Толстой Л. Севастополь в декабре месяце

Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над
Сапун-горою; темно-синяя поверхность моря сбросила с себя уже сумрак ночи и
ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском; с бухты несет холодом и
туманом; снега нет - все черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и
трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый
раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра. На
кораблях глухо бьет восьмая стклянка.
На Северной денная деятельность понемногу начинает заменять
спокойствие ночи: где прошла смена часовых, побрякивая ружьями; где доктор
уже спешит к госпиталю; где солдатик вылез из землянки, моет оледенелой
водой загорелое лицо и, оборотясь на зардевшийся восток, быстро крестясь,
молится богу; где высокая тяжелая маджара на верблюдах со скрипом
протащилась на кладбище хоронить окровавленных покойников, которыми она
чуть не доверху наложена... Вы подходите к пристани - особенный запах
каменного угля, навоза, сырости и говядины поражает вас; тысячи разнородных
предметов - дрова, мясо, туры, мука, железо и т. п. - кучей лежат около
пристани; солдаты разных полков, с мешками и ружьями, без мешков и без
ружей, толпятся тут, курят, бранятся, перетаскивают тяжести на пароход,
который, дымясь, стоит около помоста; вольные ялики, наполненные всякого
рода народом - солдатами, моряками, купцами, женщинами, - причаливают и
отчаливают от пристани.
- На Графскую, ваше благородие? Пожалуйте, - предлагают вам свои
услуги два или три отставных матроса, вставая из яликов.
Вы выбираете тот, который к вам поближе, шагаете через полусгнивший
труп какой-то гнедой лошади, которая тут в грязи лежит около лодки, и
проходите к рулю. Вы отчалили от берега. Кругом вас блестящее уже на
утреннем солнце море, впереди - старый матрос в верблюжьем пальто и молодой
белоголовый мальчик, которые молча усердно работают веслами. Вы смотрите и
на полосатые громады кораблей, близко и далеко рассыпанных по бухте, и на
черные небольшие точки шлюпок, движущихся по блестящей лазури, и на
красивые светлые строения города, окрашенные розовыми лучами утреннего
солнца, виднеющиеся на той стороне, и на пенящуюся белую линию бона и
затопленных кораблей, от которых кой-где грустно торчат черные концы мачт,
и на далекий неприятельский флот, маячащий на хрустальном горизонте моря, и
на пенящиеся струи, в которых прыгают соляные пузырики, поднимаемые
веслами; вы слушаете равномерные звуки ударов весел, звуки голосов, по воде
долетающих до вас, и величественные звуки стрельбы, которая, как вам
кажется, усиливается в Севастополе.
Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникли в
душу вашу чувства какого-то мужества, гордости и чтоб кровь не стала
быстрее обращаться в ваших жилах...
- Ваше благородие! прямо под Кистентина [Корабль "Константин". (Прим.
Л. Н. Толстого.)] держите, - скажет вам старик матрос, оборотясь назад,
чтобы поверить направление, которое вы даете лодке, - вправо руля.
- А на нем пушки-то еще все, - заметит беловолосый парень, проходя
мимо корабля и разглядывая его.
- А то как же: он новый, на нем Корнилов жил, - заметит старик, тоже
взглядывая на корабль.
- Вишь ты, где разорвало! - скажет мальчик после долгого молчания,
взглядывая на белое облачко расходящегося дыма, вдруг появившегося высоко
над Южной бухтой и сопровождаемого резким звуком разрыва бомбы.
- Это он с новой батареи нынче палит, - прибавит старик, равнодушно
поплевывая на руку. - Ну, навались, Мишка, баркас перегоним. - И ваш ялик
быстрее подвигается вперед по широкой зыби бухты, действительно перегоняет
тяжелый баркас, на котором навалены какие-то кули и неровно гребут неловкие
солдаты, и пристает между множеством причаленных всякого рода лодок к
Графской пристани.
На набережной шумно шевелятся толпы серых солдат, черных матросов и
пестрых женщин. Бабы продают булки, русские мужики с самоварами кричат:
сбитень горячий, и тут же на первых ступенях валяются заржавевшие ядра,
бомбы, картечи и чугунные пушки разных калибров. Немного далее большая
площадь, на которой валяются какие-то огромные брусья, пушечные станки,
спящие солдаты; стоят лошади, повозки, зеленые орудия и ящики, пехотные
козлы; двигаются солдаты, матросы, офицеры, женщины, дети, купцы; ездят
телеги с сеном, с кулями и с бочками; кой-где проедут казак и офицер
верхом, генерал на дрожках. Направо улица загорожена баррикадой, на которой
в амбразурах стоят какие-то маленькие пушки, и около них сидит матрос,
покуривая трубочку. Налево красивый дом с римскими цифрами на фронтоне, под
которым стоят солдаты и окровавленные носилки, - везде вы видите неприятные
следы военного лагеря. Первое впечатление ваше непременно самое неприятное:
странное смешение лагерной и городской жизни, красивого города и грязного
бивуака не только не красиво, но кажется отвратительным беспорядком; вам
даже покажется, что все перепуганы, суетятся, по знают, что делать. Но
вглядитесь ближе в лица этих людей, движущихся вокруг вас, и вы поймете
совсем другое. Посмотрите хоть на этого фурштатского солдатика, который
ведет поить какую-то гнедую тройку и так спокойно мурлыкает себе что-то под
нос, что, очевидно, он не заблудится в этой разнородной толпе, которой для
него и не существует, но что он исполняет свое дело, какое бы оно ни было -
поить лошадей или таскать орудия, - так же спокойно, и самоуверенно, и
равнодушно, как бы все это происходило где-нибудь в Туле или в Саранске. То
же выражение читаете вы и на лице этого офицера, который в безукоризненно
белых перчатках проходит мимо, и в лице матроса, который курит, сидя на
баррикаде, и в лице рабочих солдат, с носилками дожидающихся на крыльце
бывшего Собрания, и в лице этой девицы, которая, боясь замочить свое
розовое платье, по камешкам перепрыгивает чрез улицу.
Да! вам непременно предстоит разочарование, ежели вы в первый раз
въезжаете в Севастополь. Напрасно вы будете искать хоть на одном лице
следов суетливости, растерянности или даже энтузиазма, готовности к смерти,
решимости, - ничего этого нет: вы видите будничных людей, спокойно занятых
будничным делом, так что, может быть, вы упрекнете себя в излишней
восторженности, усомнитесь немного в справедливости понятия о геройстве
защитников Севастополя, которое составилось в вас по рассказам, описаниям и
вида и звуков с Северной стороны. Но прежде чем сомневаться, сходите на
бастионы, посмотрите защитников Севастополя на самом месте защиты или,
лучше, зайдите прямо напротив в этот дом, бывший прежде Севастопольским
собранием и на крыльце которого стоят солдаты с носилками, - вы увидите там
защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные,
но изумительные, возвышающие душу зрелища.
Вы входите в большую залу Собрания. Только что вы отворили дверь, вид
и запах сорока или пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненных
больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не
верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, - это дурное
чувство, - идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли
смотреть на страдальцев, не стыдитесь подойти и поговорить с ними:
несчастные любят видеть человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать
про свои страдания и услышать слова любви и участия. Вы проходите посредине
постелей и ищете лицо менее строгое и страдающее, к которому вы решитесь
подойти, чтобы побеседовать.
- Ты куда ранен? - спрашиваете вы нерешительно и робко у одного
старого исхудалого солдата, который, сидя на койке, следит за вами
добродушным взглядом и как будто приглашает подойти к себе. Я говорю:
"робко спрашиваете", потому что страдания, кроме глубокого сочувствия,
внушают почему-то страх оскорбить и высокое уважение к тому, кто перенесет
их.
- В ногу, - отвечает солдат; но в это самое время вы сами замечаете по
складкам одеяла, что у него ноги нет выше колена. - Слава богу теперь, -
прибавляет он, - на выписку хочу.
- А давно ты уже ранен?
- Да вот шестая неделя пошла, ваше благородие!
- Что же, болит у тебя теперь?
- Нет, теперь не болит, ничего; только как будто в икре ноет, когда
непогода, а то ничего.
- Как же ты это был ранен?
- На пятом баксионе, ваше благородие, как первая бандировка была:
навел пушку, стал отходить, этаким манером, к другой амбразуре, как он
ударит меня по ноге, ровно как в яму оступился. Глядь, а ноги нет.
- Неужели больно не было в эту первую минуту?
- Ничего; только как горячим чем меня пхнули в ногу.
- Ну, а потом?
- И потом ничего; только как кожу натягивать стали, так саднило как
будто. Оно первое дело, ваше благородие, не думать много: как не думаешь,
оно тебе и ничего. Все больше оттого, что думает человек.
В это время к вам подходит женщина в сереньком полосатом платье и
повязанная черным платком; она вмешивается в ваш разговор с матросом и
начинает рассказывать про него, про его страдания, про отчаянное положение,
в котором он был четыре недели, про то, как, бывши ранен, остановил
носилки, с тем чтобы посмотреть на залп нашей батареи, как великие князья
говорили с ним и пожаловали ему двадцать пять рублей, и как он сказал им,
что он опять хочет на бастион, с тем чтобы учить молодых, ежели уже сам
работать не может. Говоря все это одним духом, женщина эта смотрит то на
вас, то на матроса, который, отвернувшись и как будто не слушая ее, щиплет
у себя на подушке корпию, и глаза ее блестят каким-то особенным восторгом.
- Это хозяйка моя, ваше благородие! - замечает вам матрос с таким
выражением, как будто говорит: "Уж вы ее извините. Известно, бабье дело -
глупые слова говорит".
Вы начинаете понимать защитников Севастополя; вам становится почему-то
совестно за самого себя перед этим человеком. Вам хотелось бы сказать ему
слишком много, чтобы выразить ему свое сочувствие и удивление; но вы не
находите слов или недовольны теми, которые приходят вам в голову, - и вы
молча склоняетесь перед этим молчаливым, бессознательным величием и
твердостью духа, этой стыдливостью перед собственным достоинством.
- Ну, дай бог тебе поскорее поправиться, - говорите вы ему и
останавливаетесь перед другим больным, который лежит на полу и, как
кажется, в нестерпимых страданиях ожидает смерти.
Это белокурый, с пухлым и бледным лицом человек. Он лежит навзничь,
закинув назад левую руку, в положении, выражающем жестокое страдание. Сухой
открытый рот с трудом выпускает хрипящее дыхание; голубые оловянные глаза
закачены кверху, и из-под сбившегося одеяла высунут остаток правой руки,
обвернутый бинтами. Тяжелый запах мертвого тела сильнее поражает вас, и
пожирающий внутренний жар, проникающий все члены страдальца, проникает как
будто и вас.
- Чтo, он без памяти? - спрашиваете вы у женщины, которая идет за вами
и ласково, как на родного, смотрит на нас.
- Нет, еще слышит, да уж очень плох, - прибавляет она шепотом. - Я его
нынче чаем поила - что ж, хоть и чужой, все надо жалость иметь, - так уж не
пил почти.
- Как ты себя чувствуешь? - спрашиваете вы его. Раненый поворачивает
зрачки на ваш голос, но не видит и не понимает вас.
- У сердце гхорить.
Немного далее вы видите старого солдата, который переменяет белье.
Лицо и тело его какого-то коричневого цвета ц худы, как скелет. Руки у него
совсем нет: она вылущена и плече. Он сидит бодро, он поправился; но по
мертвому, тусклому взгляду, по ужасной худобе и морщинам лица вы видите,
что это существо, уже выстрадавшее лучшую часть своей жизни.
С другой стороны вы увидите на койке страдальческое, бледное и нежное
лицо женщины, на котором играет во всю щеку горячечный румянец.
- Это нашу матроску пятого числа в ногу задело бомбой, - скажет вам
ваша путеводительница, - она мужу на бастион обедать носила.
- Что ж, отрезали?
- Выше колена отрезали.
Теперь, ежели нервы ваши крепки, пройдите в дверь налево: в той
комнате делают перевязки и операции. Вы увидите там докторов с
окровавленными по локти руками и бледными угрюмыми физиономиями, занятых
около койки, на которой, с открытыми глазами и говоря, как в бреду,
бессмысленные, иногда простые и трогательные слова, лежит раненый под
влиянием хлороформа. Доктора заняты отвратительным, но благодетельным делом
ампутаций. Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело;
увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг
приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную руку;
увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя
на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли,
сколько от моральных страданий ожидания, - увидите ужасные, потрясающие
душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с
музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими
генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении - в крови, в
страданиях, в смерти...
Выходя из этого дома страданий, вы непременно испытаете отрадное
чувство, полнее вдохнете в себя свежий воздух, почувствуете удовольствие в
сознании своего здоровья, но вместе с тем в созерцании этих страданий
почерпнете сознание своего ничтожества и спокойно, без нерешимости пойдете
на бастионы...
"Что значат смерть и страдания такого ничтожного червяка, как я, в
сравнении с столькими смертями и столькими страданиями?" Но вид чистого
неба, блестящего солнца, красивого города, отворенной церкви и движущегося
по разным направлениям военного люда скоро приведет ваш дух в нормальное
состояние легкомыслия, маленьких забот и увлечения одним настоящим.
Навстречу попадутся вам, может быть, из церкви похороны какого-нибудь
офицера, с розовым гробом u музыкой и развевающимися хоругвями; до слуха
вашего долетят, может быть, звуки стрельбы с бастионов, но это не наведет
вас на прежние мысли; похороны покажутся вам весьма красивым воинственным
зрелищем, звуки - весьма красивыми воинственными звуками, и вы не соедините
ни с этим зрелищем, ни с этими звуками мысли ясной, перенесенной на себя, о
страданиях и смерти, как вы это сделали на перевязочном пункте.
Пройдя церковь и баррикаду, вы войдете в самую оживленную внутреннею
жизнью часть города. С обеих сторон вывески лавок, трактиров. Купцы,
женщины в шляпках и платочках, щеголеватые офицеры - все говорит вам о
твердости духа, самоуверенности, безопасности жителей.
Зайдите в трактир направо, ежели вы хотите послушать толки моряков и
офицеров: там уж, верно, идут рассказы про нынешнюю ночь, про Феньку, про
дело двадцать четвертого, про то, как дорого и нехорошо подают котлетки, и
про то, как убит тот-то и тот-то товарищ.
- Черт возьми, как нынче у нас плохо! - говорит басом белобрысенький
безусый морской офицерик в зеленом вязаном шарфе.
- Где у нас? - спрашивает его другой.
- На четвертом бастионе, - отвечает молоденький офицер, и вы
непременно с большим вниманием и даже некоторым уважением посмотрите на
белобрысенького офицера при словах: "на четвертом бастионе". Его слишком
большая развязность, размахивание руками, громкий смех и голос, казавшиеся
вам нахальством, покажутся вам тем особенным бретерским настроением духа,
которое приобретают иные очень молодые люди после опасности; но все-таки вы
подумаете, что он станет вам рассказывать, как плохо на четвертом бастионе
от бомб и пуль: ничуть не бывало! плохо оттого, что грязно. "Пройти на
батарею нельзя", - скажет он, показывая на сапоги, выше икор покрытые
грязью. "А у меня нынче лучшего комендора убили, прямо в лоб влепило", -
скажет другой. "Кого это? Митюхина?" - "Нет... Да что, дадут ли мне
телятины? Вот канальи! - прибавит он к трактирному слуге. - Не Митюхина, а
Абросимова. Молодец такой - в шести вылазках был".
На другом углу стола, за тарелками котлет с горошком и бутылкой
кислого крымского вина, называемого "бордо", сидят два пехотных офицера:
один, молодой, с красным воротником и с двумя звездочками на шинели,
рассказывает другому, старому, с черным воротником и без звездочек, про
альминское дело. Первый уже немного выпил, и по остановкам, которые бывают
в его рассказе, по нерешительному взгляду, выражающему сомнение в том, что
ему верят, и главное, что слишком велика роль, которую он играл во всем
этом, и слишком все страшно, заметно, что он сильно отклоняется от строгого
повествования истины. Но вам не до этих рассказов, которые вы долго еще
будете слушать во всех углах России: вы хотите скорее идти на бастионы,
именно на четвертый, про который вам так много и так различно рассказывали.
Когда кто-нибудь говорит, что он был на четвертом бастионе, он говорит это
с особенным удовольствием и гордостью; когда кто говорит: "Я иду на
четвертый бастион", - непременно заметны в нем маленькое волнение или
слишком большое равнодушие; когда хотят подшутить над кем-нибудь, говорят:
"Тебя бы поставить на четвертый бастион"; когда встречают носилки и
спрашивают: "Откуда?" - большей частью отвечают: "С четвертого бастиона".
Вообще же существуют два совершенно различные мнения про этот страшный
бастион: тех, которые никогда на нем не были и которые убеждены, что
четвертый бастион есть верная могила для каждого, кто пойдет на него, и
тех, которые живут на нем, как белобрысенький мичман, и которые, говоря про
четвертый бастион, скажут вам, сухо или грязно там, тепло или холодно в
землянке и т. д.
В полчаса, которые вы провели в трактире, погода успела перемениться:
туман, расстилавшийся по морю, собрался в серые, скучные, сырые тучи и
закрыл солнце; какая-то печальная изморось сыплется сверху и мочит крыши,
тротуары и солдатские шинели...
Пройдя еще одну баррикаду, вы выходите из дверей направо и
поднимаетесь вверх по большой улице. За этой баррикадой дома по обеим
сторонам улицы необитаемы, вывесок нет, двери закрыты досками, окна выбиты,
где отбит угол стоны, где пробита крыша. Строения кажутся старыми,
испытавшими всякое горе и нужду ветеранами и как будто гордо и несколько
презрительно смотрят на вас. По дороге спотыкаетесь вы на валяющиеся ядра и
в ямы с водой, вырытые в каменном грунте бомбами. По улице встречаете вы и
обгоняете команды солдат, пластунов, офицеров; изредка встречаются женщина
или ребенок, но женщина уже не в шляпке, а матроска в старой шубейке и в
солдатских сапогах. Проходя дальше по улице и опустясь под маленький
изволок, вы замечаете вокруг себя уже не дома, а какие-то странные груды
развалин-камней, досок, глины, бревен; впереди себя на крутой горе видите
какое-то черное, грязное пространство, изрытое канавами, и это-то впереди и
есть четвертый бастион... Здесь народу встречается еще меньше, женщин
совсем не видно, солдаты идут скоро, по дороге попадаются капли крови, и
непременно встретите тут четырех солдат с носилками и на носилках
бледно-желтоватое лицо и окровавленную шинель. Ежели вы спросите: "Куда
ранен?" - носильщики сердито, не поворачиваясь к вам, скажут: в ногу или в
руку, ежели он ранен легко; или сурово промолчат, ежели из-за носилок не
видно головы и он уже умер или тяжело ранен.
Недалекий свист ядра или бомбы, в то самое время как вы станете
подниматься на гору, неприятно поразит вас. Вы вдруг поймете, и совсем
иначе, чем понимали прежде, значение тех звуков выстрелов, которые вы
слушали в городе. Какое-нибудь тихо-отрадное воспоминание вдруг блеснет в
вашем воображении; собственная ваша личность начнет занимать вас больше,
чем наблюдения; у вас станет меньше внимания ко всему окружающему, и
какое-то неприятное чувство нерешимости вдруг овладеет вами. Несмотря на
этот подленький голос при виде опасности, вдруг заговоривший внутри вас,
вы, особенно взглянув на солдата, который, размахивая руками и осклизаясь
под гору, по жидкой грязи, рысью, со смехом бежит мимо вас, - вы
заставляете молчать этот голос, невольно выпрямляете грудь, поднимаете выше
голову и карабкаетесь вверх на скользкую глинистую гору. Только что вы
немного взобрались в гору, справа и слева вас начинают жужжать штуцерные
пули, и вы, может быть, призадумаетесь, не идти ли вам по траншее, которая
ведет параллельно с дорогой; но траншея эта наполнена такой жидкой, желтой,
вонючей грязью выше колена, что вы непременно выберете дорогу по горе, тем
более, что вы видите, все идут по дороге. Пройдя шагов двести, вы входите в
изрытое грязное пространство, окруженное со всех сторон турами, насыпями,
погребами, платформами, землянками, на которых стоят большие чугунные
орудия и правильными кучами лежат ядра. Все это кажется вам нагороженным
без всякой цели, связи и порядка. Где на батарее сидит кучка матросов, где
посередине площадки, до половины потонув в грязи, лежит разбитая пушка, где
пехотный солдатик, с ружьем переходящий через батареи и с трудом
вытаскивающий ноги из липкой грязи. Но везде, со всех сторон и во всех
местах, видите черепки, неразорванные бомбы, ядра, следы лагеря, и все это
затопленное в жидкой, вязкой грязи. Как вам кажется, недалеко от себя
слышите вы удар ядра, со всех сторон, кажется, слышите различные звуки пуль
- жужжащие, как пчела, свистящие, быстрые или визжащие, как струна, -
слышите ужасный гул выстрела, потрясающий всех нас, и который вам кажется
чем-то ужасно страшным.
"Так вот он, четвертый бастион, вот оно, это страшное, действительно
ужасное место!" - думаете вы себе, испытывая маленькое чувство гордости и
большое чувство подавленного страха. Но разочаруйтесь: это еще не четвертый
бастион. Это Язоновский редут - место сравнительно очень безопасное и вовсе
не страшное. Чтобы идти на четвертый бастион, возьмите направо, по этой
узкой траншее, по которой, нагнувшись, побрел пехотный солдатик. По траншее
этой встретите вы, может быть, опять носилки, матроса, солдат с лопатами,
увидите проводники мин, землянки в грязи, в которые, согнувшись, могут
влезать только два человека и там увидите пластунов черноморских
батальонов, которые там переобуваются, едят, курят трубки, живут, и увидите
опять везде ту же вонючую грязь, следы лагеря и брошенный чугун во
всевозможных видах. Пройдя еще шагов триста, вы снова выходите на батарею -
на площадку, изрытую ямами и обставленную турами, насыпанными землей,
орудиями на платформах и земляными валами. Здесь увидите вы, может быть,
человек пять матросов, играющих в карты под бруствером, и морского офицера,
который, заметив в вас Нового человека, любопытного, с удовольствием
покажет вам свое хозяйство и все, что для вас может быть интересного.
Офицер этот так спокойно свертывает папиросу из желтой бумаги, сидя на
орудии, так спокойно прохаживается от одной амбразуры к другой, так
спокойно, без малейшей аффектации говорит с вами, что, несмотря на пули,
которые чаще, чем прежде, жужжат над вами, вы сами становитесь хладнокровны
и внимательно расспрашиваете и слушаете рассказы офицера. Офицер этот
расскажет вам, - но только, ежели вы его расспросите, - про бомбардированье
пятого числа, расскажет, как на его батарее только одно орудие могло
действовать, и из всей прислуги осталось восемь человек, и как все-таки на
другое утро, шестого, он палил [Моряки все говорят палить, а не стрелять.
(Прим. Л. Н. Толстого.)] из всех орудий; расскажет вам, как пятого попала
бомба в матросскую землянку и положила одиннадцать человек; покажет вам из
амбразуры батареи и траншей неприятельские, которые не дальше здесь как в
тридцати - сорока саженях. Одного я боюсь, что под влиянием жужжания пуль,
высовываясь из амбразуры, чтобы посмотреть неприятеля, вы ничего не
увидите, а ежели увидите, то очень удивитесь, что этот белый каменистый
вал, который так близко от вас и на котором вспыхивают белые дымки, этот-то
белый вал и сеть неприятель - он, как говорят солдаты и матросы.
Даже очень может быть, что морской офицер, из тщеславия или просто
так, чтобы доставить себе удовольствие, захочет при вас пострелять немного.
"Послать комендора и прислугу к пушке", - и человек четырнадцать матросов
живо, весело, кто засовывая в карман трубку, кто дожевывая сухарь,
постукивая подкованными сапогами по платформе, подойдут к пушке и зарядят
ее. Вглядитесь в лица, в осанки и в движения этих людей: в каждой морщине
этого загорелого скуластого лица, в каждой мышце, в ширине этих плеч, в
толщине этих ног, обутых в громадные сапоги, в каждом движении, спокойном,
твердом, неторопливом, видны эти главные черты, составляющие силу русского,
- простоты и упрямства; но здесь на каждом лицо кажется вам, что опасность,
злоба и страдания войны, кроме этих главных признаков, проложили еще следы
сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства.
Вдруг ужаснейший, потрясающий не одни ушные органы, но все существо
ваше, гул поражает вас так, что вы вздрагиваете всем телом. Вслед за тем вы
слышите удаляющийся свист снаряда, и густой пороховой дым застилает вас,
платформу и черные фигуры движущихся по ней матросов. По случаю этого
нашего выстрела вы услышите различные толки матросов и увидите их
одушевление и проявление чувства, которого вы но ожидали видеть, может
быть, - это чувство злобы, мщения врагу, которое таится в душе каждого. "В
самую абразуру попало; кажись, убило двух... вон понесли", - услышите вы
радостные восклицания. "А вот он рассерчает: сейчас пустит сюда", - скажет
кто-нибудь; и действительно, скоро вслед за этим вы увидите впереди себя
молнию, дым; часовой, стоящий на бруствере, крикнет: "Пу-у-шка!" И вслед за
этим мимо вас взвизгнет ядро, шлепнется в землю и воронкой взбросит вкруг
себя брызги грязи и камни. Батарейный командир рассердится за это ядро,
прикажет зарядить другое и третье орудия, неприятель тоже станет отвечать
нам, и вы испытаете интересные чувства, услышите и увидите интересные вещи.
Часовой опять закричит: "Пушка!" - и вы услышите тот же звук и удар, те же
брызги, или закричит: "Маркела!" [Мортира. (Прим. Л. Н. Толстого.)] - и вы
услышите равномерное, довольно приятное н такое, с которым с трудом
соединяется мысль об ужасном, посвистывание бомбы, услышите приближающееся
к вам и ускоряющееся это посвистывание, потом увидите черный шар, удар о
землю, ощутительный, звенящий разрыв бомбы. Со свистом и визгом разлетятся
потом осколки, зашуршат в воздухе камни, и забрызгает вас грязью. При этих
звуках вы испытаете странное чувство наслаждения и вместе страха. В ту
минуту, как снаряд, вы знаете, летит на вас, вам непременно придет в
голову, что снаряд этот убьет вас; но чувство самолюбия поддерживает вас, и
никто не замечает ножа, который режет вам сердце. Но зато, когда снаряд
пролетел, не задев вас, вы оживаете, и какое-то отрадное, невыразимо
приятное чувство, но только на мгновение, овладевает вами, так что вы
находите какую-то особенную прелесть в опасности, в этой игре жизнью и
смертью; вам хочется, чтобы еще и еще поближе упали около вас ядро или
бомба. Но вот еще часовой прокричал своим громким, густым голосом:
"Маркела!", еще посвистыванье, удар и разрыв бомбы; но вместе с этим звуком
вас поражает стон человека. Вы подходите к раненому, который, в крови и
грязи, имеет какой-то странный нечеловеческий вид, в одно время с
носилками. У матроса вырвана часть груди. В первые минуты на набрызганном
грязью лице его видны один испуг и какое-то притворное преждевременное
выражение страдания, свойственное человеку в таком положении; но в то время
как ему приносят носилки и он сам на здоровый бок ложится на них, вы
замечаете, что выражение это сменяется выражением какой-то восторженности и
высокой, невысказанной мысли: глаза горят ярче, зубы сжимаются, голова с
усилием поднимается выше; и в то время как его поднимают, он останавливает
носилки и с трудом, дрожащим голосом говорит товарищам: "Простите, братцы!"
- еще хочет сказать что-то, и видно, что хочет сказать что-то трогательное,
но повторяет только еще раз: "Простите, братцы!" В это время товарищ-матрос
подходит к нему, надевает фуражку на голову, которую подставляет ему
раненый, и спокойно, равнодушно, размахивая руками, возвращается к своему
орудию. "Это вот каждый день этак человек семь или восемь", - говорит вам
морской офицер, отвечая на выражение ужаса, выражающегося на вашем лице,
зевая и свертывая папиросу из желтой бумаги...

...........................................................................

Итак, вы видели защитников Севастополя на самом месте защиты и идете
назад, почему-то не обращая никакого внимания на ядра и пули, продолжающие
свистать по всей дороге до разрушенного театра, - идете с спокойным,
возвысившимся духом. Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, - это
убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь,
но поколебать где бы то ни было силу русского народа, - и эту невозможность
видели вы не в этом множестве траверсов, брустверов, хитросплетенных
траншей, мин и орудий, одних на других, из которых вы ничего не поняли, но
видели ее в глазах, речах, приемах, в том, что называется духом защитников
Севастополя. То, что они делают, делают они так просто, так малонапряженно
и усиленно, что, вы убеждены, они еще могут сделать во сто раз больше...
они все могут сделать. Вы понимаете, что чувство, которое заставляет
работать их, не есть то чувство мелочности, тщеславия, забывчивости,
которое испытывали вы сами, но какое-нибудь другое чувство, более властное,
которое сделало из них людей, так же спокойно живущих под ядрами, при ста
случайностях смерти вместо одной, которой подвержены все люди, и живущих в
этих условиях среди беспрерывного труда, бдения и грязи. Из-за креста,
из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна
быть другая, высокая побудительная причина. И эта причина есть чувство,
редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души
каждого, - любовь к родине. Только теперь рассказы о первых временах осады
Севастополя, когда в нем не было укреплений, не было войск, не было
физической возможности удержать его и все-таки не было ни малейшего
сомнения, что он не отдастся неприятелю, - о временах, когда этот герой,
достойный древней Греции, - Корнилов, объезжая войска, говорил: "Умрем,
ребята, а не отдадим Севастополя", - и наши русские, неспособные к
фразерству, отвечали: "Умрем! ура!" - только теперь рассказы про эти
времена перестали быть для вас прекрасным историческим преданием, по
сделались достоверностью, фактом. Вы ясно поймете, вообразите себе тех
людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые в те тяжелые времена
не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти, не за
город, а за родину. Надолго оставит в России великие следы эта эпопея
Севастополя, которой героем был народ русский...
Уже вечереет. Солнце перед самым закатом вышло из-за серых туч,
покрывающих небо, и вдруг багряным светом осветило лиловые тучи,
зеленоватое море, покрытое кораблями и лодками, колыхаемое ровной широкой
зыбью, и белые строения города, и народ, движущийся по улицам. По воде
разносятся звуки какого-то старинного вальса, который играет полковая
музыка на бульваре, и звуки выстрелов с бастионов, которые странно вторят
им.

Севастополь. 1855 года, 25 anpeля.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел художественная литература