Аграновский В. Вторая Древнейшая. Беседы о журналистике

ОГЛАВЛЕНИЕ

Процесс письма

Проблема первого абзаца

Представим себе: руки у журналиста чешутся, бумага стонет от нетерпения, материал истомился — можно начинать писать!
Но начну с неожиданного и откровенного признания: ненавижу письменный стол! У поляков есть пословица, в переводе звучащая примерно так: «По вдохновению пишут одни графоманы, настоящие литераторы пишут за деньги». Я бы и за деньги не писал, если бы это было возможно. Так уж устроен.
Лично для меня — истинная мука (даже если перо — клавиатура компьютера) брать в руки перо. От мысли, что рано или поздно придется это делать, я содрогаюсь, как от удара током.
Какое счастье, что существует этап обработки материала: до письма еще вроде бы далеко, и можно заставить себя разобраться в блокнотах. Не более. Всего лишь почитать. Кое-что перепечатать. Чуть-чуть подумать, самую малость... Именно на этот период и приходится раскачка. Постепенно втягиваясь, через час, через три часа, через сутки погружаешься в работу и вдруг обнаруживаешь себя в плену, и уже ничто не может оторвать от некогда ненавистного письменного стола. Запой! Материал — как на ладони. План — верная и крепкая веревочка к цели, Можно «строчить»!
И вот тут-то возникает пресловутая проблема первого абзаца. Танталовы муки! Уж очень редки случаи, когда первый абзац дается без боя, без трепки нервов, без сомнений и поисков, легко и естественно. Сколько иронически-грустных советов приходится выслушивать нашему брату по этому поводу: «Что может быть проще: начинай сразу со второго абзаца!» «Пиши первый, потом второй, а первый спокойно вычеркивай!» и т. д.
Помню, когда я был на военных сборах в авиационной школе, в один прекрасный день, как и мои товарищи по эскадрилье, решил доверить свою жизнь кусочку мануфактуры, то есть парашюту, инструктор серьезно сказал нам, уже готовым к прыжку и стоящим у самолета: «Главное, без волнений. Если не откроется основной парашют, открывайте запасной. Не откроется запасной, тоже не беда: придете на склад, я вам обменяю оба».
Первый абзац довольно часто «не открывается».
Тому, полагаю, несколько причин, и прежде всего психологическая-престижная. Дело в том, что молодые журналисты, как, впрочем, и уже вкусившие успех на газетном поприще, хотят приобрести (или не потерять) реноме маститых. Это понятно: кто не заботится о своем престиже, тем более творческом? Но нередко возникает страх: а вдруг читатель, пробежав глазами первые строки очерка, отложит газету в сторону? Видите ли, скучно ему покажется! Это значит — провал?! Не-е-ет, надо как-то заставить его читать дальше, взять за «живое»! Чем-нибудь ошарашить!
И начинаются мучительные поиски интригующего начала — мучительные потому, что они, как правило, совершенно неорганичны теме очерка. Например: «Над городом уже спускались сумерки, когда вдруг странная тень мелькнула в свете уличного фонаря. Чей-то голос позвал: «Тонька, это ты?» И сердце Антонины сжалось от дурного предчувствия...» Написав такое, молодой журналист обычно ставит жгучее многоточие (за которым чаще скрывается не мысль, а безмыслие) и впадает в уныние: ах, плохо, ах, глупо, и все равно редактор сократит, и что-то надо взамен придумывать! А все потому, что героиня очерка «Тонька» — заводской рационализатор, передовая женщина, и торопится она домой после заседания БРИЗа, где принималось ее очередное рацпредложение, а дурное предчувствие у нее оттого, что муж-алкоголик опять будет ревновать к изобретателю Клейменову.
Еще пример. «Что вы наделали! — воскликнул Мохов, схватившись двумя руками за голову. — Теперь меня задавят!» И он, нетвердо ступая, пошел прочь...» Расшифровываю: Мохов — прораб, а «наделала» на его участке передовая бригада, выполнив норму на 140%, и теперь Мохова «задавят», увеличив производст-венный план очередного квартала.
И еще пример, последний: «Нет, просто не укладывается в голове, не могу поверить, что такое возможно, да еще в наше время, мне кажется, это сон, какое-то кошмарное наваждение, но это так, это случилось, от этого не уйти...» Что случилось?! Что не укладывается в голове журналиста? Что кажется ему кошмарным наваждением, да еще «в наше время»?! Муж оставил жену с ребенком и подал в суд на раздел жилплощади. Ни больше ни меньше.
Я мог бы бесконечно долго цитировать «жутко» интригующие начала банальнейших по своей сути очерков, но довольно — тенденция ясна. Кстати, будем считать, что примеры я выдумал из головы, — зачем обижать коллег, тем более что я сам далеко от них не ушел? Однако опытные и в некотором роде маститые журна-листы, тоже переболевшие в молодости «потрясными началами», спокойно отказываются от них и, между прочим, живут не тужат. И реноме свое не теряют, и пользуются неизменным успехом у читателя. Они давно уже поняли, что, во-первых, современный читатель если и «клюет» на интригу, то очень скоро ее рас-кусывает, и тогда нет предела его раздражению. Они знают, кроме того, что многие начинают читать газетные материалы не с первого абзаца, а с подписи и, если видят знакомую фамилию, уже зарекомендовавшего себя автора, прочитывают все от корки до корки, хотя бы материал начинался так:
«Земля помогает нам понять самих себя, как не помогут никакие книги. Ибо земля нам сопротивляется. Человек познает себя в борьбе с препятствиями. Но для борьбы ему нужны орудия. Нужен рубанок или плуг. Крестьянин, возделывая свое поле, мало-помалу вырывает у природы разгадку иных ее тайн и добывает всеобщую истину. Так и самолет — орудие, которое прокладывает воздушные пути, — приобщает человека к вечным вопросам».
Не станет ли кое-кому скучновато? Не появится ли сомнение: читать или не читать? Ну что же, надо бросить взгляд на имя автора и название вещи: «Планета людей». Антуан де Сент-Экзюпери. Так будем читать дальше?
Наконец, в-третьих, истые профессионалы убедились, что все же есть «крючки», на которые охотно «клюет» читатель: он ловится на мысль, органически соответствующую теме повествования, и на информацию, дающую повод для размышлений и способную возбудить его интерес.
Вот первые строки нескольких произведений:
«Человечество не хочет жить без великих людей: в ту неделю, когда умер Микеланджело, родился Галилео Галилей» (Голованов Я. Этюды об ученых. М., 1970. С. 41);
«Настоящий летчик-испытатель должен свободно летать на всем, что только может летать, и с некоторым трудом на том, что, вообще-то говоря, летать не может». Это изречение, давно ставшее в авиации классическим, принадлежит летчику-испытателю Сергею Александровичу Корзинщикову» (Галлай М., Третье измерение. М., 1973. С. 9);
«Несколько лет назад мне довелось участвовать в обследовании большой группы школьников. Из них многие были нездоровы. Заболевания — от рефракции глаз и кишечно-желудочных до сердечно-сосудистых и нервных, и это — начиная с пятого класса» (Азаров Ю. Учиться, чтобы учить // Новый мир. 1987. №4).
«За долгие годы поездок по стране в памяти отложился большой слоистый пирог. На многое сейчас смотрится по-иному, нежели смотрелось тогда, в моменты свершений. Именно так приобретается объемность нашего знания времени» (Злобин А. Любой ценой // Новый мир. 1987. № 3);
«Когда мы были уже хорошо знакомы, я спросил, не унизительно ли это — обслуживать? «Как посмотреть, — ответил он. — Вот я вас обслужу, а после приду домой, раскрою «Известия» — и вы меня будете обслуживать. Все мы друг другу служим». Тут я понял, что буду о нем писать» (Аграновский А. А лес растет. М., 1972);
«Людей какой профессии больше всего на свете? Молва гласит: врачей. А вот статистика всех времен буквально вопиет против этого утверждения» (Зюзюкин И. // Комсомольская правда. 1968. 3 марта).
Обратите внимание, слова-то какие скучные: «обслуживать», «статистика», «объемность знания», «группа школьников», «изречение»... Но не боятся этого авторы, не прибегают к мнимо спасительным «вдруг» и «однажды ночью» — спокойно и неторопливо развивают свои мысли, уверенные в том, что читателю не будет скучно и он дойдет до конца.
Но хватит примеров. «У кого тощее тело, — писал М. Монтень, — тот напяливает на себя много одежек; у кого скудная мысль, тот раздувает ее словами!» Даже известные литераторы, уже имеющие в качестве визитной карточки имя, и то, уверен, сомневаются в том, что читатель ими навсегда завоеван. Имя — не индульгенция на вечную и прочную читательскую любовь. Один, без мыслей очерк, да еще с нелепым интригующим началом, второй, третий — и рассерженный читатель сделает переоценку ценностей. Пожизненно присваивается только худая слава, добрую надо постоянно подтверждать. Чем? Делами, мыслью, и еще раз мыслью!
А что, если журналисты повсеместно откажутся от тщеславной борьбы и не будут завлекать читателя пустыми интригами, а станут заботиться о содержании материалов, о наполнении их мыслями и информацией — что тогда? Проблема первого абзаца перестанет существовать? Не думаю. Не перестанет. Потому что мы мучились, мучаемся и всегда будем мучиться в поисках верной тональности, которая как раз и зависит от первого абзаца. Но это совершенно иного рода мучение! Оно продиктовано заботой об убедительности материала, о его доходчивости, о более сильном его воздействии на читателя. Любой очерк пишется, по-моему, в едином ключе, он не терпит случайной, неоправданной, заранее не продуманной смены температур, он всегда однороден по стилю, по манере, по тональности. Она-то и закладывается первым абзацем, этим черенком, который дает жизнь всему дереву. В первом абзаце, словно в живой клетке, если рассматривать ее относительно всего организма, должен содержаться код, в котором были бы заложены главные свойства всего произведения.
Конечно, это дается нелегко, но эти мучения достойны и оправданны, и вовсе не чета пресловутым «вдруг» и «однажды ночью». Потратить умственную энергию, нервы, время на «мирную цель», а не на молниеносную «войну» за читателя, я полагал бы даже удовольствием. Но дать рецепт, как лучше искать тональность очерка, никто не в состоянии. Констатацию же сложностей можно найти у многих литераторов. К примеру, я нашел в «Записных книжках» А. Аграновского: «Проблема первого абзаца... Почему трудно? Ищешь тон. Тон делает музыку. В нем гражданская позиция публициста...» У М. Горького: «Труднее всего — начало, именно первая фраза. Она, как в музыке, дает тон всему произведению, и обыкновенно ее ищешь весьма долго» . А вот о том, как сократить время поиска, у Горького — ни слова. Вероятно, журналист должен сам почувствовать, какого звучания требует тема. Со стороны можно только сказать: угадал или не угадал.
Приведу несколько примеров из собственной практики, мне и самому интересно посмотреть на себя с точки зрения поиска тональности: никогда прежде об этом не задумывался.
Под рубриками «Социальный портрет» и «Человек среди людей» в «Комсомольской правде» некогда публиковались очерки-исследования — спокойные, в большей степени рассудочные, нежели эмоциональные, долженствующие с первых же строк вызвать у читателя задумчивое настроение. Задумчивое? Ну что ж, посмотрим:
«Начну с того, что каждая семья, конечно, лучше других понимает, какой ей сор выносить из избы, а какой нет. Дело это тонкое, чужой человек в нем не разберется, будь он семи пядей во лбу. Правда, иногда мы живем так, что соседи знают о нас больше, чем мы сами. Но одно дело — соседи, другое — читатель. Вот и ломай голову, как писать о Поляковых?»
«Студент — состояние временное. Я тоже был студентом. Однако, ринувшись в вузовскую тематику, вдруг почувствовал смущение. Оказывается, современные студенты совсем не «те», с которыми я учился каких-нибудь «надцать» лет назад, стало быть, опираться на собственный опыт нельзя. Это — с одной стороны. С другой — я неожиданно убедился, что многие нынешние вузовские проблемы как две капли воды похожи на «наши» (из очерка «Студент»).
Для контраста — очерк «Синяя борода» из Чебоксар, напечатанный несколько лет назад в «Литературной газете». В нем шла речь об одном народном артисте РСФСР, человеке известном, руководителе крупного ансамбля; он измывался над молодыми женщинами, работавшими под его началом, оскорблял их человеческое достоинство, принуждал к сожительству, при этом пил и хулиганил. Первая фраза очерка:
«Руки за спину, уважаемый читатель: я буду знакомить вас с подлецом».
И еще одна тональность — в очерке «Обелиск». Повествование ведется от имени грустного человека, счастливым образом оставшегося в живых и вечно преданного памяти своих погибших товарищей:
«Он любил чай и сам ходил по воду с брезентовым ведром. Однажды, возвращаясь, он лез через бруствер, и осколок попал ему в грудь. Уже мертвый, он так медленно сползал на дно траншеи, что мы успели принять ведро, не пролив ни одной капли. Могилу мы вырыли шагах в тридцати от дороги, чуть ближе к Неве, на пологом склоне холма. Воткнули кол, чернильным карандашом написали имя, отчество и фамилию и еще «Батя» — так звали его в нашей батарее. Он был старше нас, даже старше капитана Белоусова, и мы считали его стариком. А сегодня я и сам понимаю, что сорок пять еще не возраст. Потом мы вскипятили воду, выпили его чай и снялись с места. В тот день нас бросили в прорыв. Это было осенью сорок третьего года, а когда через двадцать с небольшим лет я вернулся в эти места, тоже была осень».
Удивительное дело, но я ловлю себя на том, что, представляя кусочки из собственных очерков, невольно ищу тональность, которая могла бы соответствующим образом окрасить читательское восприятие цитат. Как я это делаю, объяснить не могу, и достигаю ли эффекта — не знаю. Композитор тоже оказался бы в затруднении, если бы его спросили, почему в начале сочинения за нотой «ре» он ставит «ля», а не «соль-диез».
По всей вероятности, творческий процесс не всегда объясним, он часто базируется на интуиции, на предчувствии, на угадывании и зависит от индивидуальности автора. Поиск тональности, наверное, и есть та составная творческого процесса, которую объяснить невозможно.
Допускаю, что некоторые журналисты — и я, вероятно, тоже — тяготеют к какой-то определенной тональности, Что это? Черта характера? Стилевая особенность? «Почерк», раз и навсегда выработанный, по которому мы различаем авторов, говорим об их неповторимой индивидуальности, их «лице»? Различать-то различаем, но дело, мне кажется, в том, что индивидуальность журналиста проявляется прежде всего в умении найти «свою» тему, в своеобразии авторского подхода к ней, а не в симпатии к какой-то одной и той же тональности. Аналитический подход к решению темы, рациональный, исследовательский, или эмоцио-нальный, чувственный, ощущенческий, может быть, несколько облегченный, но зато яркий — вот что диктует определенную тональность, вот что вырабатывает стиль автора, делает его самим собой.
Но я твердо уверен: при любых подходах к темам категорически нельзя пользоваться формальными приемами, создавая «нужную» тональность. Количеством восклицательных знаков еще никто не смог компенсировать внутренней холодности, никому еще не удавалось многоточием прикрыть безмысленность. Синтаксис — только вспомогательное средство, а не главное оружие.
Итак, к чему мы пришли? К тому, что мучительные поиски первой фразы мнимы, если они основаны на грубом недоверии к читателю, и истинны если связаны с желанием найти верную тональность, чтобы выйти на самую короткую дорогу к читателю: затронуть чувства, воздействовать на разум,
Проблема первого абзаца, конечно, не самая важная в написании материала. Я начал с нее потому, что она хронологически первая. Сел журналист за стол, взял ручку. Над чем задумался? Над первой фразой.
Примечание. На этих словах заканчивается очень важная для меня глава: двадцать лет прошло — корова как языком слизала. Что же происходит сегодня с этим злополучным абзацем? Нынешние журналисты работают в режиме жесткой (если не жестокой) конкуренции. Не позавидуешь. Жизнь изменилась: к худшему ли, к лучшему, не о том речь, говорю о судьбе читателей-слушателей-зрителей и, конечно, о «пастырях»-журналистах,
Ну что ж, поглядим-почитаем, обратив наш пристальный глаз на «золотые перья» и строчки, ими написанные, ведь во все времена народ говорящий и пишущий претендовал на титул властителей общественного мнения и вершителей судеб «электората» (как ныне принято именовать народ). Что же увидим мы, прочитав первые строчки? Каковы, на ваш взгляд, тональность, смысл и настроение опусов наших «акул пера» — искателей популярности и профессиональной славы?
Они в панике? Растеряны? Потеряны? Уже «без лица»? Имеют ли право именоваться «журналистами»? Даю вам слово, что не имею готового ответа на этот трудный вопрос. Специально не выбирая конкретных имен и определенных изданий, смотрю лишь то, что оказалось под рукой. Начинаем все подряд читать, а потом вместе с вами подумаем: к каким выводам придем. На каких весах будем взвешивать «увиденное-услышанное»? На что это «потянет»?
Понятное дело: ни вы, ни я судить не будем (и судимыми не станем), нет у нас такого права. Для этого надо пожить жизнью коллег, их дорогами пройти-проехать-пролететь, а уж потом тянуть из них жилы. Будем помнить о том, что у каждого времени своя скорость: одна минута молодости тягучее и длиннее минуты старости, не сравнимы час минувшего века с часом грядущего. Одни годы ползут, другие летят или скачут, наполненные горем, счастьем, печалью, надеждой. Изменился не только темп нашей жизни, но и само ее содержание. Журналисты, разумеется, живут и работают в потоке событий, но главное, что они при этом говорят людям, какое «заколдованное слово» произносят: врачующее или убивающее?
Все мы знаем: не в безвоздушном пространстве живут наши «журналюги». И они могут, а чаще обязаны быть: пылкими, мягкими, испепеляющими, едкими, добрыми, непримиримыми, страстными, хитрыми, гневными, умными, наблюдательными, законопослушными, ревнивыми, ревнивыми, нетерпимыми, смеющимися, наглыми, интеллигентными; палитра огромна и вмещает в себя все человеческие качества. Не имеет права журналист быть только несправедливым и скучным. Ну что ж, теперь — почитаем?

«Новая газета», 30 ноября 1998 года:
А. Минкин. «Если разум кипит — это безумие»: «Шок от убийства Старовойтовой поначалу мешал понимать: что творится в нашей государственной жизни, которую граждане получают (и понимают) по телевизору?»

Ю. Щекочихин. «В черных подъездах России»: «Бизнесмены, кандидаты в губернаторы, депутаты, заместители министров, банкиры, начальники дэзов, директора заводов, издатели, политики, журналисты, руководители спортивных организаций, таможенники, сотрудники спецслужб, врачи, добытчики алмазов... Неплохой список занятий людей в этом скорбном листе, подготовленном спецслужбами США. Их взрывали, их убивали снайперы, пытали до смерти, резали, травили ядами. Большинство этих преступлений не раскрыто».

«Общая газета», декабрь 1998 года:
И. Шевелев. «После Никулина мир стал иным»: «Даже в «Гостиной ОГ» на Кутузовском нечасто случаются вечера, которые нельзя пересказать. Их смотришь с начала до конца, затаив дыхание. Нет лишних слов, лишних выступлений — все к месту: и смех, и слезы, и раздумье, и песня, и анекдот. Таким был вечер, приуроченный к 77-му дню рождения Юрия Никулина. Таким был и сам Юрий Владимирович».

«Власть», 1 декабря 1998 года:
А. Кабаков. «Уходим!»: «Господа, прошу простить, что обращаюсь к вам, не будучи лично знаком с кем-либо. Но ситуация настолько серьезная, что решился позволить себе, конкретно. Вот в чем суть дела, по жизни».

«Коммерсантъ», 25 декабря 1998 года:
А. Колесников. «Бой быков»: «В Красноярске — скандал. Лебедь против Быкова. На первый взгляд речь идет о тарифах и холдинге. Пустяк?»

«Деньги», 19 декабря 1998 года:
Н. Кулакова. «Всероссийский день вкладчика»: «Бывшие вкладчики МЕНАТЕПа, Мосбизнесбанка, Мостбанка и Промстройбанка могут перевести дух. Начиная с прошлой недели те, кто передал свои вклады из этих четырех банков в Сбербанк — а таких набралось около 25 тысяч, — могут получать деньги. А вот вкладчиков СБС-АГРО и Инкомбанка пока порадовать нечем».

«Автопилот», декабрь 1998 года:
И. Свинаренко. «Папенькин сынок»: «100 лет со дня рождения Владимира Набокова будут праздновать в наступающем году. Главный мотор будущих торжеств — Дмитрий Набоков, сын гения. Он бросил оперное искусство и полностью отдался литературным делам, главным образом отцовским. Еще раньше он бросил другое высокое искусство — а был ведь автогонщиком!»

«Огонек», август 1988 года:
О. Лунькова. «Не мы устраиваем — жизнь обновляется»: «В бывшей конюшне Боткиных, у Покровских ворот, где уже лет десять работает Юрий Рост, холодно. Рост предлагает мне сидеть в пальто. В углу мастерской на старом проигрывателе, подобранном на свалке, жарко шипит пластинка с аргентинским танго».

«Домовой», ноябрь—декабрь 1998 года:
Я. Зубкова. «Жизнь после стресса»: «Нынешней зимой у нас есть возможность впасть, как сурки, в глубокую депрессию, господа. Строго говоря, возможность эта есть у нас всегда. Отвратительные климатические условия, частые и болезненные смены государственного строя и дурная наследственность — вот что мы имеем постоянно, как фон».

Примечание. Наше короткое путешествие закончено. Мы познакомились с отрывками из работ известных журналистов, опыт и профессиональная репутация которых известны читателю. Теле-, радиожурналистику мы пропустили намеренно: их слова, как воробьи, неуловимы, не записывать же тексты и «начала» передач на диктофоны?
Я сам публично провозглашал (и не однажды, а надо бы еще чаще напоминать об этом себе и коллегам): следует писать материалы экологически чистые, во избежание неприятных последствий.
Впрочем, критиковать коллег, процитированных выше, нет смысла: среди них нет ни «первых», ни «последних». Фамилии коллег вообще надо перечислять, как в недавние времена это делали политические зэки — вкруговую. Вы прочитали их «начала» и «литы», а может быть, и авторы (если попадется им на глаза мой опус, перечитать самих себя захочется) — вот, собственно, и весь смысл.
Позволю себе предположить вердикт читателя и коллег: при всем многообразии почерка, при издержках и находках в стилистике и при всем разнообразии — «жив курилка!».
Можно и так сказать: вы на них посмотрели, они — друг на друга, грешники. Разве нет в этом резона для всех участников «переклички»?
Так или иначе, главное для нас заключается в том, что «в начале было Слово...»