Бальзак О. Красная гостиница

Маркизу де Кюстин.

Не помню уж теперь, в каком году парижский банкир, у которого были
обширные торговые связи в Германией, чествовал одного из своих
приятелей-незнакомцев, повсюду появляющихся у коммерсантов через деловую
переписку. Приятель этот, глава довольно крупной нюрнбергской фирмы,
оказался благодушным толстым немцем, человеком образованным и со вкусом,
заядлым трубокуром, с великолепной, чисто нюрнбергской широкой физиономией,
которую осеняли белокурые жиденькие кудряшки, падавшие на крутой, порядком
облысевший лоб. Он представлял собою достойный образец сыновей целомудренной
и благородной Германии, которая изобилует почтенными характерами и
по-прежнему слывет миролюбивою, даже после семи нашествий. Немец смеялся
простодушно, слушал внимательно, пил рьяно, и, видимо, шампанское нравилось
ему не менее бледнопалевого Иоганнисберга. Звали его Герман, как почти всех
немцев, которых сочинители выводят в книгах. Как человек, привыкший все
делать основательно, он прочно уселся за столом банкира, ел с прославленным
по всей Европе немецким аппетитом, добросовестно прощаясь с кухней великого
Карема [Карем - кулинар времен Бальзака]. В честь гостя хозяева пригласили
близких друзей - капиталистов, коммерсантов и нескольких приятных дам, милое
щебетанье которых и непринужденность обращения были под стать германской
сердечности. Право, если бы вы, как я в тот вечер, имели удовольствие
понаблюдать за этим веселым обществом людей, спрятавших когти наживы ради
наслаждения утехами жизни, трудно вам было бы возненавидеть учетный процент
ростовщиков или проклинать банкротства. Злодеи не могут всегда
злодействовать. Даже в шайке пиратов, должно быть, выпадают приятные часы,
когда на их разбойничьем корабле вы, пожалуй, почувствуете себя как в
кресле-качалке.
- Надеюсь, господин Герман расскажет нам на прощание какую-нибудь
страшную-страшную историю в немецком духе.
Слова эти произнесла за десертом прелестная юная особа, белокурая и
бледная, очевидно начитавшаяся сказок Гофмана и романов Вальтера Скотта.
Была она единственной дочкой банкира и свое воспитание завершала в театре
Жимназ, восторгаясь пьесами, которые там ставились. И тот час все гости
пребывали в счастливом состоянии ленивой неги, в которое приводит нас
вкусный обед, превзошедший силу нашего пищеварения. Каждый сидел,
откинувшись на спинку стула, и, деликатно положив руку на край стола,
поигрывал золоченым десертным ножичком. Обычно к концу обеда, в такие минуты
затишья, одни вертят в пальцах зернышко груши, другие окатывают шарики из
хлебного мякиша; влюбленные составляют из кожуры фруктов бесформенные
инициалы; скряги пересчитывают косточки от плодов и выстраивают их на
тарелке полукругом, как драматург располагает статистов в глубине сцены. Эти
маленькие радости чревоугодия упустил в своей книге Брийа-Саварен
[Брийа-Саварен (1755-1826) - автор книги "Физиология вкуса"], писатель,
вообще говоря, чрезвычайно добросовестный. Слуги ушли. Стол с остатками
десерта напоминал эскадру после боя, когда все в ней пришло в
расстройство, все разграблено, изуродовано. Блюда беспорядочно передвигали
по столу, несмотря на упорные старания хозяйки дома расставить их по местам.
Некоторые гости рассматривали виды Швейцарии, симметрически развешанные по
серым стенам столовой. Никто не скучал. Нам еще не случалось встретить
человека в унылом расположении духа, когда он переваривает изысканный обед.
Всякому тогда приятно бывает посидеть в некоем кротком покое, представляющем
собой золотую середину между задумчивостью мыслителя и сытым спокойствием
жвачного животного,- такое состояние следовало бы назвать материальной,
гастрономической меланхолией. И поэтому все гости дружно повернулись к
благодушному немцу, радуясь, что могут послушать какую-нибудь балладу, хотя
бы и вовсе не занимательную. И подобные минуты блаженной тишины голос
рассказчика как-то зачаровывает наши отяжелевшие чувства и способствует
ощущению, так сказать, отрицательного счастья. Искатель всего живописного
залюбовался бы этими лицами, расцветшими улыбкой, озаренными свечами и
побагровевшими от вкусной еды: среди канделябров, фарфоровых корзинок,
фруктов и хрусталя разнообразные их выражения были весьма занятны.
Вдруг мое воображение поразила внешность одного из гостей, сидевшего
как раз напротив меня. Это был господин среднего роста, довольно тучный, с
повадками биржевого маклера, несомненно весельчак и по виду - ума весьма
ограниченного. Я как-то не обращал на него внимания до этой минуты, а тут
мне показалось, что его лицо - вероятно, от обманчивого света - сразу
изменилось, стало землистым, покрылось лиловатыми пятнами. Точь-в-точь лицо
умирающего, почти трупа. Застыв недвижно, как нарисованные фигуры диорам, он
тупо уставился глазами на сверкающие грани хрустальной пробки, но было ясно,
что не их он видел перед собою, а, должно быть, забылся, созерцая какое-то
видение из своего будущего или прошлого. Я долго рассматривал это странное
лицо и думал: "Нездоровится ему? Выпил слишком много? Разорился на понижении
акций фондовой биржи? Обдумывает, как надуть кредиторов?"
- Взгляните! - сказал я своей соседке, указывая на незнакомца.- Какая
физиономия! Воплощение банкротства.
- О-о! Тогда бы он был веселее,- ответила она и, грациозно покачав
головкой, добавила: - Если такой человек когда-нибудь разорится, об этом
надо будет протрубить по всему свету! У него в одни только поместья вложен
целый миллион. Это бывший поставщик императорских армий, довольно
оригинальный старик. Он женился вторым браком по расчету, и, представьте,
его жена живет с ним очень счастливо. У него хорошенькая дочка, которую он
долго не желал признавать. Но после смерти сына, к несчастью убитого на
дуэли, он смирился и взял ее к себе, так как уже больше не может иметь
детей. И вот девушка-бесприданница стала одной из самых богатых в Париже
невест. Но этого славного человека, потерявшего единственного сына, гложет
тоска, и порою он не может ее скрыть.
И эту минуту поставщик поднял на меня глаза, и от его взгляда я
вздрогнул - такое в нем было мрачное раздумье. Вероятно, вся его жизнь
выразилась в этом взгляде. Но вдруг лицо его повеселело, он взял в руки
хрустальную пробку и, машинально закрыв ею графин с водой, стоявший перед
его тарелкой, с улыбкой повернулся к г-ну Герману. Несомненно, этот человек
безмятежно предавался радостям чревоугодия, в голове у него не было ни
единой мысли и никаких забот.
Мне даже стало как-то стыдно, что свои познания в разгадывании
характеров я расточал на такое животное, как тупоголовый финансист. Пока я
был занят бесплодными френологическими наблюдениями, благодушный немец
зарядил нос понюшкой табаку и начал свой рассказ. Мне было бы трудно
передать эту историю в тех же самых выражениях, со всеми паузами рассказчика
и его многословными отступлениями. Поэтому я записал ее по-своему, изъяв все
погрешности нюрнбержца и оставив лишь то, что можно было счесть поэтическим
и увлекательным, с обычным простодушием писателей, забывающих поставить под
заглавием своей книги: "Переведено с немецкого".

МЫСЛЬ И ДЕЙСТВИЕ

В один из последних дней вандемьера VII года республиканской эпохи, а
по обычному календарю - двадцатого октября 1799 года, двое юношей, выехав
утром из Бонна, на закате приближались к Андернаху, маленькому городку,
расположенному на левом берегу Рейна, в нескольких милях от Кобленца. И ту
пору французская армия под командой генерала Ожеро маневрировала на глазах
австрийцев, занимавших правый берег реки. Главная квартира республиканской
дивизии, входившей в корпус генерала Ожеро, расположилась в Кобленце, а одна
из ее полубригад стояла в Андернахе. Оба молодых путника были французы.
Взглянув на их синие мундиры с белой выпушкой и красными бархатными
отворотами, на их сабли, а главное - на кивера, обтянутые зеленой клеенкой и
украшенные трехцветным плюмажем, даже немецкие крестьяне распознали бы в них
военных врачей - людей ученых и достойных, в большинстве случаев любимых не
только в армии, но и в странах, захваченных нашими войсками. В те годы
многие юноши из хороших семей были оторваны от медицинской стажировки по
новому закону о наборе в армию, проведенному генералом Журденом, и,
разумеется, предпочитали продолжать на полях сражений занятия медициной, чем
нести строевую службу, мало соответствовавшую их образованию и мирному
назначению. Эти молодые почитатели науки, люди миролюбивые и услужливые,
делали доброе дело в годы великих бедствий и сочувственно относились к
ученой братии различных стран, по которым шествовала жестокая цивилизация
Французской республики. Наши юные путешественники, оба снабженные подорожной
и приказом о назначении на должность подлекаря, за подписями Коста и
Бернадота, направлялись в полубригаду, к которой их причислили. И тот и
другой были уроженцами Бове и происходили из буржуазных семей, небогатых, но
зато отличавшихся благонравием и честностью, которые в провинции передаются
из поколения в поколение, составляя как бы часть родительского наследства.
Прибыв на театр военных действий ранее срока, назначенного для вступления в
должность, они из любопытства, свойственного молодости, совершили поездку в
дилижансе до Страсбурга.
Благоразумные их родительницы позволили сыновьям взять из дому очень
небольшие деньги, но они считали себя богачами, имея в кармане несколько
луидоров - подлинное сокровище в те времена, ибо ассигнации обесценились до
последней степени, а золото стало много дороже серебра. Оба подлекаря были
не старше двадцати лет от роду, и они с юношеским восторгом воспринимали
поэтические стороны нового своего положения. По дороге из Страсбурга в Бонн
оба побывали во дворце курфюрста и полюбовались берегами Рейна, как натуры
художественные, любознательные и философического склада. Люди, избравшие
себе научное поприще, бывают в этом возрасте чрезвычайно многосторонними.
Даже в любовных приключениях и в путешествиях молодой подлекарь должен
накапливать наблюдения, являющиеся залогом будущей его карьеры и славы.
Юноши отдали дань глубокому восторгу, который обычно испытывают люди
образованные, увидев берега Рейна и разнообразные швабские пейзажи между
Майнцем и Кельном; природа тут богатая, на крутых холмах разбросано много
памятников средневековья, кругом все зелено, и повсюду, однакож, видны следы
огня и меча. Людовик XIV и Тюренн выжгли этот прекрасный край. Там и сям
чернеют развалины, свидетельствующие о гордыне или предусмотрительности
версальского владыки, повелевшего снести живописные замки, которые когда-то
украшали эту часть Германии. Увидев этот очаровательный лесистый край,
живописные остатки средневековья, обращенные в руины, вы постигнете
мечтательный и мистический дух Германии. Однако поездка двух молодых друзей
в Бонн имела своей целью и удовольствие и науку. Как раз во дворце курфюрста
устроен был главный госпиталь франко-голландской армии и дивизии Ожеро.
Новоиспеченные подлекари отправились туда навестить товарищей, передать
начальству рекомендательные письма и освоиться с первыми впечатлениями от
своих обязанностей. Кстати сказать, там они, как и многие путешественники,
несколько отрешились от упорного и исключительного нашего пристрастия к
родным памятникам старины и красотам родной природы. Они полюбовались
мраморными колоннами, украшающими дворец курфюрста, и, следуя дальше, оба
дивились монументальности германского зодчества, на каждом шагу наталкиваясь
на сокровища древнего или же современного искусства. Иногда дорога, по
которой кружили два друга, приближаясь к Андернаху, приводила их на острую
вершину гранитного утеса, вздыбленного над другими скалами. Оттуда, сквозь
лесную просеку или впадину меж гор, перед ними открывалось течение Рейна в
рамке из серых песчаников или зубчатых буйных зарослей. От долин, тропинок и
деревьев разливались осенние запахи, склоняющие к задумчивости, верхушки
лесных чащ начинали золотиться, а кое-где уже проступали теплые, темные тона
- примета старости; листья опадали, но небо было лазурно-голубым, подсохшие
дороги выделялись желтыми линеечками, расчертив пейзаж, освещенный косыми
лучами заходящего солнца. У самого Андернаха стояла такая тишина, как будто
не было войны, опустошавшей этот прекрасный край. Два друга свернули на
тропки, проложенные козами па гребням синеватых гранитных кряжей, меж
которых бурлит Рейн. Вскоре они спустились по склону на дно ущелья, к берегу
реки, в том месте, где она образовала удобную для судов гавань, у которой
кокетливо расположился маленький городок.
- А красивая страна эта Германия! - воскликнул один из молодых
путников, по имени Проспер Маньян, завидев разноцветные домики Андернаха,
собранные кучкой, как яйца в лукошке, и разделенные деревьями, садиками,
цветниками. Он с удовольствием смотрел на островерхие кровли, выступавшие
балки, на деревянные лестницы, на галереи теснившихся друг к другу мирных
жилищ и на лодки, тихо колыхавшиеся у пристани на речной волне...
Лишь только г-н Герман произнес имя Проспера Маньяна, поставщик схватил
графин, налил воды в стакан и выпил ее залпом. Я заметил быстрые его
движения, и мне показалось, что руки богача слегка дрожали, а на лбу
выступила испарина.
- Как фамилия этого бывшего поставщика? - спросил я у своей милой
соседки.
- Тайфер,- ответила она.
- Вам нездоровится? - воскликнул я, увидев, как побледнел этот странный
человек.
- Нет, нисколько,- ответил он, поблагодарив меня за внимание учтивой
улыбкой.- Я слушаю,- добавил он, кивая головой гостям, так как все сразу
повернулись к нему.
- Имя второго молодого человека я позабыл,- сказал г-н Герман,- но со
слов Проспера Маньяна мне известно, что его спутник был смуглый и
черноволосый, худощавый и веселый. С вашего позволения, я буду называть
его... ну, хотя бы Вильгельмом, чтобы придать больше ясности своему
рассказу.
Окрестив француза немецким именем, без всякого, уважения к романтизму и
его требованиям "местного колорита", толстяк немец возобновил повествование
о двух подлекарях.
- Итак, когда молодые люди прибыли в Андернах, было уже совсем темно.
Рассудив, что придется потерять немало времени на розыски начальства, на
предъявление документов и получение билета на постой в городе, переполненном
солдатами, друзья решили последнюю ночь, которой могли еще располагать по
своему желанию, провести в ста шагах от Андернаха - в гостинице, пленившей
их, когда они с высокого утеса любовались богатыми тонами ее окраски,
казавшимися еще роскошнее в огнях заката. Вся она была окрашена в красный
цвет и выделялась большим багровым пятном, резко отличавшимся и от светлых
тонов городских домиков, и от зеленой листвы разнообразных деревьев, и от
сероватых переливов реки. Название этой гостиницы происходило от цвета ее
стен, который, должно быть, в незапамятные времена избрала фантазия ее
основателя. Из довольно естественных суеверных и коммерческих соображений
последующие владельцы этого заведения, хорошо известного рейнским
судовщикам, старательно сохраняли его внешний облик.
Заслышав стук конских копыт, хозяин "Красной гостиницы" вышел на порог.
- Честное слово, господа,- воскликнул он,- еще немного, и пришлось бы
вам ночевать под открытым небом, как большинству ваших соотечественников,
они ведь расположились на бивуаках за Андернахом. У меня полным-полно
проезжих. Могу только предложить вам собственную свою комнату, если вы
желаете поспать на кровати. И лошадям вашим я велю сейчас бросить во дворе
соломы для подстилки. Нынче у меня и в конюшне-то спят христианские души. Вы
из Франции изволили прибыть? - немного помолчав, спросил он.
- Из Бонна,- воскликнул Проспер.- И с самого утра мы ничего не ели!
- О-о! насчет еды не беспокойтесь! - отозвался немец, закивав головой.-
Из всей округи за десять миль приезжают попировать в "Красную гостиницу".
Угощу вас на славу! Подам свежую рейнскую рыбу. Чего уж тут говорить!
Поручив усталых лошадей заботам хозяина, который, однако, тщетно звал
своих слуг, оба подлекаря вошли в общую залу гостиницы. Густое облако сизого
дыма, окутавшее многочисленных курильщиков, сперва мешало юношам разглядеть,
в какую компанию они попали; но когда оба уселись за стол с философским
терпением путешественников, познавших на практике бесполезность шумных
требований, сквозь дымную завесу они различили обычные приметы немецкой
гостиницы: стенные часы, столы, пивные кружки, трубки с длинными чубуками,
разношерстное сборище гостей - кучки евреев, немцев, топорные лица
судовщиков. Как в тумане поблескивали эполеты французских офицеров; по
плиточному полу позвякивали шпоры и сабли. Одни играли в карты, другие
спорили либо молчали, ели, пили, прохаживались по комнате. Низенькая
толстуха, несомненно хозяйка заведения, судя по признакам, обычным для всех
хозяек немецких гостиниц: черному бархатному чепчику, корсажу, шитому
серебром, клубку шерсти, связке ключей, серебряной брошке, косам, уложенным
вокруг головы, по всему костюму, впрочем с величайшей точностью
изображенному на сотнях гравюр и поэтому не заслуживающему описания, словом,
жена трактирщика с необычайной ловкостью то успокаивала нетерпение двух
друзей, то вновь возбуждала его. Шум постепенно стихал, проезжие разошлись
по комнатам, облако дыма рассеялось. Когда на стол поставили тарелки для
подлекарей и подали знаменитого рейнского карпа, пробило уже одиннадцать
часов, и зала совсем опустела. В ночной тишине раздавалось фырканье лошадей
и хруст сена у них на зубах, журчанье рейнских струй и самые разнообразные
звуки, оживляющие битком набитую гостиницу, когда постояльцы ее собираются
опочить сном: затворялись и отворялись двери и окна, гудел невнятный говор,
доносились из спален какие-то оклики. В этот час тишины и суматохи оба
француза и хозяин, усердно расхваливавший Андернах, свой ужин, свою супругу,
свой рейнвейн и республиканскую армию, с некоторым интересом прислушивались
к плеску весел и хриплым голосам судовщиков, подводивших лодку к пристани.
Трактирщик, вероятно, привыкший различать их гортанные возгласы, быстро
вышел. Вскоре он вернулся и привел с собою коротенького тучного человека, за
которым два лодочника внесли тяжелый баул и несколько тюков. Когда все это
было сложено на полу, приземистый толстяк сам поднял баул и, не расставаясь
с ним, без церемоний уселся за стол напротив двух подлекарей.
- Ступайте,- сказал он судовщикам,- переночуйте в лодке, а то в
гостинице полно народу. Да, так будет лучше.
- Сударь,- сказал хозяин новому гостю,- вот все, что у меня осталось ив
съестных припасов.
И он указал на кушанья, поданные двум французам.
- Больше в доме нет даже корки хлеба, даже обглоданной косточки.
- И кислой капусты нет?
- Дочиста выгребли! И, как я уже имел честь объяснить, не могу
предложить вам другой постели, кроме стула, на котором вы сидите, и другой
комнаты, кроме общей залы.
При этих словах приземистый человечек окинул хозяина и обоих французов
взглядом, в котором сквозили осторожность и страх...
- ...Должен заметить,- сказал г-н Герман, прерывая свой, рассказ,- что
нам так и не удалось узнать ни настоящей фамилии, ни истории этого
незнакомца; из его бумаг явствовало, что он прибыл из Аахена; он значился в
ник под фамилией Вальгенфер и был владельцем довольно большого предприятия
близ Нейвида, изготовляющего булавки. Как все фабриканты этого края, он
носил сюртук из толстого сукна, короткие панталоны и темно-зеленый бархатный
жилет, сапоги и широкий кожаный пояс. Лицо у него было совершенно круглое,
манеры простые и сердечные. Но в тот вечер ему, видимо, очень было трудно
скрывать какие-то опасения, а может быть жестокие заботы. Трактирщик говорил
потом, что этот немец-фабрикант, должно быть, бежал из своей страны. Позднее
я узнал, что фабрику его сожгли по несчастной случайности, как это часто
бывает во время войны. Несмотря на озабоченное выражение, его физиономия
говорила о большом благодушии, черты его были приятны, толстая шея
отличалась молочной белизной, которую так подчеркивал черный галстук, что
Вильгельм, усмехаясь, указал на нее Просперу...
Тут г-н Тайфер выпил стакан воды.
- Проспер учтиво предложил фабриканту разделить с ними ужин, и
Вальгенфер недолго думая согласился, как человек, чувствующий себя в силах
отплатить за такое радушие. Положив баул на пол, он поставил на него ноги,
затем снял шляпу и придвинулся к столу, освободившись от перчаток и двух
пистолетов, заткнутых за пояс. Хозяин тотчас принес для него прибор, и трое
сотрапезников молча принялись утолять голод. И комнате было так жарко, такое
множество жужжало в ней мух, что Проспер не выдержал и попросил хозяина
открыть окно, выходившее на пристань. Окно было защищено железной
перекладиной, укрепленной концами в двух гнездах, сделанных в оконной нише.
Для большей безопасности ставни закладывались изнутри двумя болтами, которые
завинчивались гайками. Случайно бросив взгляд на окно, Проспер увидел, каким
сложным способом хозяин запирает его...
- Но раз я заговорил о месте действия,- заметил г-н Герман,- я должен
описать расположение комнат в гостинице,- подробности эти необходимы, так
как без ник история моя не будет вполне понятна. Зала, где ужинали три
действующие лица, о которых я сейчас упоминал, имела два выхода,- один из
них на андернахскую дорогу, тянувшуюся по берегу Рейна; как раз перед
гостиницей находилась пристань, где причалена была лодка, нанятая
фабрикантом для его путешествия; вторая дверь вела во двор гостиницы. Двор,
огороженный высоким забором, в ту ночь был забит хозяйской скотиной и
лошадьми постояльцев, так как даже в конюшнях спал вповалку народ. Ворота
так старательно были забаррикадированы, что хозяин для скорости провел
фабриканта и лодочников через дверь, выходившую на улицу. Открыв по просьбе
Проспера Маньяна окно, он принялся запирать эту дверь, заложил засовы,
завинтил болты гайками. Хозяйская комната, где должны были ночевать оба
подлекаря, находилась рядом с общей залой и отделялась тонкой переборкой от
кухни, где, вероятно, устроились на ночь хозяйка и ее супруг. Служанка
только что вышла поискать себе убежища в яслях, или на сеновале, или в
каком-нибудь другом месте. Как видите, общая зала, хозяйская спальня и кухня
были несколько в стороне от остальных помещений гостиницы. Во дворе держали
двух больших псов, их басистый лай изобличал бдительных и злых сторожей.
- Какая тишина, какая ночь прекрасная! - глядя на небо, воскликнул
Вильгельм, когда хозяин перестал греметь запором и только слышался плеск
речной волны.
- Господа,- сказал фабрикант,- позвольте мне поставить несколько
бутылок, чтобы оросить вашего карпа. Мы будем попивать вино, отдыхая после
утомительного дня. По вашим усталым лицам, да и по одежде сразу видно, что
вы, как и я, проделали нынче немалый путь.
Два друга согласились, и хозяин вышел в кухню, чтобы спуститься в
подвал, устроенный, как видно, в этой части здания. Когда трактирщик принес
и поставил на стол пять почтенных бутылей, его супруга подала последнее
блюдо, окинула залу и все кушанья хозяйским зорким оком и, убедившись, что
предупредила все желания постояльцев, вернулась в кухню. Четыре собутыльника
- хозяин тоже приглашен был выпить - не слышали, как она укладывалась спать,
но позднее, в краткие минуты молчания, прерывавшего беседу за стаканами,
могучий храп, гулко разносившийся с высоты антресолей, где приютилась
хозяйка, не раз вызывал улыбку у троих проезжающих и особливо у ее супруга.
После полуночи, когда на столе оставались только бисквиты, сухие фрукты и
крепкое вино, собеседники стали весьма общительны, особенно молодые
французы. Они заговорили о своей родине, о своих занятиях, о войне. Словом,
разговор оживился. На глазах беглеца-фабриканта заблестели слезы, когда
Проспер Маньян с откровенностью пикардийца и простодушием доброй, нежной
натуры вслух подумал о том, что делает его мать в этот час, когда сын ее
находится далеко от нее, на берегах Рейна.
- Я так и вижу ее,- оказал он.- Ложится спать и перед сном читает
вечернюю молитву. И меня, конечно, не забыла в ней и, верно, думает: "Где-то
сейчас бедный мой Проспер?" И если она сегодня выиграла в карты у соседки
несколько су,- может быть, у твоей матушки,- добавил он, подталкивая локтем
Вильгельма,- то наверняка положила их в глиняный горшок - это ее копилка.
Она все хочет собрать столько денег, чтобы можно было купить клин земли в
тридцать арпанов, который врезался в ее маленькое лешвильское поместье. Но
эти тридцать арпанов стоят тысяч шестьдесят. Зато какие там луга! Эх, если б
удалось купить их когда-нибудь, весь век прожил бы я в Лешвиле, позабыв про
всякое честолюбие! Сколько раз отец мечтал вслух об этих тридцати арпанах, о
красивом ручье, который змеится в лугах. Но так он и умер, не купив их. Не
хватало денег. Я там часто играл в детстве.
- И у вас, господин Вальгенфер, нет какого-нибудь заветного желания? -
спросил Вильгельм.
- О да, сударь, о да! Оно уже было исполнилось, а теперь...
И, не договорив, толстяк умолк.
- И я вот,- сказал хозяин, лицо которого несколько раскраснелось,- я
лет десять все хотел купить один лужок и в прошлом году купил наконец.
Так они беседовали, как это обычно водится, когда вино развяжет людям
язык, и уже чувствовали друг к другу ту мимолетную дружескую приязнь, на
которую мы не скупимся в путешествиях, так что, когда настало время ложиться
спать, Вильгельм даже решил уступить фабриканту свою постель.

- Вы со спокойной совестью можете принять эту услугу,- сказал он,- я
лягу вместе с Проспером. Это будет не в первый и, верно, не в последний раз.
Вы в нашей компании старше всех, мы должны уважать старость.
- Погодите,- сказал хозяин.- На кровати моей жены положено несколько
тюфяков, один можно снять и разостлать на полу.
Из благоразумной предосторожности он пошел запереть окно и долго
громыхал засовами.
- Что ж, я согласен,- сказал фабрикант.- Признаться, я даже рад,
добавил он, понизив голос и поглядывая на двух друзей.- Мои лодочники народ
ненадежный. Я далеко не в обиде, что эту ночь мне придется провести в
обществе двух храбрых и честных молодых людей, двух французских военных. У
меня вот в этом бауле сто тысяч франков - золотом и в бриллиантах.
Ласковая сдержанность, с которой молодые люди встретили неосторожное
это признание, успокоила благодушного немца. Хозяин помог проезжим разобрать
одну из двух постелей и, когда все было устроено как можно лучше, пожелал им
спокойной ночи и отправился на боковую. Фабрикант и подлекари пошутили над
своими своеобразными подушками. Проспер подложил под голову две шкатулки с
набором хирургических инструментов - свою собственную и своего друга,- то ли
для того, чтобы возместить отсутствие валика в изголовье, то ли от избытка
осторожности, а Вальгенферу подушкой служил его баул.
- Ну вот, мы с вами оба будем спать на нашем богатстве: вы на своем
золоте, а я - на хирургических ножах! Любопытно, принесут ли мне мои ножи
столько золота, сколько нажили вы?
- Будем надеяться! - сказал фабрикант.- Трудом в честностью всего
добьешься. Только запаситесь терпением.
Вальгенфер и Вильгельм заснули скоро. Но Проспер не мог сомкнуть глаз:
то ли жесткая постель была причиной этой бессонницы, то ли крайняя
усталость, а быть может, роковой поворот, совершавшийся в его душе. Мысли
его неприметно обратились к дурному. Он все думал об одном: о ста тысячах,
которые лежали под головой фабриканта. Сто тысяч! Для него это - огромное
богатство, и вот оно само просится в руки. Сначала он придумал тысячу
способов употребить сто тысяч и строил воздушные замки, как все мы это с
наслаждением делаем, когда дремота уже затуманивает сознание, порождая в нем
неясные образы и зачастую наделяя мысли магической силой. И мечтах Проспер
исполнил все желания матери, купил тридцать арпанов луга, женился на девице
из Бове, руки которой до тех пор не смел искать из-за разницы в состоянии.
На эти сто тысяч он устроил себе блаженную жизнь и видел себя в грезах отцом
семейства, богачом, уважаемым во всей округе, и, может быть, даже мэром
города Бове. Голова пикардийца запылала, он перешел к способам обратить
мечтания в действительность и с чрезвычайным жаром принялся обдумывать
преступление - пока еще в теории. Он мечтал о смерти фабриканта и так
явственно видел его золото и бриллианты! Их блеск слепил ему глаза. Сердце
его колотилось. Сами его мысли были, конечно, уже преступлением.
Зачарованный блеском золота, он одурманивал себя, рассуждая, как настоящий
убийца. Он задался вопросом, зачем жить этому старому немцу, убеждал себя,
что немец этот вообще мог бы и не существовать. Словом, он замыслил
преступление и обдумал способ совершить его безнаказанно. Правый берег Рейна
занят австрийцами, под окнами - пристань, а там лодка с гребцами; можно
перерезать горло этому человеку, бросить тело в Рейн, схватить баул, вылезть
через окно, дать лодочникам золота и бежать в Австрию. Он дошел до того, что
старался определить, насколько искусно научился владеть хирургическими
инструментами и сумеет ли перерезать человеку горло так, чтобы жертва не
успела издать ни единого крика...
Тут г-н Тайфер отер себе лоб и еще отхлебнул воды.
- ...Проспер медленно и совершенно бесшумно поднялся. Убедившись, что
никого не разбудил, он оделся и вышел в общую залу. Затем, с той роковой
догадливостью, какая сразу пробуждается у преступников, с той особой
осторожностью и решимостью, которые никогда не изменяют им при совершении
злодеяний, он отвинтил гайки, без малейшего шума вынул из гнезд железные
перекладины, прислонил их к стене и открыл окно, сильно нажимая на шарниры,
чтобы заглушить скрип. Сразу же бледный луч луны протянулся через залу, и
Проспер смутно различил предметы в той комнате, где спали Вильгельм и
Вальгенфер. И в эту минуту, как он потом рассказывал мне, он замер на
мгновенье. Сердце его билось так сильно, такими быстрыми, шумными толчками,
что его охватил ужас. И еще он боялся, что не в силах будет действовать
хладнокровно. Руки его дрожали, а ноги жгло, как будто он стоял на горящих
угольях. Но он так удачно выполнил первую часть плана, что увидел в атом
особую милость судьбы, своего рода предопределение. Он распахнул окно, затем
вернулся в спальню, взял шкатулку и выбрал хирургический инструмент, самый
подходящий для того, чтобы довести преступный замысел до конца.
"Подходя к кровати, я машинально попросил помощи у бога",- рассказывал
он мне. И то мгновенье, как он, собрав все силы, уже занес руку, вдруг
какой-то голос заговорил в нем и будто свет блеснул перед глазами. Он бросил
инструмент на постель, выбежал в залу и стал у окна. Глубочайший ужас перед
самим собою охватил его; но, чувствуя, что добродетель в нем все еще слаба,
страшась вновь поддаться искушению, он выскочил в окно и долго бродил по
берегу Рейна, расхаживая перед гостиницей, как часовой. Стремительными
шагами не раз доходил он почти до самого Андернаха, не раз приближался к
горному склону, по которому они с приятелем спускались, подъезжая к
гостинице. Ночная тишина была так глубока, он так полагался на сторожевых
псов, что иногда терял из виду оставленное открытым окно. Ему хотелось
крайним физическим утомлением призвать к себе сон. И вот, во время этой
прогулки под ясным небом, любуясь прекрасными звездами, быть может,
очарованный чистым ночным воздухом и меланхолическим плеском реки, он впал в
задумчивость и постепенно пришел к целительным, добродетельным мыслям. Разум
в конце концов совершенно рассеял кратковременное исступление. Наставления
его воспитателей, правила веры, а главное,- говорил мне он,- картина
скромной жизни, которую он вел под отеческой кровлей, восторжествовали над
дурными помыслами. Очнувшись после долгого раздумья, в котором он забылся на
берегу Рейна, опершись локтем о каменную глыбу,- он мог бы, как сказал мне
потом, не только спать, но и бодрствовать спокойно возле целого миллиарда в
золотых монетах. И в ту минуту, когда его честность вышла сильной и гордой
победительницей из этой борьбы, он стал на колени и в радостном,
восторженном порыве возблагодарил бога. Он чувствовал себя счастливым, на
душе у него было легко, хорошо, как в день первого причастия, когда ему
казалось, что он уподобился ангелам, потому что за целый день не согрешил ни
словом, ни делом, ни помышлением. Он вернулся в гостиницу, запер окно, уже
не боясь шуметь, и тотчас лег в постель. Телесная и душевная усталость
отдала его беззащитным во власть сна. Лишь только он опустил голову на
тюфяк, подкралась дремота, возникли первые фантастические образы, обычные
предвестник" сна. Все наши органы чувств в такие минуты цепенеют, жизнь
постепенно замирает в них, мысли расплываются, и последний трепет ощущений
уже кажется сонною грезою. "Какой воздух тяжелый,- думал Проспер.- Дышишь
словно влажным теплым паром". У него мелькнула смутная мысль, что это
впечатление объясняется разницей в температуре комнаты и чистого воздуха
полей. Вскоре он услышал равномерные звуки, которые очень напоминали стук
капель воды, падающих из крана. Ему почему-то стало так жутко, что он хотел
вскочить, кликнуть хозяина, разбудить фабриканта или Вильгельма, но вдруг,
на свою беду, он вспомнил о деревянных стенных часах, как будто расслышав в
раздававшихся звуках тиканье маятника, и сразу уснул с этим неясным, смутным
представлением...
- Вам хочется пить, господин Тайфер? - спросил хозяин дома, заметив,
что поставщик машинально взялся за графин.
Графин уже был пуст.
После краткой паузы, вызванной этим замечанием банкира, г-н Герман
продолжал рассказ:
- Утром Проспера Маньяна разбудил какой-то сильный шум. Ему почудились
дикие пронзительные крики, и все нервы его затрепетали, как это бывает,
когда, пробуждаясь, мы еще не освободились от тяжких ощущений, владевших
нами во сне. И нас происходит тогда особое физиологическое явление -
встряска, выражаясь языком грубым, явление еще недостаточно изученное, хотя
в нем содержатся феномены, любопытные для науки. Это страшное чувство
смертной тоски, вызванной, быть может, мгновенным воссоединением двух начал
человеческой натуры, почти всегда разъединенных во время сна, обычно бывает
мимолетным, но у бедняги подлекаря оно затянулось и обратилось в
беспредельный ужас, когда он увидел лужу крови между своим тюфяком и
кроватью Вальгенфера. Голова несчастного немца валялась на полу, а тело
вытянулось на постели. Вся кровь его вылилась из обрубка шеи. Увидев
недвижные открытые глаза, увидев пятна крови на своих простынях и даже у
себя на руках, заметив на своей постели скальпель, Проспер лишился чувств и
упал на пол, в лужу крови. "Это было карой за мои мысли",- говорил он мне.
Когда сознание вернулось к нему, он увидел, что сидит в общей зале. Вокруг
его стула стояли французские солдаты, а перед ним сгрудилась внимательная,
любопытная толпа. Он тупо взглянул на офицера, который допрашивал свидетелей
и, очевидно, составлял протокол. Он узнал трактирщика, его жену, двух
судовщиков, служанку гостиницы. Хирургический нож, которым воспользовался
убийца...
Господин Тайфер кашлянул, вынул из кармана платок, отер лоб,
высморкался. Никто, кроме меня, не заметил этих вполне естественных
мелочей,- все глаз не сводили с рассказчика и с жадным вниманием слушали
его. Поставщик облокотился на стол и пристально посмотрел на г-на Германа. В
дальнейшем он уже не выказывал ни малейшего волнения или любопытства, но
лицо его все время оставалось землистым и задумчивым, как в ту минуту, когда
он играл хрустальной пробкой от графина.
- ...Хирургический нож, которым воспользовался убийца, находился на
столе вместе со шкатулкой, бумажником и документами Проспера. Люди,
теснившиеся в комнате, смотрели то на эти вещественные доказательства
преступления, то на самого Проспера, а он, казалось, был при смерти и ничего
не различал угасшим своим взором. Неясный шум, доносившийся с улицы,
свидетельствовал о том, что перед гостиницей собралась толпа, которую
привлекла весть о преступлений и, вероятно, также желание посмотреть на
убийцу. Шаги часовых под окнами общей залы и позвякивание их ружей
выделялись на фоне глухого говора собравшегося народа, но гостиница была
заперта, в опустевшем дворе царила тишина. Проспер Маньян потупился, не в
силах выдержать взгляда офицера, составлявшего протокол, но вдруг
почувствовал, что кто-то сжал его руку, и тогда он поднял глаза, чтоб
посмотреть, кто же стал его покровителем перед всей этой враждебной толпой.
По мундиру он узнал, что около него - старший хирург полубригады,
размещенной в Андернахе. Но взгляд этого человека был так пронзителен, так
суров, что несчастный юноша весь задрожал и голова его запрокинулась на
спинку стула. Солдат дал ему понюхать крепкого уксуса, и он пришел в
чувство. Однако его глаза казались такими безжизненными, такими безумными,
что врач, пощупав его пульс, сказал офицеру:
- Капитан, сейчас невозможно допрашивать этого человека...
- Ну-ка, уведите его! - крикнул капитан, прервав врача и обращаясь к
капралу, стоявшему позади Проспера.
- Трус проклятый! - вполголоса сказал ему капрал.- Постарайся хоть
пройти твердым шагом мимо этих окаянных немцев. Не позорь Республику!
Слова эти как будто пробудили Проспера Маньяна, у него хватило сил
подняться, сделать несколько шагов, но, когда отворилась дверь и на него
пахнуло ветром, когда ринулась к нему толпа, он вдруг вновь ослабел, ноги у
него подкосились, и он покачнулся.
- Уж за одну только трусость надо расстрелять этого поганца лекаришку!
Иди ты!- говорили два солдата, поддерживая его под руки.
- А-а! Вот он, негодяй! Негодяй! Вот он! Вот он!
Восклицания эти как будто издавало одно огромное существо, в голосе
которого сливались все голоса толпы, следовавшей за Проспером и
разраставшейся с каждым шагом. Всю дорогу, от гостиницы до тюрьмы, топот
провожающих и конвоиров, гул разговоров, лазурь небес, рокот Рейна, свежесть
воздуха, картина Андернаха вызывали в душе Проспера неясные, смутные,
тусклые впечатления, как и все, что окружало его с той минуты, как он
пробудился. Порой ему казалось, что он уже больше не существует...
- ...Как раз в это время я находился в тюремном заключении,- заметил
г-н Герман, оборвав нить рассказа.- Я был тогда энтузиастом, какими все мы
бываем в двадцать лет: решив защищать родину, я командовал вольной дружиной,
которую сам же и собрал в окрестностях Андернаха. За несколько дней до этого
убийства мы натолкнулись на французский отряд в восемьсот штыков, а нас было
человек двести, не больше. Мои лазутчики предали нас. Меня бросили в
андернахскую тюрьму, хотели даже расстрелять для острастки всему нашему
краю. Французы говорили также, что нужно применить репрессии, но убийство,
которое они хотели выместить на мне, совершено было не во владениях
курфюрста. Мой отец добился отсрочки казни на три дня, чтобы съездить к
генералу Ожеро, и испросил у него помилование. И вот я видел, как привели в
андернахскую тюрьму Проспера Маньяна, и с первого же взгляда почувствовал к
нему глубокую жалость. Хотя он был бледен, в растерзанной одежде и
перепачкан кровью, в его лице было что-то простодушное, чистое, и это
поразило меня. Длинными белокурыми волосами и голубыми глазами он напоминал
сыновей порабощенной Германии. Я видел в нем печальный образ моей родины, он
казался мне жертвой, а не убийцей. Когда его проводили под моим окном, он
улыбнулся какой-то горькой и грустной улыбкой, словно сумасшедший в минутном
проблеске рассудка. Конечно, убийца не мог бы так улыбаться. Когда зашел ко
мне тюремный сторож, я стал расспрашивать его о новом заключенном.
- Что ж,- ответил он,- заперли в камеру, и с тех пор все молчит. Сидит,
обхватив голову руками,- может, дремлет, может, думает о своем деле.
Французы говорят, что завтра утром рассчитаются с ним на суде, а через
двадцать четыре часа расстреляют.
Под вечер все то время, которое отводилось мне для короткой прогулки, я
простоял под окном нового заключенного. Мы беседовали с ним, он
чистосердечно рассказал мне все, что приключилось с ним, и довольно толково
ответил на все мои вопросы. И после этого первого разговора я уже не
сомневался в его невиновности. Я выпросил разрешение посетить его в этот
день. Итак, мы виделись несколько раз, и бедный мальчик бесхитростно
посвятил меня во все свои мысли. Он считал себя и невиновным и,
одновременно, преступником. Вспоминая чудовищное искушение, побороть которое
у него хватило сил, он все же опасался, что мог встать во сне, в состоянии
лунатизма, и совершить то преступленье, какое замышлял наяву.
- А ваш спутник? - намекнул я.
- О-о! - с жаром воскликнул он.- Вильгельм неспособен...
Он даже не договорил. И ответ на эти горячие слова, полные юной
чистоты, я пожал ему руку.
- ...Должно быть, Вильгельм так испугался, когда проснулся, что потерял
голову и убежал.
- Не разбудив вас! - заметил я.- Но вам легко будет защищаться, если
баул с деньгами Вальгенфера не украден.
Вдруг он заплакал.
- Нет, я не виновен, не виновен! - воскликнул он.- Я не убил. Я
вспомнил, какой сон мне снился: я играл в горелки с товарищами во дворе
коллежа. Нет, я не мог отсечь голову этому человеку, раз я видел во сне, что
играю в горелки.
Но потом опять, несмотря на проблески надежды, порою возвращавшей ему
немного спокойствия, его все время мучили угрызения совести. Ведь он все же
занес руку, хотел перерезать горло спящему человеку. Он строго осуждал себя,
он не мог считать свое сердце чистым после того, как мысленно совершил
преступление.
- И ведь я же добрый!- воскликнул он.- Бедная моя матушка... Может
быть, в эту самую минуту она беззаботно играет в империал со своими
соседками в нашей маленькой гостиной, где стоят ковровые кресла. Если б она
узнала, что я хотя бы только замыслил убить человека и поднял на него
руку... О-о! она умерла бы! И я вот - в тюрьме и обвиняюсь в том, что на
самом деле совершил убийство! Ну, пусть я невиновен в смерти этого
несчастного,- в смерти моей матери я, конечно, буду виновен.- При этих
словах он не заплакал, но вдруг в порыве неистовой ярости, характерной для
пикардийцев, бросился к стене, и, если б я не схватил его, он размозжил бы
себе голову о камни.
- Дождитесь суда,- сказал я ему.- Вас оправдают, ведь вы невиновны. И
ваша матушка...
- Матушка! - воскликнул он гневно.- Ей прежде всего сообщат, в чем меня
обвинили. Так уж водится в маленьких городишках! И бедняжка умрет от горя.
Да ведь я и не могу считать себя невиновным. Хотите узнать всю правду? Я
чувствую, что навеки утратил девственную чистоту совести.
Сказав это, он сел, скрестив руки на груди, понурил голову и с мрачным
видом вперил глаза в пол. И эту минуту вошел сторож и велел мне итти обратно
в свою камеру. Досадуя, что я должен покинуть товарища в такую минуту, когда
он совсем пал духом, я крепко обнял его, как друг.
- Потерпите,- сказал я.- Может быть, все еще кончится хорошо. Если
голос честного человека может заставить ваши сомнения умолкнуть, знайте, что
я вас уважаю и люблю. Примите мою дружбу, положитесь на мое сердце, если в
вашем собственном сердце разлад.
На следующий день, около девяти часов утра, за ним явились четыре
солдата и капрал. Я услышал их топот и подошел к окну. Когда заключенного
вывели во двор, он бросил на меня взгляд. Никогда мне не забыть этого
взгляда,- столько было в нем раздумья, предчувствий, смирения и какой-то
кроткой, тихой грусти. Это было безмолвное, но внятное душе завещание
человека, отдающего в руки последнего друга погибшую свою жизнь! Какой,
верно, тяжкой была для него истекшая ночь, каким одиноким он был! Но
выражение его бледного лица говорило также о стоицизме, почерпнутом в новом
еще для него уважении к самому себе. Быть может, он очистился в мучениях
совести и считал, что скорбью и позором искупит свою вину. Он шел твердым
шагом; к утру он отмыл пятна крови, которой нечаянно запачкался. "Ведь кровь
обагрила мои руки по роковой случайности,- говорил он мне с ужасом и
отчаянием в голосе.- Я всегда сплю беспокойным сном". Я узнал, что его будет
судить военно-полевой суд. Через день дивизия должна была двинуться дальше,
и командир полубригады хотел -перед выступлением из Андернаха покарать
преступление в той самой местности, где оно было совершено... Все время,
пока шел суд, меня терзала тревога. Наконец, около полудня Проспера Маньяна
привели обратно в тюрьму; в тот час я был, как обычно, на прогулке во дворе;
он увидел меня и бросился ко мне в объятия.
- Я погиб! - сказал он.- Погиб! Нет никакой надежды. И, значит, в
глазах всех людей я буду убийцей! - Он гордо поднял голову.- Такая
несправедливость вернула мне чувство невиновности. Однако я все равно был бы
запятнан на всю жизнь, смерть же моя будет безупречной. Но существует ли
будущая жизнь?
Весь восемнадцатый век сказался в этом вопросе. Проспер задумался.
- Подождите,- сказал я.- О чем же вас спрашивали? Что вы отвечали? Вы
чистосердечно рассказали все, как рассказывали мне?
Мгновенье он пристально и молча глядел на меня и после этой жуткой
паузы заговорил с какой-то лихорадочной торопливостью и горячностью:
- Они сначала спросили меня: "Вы выходили ночью из гостиницы?" Я
ответил: "Да".- "Каким способом?" Я покраснел и ответил: "Вылез в окно".-
"Значит, вы его отворили?" - "Да",- ответил я. "Вы проделали это очень
осторожно: трактирщик ничего не слыхал!" Меня эти слова ошеломили. Судовщики
показали, что видели, как я ходил по берегу - то к Андернаху, то к лесу. По
их словам, я несколько раз проделал этот путь и, должно быть, зарыл в землю
золото и бриллианты. Ведь баула-то не нашли! А меня все время мучили
угрызения совести. Когда я хотел оправдываться, безжалостный голос кричал
мне: "Ты же замышлял преступление!" Все было против меня, даже я сам!.. Они
спрашивали меня о моем товарище. Я стал горячо защищать его. Тогда они
сказали: "Искать преступника надо только между вами, вашим товарищем,
трактирщиком и его женой. Утром все окна и двери оказались запертыми!.."
Когда судья сказал это,- заметил Проспер,- я онемел, лишился сил, душа у
меня замерла. Я был уверен в своем друге более, чем в самом себе, и не мог
обвинить его. Я понял, что нас считают сообщниками, но меня менее ловким,
чем он! Я попытался оправдать своего друга, объяснить преступление возможным
моим лунатизмом и запутался. Я погубил себя. И глазах судей я читал свой
приговор: они не могли сдержать насмешливой улыбки. Все кончено. Все ясно.
Завтра меня расстреляют. Я не о себе думаю,- сказал он, помолчав,- я думаю о
бедной матушке.- Он умолк, взглянул на небо и не проронил ни единой
слезинки. Глаза его были сухи, одно веко судорожно дергалось.- Фредерик...
- ...Ах, вот... вспомнил! Товарища его звали Фредерик. Ну, конечно,
Фредерик! Вспомнил, как его звали,- торжествующе воскликнул г-н Герман.
Соседка толкнула своей ножкой мою ногу и неприметно указала на г-на
Тайфера. Бывший поставщик небрежным жестом прикрыл глаза рукой, но нам
показалось, что между пальцами блестит мрачным огнем его взгляд.
- Послушайте! - шепнула она мне на ухо.- И что если его имя - Фредерик?
И ответ я мигнул ей, желая сказать: "Молчите". Герман тотчас вернулся к
рассказу.
- Фредерик подло покинул меня,- воскликнул Проспер.- Верно,
перепугался. Может, спрятался где-нибудь в гостинице,- ведь обеих наших
лошадей утром нашли во дворе. Какая-то непостижимая тайна! - добавил он.-
Лунатизм! Лунатизм!.. Но ведь только один раз в моей жизни проявился этот
недуг, когда мне было всего шесть лет... С чем же я уйду отсюда? -
воскликнул он, ударив ногой оземь.- Унесу ли с собою все, что может дать
дружба в этом мире? Или дважды придется мне умереть, усомнившись в братской
близости, которая возникла между нами в пятилетнем возрасте, продолжалась и
в школе, и в годы студенческой жизни? Где же ты, Фредерик? - И он заплакал.
Как видите, чувства нам дороже, чем сама жизнь.
- Пойдемте,- сказал он.- Лучше мне побыть в камере. Не хочу, чтобы люди
видели, что я плачу. Я мужественно встречу смерть, но сейчас трудно мне
геройствовать: признаюсь, мне жаль моей молодой, прекрасной жизни. Нынче
ночью я не смыкал глаз, все мне вспоминались картины детства, и те луга я
видел, где бегал мальчиком,- может быть, они-то и погубили меня. Передо мною
открывалось будущее,- сказал он, оборвав воспоминания.- А теперь!..
Двенадцать солдат. Сублейтенант скомандует: "Целься! Пли!" Треск барабанов и
позор! Вот оно, мое будущее! Ах, должен же быть бог, иначе все это слишком
глупо! - Тут он обнял меня и крепко-крепко прижал к себе.- Вы единственный
человек, которому я в последний свой час могу излить душу! Вы-то получите
свободу, увидите свою мать. Не знаю, богаты вы или бедны, но какое это имеет
значение?.. В вас вся моя надежда. Не вечно же будет длиться война. Так вот,
когда заключат мир, поезжайте в Бове. Если матушка переживет мою смерть,
разыщите ее. Утешьте ее, скажите ей: "Он не виновен!" Она поверит
вам,- прошептал он.- Я ей напишу сейчас. Но вы отнесите ей мой последний
вздох, скажите, что вы были последним, кого я обнял. Как она, бедняжка,
полюбит вас за то, что вы были последним моим другом! - И, умолкнув, он
поник головой, словно под бременем воспоминаний, а потом сказал: - Здесь я
никого не знаю - ни среди командиров, ни среди солдат, и всем я внушаю ужас.
Если б не вы, моя невиновность осталась бы тайной между небом и мною.
Я поклялся ему, что свято выполню его последнюю волю. Мои слова, мой
сердечный порыв тронули его. Спустя некоторое время за ним опять пришли
солдаты и снова повели его в суд. Его приговорили к расстрелу. Не знаю,
какие формальности сопровождали решение суда, какие последовали за ним и
воспользовался ли Проспер всеми законными средствами для защиты своей жизни,
но он ожидал, что на другой день утром его поведут на казнь, и ночь провел
за письмом к матери.
- Ну вот, мы оба получили свободу! - улыбаясь, сказал он мне, когда я
утром вошел в его камеру.- Мне сообщили, что генерал подписал вам
помилование.
Я молча смотрел на него, стараясь запечатлеть в памяти его черты. И он
вдруг поморщился брезгливо и сказал мне:
- Я был таким жалким трусом! Всю ночь я молил вот эти стены о
помиловании.- И он повел рукой, указывая на стены камеры.- Да, да,- повторил
он.- Я выл от отчаяния, я возмущался, я пережил ужаснейшие муки предсмертных
часов. Я был тогда один. Теперь же я думаю о том, что скажут люди...
Мужество - это как нарядная одежда. Надо в пристойном виде встретить смерть.
Поэтому...

ДВА ПРАВОСУДИЯ

- Ах, не договаривайте!..- прервала вдруг нюрнбержца юная девица, та
самая, которая просила его рассказать "страшную историю".- Я хочу остаться в
неведении и думать, что он спасся. Если я узнаю, что его расстреляли, мне не
уснуть всю ночь. Завтра!.. Вы доскажете эту историю завтра!
Все встали из-за стола. Г-н Герман предложил руку моей соседке, и она
спросила:
- Его расстреляли? Да?
- Да. Я был свидетелем казни.
- Что?! - воскликнула она.- Как вы только могли, сударь?..
- Он сам пожелал этого, сударыня. И какой это ужас итти за гробом
живого человека, которого любишь, и знать, что он погибает безвинно. Бедный
юноша не отрывал от меня взгляда. Казалось, он уже жил только во мне! Ведь
он мне завещал передать его матери последний его вздох.
- Ну и как? Вы видели ее?
- После заключения Амьенского мира я поехал во Францию, чтобы сказать
его матери прекрасные слова: "Он невиновен". Я благоговейно совершил это
паломничество. Но госпожа Маньян к тому времени умерла от тоски. Я с
глубоким волнением сжег письмо, которое вез ей. Вы, пожалуй, посмеетесь над
моей немецкой чувствительностью, но я увидел драму, возвышенную и тяжелую
драму в том, что прощальный призыв, посланный из одной могилы в другую,
останется погребенным в вечной тайне и никто в мире не услышит его, как крик
путника в пустыне, на которого внезапно бросился лев.
- И если бы вас подвели к кому-нибудь из гостей, мирно беседующих в
этой комнате, и сказали вам: "Вот убийца!" Разве в этом не было бы иной
драмы? - спросил я, прервав его.- Интересно, что бы вы тогда сказали?
Господин Герман разыскал свой цилиндр и ушел.
- Мы юношески опрометчивы в своих заключениях,- сказала мне
соседка.- Взгляните на Тайфера,- вон он сидит в кресле у камина, а мадмуазель
Фанни подает ему чашку кофе. Он улыбается. Разве мог бы убийца, выслушав
рассказ об этой драме, который был бы для него пыткой, проявлять такое
спокойствие? Посмотрите, у него самый патриархальный вид.
- Да... Но попробуйте-ка спросить у него, не был ли он на войне в
Германии.
- И почему бы не спросить?
И с тою смелостью, которую почти всегда чувствует женщина, когда
какая-либо загадка забавляет ее или возбуждает ее любопытство, моя соседка
подошла к поставщику.
- Вы бывали в Германии? - спросила она. Тайфер едва не выронил из рук
чашку.
- Я, сударыня? Нет, никогда не бывал.
- Что ты говоришь, Тайфер! - перебил его банкир.- Ведь ты поставлял
провиант во время Ваграмской кампании.
- Ах, да! - спохватился Тайфер.- Верно! И этот год я туда ездил.
- Вы ошиблись. Он славный старик,- сказала моя соседка, подойдя ко мне.
- Вот как! - воскликнул я.- Подождите! К концу вечера я вытащу убийцу
из грязи, в которой он закопался.
Каждодневно на наших глазах происходит феномен, удивительно глубокий,
но столь простой, что никто его не замечает. Если в чьей-либо гостиной
столкнутся два человека, из которых один имеет право презирать или
ненавидеть другого, оттого что знает о каком-нибудь интимном и скрытом
позорном факте его жизни, проник в тайную сущность его натуры и даже готовит
ему возмездие,- два этих человека всегда разгадают друг друга и почувствуют,
какая пропасть разделяет или будет их разделять. Они невольно следят друг за
другом, настораживаются, в их взглядах, в их жестах сквозят их тайные мысли,
и обоих, как магнитом, тянет друг к другу. Не знаю, что притягивает сильнее:
возмездие или преступление, ненависть или обида. Как священники, которые не
могли служить литургию в присутствии злого духа, оба они смущены,
недоверчивы; один учтив, другой угрюм,- не знаю, который из двух; один
краснеет и бледнеет, другой трепещет. Нередко мститель так же труслив, как и
его жертва. Мало у кого хватает мужества нанести удар даже по необходимости,
и многие молчат или прощают просто из отвращения к скандалам или из боязни
трагической развязки. Вот в таком взаимопроникновении чувств и душ
завязалась таинственная борьба между поставщиком и мною. После вопроса, с
которым я обратился к нему во время повествования г-на Германа, он избегал
моих взглядов. Быть может, он избегал также и взглядов других гостей! Он
разговаривал с простодушной Фанни, дочерью хозяина дома, должно быть,
испытывая, как и все преступники, потребность побыть возле невинного
существа, в надежде найти себе покой. Но, хотя он сидел далеко от меня, я
прислушивался к его словам, и мой пронизывающий взгляд лишал его этого
покоя. Порой ему казалось, что он может безопасно для себя наблюдать за
мной, но мы тотчас же встречались взглядом, и он опускал глаза. Устав от
этой пытки, Тайфер поспешил прекратить ее и сел играть в карты. Я поставил
ставку в доле с его противником, мечтая, однако, проиграть свои деньги.
Желание мое исполнилось. Тогда я занял место своего партнера, и вот мы
оказались с Тайфером лицом к лицу.
- Сударь,- сказал я, когда он сдавал карты,- будьте любезны, смешайте
счет.
Он торопливо переложил фишки с левой стороны на правую. Подошла моя
соседка, я многозначительно взглянул на нее.
- Скажите, пожалуйста,- обратился я к нему,- вы господин Фредерик
Тайфер? Если так, я хорошо знаю ваших родственников в Бове.
- Да, сударь,- ответил он.
Он выронил из рук карты, схватился за голову и встал, попросив гостя,
игравшего с ним в доле, занять его место.
- Здесь ужасно жарко,- сказал он.- Я боюсь...
Он не договорил. Лицо его вдруг страдальчески исказилось, и он быстро
вышел из комнаты. Заметив его недомогание, хозяин дома последовал за ним,
видимо, от души ему сочувствуя. Мы с соседкой переглянулись, но я заметил,
что ее лицо омрачила тень горестной печали.
- Ну, можно ли быть таким жестокосердым? - спросила она, подойдя со
мною к оконной нише, после того как я проигрался и встал из-за карточного
стола.- Почему бы не предоставить все суду - человеческому или божьему? Если
первого преступник избежит, то второго ему не избежать. Неужели привилегии
председателя уголовного суда так уж заманчивы? Вы, можно сказать, приняли на
себя роль палача!
- Но вы же сами разделяли и подстрекали мое любопытство, а теперь
читаете мне нравоучение!
- Вы заставили меня поразмыслить,- ответила она.
- Итак, мир - негодяям, война - несчастным и слава - золоту? И впрочем,
оставим все это,- добавил я смеясь.- Прошу вас, взгляните вон на ту юную
девушку, которая вошла сейчас в гостиную.
- Ну, хорошо, посмотрела. Что дальше?
- Я видел ее три дня назад на балу в неаполитанском посольстве и
страстно влюбился в нее. Умоляю, скажите ее имя! Никто не мог...
- Это мадмуазель Викторина Тайфер. Я был ошеломлен.
- Мачеха этой девицы,- разъясняла мне моя соседка, хотя я едва слышал
ее слова,- взяла ее недавно из монастырского пансиона, где она несколько
запоздало заканчивала свое образование. Отец долго не хотел ее признавать. И
свете она первый раз. Она очень мила и очень богата.
Слова эти были сказаны с язвительной улыбкой, и вдруг в эту минуту мы
услышали неистовые, но приглушенные вопли. Они неслись, казалось, из
соседней пристройки и слабо отдавались в саду.
- Что это? Как будто голос господина Тайфера? - воскликнул я.
Мы насторожились, прислушались и действительно различили ужасные стоны.
Жена банкира подбежала к нам и закрыла окно.
- Боюсь истерик! -- сказала она.- Если мадмуазель Тайфер услышит голос
отца, с ней может случиться нервный припадок.
Банкир вернулся в гостиную, разыскал Викторину и что-то сказал ей
вполголоса. Девушка вскрикнула, кинулась к двери и исчезла. Происшествие это
вызвало переполох. Игроки бросили карты. Каждый расспрашивал соседа. Гул
разговоров усилился. Гости собирались кучками.
- Неужели господин Тайфер...- заговорил я.
- Покончил с собой! - подхватила моя насмешливая соседка.--Мне
думается, вы с легким сердцем перенесете эту утрату.
- Да что же с ним случилось?
- Он страдает необыкновенной болезнью,- ответила хозяйка дома.- Все не
могу запомнить, как она называется, хотя господин Бруссон не раз мне ее
называл. И вот сейчас у него, бедненького, был приступ.
- И какого рода эта болезнь? - спросил вдруг один из гостей, судебный
следователь.
- Ах, это ужасная болезнь! - ответила хозяйка.- Врачи не знают никаких
средств против нее. И страдания, очевидно, жестокие. Однажды, когда этот
несчастный Тайфер гостил у нас в поместье, у него случился приступ, и я не
могла выдержать, уехала к нашей соседке, только чтоб не слышать его криков.
Он испускал страшные вопли, хотел наложить на себя руки. Дочери пришлось
привязать его к кровати и надеть на него смирительную рубашку. Бедняга
кричал, что какие-то животные проникли к нему в голову, грызут его мозг, что
у него вытягивают по одному все нервы, дергают их, перепиливают пилой. У
него бывают такие нестерпимые головные боли, что однажды попробовали
применить прижигания кожи, чтобы заглушить эти муки другой болью, а он даже
не почувствовал ее. Но доктор Бруссон, его домашний врач, отменил
прижигания, сказав, что у господина Тайфера нервная болезнь, воспаление
нервов, что надо ставить пиявки на шею и делать примочки из опиума на
голову. И действительно, припадки стали реже - один-два раза в год, в конце
осени. Оправившись, Тайфер все твердит, что скорее согласен, чтоб его
колесовали, чем переносить такие мучения.
- Ну, значит, это действительно сильные мучения,- сказал биржевой
маклер, салонный остряк.
- Да,- подтвердила хозяйка дома.- И прошлом году он едва не погиб. Он
поехал один к себе в поместье по какому-то спешному делу и там двадцать два
часа пролежал без чувств, закоченев, как покойник. Иго спасли только
горячими ваннами.
- Так что же это? Нечто вроде столбняка? - спросил маклер. |
- Не знаю,- ответила хозяйка.- Эта болезнь у него уже лет тридцать,- с
тех пор как он был в армии. По его словам, ему впилась в голову острая
щепка, когда он упал однажды в лодку. Но Бруссон надеется его вылечить.
Говорят, англичане нашли способ безопасно применять синильную кислоту для
излечения этой болезни.
И это мгновенье раздался крик, еще пронзительнее, чем прежде, и мы все
похолодели от ужаса.
- Слышите? Вот именно так он кричал тогда у нас в поместье,- сказала
жена банкира.- Я вся вздрагивала, до того эти вопли действовали мне на
нервы. Но, представьте, удивительное дело: у злополучного Тайфера просто
неслыханные, невыносимые боли, однако эти припадки совершенно безопасны для
жизни. Когда нестерпимая пытка дает ему несколько часов передышки, он ест и
пьет, как обычно. Удивительна натура человеческая! Какой-то немецкий врач
сказал, что эта болезнь - нечто вроде подагры головы, и его мнение, таким
образом, сходится с мнением Бруссона.
Я отошел от гостей, столпившихся вокруг хозяйки дома, и последовал за
мадмуазель Тайфер, которую вызвал лакей.
- Ах, боже мой! - воскликнула она, плача.- Чем батюшка прогневил небо!
За что он так мучается? Он такой добрый!..
Я спустился вместе с нею по лестнице, помог ей сесть в карету и тут
увидел ее отца, согнувшегося в три погибели. Мадмуазель Тайфер пыталась
заглушить стоны своего батюшки, закрывая ему рот платком. К несчастью, он
заметил меня. Лицо его еще больше исказилось, он бросил на меня дикий
взгляд, в воздухе пронесся его неистовый крик, и карета тронулась.
Этот обед и этот вечер оказали жестокое влияние на мою жизнь и на мои
чувства. Я полюбил мадмуазель Тайфер, быть может, именно потому, что чувство
чести и порядочность запрещали мне сближаться с убийцей, каким бы ни был он
хорошим отцом и хорошим мужем. Что-то неодолимое и роковое влекло меня в те
дома, где я мог увидеть Викторину. Нередко, дав себе честное слово не искать
больше встречи с нею, я в тог же вечер оказывался близ нее. И я был
беспредельно счастлив. Моя любовь, вполне законная, исполненная, однако,
химерических угрызений совести, принимала оттенок преступной страсти. Я
презирал себя за то, что кланяюсь Тайферу, когда он изредка появлялся в
обществе вместе с дочерью, но все же я кланялся ему! Наконец, к несчастью,
Викторина не только красивая девушка, но сверх того девушка образованная,
одаренная талантами, и она так мила,- ни малейшего педантства и хотя бы тени
кривлянья. Говорит она сдержанно, а ее характер поражает какой-то
меланхолической прелестью, против которой никто не в силах устоять. Она
любит меня, во всяком случае позволяет мне думать так,- ведь она дарит меня
иной улыбкой, чем других, а когда говорит со мною, голос ее приобретает
особую мягкость. О, она любит меня! Но ведь она обожает отца, постоянно
превозносит его доброту, кротость, высокие достоинства. Похвалы эти для меня
- нож в сердце. Однажды я едва не стал сообщником преступления, на котором
зиждется богатство всего семейства Тайферов: я едва не попросил руки
Викторины. И вот тогда я бежал от нее, отправился путешествовать, побывал в
Германии, в Андернахе. Но ведь я вернулся. Я вновь увидел Викторину. Она
была бледна, худа. Останься она такой же, как прежде, цветущей, веселой, я
быт бы спасен. И тут страсть моя разгорелась с необычайной силой. Боясь, как
бы моя щепетильность не превратилась в манию, я решил созвать синедрион
чистых душ, чтобы пролить хоть луч света на эту проблему высокой морали и
философии. Вопрос еще больше усложнился после моего возвращения. И вот
третьего дня я собрал у себя кое-кого из друзей - тех, в ком я более чем в
других вижу честности, деликатности чувств и порядочности. Я пригласил двух
англичан - секретаря посольства и некоего пуританина; затем, бывшего
министра, вооруженного зрелым умом политического деятеля; нескольких молодых
людей, еще подвластных чарам невинности; одного старика священника; бывшего
моего опекуна, простодушного человека, представившего мне
наидобросовестнейший отчет об опеке, что явилось достопамятным событием в
Опекунском совете; одного адвоката, одного нотариуса - словом, самых
разнообразных представителей общественного мнения и житейских добродетелей.
Сначала мы вкусно пообедали, поболтали, поспорили, потом, за десертом, я
чистосердечно поведал свою историю и попросил, чтобы мне дали разумный
совет, но, конечно, предмета моей любви по имени не назвал.
- Посоветуйте, друзья, как мне быть,- сказал я в заключение.- Обсудите
вопрос со всех сторон - так, словно речь идет о каком-нибудь законопроекте.
Вам принесут урну и бильярдные шары, и пусть каждый подаст голос за или
против моего брака, с соблюдением всех требований тайного голосования.
Сразу воцарилась глубокая тишина. Нотариус объявил самоотвод.
- Ведь тут в дело замешался брачный контракт,- заметил он.
Бывший мой опекун после всех возлияний лишился дара речи; он сам теперь
нуждался в опеке, чтоб благополучно добраться домой.
- Понимаю! - воскликнул я.- Не высказать своего мнения - это самый
энергичный способ указать мне, как я должен поступить.
Гости мои зашевелились.
Один домовладелец, пожертвовавший по подписному листу в пользу детей
генерала Фуа [Фуа (1775-1825) - наполеоновский генерал, во время Реставрации
депутат парламента от либеральной партии] и на памятник ему, воскликнул:
- Как добродетели, бывают преступленья
Различных степеней!
- Болтун,- пробормотал министр, подтолкнув меня локтем.
- И чем тут затруднение? - спросил герцог ***, богатые поместья
которого составились из земель, некогда конфискованных у непокорных
гугенотов после отмены Нантского эдикта...
Встал адвокат.
- В юрисдикции,- сказал он,- случай, подвергнутый нашему рассмотрению,
не представлял бы никакого затруднения. Герцог прав! - воскликнул этот
глашатай закона.- Разве нет постановления о сроках давности? Что сталось бы
с нашим обществом, если бы мы вздумали доискиваться происхождения всякого
богатства? Это дело совести. Если уж вам так хочется обсудить данный казус,
обратитесь в духовную консисторию.
Тут адвокат, воплощенный кодекс законов, умолк, сел на свое место и
осушил бокал шампанского. Тогда поднялся добрый пастырь, призванный
толковать евангелие.
- Бог создал нас слабыми,- сказал он убежденно.- Если вы любите
наследницу преступника, то женитесь на ней, но удовольствуйтесь приданым,
которое достанется ей от матери, а наследство отца раздайте бедным.
- Позвольте,- сказал один из тех безжалостных спорщиков, какие
частенько встречаются в свете,- может быть, отец ее выгодно женился только
потому, что разбогател. Разве любая его удача не была все же плодом
преступления?
- Самый этот спор уже является решением! Есть вещи, о которых
порядочные люди не спорят,- воскликнул бывший мой опекун, желая, видимо,
просветить собравшихся своей пьяной мудростью.
- Да! - протянул секретарь посольства.
- Да! - воскликнул священник.
Эти два человека не понимали друг друга.
Поднялся доктринер, которому для избрания в палату не хватало только
ста пятидесяти голосов при ста пятидесяти пяти избирателях.
- Господа, этот феноменальный случай принадлежит к сфере
интеллектуальной и выходит за рамки явлений, характерных для нормального
состояния нашего общества. Следовательно, решение, каковое предстоит нам
принять, должно быть выражено всеми согласно велениям совести путем
внезапного суждения и явиться поучительным отражением душевных переживаний,
довольно схожих с теми озарениями, в коих выражаются чувства и склонности.
Приступим к голосованию.
- Приступим! - воскликнули гости.
Я велел дать каждому два шара: один белый, другой - красный. Белый,
символ девственной чистоты, означал запрещение этого брака, а красный -
одобрение. Из деликатности сам я воздержался от голосования. Друзей
собралось ко мне семнадцать человек, следовательно, для абсолютного
большинства нужно было не менее девяти голосов. Каждый подходил и опускал
свой шар в плетеную корзинку с узким верхом - ту, из которой перед партией в
бильярд вытаскивают нумерованные шары, определяя таким образом очередь в
игре; все мы испытывали довольно сильное волнение, так как решать путем
голосования вопрос чисто моральный - это, конечно, способ необычный.
При подсчете голосов обнаружено было девять белых шаров. Этот итог
нисколько не удивил меня, но мне вздумалось сосчитать, сколько молодых людей
моего возраста имеется среди избранных мною судей. Таких казуистов оказалось
девять человек, и, несомненно, все они были единомышленниками.
"Ох, ох!- думал я.- Два тайных и единодушных решения: одно - в пользу
моей женитьбы, другое - против! Как выйти из столь затруднительного
положения?"
- И где живет твой будущий тесть? - опрометчиво спросил один из моих
школьных товарищей, менее скрытный, чем другие.
- Тестя больше не существует! - воскликнул я.- Еще недавно моя совесть
говорила так громко, что ваше решение было бы излишне. Но теперь голос ее
приутих, а вот и причина моего малодушия: весьма искушающее письмо, которое
я получил два месяца тому назад.
И, вынув из бумажника это послание, я показал его всем.
"Господину *** Милостивый государь!
Просим вас принять участие в похоронах г-на Жана-Фредерика Тайфера,
главы фирмы Тайфер и К-, бывшего провиантмейстера, кавалера ордена Почетного
легиона и ордена Золотой шпоры, капитана первой гренадерской роты Второго
легиона Парижской национальной гвардии, скончавшегося 1 мая с. г.
Вынос тела из дома покойного (улица Жубер).
Отпевание состоится... и т. д. От имени... и т. д.".
- Что же мне делать? - продолжал я.- Я хочу поставить вопрос очень
широко. Разумеется, в поместьях мадмуазель Тайфер стоит целая лужа крови, и
наследство ее батюшки настоящее Хацельдама [Хацельдама - "Поле крови"
(библ.) - так называли поле, которое Иуда согласно библейской легенде купил
за 30 сребреников, полученные им за предательство Иисуса Христа]. Я это
знаю. Но Проспер Маньян не оставил потомства. Мне не удалось разыскать и
родных фабриканта булавок, убитого в Андернахе. Кому вернуть состояние? Имею
ли я право разгласить раскрытую мною тайну, прибавить еще одну отсеченную
голову к приданому ни в чем не повинной девушки, добиться, чтобы она видела
тяжелые сны и лишилась прекрасной иллюзии, убить ее отца вторично, сказав
ей: "Каждое экю в наследстве вашем запачкано кровью". Я взял у одного
престарелого духовника "Толковый словарь различных вопросов совести", но не
нашел в нем ответа на свои сомнения. Отдать деньги в церковь на помин души
Проспера Маньяна, Вальгенфера и Тайфера? Но ведь мы живем в девятнадцатом
веке! Построить приют, учредить премию за добродетель? Премию за добродетель
присудят жуликам. И большинство наших приютов, как мне кажется, стало нынче
рассадниками пороков. И разве искупишь это преступление, употребив
преступное богатство на цели более или менее лестные для тщеславия? Да и
почему я обязан все это делать? Ведь я люблю, люблю страстно. Моя любовь -
это моя жизнь. Если я без объяснения причин предложу девушке, избалованной
роскошью, привыкшей к жизни, богатой утехами искусства, девушке, которой так
нравится слушать в томной позе музыку Россини в Итальянском театре, если я
предложу ей отказаться от ста пятидесяти тысяч франков ежегодного дохода,
отдав их в пользу отупевших стариков или бездомных шелудивых оборвышей, она
со смехом повернется ко мне спиною, а ее компаньонка сочтет меня злым
шутником. Если в любовном экстазе я стану восхвалять ей прелести скромной
жизни и мой домик на берегу Луары, буду молить ее пожертвовать столичными
удовольствиями во имя нашей любви,- это будет, во-первых, добродетельной
ложью, а во-вторых, пожалуй, окажется весьма печальным опытом: я потеряю
сердце юной особы, которая обожает балы, наряды, да пока что и меня самого.
Ее похитит у меня стройный щеголеватый офицер с закрученными усами -
салонный пианист, почитатель лорда Байрона и превосходный наездник. Что же
делать? Скорее, господа, дайте мне совет!
Честный человек пуританского склада, довольно похожий на отца Дженни
Динс [Дженни Динc - героиня романа Вальтера Скотта "Эдинбургская темница"],-
тот самый, о котором я уже упоминал,- за весь вечер не промолвивший ни
единого слова, пожал плечами и сказал мне:
- Дурак! Зачем было спрашивать, не уроженец ли он города Бове?

Париж, май 1831 г.

КРАСНАЯ ГОСТИНИЦА

Впервые эта новелла была напечатана в 1831 году в августовских номерах
"Ревю де Пари". В 1832 году она вошла в "Новые философские сказки" (издание
Госселена). В 1846 году автор включил "Красную гостиницу" в XV том
"Человеческой комедии" (II том "Философских этюдов").
В новелле "Красная гостиница" показано начало карьеры банкира-убийцы
Тайфера, выступающего в романах "Шагреневая кожа" и "Отец Горио".
Образ банкира Тайфера аналогичен ряду других "героев" "Человеческой
комедии", идущих к вершинам богатства путем грязных махинаций и прямых
преступлений.

Собрание сочинений в пятнадцати томах.
Т. 13. Человеческая комедия. Философские этюды.
М.: Государственное издательство художественной литературы, 1955.
OCR Гуцев В.Н.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел художественная литература