоровых умов.
Профессиональные психологи и психиатры начали предоставлять свои свидетельства в поддержку теории Ольсона. Возникли две различные, но не противоречивые теории. Одна из них указывала на способность природы положительно действовать на жизнь, слишком усложненную цивилизацией. На природе люди могут насладиться тишиной, спокойствием и, особенно, одиночеством. Одиночество, говорят, также является большим целителем. "Парки Америки, - сказал нейролог Уильям Гибсон на конференции Сьерра Клуба, - являются величайшими опекунами ментального здоровья". Некоторые психиатры отмечают, что одна область дикой природы может "сэкономить обществу затраты на несколько психологических госпиталей". И действительно, фраза "природная терапия" стала очень часто применяться в психиатрической литературе 1970-х гг.
Некоторые психологи уверены в том, что стресс необходимо "лечить" только в природных условиях. Цивилизация подавляет некоторых людей, делая их беспомощными и затравленными. Пребывание же в природных условиях помогает развивать уверенность в своих силах.
На более философском уровне эта ценность природы вытекает из ее способности "устранять опеку" цивилизации, которая стоит между человеком и "естественными испытаниями". Одна из главных ироний цивилизации состоит в том, что она ликвидирует "неприятные стороны жизни", включая страх, лишения, боль, которые и помогли выжить доцивилизованному человеку. Тысячи лет ориентации на цивилизованное существование, в течение которых люди стремились избавиться от страхов, связанных с пребыванием в природных условиях, вылились в печальный факт осознания того, что достигнув обетованного рая супермаркетов и воздушных кондиционеров, мы поплатились чем-то обладающим большей ценностью. Находясь на природе "в окружении неконтролируемых объектов и явлений", человек оказывается перед лицом извечных испытаний. Некоторым людям это надо в силу сложных психологических причин. Исходя из этой точки зрения, "избыток безопасности в итоге приводит лишь к неприятностям". Д.Р. Андерсон исследовал это и пришел к выводу, что опасность и страх были главными силами эволюции задолго до того, как финансовый успех и социальный статус вышли на мировую арену. Эдвард Эбби также говорил о тех людях, которые желают "прочувствовать опасность" и отправляются в самую глушь, чтобы испытать там это чувство.
Концепция природы, как храма, как места, где можно встретить Бога и поклоняться ему, способствовала развитию интеллектуальной революции, которая вылилась в высокое оценивание природы. Логика была такова, что если природа воплощает собой моральный закон и духовную истину, то она же может предоставить наиболее явную связь с Богом. Торо и Эмерсон прониклись этим духом благодаря европейским романтикам и азиатским мистикам, а Мюир сделал его присущим американскому Западу. Его походы в Сьерра Неваду стали актами поклонения.
В последние десятилетия в Америке перестали природу напрямую увязывать с Богом. Еще в 1913 г., когда Мюир говорил, что деревья ему представляются "поющими псалмы", Джордж Сантаяна утверждал, что "девственное уединение... не дает уроков трансцендентальности... и не свидетельствуют о какой-либо сознательно насаженной в мире моральности". Согласно этой точке зрения, связь Бога с природой была почти что мифом, почти антроморфическим заблуждением, сродни прошлой тенденции увязывать природу со злом. Природа, как считают современные философы, является ни моральной, ни аморальной, она просто далека от всякой морали. Разумеется, ее можно считать святой в смысле внушения почитания и "предложения особой значимости". Новым здесь является то, что эти чувства в большой степени, чем когда либо, основаны на понимании того, что такое природа на самом деле, а не то, какие страхи или надежды связывают с ней люди. Природа может быть святой, но лишь в силу присущих ей свойств, а не как свидетельство или символ некоей высшей силы.
Эдвард Эбби называл природу "раем", но объяснял, что это "не обычные небеса святых... сад блаженства и неизменного великолепия". Раем Эбби была "настоящая земля" и, в особенности, пустыня, которую он характеризовал, как "бережливую, скупую, суровую, заставляющую ее не любить, а размышлять". Эбби никогда не говорил о том, что он находил в пустыне какие-либо свидетельства Бога. То, что он там встретил, было "опасным и ужасным местом камней, зыбучих песков, кактусов, колючек, скорпионов и гремучих змей". Поэтому он не рекомендовал здесь появляться любителям природы и тем, кто желал встречи с Богом. "Пустыня не говорит ничего", - утверждал он. Но тем, кто все-таки отваживался на это, он сжато советовал: "Полагайтесь только на самого себя. Возьмите с собой воду. В полдень прячьтесь от солнца. Не обращайте внимания на стервятников".
Тогда зачем вообще идти в пустыню, или вообще в любое дикое место? Эбби попытался ответить на это в 1977 г. описанием одного из своих походов в Сев. Аризоне. Взобравшись по стене каньона до точки, которую, как ему казалось, никто до него не достигал, он понял, что ошибался. Почти на самой вершине находилась сложенная из камней стрела, указывающая на север. Посмотрев в бинокль в этом направлении, он увидел лишь "другие каньоны, плато, вершины, пустынные мили, залитые солнцем, и небо с немногочисленными на нем облачками". Пойдя все-таки в направлении, указанном стрелой, Эбби подошел к отвесному утесу, после этого он вернулся к стреле. Он решил, что "дальше нет ничего. Ничего совершенно. Ничего кроме пустыни. Ничего кроме молчаливого мира". И внезапно его осенило, что стрела указывала на нечто, обладающее нематериальными свойствами. Она говорила о безбрежности, непостижимости и противопоставлении природы цивилизации во всех ее мифах. Если она и обладала религиозной ценностью, как подразумевал Эбби, она во многом отличалась от простого, пусть и искреннего пантеизма Джона Мюира. И наконец, некоторые защитники природы утверждают, что она имеет право на существование ради себя, независимо от ее ценности для человека. Многое для развития этой идеи сделал Альфред Норт Уайтхед своей так называемой философией процесса. Все в мире, считает Уайтхед, занимает свое место в общей схеме вещей, независимо от своей полезности для любого другого компонента, но в связи с этим подходом к защите природы возникают некоторые неувязки. Например, как мы уже говорили, природа - это чисто человеческая концепция, придуманная цивилизованным человеком. Объекты, составляющие природу, такие как: животные, леса и реки, могут действительно считаться обладателями прав, но мы не можем с той же легкостью применить ту же логику в отношении концепции, существующей исключительно в мыслях человека.
Другие философы считали примерно то же самое. Природа, говорили они, это не чувственное существо с четко определяемыми интересами и поэтому способное "выиграть" или "проиграть". Она не может иметь прав в общепринятом понимании. Ущерб, наносимый природе, следует понимать, как ущерб, наносимый людям, которые ценят природу. Именно их права, по сути, и оказываются затронутыми. Например, когда в 1965 г. Уильям О. Дуглас изложил "закон о правах природы", он имел ввиду право людей на восприятие природы. И в 1972 г., относительно судебного разбирательства по калифорнийской долине Король Минералов, Дуглас сказал, что долина как и природа вообще, имеет в суде легальный статус. Но дальше эту идею он расширить не смог, говоря, что люди, "тесно связанные с неодушевленным объектом, которому угрожает нанесение ущерба, являются его закоными выразителями интересов". В итоге так и не ясно, кто именно, люди, которые любят долину, или сама долина, обладает легальным статусом. И раз природный объект не может представлять свои интересы, раз человек-посредник всегда необходим, то грань между правами природы и правами людей действительно выглядит хрупкой.
Придание природе прав - притягательная идея, оказавшаяся полезной тем, что благодаря ей число сторонников защиты природы стало еще большим. Но на политической и законодательной аренах, где формируется будущее природы, ее вклад в природную философию можно считать минимальным. Наиболее эффективной защитой природы является та, которая исходит из потребностей и интересов цивилизованных людей. Таковой предпосылкой предусматривается то, что природа и цивилизация больше не пребывают во враждебных отношениях. Современная цивилизация нуждается в природе, и если природе суждено выжить, то это произойдет только при принятии цивилизацией соответствующих охранно-самоограничительных мер.