Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Ваш комментарий о книге
Все книги автора: Солженицын А. (5)

Солженицын А. Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни

1

Блаженный Августин написал однажды: "ЧТО ЕСТЬ ГОСУДАРСТВО БЕЗ СПРАВЕДЛИВОСТИ? БАНДА РАЗБОЙНИКОВ". Разительную верность такого суждения, я думаю, охотно признают очень многие и сегодня, через 15 веков. Но заметим приём: на государство расширительно перенесено этическое суждение о малой группе лиц.

По нашей человеческой природе мы естественно судим так: обычные индивидуальные человеческие оценки и мерки применяем к более крупным общественным явлениям и ассоциациям людей - вплоть до целой нации и государства. И у разных авторов разных веков можно найти немало таких перенесений.

Однако социальные науки чем новее, тем строже запрещают нам такие распространения. Серьезными, научными теперь признаются лишь те исследования обществ и государств, где руководящие приемы - экономический, статистический, демографический, идеологический, двумя разрядами ниже - географический, с подозрительностью - психологический, и уж совсем считается провинциально оценивать государственную жизнь этической шкалой.

А между тем люди, живя общественными скоплениями, нисколько не перестают быть людьми и в скоплениях не утрачивают (лишь огрубляют, иногда сдерживают, иногда разнуздывают) всё те же основные человеческие побуждения и чувства, всем нам известный спектр их. И трудно понять эту надменную грубизну современного направления социальных наук: почему оценки и требования, так обязательные и столь применимые к отдельным людям, семьям, малым кружкам, личным отношениям - уж вовсе сразу отвергаются и запрещаются при переходе к тысячным и миллионным ассоциациям? На такое распространение никак не меньше оснований, чем из грубого экономического процесса выводить сложное психологическое поведение обществ. Барьер переноса во всяком случае ниже там, где сам принцип не перерождается, не требует рожденья живого из мертвого, а лишь распространения себя на бОльшие человеческие массы.

Такой перенос вполне естественен для религиозного взгляда: не может человеческое общество быть освобождено от законов и требований, составляющих цель и смысл отдельных человеческих жизней. Но и без религиозной опоры такой перенос легко и естественно ожидается. Это очень человечно: применить даже к самым крупным общественным событиям или людским организациям, вплоть до государств и ООН, наши душевные оценки: благородно, подло, смело, трусливо, лицемерно, лживо, жестоко, великодушно, справедливо, несправедливо... Да так все и пишут, даже самые крайние экономические материалисты, ибо остаются же людьми. И ясно: какие чувства преимущественно побеждают в людях данного общества - те и окрашивают собой в данный момент всё общество и становятся нравственной характеристикой уже всего общества. И если нечему доброму будет распространиться по обществу, то оно и самоуничтожится или оскотеет от торжества злых инстинктов, куда б там ни показывала стрелка великих экономических законов.

И всегда открыто для каждого, даже неученого, и представляется весьма плодотворным: не избегать рассмотрения общественных явлений в категориях индивидуальной душевной жизни и индивидуальной этики.

Мы здесь попытаемся сделать так лишь с двумя: раскаянием и самоограничением.

2

Труден ли, легок ли вообще этот перенос индивидуальных человеческих качеств на общество - он труден безмерно, когда желаемое нравственное свойство самими-то отдельными людьми почти нацело отброшено. Так - с раскаянием. Дар раскаяния, может быть, более всего отличающий человека от животного мира, глубже всего и утерян современным человеком. Мы повально устыдились этого чувства, и всё менее на Земле заметно его воздействие на общественную жизнь. Раскаяние утеряно всем нашим ожесточенным и суматошным веком.

И как же переносить на общество и нацию то, чего не существует на индивидуальном уровне? - тема этой статьи может показаться преждевременной и даже ненужной. Но мы исходим из несомненности, как она представляется нам: что и раскаяние и самоограничение вот-вот начнут возвращаться в личную и общественную сферу, уже подготовлена полость для них в современном человечестве. А стало быть, пришло время обдумать этот путь и общенационально - понимание его не должно отстать от неизбежных самотекущих государственных действий.

Мы так заклинили мiр, так подвели его к самоистреблению, что подкатило нам под горло самое время каяться: уж не для загробной жизни, как теперь представляется смешным, но для земной, но чтоб на Земле-то нам уцелеть. Тот много раз предсказанный прорицателями, а потом отодвинутый конец света - из достояния мистики подступил к нам трезвой реальностью, подготовленной научно, технически и психологически. Уже не только опасность всемирной атомной войны, это мы перебоялись, это море - нам по колено, но расчёты экологов объясняют нам нас в полном капкане: если не переменимся мы с нашим истребительно-жадным прогрессом, то при всех вариантах развития в XXI веке человечество погибнет от истощения, бесплодия и замусоренности планеты.

Если к этому добавить накал межнационального и межрасового напряжения, то не покажется натяжкою сказать: что без РАСКАЯНИЯ вообще мы вряд ли сможем уцелеть.

Уж как наглядно, как дорого заплатило человечество за то, что во все века все мы предпочитали порицать, разоблачать и ненавидеть других, вместо того чтобы порицать, разоблачать и ненавидеть себя. Но при всей наглядности мы и к исходу XX века не хотим увидеть и признать, что мировая разделительная линия добра и зла проходит не между странами, не между нациями, не между партиями, не между классами, даже не между хорошими и плохими людьми - разделительная линия пересекает нации, пересекает партии, и в постоянном перемещении то теснима светом и отдает больше ему, то теснима тьмою и отдаёт больше ей. Она пересекает сердце каждого человека, но и тут не прорублена канавка навсегда, а со временем и с поступками человека - колеблется.

И если только это одно принять, тысячу раз выясненное, особенно искусством, - то какой же выход и остаётся нам? Не партийное ожесточение и не национальное ожесточение, не до мнимой победы тянуть все начатые накаленные движения, - но только раскаяние, поиск собственных ошибок и грехов. Перестать винить всех других - соседей и дальних, конкурентов географических, экономических, идеологических, всегда оправдывая лишь себя.

Раскаяние есть первая верная пядь под ногой, от которой только и можно двинуться вперед не к новой ненависти, а к согласию. Лишь с раскаяния может начаться и духовный рост.

Каждого отдельного человека.

И каждого направления общественной мысли.

Правда, раскаявшиеся политические партии мы так же часто встречаем в истории как тигро-голубей. (Еще политические деятели могут раскаиваться, многие не теряют людских качеств. А партии - видимо, вполне бесчеловечные образования, сама цель их существования запрещает им каяться.)

Зато нации - живейшие образования, доступные всем нравственным чувствам и, как ни мучителен этот шаг, - так же и раскаянию. Ведь "идея нравственная всегда предшествовала зарождению национальности", - пишет Достоевский ("Дневник писателя"; его примеры: еврейская нация создалась лишь после Моисея, многие из мусульманских - после Корана). "А когда с веками в данной национальности расшатывается ее духовный идеал, так падает национальность и все ее гражданские уставы и идеалы". Как же обделить нацию правом на раскаяние?

Однако тут сразу возникают недоумения, по меньшей мере такие:

(а) Не бессмысленно ли это? Ожидать раскаяния от целой нации - значит прежде допустить грех, порок, недостаток целой нации? Но такой путь мысли нам решительно запрещен по крайней мере уже сто лет: судить о нациях в целом, говорить о качествах или чертах целой нации.

(б) Масса нации в целом не совершает единых поступков. А при многих государственных системах она даже не может ни помещать, ни содействовать решению своих руководителей. В чем же ей раскаиваться?

И наконец, даже если отвести два первых:

(в) Как может нация в целом выразить раскаяние? Ведь не больше чем устами и перьями одиночек?

Попытаемся ответить на эти вопросы.

3

[а] Именно тот, кто оценивает существование наций наиболее высоко, кто видит в них не временный плод социальных формаций, но сложный, яркий, неповторимый и не людьми изобретенный организм, - тот признаёт за нациями и полноту духовной жизни, полноту взлётов и падений, диапазон между святостью и злодейством (хотя бы крайние точки достигались лишь отдельными личностями). Конечно, всё это сильно меняется с ходом времени, с течением истории, та самая подвижная разделительная черта между добром и злом, она всё время колышется по области сознания нации, иногда очень бурно - и потому всякое суждение и всякий упрёк и самоупрёк, и само раскаяние связаны с определёным временем, утекают вослед ему и только напоминательными контурами остаются в истории.

Но ведь и отдельные личности так же неузнаваемо меняются в течение своей жизни, под влиянием её событий и своей духовной работы (и в этом - надежда, и спасение, и кара человека, что изменения доступны нам и за свою душу ответственны мы сами, а не рождение и не среда!), - тем не менее мы рискуем раздавать оценки "дурных" и "хороших" людей, и этого нашего права обычно не оспаривают.

Между личностью и нацией сходство самое глубокое - в мистической природе нерукотворности той и другой. И нет человеческих доводов - почему, разрешая оценивать одну изменчивость, запрещать оценивать другую. Это - не более как условность престижа, может быть, и предусмотрительная против неосторожных употреблений.

Но, продолжая стоять на ощущении интуитивном - как чувствуется, а не как указывается позитивным знанием подавляющего большинства людей существуют национальные симпатии и антипатии, иногда они общи какому-то кружку людей, узкому или широкому, и внутри него высказываются (не слишком вслух, стыдясь перед ликом века), иногда это чувство (любви или ненависти, но чаще ненависти, увы) такое сильное, что захлёстывает целые нации и уже прорывается трубно, если не воинственно. Часто эти чувства вызваны ошибочным или поверхностным опытом субъекта, всегда - они ограничены во времени, то возникают, то гаснут, но они существуют, и даже очень категорические, это известно всем, и лицемерие - в запрете об этом говорить.

Меняются условия жизни нации - меняются и обстоятельства: есть ли ей в чем раскаиваться сегодня. Сегодня - может и не быть. Но, по изменчивости существования: как человеку не прожить, не совершив греха, так не прожить и нации. И нельзя представить себе такой, которая за всю длительность своего бытия не имела бы, в чем покаяться. Без исключения каждая нация, как бы она ни ощущала себя сегодня гонимой, обделённой и неущербно правой, - в какое-то время несомненно внесла и свою долю бессердечия, несправедливости, надменности.

Примеров слишком много, их вереницы, а эта статья - не историческое исследование. Подлежит отдельному размышлению и: вины какой давности еще висят на национальной совести, а какие - уже нет? Для Турции со свежей виною в армянской резне, прежних несколько веков насилия над балканскими славянами - еще живая вина сегодня? или уже нет? (Пусть не упрекнет меня нетерпеливый читатель, что я не сразу начинаю с России - конечно, вот-вот будет Россия, как можно иначе у русских?)

[б] Сейчас никто не будет оспаривать, что английский, французский или голландский народ целиком несет на себе вину (и в душе своей след) колониальной деятельности своих государств. Их государственная система допускала значительные помехи колонизации со стороны общества. Но помех таких было мало, нация втягивалась в это завлекательное мероприятие кто участием, кто сочувствием, кто признанием.

А вот случай гораздо ближе, из середины XX века, когда общественное мнение западных стран почти господствует над деятельностью своих правительств. После окончания 2-й мировой войны британская и американская военные администрации по сговору с советской систематически выдавали ей на юге Европы (Австрия, Италия) сотни тысяч гражданских беженцев из СССР (это - помимо военных контингентов), не желавших возвращаться на родину - выдавали обманом, не предупреждая, против ведома и желания, выдавали, по сути, на смерть - вероятно, половина их убита лагерями. Соответствующие документы до сих пор тщательно скрываются. Но - были живые свидетели, и сведения, конечно, растекались среди англичан и американцев, и за четверть века было немало возможностей в тех странах послать запросы, поднять бучу, судить виновных - но не последовало ни движения. Причина: что судьбы восточноевропейцев для сегодняшнего Запада - отдаленные тени. Однако равнодушие - никогда не снимало вины. Именно через равнодушное молчание это гнусное предательство военной администрации расползлось и запятнало национальную совесть тех стран. И раскаяния - не выразил никто доныне.

Сегодня в Уганде ретивый генерал Амин высылает азиатов как будто своим единоличным решением - но несомненно корыстное сочувствие населения, поживляющегося добычею выселяемых. Так начинают угандийцы свой национальный путь, и как во всех молодых странах, прежде страдавших от угнетения, а ныне рвущихся к физической силе, раскаяние - самое последнее в ряду тех чувств, которые им предстоит переживать.

Гораздо сложней доказывать ответственность албанцев за деятельность своего фанатического правителя, тяжестью гнета только потому обращенную внутрь, что на внешнее давление не хватает сил. Но та энтузиастическая прослойка, на которой он парит, - не из простых ли албанских семей собралась?

В том и особенность единых организмов, что они вместе пользуются и вместе страдают от действия каждого их органа. Даже когда большинство населения вовсе бессильно помешать своим государственным руководителям - оно обречено на ответственность за грехи и ошибки тех. И в самых тоталитарных, и в самых бесправных странах мы все несем ответственность - и за свое правительство, каково оно, и за походы наших военачальников, и за выслуги наших солдат, и за выстрелы наших пограничников, и за песни нашей молодежи.

Тысячелетиями известно выражение: ЗА ГРЕХИ ОТЦОВ. Кажется: мы не можем за них раскаиваться, мы даже не жили в то время! мы еще менее за то ответственны, чем подданые тоталитарного режима! Но выражение - не спуста взято, и слишком часто мы видели и видим расплату детей за отцов.

Мистически спаянная в общности вины, нация направлена и к неизбежности общего раскаяния.

[в] Индивидуальное выражение общего раскаяния не только спорно по представительности - насколько выразитель его полномочен. Оно и чрезвычайно тяжело для самих выразителей: в отличие от раскаяния индивидуального, где советы посторонних и даже близких не могут иметь для тебя веса, коль скоро в это состояние ты уже вступил душою, - тот, кто взялся выразить раскаяние национальное, всегда будет подвергаться веским отговорам, укорам, предостережениям: как бы не опозорить свою страну, как бы не дать пищу ее врагам. К тому ж, единолично произнося слова раскаяния в масштабах общественных, неизбежно делить вину, указывать на разные степени ее у разных групп, - а это уже меняет, затемняет самый дух и тон раскаяния. Только в историческом отдалении мы можем с несомненностью судить, насколько верно было передано одним человеком истинное душевное движение своей нации.

Но бывают примеры - и Россия яркий тому, когда раскаяние выражено не однократно, не единоминутно одним писателем или одним оратором, а стало постоянным чувствованием всей активной общественности. Так, в XIX веке распространилось раскаяние в русской дворянской интеллигенции (даже с таким перехлёстом, что покаянщики за собой уже не признавали ничего доброго, а за простым народом никаких грехов) - и развиваясь, и захватывая интеллигенцию разночинную, и принимая реальные формы, стало историческим действием неисчислимых - и даже обратных - последствий.

Раскаяние нации вернее всего, осязательнее всего и выражается в ее делах. Делах конечных.

Сильное движение раскаяния мы видим и в нашу расчетливую беспокаянную эпоху - у страны, несущей на себе вину двух мировых войн. Увы, не у всей той нации. У той половины (трех четвертей) ее, где на пути раскаяния не стала запретной бетонной стеной идеология ненависти.

Это раскаяние - не словесное, не в уверениях, а в реальных поступках, больших уступках, драматически явлено нам через Canossa-Reise канцлера Брандта в Варшаву, в Освенцим, затем в Израиль. Элементы этого раскаяния, вероятно, влились и в опрометчивую Ost-Politik. Практически эта политика не сбалансирована, какой бывают все "политики" всегда. Она родилась, быть может, из нравственных задач, в облаке того раскаяния, которое наполнило атмосферу Германии после второй мировой войны. Именно этим нравственным импульсом, а не государственным расчетом, она и выделяется. Подобные движения жаждется увидеть сегодня и от других наций и стран. (От первых - нас!) Оправдала бы она себя и практически, если бы от восточноевропейских партнеров встретила бы такое же душевное движение, а не выхватывающую политическую корысть.

4

Однако пристойно автору русскому и пишущему для России обратиться и к раскаянию - русскому. Эта статья и пишется с верой в природную наклонность русских к раскаянию, а потому - в нашу способность даже и в нынешнем состоянии найти в себе импульс к нему и явить всемiрный пример.

Не случайно одна из опорных пословиц, выражающих русское мiропонимание, была (была до революции...)

НЕ В СИЛЕ БОГ, А В ПРАВДЕ.

Конечно, не от одной природы нашей так, но, влиятельней, от православия, очень искренне усвоенного когда-то всею народной толщей. (Это теперь мы почти поголовно уверены, что сила солому ломит и соответственно служим тому.)

Дар раскаяния был послан нам щедро, когда-то он заливал собою обширную долю русской натуры. Не случайно так высоко стоял в нашей годовой череде прощёный день. В дальнем прошлом (до XVII века) Россия так богата была движениями раскаяния, что оно выступало среди ведущих русских национальных черт. В духе допетровской Руси бывали толчки раскаяния - вернее, религиозного покаяния, массового: когда оно начиналось во многих отдельных грудях и сливалось в поток. Вероятно, это и есть высший, истинный путь раскаяния всенародного. Ключевский, исследуя хозяйственные документы древней России, находит много примеров, как русские люди, ведомые раскаянием, прощали долги, кабалу, отпускали на волю холопов, и тем значительно смягчался юридически-жестокий быт. Широкими жертвами завещателей снижался смысл материального накопления. Известна множественность покаянного ухода в скиты, в отшельничество, в монастыри. И летописи, и древнерусская литература изобилуют примерами раскаяния. И террор Ивана Грозного ни по охвату, ни тем более по методичности не разлился до сталинского во многом из-за покаянного опамятования царя.

Но начиная от бездушных реформ Никона и Петра, когда началось вытравление и подавление русского национального духа, началось и выветривание раскаяния, высушивание этой способности нашей. За чудовищную расправу со старообрядцами - кострами, щипцами, крюками и подземельями, еще два с половиной века продолженную бессмысленным подавлением двенадцати миллионов безответных безоружных соотечественников, разгоном их во все необжитые края и даже за края своей земли, - за тот грех господствующая церковь никогда не произнесла раскаяния. И это не могло не лечь валуном на всё русское будущее. А просто: в 1905 г. гонимых простили... (Слишком поздно, так поздно, что самих гонителей это уже не могло спасти.)

Весь петербургский период нашей истории - период внешнего величия, имперского чванства, всё дальше уводил русский дух от раскаяния. Так далеко, что мы сумели на век или более передержать немыслимое крепостное право - теперь уже большую часть своего народа, собственно наш народ содержа как рабов, не достойных звания человека. Так далеко, что и прорыв раскаяния мыслящего общества уже не мог вызвать умиротворение нравов, но окутал нас тучами нового ожесточения, ответными безжалостными ударами обрушился на нас же: невиданным террором и возвратом, через 70 лет, крепостного права еще худшего типа.

В XX веке благодатные дожди раскаяния уже не смягчали закалевшей русской почвы, выжженной учениями ненависти. За последние 60 лет мы не только теряли дар раскаяния в общественной жизни, но и осмеяли его. Опрометчиво было обронено и подвергнуто презрению это чувство, опустошено и то место в душе, где раскаяние жило. Вот уже полвека мы движимы уверенностью, что виноваты царизм, патриоты, буржуи, социал-демократы, белогвардейцы, попы, эмигранты, диверсанты, кулаки, подкулачники, инженеры, вредители, оппозиционеры, враги народа, националисты, сионисты, империалисты, милитаристы, даже модернисты - только не мы с тобой! Стало быть, и исправляться не нам, а им. А они - не хотят, упираются. Так как же их исправлять, если не штыком (револьвером, колючей проволокой, голодом)?

Одна из особенностей русской истории, что в ней всегда, и до нынешнего времени, поддерживалась такая направленность злодеяний: в массовом виде и преимущественно мы причиняли их не вовне, а внутрь, не другим, а - своим же, себе самим. От наших бед больше всех и пострадали русские, украинцы да белорусы. Оттого и пробуждаясь к раскаянию, нам много вспоминать придется внутреннего, в чем не укорят нас извне.

Легко ли будет всё честно вспомнить - нам, утерявшим самое чувство правды? Мы, нынешнее старшее и среднее поколение, всю нашу жизнь только и брели и хлюпали зловонным болотом общества, основанного на насилии и лжи, - как же не замараться? Есть такие прирожденные ангелы - они как будто невесомы, они скользят как будто поверх этой жижи, нисколько в ней не утопая, даже касаясь ли стопами ее поверхности? Каждый из нас встречал таких, их не десятеро и не сто на Россию, это - праведники, мы видели их, удивлялись ("чудаки"), пользовались их добром, в хорошие минуты отвечали им тем же, они располагают, - и тут же погружались опять на нашу обреченную глубину. Мы брели кто по щиколотку (счастливцы), кто по колено, кто по пояс, кто и по горло, кому как приходилось в разное время и по особенностям натуры, а кто и вовсе погружался, лишь редкими пузырьками сохранившейся души еще напоминая о себе на поверхности.

А общество - из кого же составлено, как не из нас? Это царство неправды, силы, бесполезности справедливого, неверия в доброе, - эта болотная жижа, она и была составлена из нас, из кого же другого? Мы привыкли, что надо подчиняться и лгать, иначе не проживешь - и в том воспитывали наших детей. Каждый из нас, если станет прожитую свою жизнь перебирать честно, без уловок, без упряток, вспомнит не один такой случай, когда притворился, что уши его не слышат крика о помощи, когда отвел равнодушные глаза от умоляющего взора, сжег чьи-то письма и фотографии, которые обязан был сохранить, забыл чьи-то фамилии и знакомство со вдовами, отвернулся от конвоируемых и, конечно же, всегда голосовал, вставал и аплодировал мерзости (хоть и в душе испытывая мерзость) - а как бы иначе уцелеть? Но и: великий Архипелаг как бы иначе простоял среди нас 50 лет незамеченный?

Уж говорить ли о прямых доносчиках, предателях и насильниках, которых, наверно, тоже был не один миллион, иначе как бы управиться с таким Архипелагом?..

И если мы теперь жаждем - а мы, проясняется, жаждем - перейти наконец в общество справедливое, чистое, честное, - то каким же иным путем, как не избавясь от груза нашего прошлого, и только путем раскаяния, ибо виновны все и замараны все? Социально-экономическими преобразованиями, даже самыми мудрыми и угаданными, не перестроить царство всеобщей лжи в царство всеобщей правды: кубики не те[1].

А если прольются многие миллионы раскаяния, признаний и скорбей - пусть не все публичные, пусть между друзей и знающих тебя, - то всё вместе как же это и назвать, если не раскаянием национальным?

Но тут наша попытка, как и всякая попытка национального раскаяния, сразу напарывается на возражение из собственной среды: Россия слишком много выстрадала, чтобы еще каяться, ее надо жалеть, а не растравлять напоминанием о грехах.

И правда: как наша страна пострадала в этом веке, сверх мировых войн уничтожив сама в себе до 70 миллионов человек, - так никто не истреблялся в современной истории. И правда: больно упрекать, когда надо жалеть. Но раскаяние и всегда больно, без того б ему не было нравственной цены. Те жертвы были - не от наводнений, не от землетрясений. Жертвы были и невинные, и винные, но их страшная сумма не могла бы накопиться от рук только чужих: для того нужно было соучастие наше, всех нас, России.

Даже и более жесткая, холодная точка зрения, нет - течение, определилось в последнее время. Вот оно (обнаженно, но не искаженно): русский народ по своим качествам благороднейший в мире; его история ни древняя, ни новейшая не запятнана ничем, недопустимо упрекать в чем-либо ни царизм, ни большевизм; не было национальных ошибок и грехов ни до 17-го года, ни после; мы не пережили никакой потери нравственной высоты и потому не испытываем необходимости совершенствоваться; с окраинными республиками нет национальных проблем и сегодня, ленинско-сталинское решение идеально; коммунизм даже не мыслим без патриотизма; перспективы России-СССР сияющие; принадлежность к русским или не русским определяется исключительно кровью, что же касается духа, то здесь допускаются любые направления, и православие - нисколько не более русское, чем марксизм, атеизм, естественно-научное мировоззрение или, например, индуизм; писать Бог с большой буквы совершенно необязательно, но Правительство надо писать с большой.

Всё это вместе у них называется русская идея. (Точно назвать такое направление: национал-большевизм.)

"Мы русские, какой восторг!" - воскликнул Суворов. "Но и какой соблазн", - добавил Ф. Степун после революционного нашего опыта.

А мы понимаем патриотизм как цельное и настойчивое чувство любви к своей нации со служением ей не угодливым, не поддержкою несправедливых её притязаний, а откровенным в оценке пороков, грехов и в раскаянии за них. Усвоить бы нам, что не бывает народов, великих вечно или благородных вечно: это звание трудно заслуживается, а уходит легко. Что величие народа не в громе труб: неоплатную духовную цену приходится платить за физическую мощь. Что подлинное величие народа - в высоте внутреннего развития; в душевной широте (к счастью, природненной нам); в безоружной нравственной твердости (какую недавно чехи и словаки показали Европе, впрочем, ненадолго потревожив совесть ее).

В период, который можно назвать новомосковским, еще раздулась и еще слепее стала заносчивость предыдущего петербургского периода. И так всё далее от раскаянного сознания это уводило нас, что нелегко убедить, заставить внять наших соотечественников, что ныне мы, русские, не во славе сияющей несемся по небу, но сидим потерянные на обугленном духовном пепелище. И если не вернем себе дара раскаяния, то погибнет и наша страна и увлечет за собою весь мiр.

Только через полосу раскаяния множества лиц могут быть очищены русский воздух, русская почва, и тогда сумеет расти новая здоровая национальная жизнь. По слою лживому, неверному, закоренелому - чистого вырастить нельзя.

5

Пытаясь выразить национальное раскаяние, приходится испытать не только враждебное сопротивление, с одной стороны, но и страстное вовлечение - с другой. Писал С. Булгаков, что "только страждущая любовь даёт право и на национальное самозаушение"[2]. Кажется: нельзя "раскаиваться", ощущая себя сторонним или даже враждебным тому народу, "за" который взялся раскаиваться? Однако именно такие охотники уже проявились. А при затемненности нашей близкой истории, уничтожении архивов, потере свидетельств, потому беззащитности нашей от любых самоуверенных и непроверенных суждений, от любых обидных извращений, вероятно, много ждет нас таких попыток, и вот первая же из них - достаточно настойчивая, претендующая быть не меньше, как "национальным раскаянием".

Не миновать ее тут разобрать. Это статьи в No 97 "Вестнике Русского Христианского Студенческого Движения", особенно - "Metanoia" (самоосуждение, самопроверка, от Булгакова же и взято, из 1910 года) анонимного автора NN и "Pyccкий мессианизм" такого же анонима Горского.

В самом смелом самиздате всё равно бывает оглядка на условия. Здесь - в зарубежном издании и анонимы, авторы решительно не опасаются ни за себя, ни за читателей и пользуются случаем однажды в жизни излить душу - чувство очень понятное советскому человеку. Резкость - предельная, слог становится развязен, даже и с заносом, авторы не боятся не только властей, но уже и читательской критики: они невидимки, их не найти, с ними не поспорить. Еще и от этого урезчены их судейские позиции по отношению к России. Нет и тени совиновности авторов со своими соотечественниками, с нами, остальными, а только: обличение безнадежно порочного русского народа, тон презрения к совращенным. Нигде не ощущается "мы" с читателями. Авторы, живущие среди нас, требуют покаяния от нас, сами оставаясь неуязвимы и невиновны, (Эта их чужеродность наказывает их и в языке, вовсе не русском, но в традиции поспешно-переводной западной философии, как торопились весь XIX век.)

Статьи совершают похороны России со штыковым проколом на всякий случай - как хоронят зэков: лень проверять, умер ли, не умер, прокалывай штыком и сбрасывай в могильник.

Вот несколько утверждений оттуда.

- (Горский) Русский народ, начиная свой бунт против Бога, знал,
что осуществление социалистической религии возможно лишь через деспотизм.

Да когда ж это мы в лаптях были так остро-развиты? Бунт начинала - интеллигенция, но и она не знала того, что так доступно формулировать в 70-е годы XX века.

- (NN) Россией принесено в мир Зла больше, чем любой другой страной.

Не станем говорить, что Россией принесено в мир мало зла. A - так называемая Великая французская революция и, стало быть, Франция, принесли зла - меньше? Это - подсчитано? А Третий Райх? а марксизм сам по себе? уж даже если ни о ком другом... И наоборот: наш бесчеловечный опыт, который мы перенесли в основном собственной кровью и кровью роднейших нам народов, - может быть, и пользу принес кое-кому на Земле подальше? Может быть, научил кое-где правящие тупые классы в чем-то уступить? Может быть, освобождение колониального мира произошло не без влияния Октябрьской революции, как реакция - не допустить до нашего? Это Бог один может знать, это не нам судить, какая страна принесла больше всех зла.

- (Горский) "В революцию народ оказался мнимой величиной". "Собственная
национальная культура совершенно чужда русскому народу".
Доказательство: "В первые годы революции иконы оказались пригодны на
дрова, храмы на кирпичи".

Вот это и есть: приходи кто хочешь и суди с наскока, наши летописи изничтожены. Если народ оказался мнимой величиной - тогда он в революции и не виноват, вопреки остальным обвинениям? Если он оказался мнимой величиной - кто же тогда сопротивлялся разливистыми крестьянскими восстаниями - тамбовским, сибирским? До мнимости еще надо было его довести многолетним истреблением, согбением и соблазном - и именно об этом истреблении Горский как будто не ведает. Сложный процесс - и до чего ж упрощен. В 1918 году русские крестьяне поднимались за церковь на бунты, и таких насчитывается несколько сот, подавленных красным оружием. Вот после того, как уничтожили духовенство и вырезали защитников веры в крестьянстве и в городских приходах, остальных напугали, а подросла комсомольско-пионерская молодежь - после этого, да, пошли храмы ломами бить (и то больше: комсомольцы да по службе на эту работу поставленные). Но и с тех пор в северных краях столичным искателям не "за бесценок продаются" иконы, как пишет знающий автор (за бутылку бывает, да), а и даром же отдаются: считается грехом брать деньги за них. А вот прогрессивные юные интеллигенты, получившие такой подарок, этими иконами нередко потом выгодно торгуют с иностранцами. Но более всего в объёмной этой публикации отдается пыла и страниц разоблачению РУССКОГО МЕССИАНИЗМА.

- (Горский) "Преодоление национального мессианского соблазна -
первоочередная задача России". Русский мессианизм - живучее самой
России: Россия, дескать, умерла, она "археологична" как Византия, а
мессианизм ее не умер, переродился в советский.

Такое лукавое извращение нашей истории даже не сразу понимается, настолько не ожидаешь его. Сперва с дутым академизмом прослеживается "история" злосчастного бессмертного мессианизма, который, однако, почему-то пребывал в России не всегда: два века (с XV по XVII) наличествовал, потом два века отсутствовал, потом в XIX веке опять возник (будто бы "захватывал интеллигенцию" - кто помнит такое?), в революцию прикинулся "пролетарским мессианизмом", а в последние десятилетия совлёк маску и снова открылся как русский мессианизм. Так на пунктире, в натяжках и перескоках, идея Третьего Рима вдруг выныривает в виде... Третьего Интернационала! С ненавидящим настоянием по произволу извращается вся русская история для какой-то всё неулавливаемой цели - и это под соблазнительным видом раскаяния! Удары будто направлены всё по Третьему Риму да по мессианизму, - и вдруг мы обнаруживаем, что лом долбит не дряхлые стены, а добивает в лоб и в глаз - давно опрокинутое, еле живое русское национальное самосознание. И вот как уцеливает:

- "русская идея есть главное содержание большевизма"! "Кризис коммунистической идеи есть кризис того источника веры, которым долго (по тексту - веками. - А. С.) жила Россия".

Вот как, под видом раскаяния, нас выворачивают и топчут. Россия "долгое время жила" православием, известно. А главное содержание большевизма - неуёмный, воинственный атеизм и классовая ненависть. Так вот, по неохристианскому автору это всё едино суть. Tpадиция бешеного атеизма принята в традицию древнего православия. "Русская идея" - "главное содержание" интернационального учения, пришедшего к нам с Запада? А когда Марат требовал "МИЛЛИОН ГОЛОВ" и утверждал, что голодный имеет право СЪЕСТЬ сытого (какие знакомые ситуации!) - это тоже было "русское мессианское сознание"? Коммунистическими движениями кишела Германия XVI века, - отчего же в России в XVII веке, в Смутное время, при такой "русской идее" ничего подобного не было?

- (NN) "Только на основе вселенской русской спеси стал возможен соблазн революции".

Как это сплести? Если на "вселенской русской спеси" стоял царизм, а революция есть сотрясение конструкции царизма, то почему же она происходит от "русской спеси"?

- (Челнов) "Пролетарский мессианизм приобретает ярко выраженный русофильский характер".

Это сегодня, сейчас приобретает, когда половина русских находится в крепостном состоянии, без паспортов. А найдем ли память и мужество вспомнить те первые революционные лет 15, когда "пролетарский мессианизм приобрел ярко выраженный" русофобский характер? Те годы с 1918 по 1933-й, когда "пролетарский мессианизм" уничтожил цвет русского народа, цвет старых классов - дворянства, купечества и священства, потом цвет интеллигенции, потом цвет крестьянства? Пока он еще не принял "ярко выраженного русофильского характера", а имел ярко выраженный русофобский - что скажем о времени том?..

- (NN, Челнов) "Большевизм есть органическое порождение русской жизни".

Так или не так - об этом еще долго и многие будут споры идти. И решение не может найтись ни в чьей публицистической горячности, но - подробными обоснованными исследованиями. Один "Тихий Дон" - подлинный, не искаженный безграмотными врезками, больше свидетельствует здесь, чем дюжина современных публицистов. Еще долго будут спорить наши ученые и художники: была ли русская революция следствием уже произошедшего в народе нравственного переворота? Или наоборот? И да не будут при том забыты никакие обстоятельства, теперь не напоминаемые.

Конечно, побеждая на русской почве, как движению не увлечь русских сил, не приобрести русских черт! Но и вспомним же интернациональные силы революции! Все первые годы революции разве не было черт как бы иностранного нашествия? Когда в продовольственном или карательном отряде, приходившем уничтожать волость, случалось - почти никто не говорил по-русски, зато бывали и финны, и австрийцы? Когда аппарат ЧК изобиловал латышами, поляками, евреями, мадьярами, китайцами? Когда большевистская власть в острые ранние периоды гражданской войны удерживалась на перевесе именно иностранных штыков, особенно латышских? (Тогда этого не скрывали и не стыдились.) Или позже, все 20-е годы, когда во всех областях культуры (и даже в географических названиях) последовательно вытравлялась вся русская традиция и русская история, как бывает разве только при оккупации, - это желание самоуничтожиться тоже было проявлением "русской идеи"? Замечает Горский, что году в 1919-м границы Советской России примерно совпадали с границами Московского царства, - значит, большевизм в основном поддержали русские... Но ведь эту географию и так можно истолковать, что русские в основном вынуждены были принять его на свои плечи, и только? А разве знаем мы на Земле хоть один народ, который в XX веке был застигнут пришедшей волной коммунизма и устоял против него, встряхнулся? Таких примеров еще нет, кроме Южной Кореи, где помогала ООН. Был бы еще Южный Вьетнам, да, кажется, дали ему подножку. И что же теперь, коммунизм на Кубе и во Вьетнаме "есть органическое порождение русской жизни"? А "марксизм - одна из форм народническо-мессианского сознания" - во Франции? В Латинской Америке? в Танзании? И всё это - от немытого старца Филофея?

Как же разрушена, перекорёжена и затемнена русская история XX века, если не знающие ее такие самоуверенные могут являться к нам судьи! Своим равнодушием мы рискуем дожить, что вообще провалятся в небытие 50-100 лет русской истории, и никто уже ничего достоверного о них не установит - будет поздно.

Группа статей в No 97 - не случайность. Это, может быть, замысел: нашей беспомощностью воспользоваться и выворотить новейшую русскую историю - нас же, русских, одних обвинить и в собственных бедах, и в бедах тех, кто поначалу нас мучил, и в бедах едва ли не всей планеты сегодня. Эти обвинения - характерны, проворно вытащены, беззастенчиво подкинуты, и уже предвидится, как нам будут их прижигать и прижигать.

Вся и моя статья написана не для того, чтобы применьшить вину русского народа. Но и не соскребать же на себя все вины со всей матушки-Земли. Не имели защитной прививки - да, растерялись - да, поддались - да, потом и отдались - да! Но - не изобрели первые и единственные мы, еще с XV века!

Не мы одни - и многие так, едва ли не все: подкатывает пора - поддаются, отдаются, и даже при меньшем давлении, чем отдались мы, и при лучших традициях, нежели у нас, и даже - "с бoльшей охотой". (Наша краткая история от Февраля до Октября оказалась сжатым конспектом позднейшей и нынешней истории Запада.)

Так, уже при начале раскаяния получаем мы предупреждения, какими обидами и клеветами будет утыкан этот путь. Кто начинает раскаиваться первым, раньше других и полней, должен ждать, что под видом покаянщиков слетятся и корыстные печень твою клевать.

А выхода нет всё равно: только раскаяние.

6

Может оказаться, что мы уже не способны к этому мечтаемому пути поиска и признания своих ошибок, грехов и преступлений. Но тогда и нельзя увидеть нравственного выхода из нашего провала. А всякий другой выход - не выход. Лишь временный общественный самообман.

Если же мы окажемся настолько еще не погибшими, что найдем в себе силы пройти эту жгучую полосу общенационального раскаяния, раскаяния внутреннего, чтo мы тут, внутри страны, наделали сами над собою, - то возможно ли будет России на этом остановиться? Нет, нам придется решимость в себе найти еще и на следующие шаги: на признание грехов внешних, перед другими народами.

А их немало у нас. И для очищения мiрового воздуха, и для убеждения других в нашей искренней расположенности мы не должны ни скрывать этих грехов, ни комкать, ни смягчать в воспоминаниях. Я думаю: если ошибиться в раскаянии, то верней - в сторону большую, в пользу других. Принять заранее так: что нет таких соседей, перед которыми мы невиновны. Как в прощёный день просят прощения у всех окружающих.

Охват раскаяния - бесконечен. Тут не избегнуть и давних грехов, и то, что другим мы можем зачесть в давность, себе - не имеем права. Страницами несколькими ниже предстоит говорить о будущности Сибири - и всякий раз при этом вздрагивает сердце о нашем предавнем грехе потеснения и истребления коренных сибирцев. И какая ж тут давность? Будь сегодня Сибирь густо населена исконными народностями, наш нравственный шаг мог быть бы только один: уступить им их землю и не мешать их свободе. Но поскольку лишь эфемерным рассеянием они присутствуют на сибирском континенте - дозволено нам искать там свое будущее, с братской нежностью заботясь о коренных, помогая им в быте, в образовании и не навязывая им силою ничего своего.

Исторический обзор - не предмет этой статьи, уже не допускает и объем ее. Нашлось бы там достаточно наших вин - таких, как перед горным Кавказом: завоевательный русский натиск XIX века (вовремя и осужденный русскими великими писателями) и выселение XX века (о котором и сами-то кавказские писатели не смеют).

Раскаяние - всем всегда тяжело. И не только через порог себялюбия, но еще и потому, что свои вины себе хуже видны.

Возьмем ли русско-польскую линию - нет и здесь конца узлам вин. Проследить их - поучительно в самом общечеловеческом смысле. (Сегодня, когда и поляки и мы раздавлены насилием, может показаться неуместным такое историческое разбирательство. Но я пишу - впрок. Когда-нибудь прозвучит и уместно.)

О наших винах перед Польшей у нас в России достаточно говорено, и в нашей памяти наслоилось, убеждать не надо. Три раздела Польши. Подавление восстаний 1830 и 1863 годов. После того руссификация: вовсе запретили начальную польскую школу, в гимназиях даже польский язык преподавался на русском и был не обязателен, на квартирах ученикам между собою запрещалось говорить по-польски! В XX веке - упорное вымучивание, как не дать Польше независимость, лукавое двусмысленное поведение русского руководства в 1914-16 годах.

Но зато: сколько же и звучало с русской стороны раскаяния, начиная от Герцена, и как же едино было сочувствие полякам всего русского образованного общества, так что в кругах Прогрессивного Блока польская независимость не считалась меньшей целью войны, чем сама русская победа.

Если же по событиям новейшим такого общественного раскаяния в России не прозвучало, то лишь по обстановке нашей подавленности, а помнят все, еще будут поводы назвать громко: высокоблагородный удар в спину гибнущей Польше 17 сентября 1939 года; и уничтожение цвета Польши в наших лагерях; и отдельно Катынь; и злорадное холодное наше стояние на берегу Вислы в августе 1944 года, наблюдение в бинокли, как на том берегу Гитлер давит варшавское восстание национальных сил - чтоб им не воспрять, а мы-то найдем, кого поставить в правительство (я был там рядом и говорю уверенно: при динамике нашего тогдашнего движения форсировка Вислы не была для нас затруднительна, а изменила бы судьбу Варшавы).

Но подобно тому, как одни люди легче раскрываются раскаянию, а другие сопротивительней и даже вовсе ни на щелочку, - так, мне кажется, и нации есть более и менее склонные к раскаянию.

В предыдущие века расцветная, сильная, самоуверенная Польша не короче по времени и не слабее завоевывала и угнетала нас. (XIV-XVI века - Галицкую Русь, Подолию. В 1569 г. по Люблинской унии присоединение Подлясья, Волыни, Украины. В XVI-м - поход на Русь Стефана Батория, осада Пскова. В конце XVI в. подавлено казачье восстание Наливайко. В начале VII-го - войны Сигизмунда III, два самозванца на русский престол, захват Смоленска, временный захват Москвы; поход Владислава IV. В тот миг поляки едва не лишили нас национальной независимости, глубина той опасности была для нас не слабей татарского нашествия, ибо поляки посягали и на православие. И у себя внутри систематически подавляли его, вгоняли в унию. В середине XVII-го - подавление Богдана Хмельницкого, и даже в середине XVIII-го - подавление крестьянского восстания под Уманью.) И что ж, прокатилась ли волна сожаления в польском образованном обществе, волна раскаяния в польской литературе? Никогда никакой. Даже ариане, настроенные против всяких войн вообще, ничего особо не высказали о покорении Украины и Белоруссии. В наше Смутное Время восточная экспансия Польши воспринималась польским обществом как нормальная и даже похвальная политика. Поляки представлялись сами себе - избранным божьим народом, бастионом христианства, с задачею распространить подлинное христианство на "полуязычников"-православных, на дикую Московию, и быть носителями университетской ренессансной культуры. И когда во 2-й половине XVIII века Польша испытывала упадок, затем и после разделов ее публично высказывались об этом размышления, сожаления, они носили характер государственно-политический, но никак не этический.

Правда, не всегда разделишь, где общенациональная черта, где отпечаток социального строя. Польский строй со слабыми выборными королями, всесильными магнатами и безмерным своеволием шляхты вел к шумному самопроявлению ее, исключал самоограничение, делал неуместным раскаяние. При таком строе образованные поляки чувствовали себя участниками и деятелями совершаемого, никак не сторонними наблюдателями. Русское же раскаяние XIX и начала ХХ века облегчалось тем, что осудители политики могли считать себя несоучастными: это всё совершают они, царь не советовался с обществом.

Но, может быть, польское раскаяние выразилось в делах? Больше столетия испытав горечь разделенного состояния, вот Польша получает по Версальскому миру независимость и немалую территорию (опять за счет Украины и Белоруссии). Первое внешнее действие ее - в 1920 году напасть на Советскую Россию - напасть энергично, взять Киев и иметь цель выйти к Черному морю. У нас в школах учат (чтобы было страшней), что это был "Третий поход Антанты" и что Польша координировалась с белыми генералами, дабы восстановить царизм. Вздор, это было самостоятельное действие Польши, переждавшей разгром всех главных белых сил, чтобы не быть с ними в невольном союзе, а самостоятельно грабить и кромсать Россию в ее наиболее истерзанный момент. Эта цель Польше не вполне удалась (но контрибуция с Советов взята). Тогда второе внешнее действие ее, 1921 года: беззаконное отобрание Вильнюса со всею областью от слабой Литвы. И никакая Лига Наций, никакие призывы и усовещания не подействовали: так и продержала Польша захваченный кусок до самых дней своего падения. Кто помнит ее национальное раскаяние в связи с этим? (Кстати, совершались агрессии социалистом Пилсудским, однодельцем Александра Ульянова по процессу.) На украинских и белорусских землях, захваченных по договору 1921 г., велась неуклонная полонизация, по-польски звучали даже православные церковные проповеди и преподавание закона божьего. И в пресловутом 1937 году (!) по ту сторону границы тоже рушили православные церкви (более ста, средь них - и варшавский собор), арестовывали священников и прихожан.

И как же над этим всем подняться нам, если не взаимным раскаянием?..

И не правда ли, есть ощущение: острота раскаяния как личного, так и национального, очень зависит от сознания встречной вины? Если обиженный нами обидел когда-то и нас - наша вина не так надрывна, та встречная вина всегда бросает ослабляющую тень. Татарское иго над Россией навсегда ослабляет наши возможные вины перед осколками Орды. Вина перед эстонцами и литовцами всегда больней, стыдней, чем перед латышами или венграми, чьи винтовки довольно погрохали и в подвалах ЧК и на задворках русских деревень. (Отвергаю непременные здесь возгласы: "так это не те! нельзя же с одних - на других!.." И мы - не те. А отвечаем все - за всё.)

Это - лишний довод в пользу раскаяния всеобщего. И какое же очищение, даже восторженное, вызывает у нас, когда враги признают свою вину перед нами! С каким рвением добрым хочется перехлестнуть их в раскаянии, превзойти в великодушии.

Но теряет раскаяние смысл, если на нем и обрывается: порыдать да жить по-прежнему. Раскаяние есть открытие пути для новых отношений. Новых отношений - и между нациями.

Как всякое раскаяние, так и раскаяние нации предполагает возможность прощения со стороны обиженных. Но ожидать прощения, прежде того самим не настроившись простить, - невозможно. Путь взаимного раскаяния есть и путь взаимного прощения.

Кто - не виновен? Виновны - все. Но где-то должен быть пресечён бесконечный счёт обид, уж не сравнивая их по давности, по весу и по объему жертв. Ни сроки, ни сила обид сравняться никогда не могут, ни между какими соседями. Но могут сравняться чувства раскаяния.

Картина такая мне нисколько не кажется идиллической, отвлеченной, не относящейся к современной ситуации. Напротив. Как нельзя построить хорошего общества при дурных отношениях между людьми, так и хорошего человечества не будет при дурных, затаённо-мстительных отношениях наций. И никакая позитивная внешняя политика, и никакие ловчайшие усилия дипломатов так не договаривать договора, чтобы каждая сторона находила успокоение своей гордости, не заглушат семян раздора и не устранят новых и новых конфликтов.

Сейчас вся атмосфера ООН пересыщена ненавистью и злорадством - тем, с которым Ассамблея ликовала (даже, говорят, на скамьи вскакивали экспансивные члены), когда 10 миллионов китайцев Тайваня выкинули из человеческой семьи за то, что они не подчинились тоталитарному захвату.

Без установления существенно новых, добрых отношений между нациями вся задача "всеобщего мира" есть или утопия, или шаткая эквилибристика.

Взаимных вин особенно много накопляется в государствах многонациональных и в федерациях - таких, как раньше была Австро-Венгрия, как сейчас СССР, Югославия, Нигерия, многоплеменные и многорасовые африканские государства. Для того чтобы такие государства существовали при внутренней прочности, а не на спайке понуждающей силы, никак не обойтись без развитого чувства раскаяния у живущих там народов - иначе под любой золою будет вечно тлеть и снова, снова вспыхивать огонь, и не будет прочности у этих стран. Западные пакистанцы были безжалостны к восточным - и страна развалилась, но и от этого не утихла ненависть. Напротив, с помощью английского и советского оружия и при равнодушии всего мира север Нигерии кроваво расправился с ее востоком, и страну удержали в единстве, - но если это не будет исправлено раскаянием и добром победителей - не будет той стране прочности и здоровья.

Раскаяние есть только подготовка почвы, только подготовка чистой основы для нравственных действий впредь - того, чтО в частной жизни называется исправлением. И как в частной жизни исправлять содеянное следует не словами, а делами, так тем более - в национальной. Не столько в статьях, книгах и радиопередачах, сколько в национальных поступках.

По отношению ко всем окраинным и заокраинным народам, насильственно втянутым в нашу орбиту, только тогда чистО окажется наше раскаяние, если мы дадим им подлинную волю самим решать свою судьбу.

7

После раскаяния и при отказе от насилия выдвигается как самый естественный принцип - САМООГРАНИЧЕНИЕ. Раскаяние создает атмосферу для самоограничения.

Самоограничение отдельных людей много раз наблюдено, описано, хорошо всем известно. (Не говоря уже, как оно приятно окружающим в быту, - оно может иметь для человека универсально-полезный характер и во всех областях его деятельности). Но, сколько знаю, не проводило последовательно самоограничения никакое государственное образование и такой задачи в общем виде себе не ставило. A когда ставило в худую минуту в частной области (продовольствие, топливо и др.), то отлично себя самоограничение оправдывало.

Всякий профессиональный союз и всякий концерн добивается любыми средствами занять наиболее выгодное положение в экономике, всякая фирма - непрерывно расширяться, всякая партия - вести свое государство, среднее государство - стать великим, великое - владеть мiром.

Мы с большой охотой порываемся ограничить других, тем только и заняты все политики, но сегодня высмеян будет тот, кто предложит партии или государству ограничить себя - при отсутствии вынуждающей силы, по одному этическому зову. Мы напряженно следим, сторожим, как обуздать непомерную жадность другого, но не слышно отказов от непомерной жадности своей. Не раз уже дала нам история примеры кровопролитий, когда была обуздана жадность меньшинства, - но кто и как обуздает распаленную жадность большинства? Ведь только - оно само.

А мысль об общественном самоограничении - не нова. Вот мы находим ее столетие назад у таких последовательных христиан, как русские старообрядцы. В их журнале "Истина" (Йоганисбург, 1867, No 1) в статье К. Голубова, корреспондента Огарева и Герцена, читаем:

"Своей безнравственною борзостию подчиняется народ злостраданию. Не то есть истинное благо, которое достигается путем восстаний и отьятия: это скорее будет бесчиние развратной совести; но то есть истинное прочное благо, которое достигается ДАЛЬНОВИДНЫМ САМОСТЕСНЕНИЕМ" (выделено мною. - А. С.).

И в другом месте:

"Кроме самостеснения нет истинной свободы человеческой".

!После западного идеала неограниченной свободы, после марксистского понятия свободы как осознанно-неизбежного ярма, - вот воистину христианское определение свободы: свобода - это САМОСТЕСНЕНИЕ! самостеснение - ради других!

Такой принцип - однажды понятый и принятый, вообще переключает нас - отдельных людей, все виды наших ассоциаций, общества и нации, - с развития внешнего на внутреннее, и тем углубляет нас духовно.

Поворот к развитию внутреннему, перевес внутреннего над внешним, если он произойдет, будет великий поворот человечества, сравнимый с поворотом от Средних Веков к Bозрождению. Изменится не только направление интересов и деятельности людей, но и самый характер человеческого существа (от духовной разбросанности к духовной сосредоточенности), тем более - характер человеческих обществ. Если процессу этому суждено где-то пройти революционно, то революции эти будут не прежние - физические, кровопролитные и никогда не благодатные, но революции нравственные, где нужны и отвага и жертва, но не жестокость, - некий новый феномен человеческой истории, еще неизвестный, еще никем не провидимый в четких ясных формах. Рассмотрение всего этого выходит за рамки нашей статьи.

Но и в материальной сфере такой поворот отметно скажется. Человеку - не выколачиваться в жажде всё бОльшего и бОльшего заработка и захвата, но экономно, разумно, бессумятно тратить то, чтО у него есть. Государству - не как сейчас, не применять силу даже иногда без ясной цели, если где давится - непременно дави, если какая стенка поддается передвижке - передвигай, но и между государствами принять индивидуальную мораль: не делай другому, чего не хотел бы себе; но - углубленно осваивать то, что имеешь. Только так и может создаться упорядоченная жизнь на планете.

Понятие о неограниченной свободе возникло в тесной связи с ложным, как мы теперь узнали, понятием бесконечного прогресса. Такой прогресс невозможен на нашей ограниченной Земле с ограниченными поверхностями и ресурсами. Перестать толкаться и самостесниться всё равно неизбежно: при бурном росте населения нас к этому скоро вынудит сама матушка Земля. Но насколько было бы духовно ценней и субъективно легче принять принцип самоограничения - прежде того, ДАЛЬНОВИДНЫМ САМОСТЕСНЕНИЕМ.

Нелегок будет такой поворот западной свободной экономике, это революционная ломка, полная перестройка всех представлений и целей: от непрерывного прогресса перейти к стабильной экономике, не имеющей никакого развития в территории, объемах и темпах (а лишь - в технологии, и то успехи ее отсеиваются весьма придирчиво). Значит, отказаться от заразы внешней экспансии, от рыска за новыми и новыми рынками сырья и сбыта, от роста производственных площадей, количества продукции, от всей безумной гонки наживы, рекламы и перемен. Стимул к самоограничению еще никогда не существовал в буржуазной экономике, но как легко и как давно он мог быть сформулирован из нравственных соображений! Исходные понятия - частной собственности, частной экономической инициативы - природны человеку, и нужны для личной свободы его и нормального самочувствия, и благодетельны были бы для общества, если бы только... если бы только носители их на первом же пороге развития самоограничились, а не доводили бы размеров и напора своей собственности и корысти до социального зла, вызвавшего столько справедливого гнева, не пытались бы покупать власть, подчинять прессу. Именно в ответ на бесстыдство неограниченной наживы развился и весь социализм.

Но русскому автору сегодня - не этими заботами голову ломать. Аспектов самоограничения - международных, политических, культурных, национальных, социальных, партийных - тьма. Нам бы, русским, разобраться со своими.

И показать пример широкой души. Небесплодности раскаяния.

В той надежде и вере я и пишу эту статью.

8

Может быть, как никакая страна в мире, наша родина после столетий ложного направления своего могущества (и в петербургский, и в новомосковский периоды), стянувши столько ненужного внешнего и так много погубивши в себе самой, теперь, пока не окончательно упущено, нуждается во всестороннем ВНУТРЕННЕМ развитии: и духовно, и, как последствие, - географически экономически и социально.

Наша внешняя политика последних десятилетий представляется как бы нарочито составленной вопреки истинным потребностям своего народа. За судьбы Восточной Европы мы взяли на себя ответственность, не сравнимую с нашим сегодняшним духовным уровнем и нашей способностью понимать европейские нужды и пути. Эту ответственность мы самоуверенно готовы распространить и на любую страну, как бы далеко она ни лежала, хотя б на обратной стороне земного шара, лишь бы она проявила намерение национализировать средства производства и централизовать власть (эти признаки по нашей Теории - ведущи, все остальные - национальные, бытовые, тысячелетних культур - второстепенны). Мы неутомимо вмешиваемся в конфликты всех материков, судим и рядим, подталкиваем к ссорам и бесстыдно гоним оружие первым товаром нашего экспорта (то, что в советских газетах до 40-х годов называлось "торговцы кровью")[3] . В погоне за всеми этими искусственными целями, никак не нужными нашей нации, мы истощили свои силы, мы подорвали свои поколения: предыдущие - больше физически, сегодняшние - больше духовно.

Мы - устали от этих всемирных, нам не нужных задач! Нуждаемся мы отойти от этого кипения мирового соперничества. От рекламной космической гонки, никак не нужной нам: чтo подбираться к оборудованию лунных деревень, когда хилеют и непригодны стали для житья деревни русские? В безумной индустриальной гонке мы стянули непомерные людские массы в противоестественные города с торопливыми нелепыми постройками, где мы отравляемся, издергиваемся и вырождаемся уже с юных лет. Изнурение женщин вместо их равенства, заброшенность семейного воспитания, пьянство, потеря вкуса к работе, упадок школы, упадок родного языка - целые духовные пустыни плешами выедают наше бытие, и только на преодолении их ожидает нас престиж истинный, а не тленный. Дальних ли теплых морей нам добиваться или чтобы теплота разлилась между собственными гражданами вместо злобы?

А еще ко всему, похваляясь своею передовитостью, мы рабски копировали западный технический прогресс и вместе с ним бездумно впоролись в кризисный тупик, угрожающий сегодня существованию всего человечества.

Как семья, в которой произошло большое несчастье или позор, старается на некоторое время уединиться ото всех и переработать свое горе в себе, так надо и русскому народу: побыть в основном наедине с собою, без соседей и гостей. Сосредоточиться на задачах внутренних: на лечении души, на воспитании детей, на устройстве собственного дома.

Леченье наших душ! - ничего нет для нас важнее теперь, после всего отжитого, после нашего всежизненного участия во лжи и даже злодействах. Поколения старшие, быть может, уже и не успеют с этим, но с тем большей ревностью и самоотверженностью мы должны заняться воспитанием наших детей, чтобы выросли они по чистоте несравнимы с нашим падшим обществом. ШКОЛА - это ключ в будущую Россию! А такая задача - худым родителям и воспитателям вырастить добрую смену, - противоречива, сложна, не в одну волну решается, бессчетных усилий потребует: всю систему народного просвещения надо пересоздать и не отбросными, но лучшими силами народа. На то пойдут и миллиардные затраты - и взять их надо за счет трат наших внешних, ненужных, хвастливых. Надо перестать выбегать на улицу на всякую драку, но целомудренно уйти в свой дом, пока мы в таком беспорядке и потерянности.

К счастью, дом такой у нас есть, еще сохранен нам историей, неизгаженный просторный дом - русский Северо-Восток. И отказавшись наводить порядки за океанами и перестав пригребать державною рукой соседей, желающих жить вольно и сами по себе, - обратим свое национальное и государственное усердие на неосвоенные пространства Северо-Востока, чья пустынность уже нетерпима становится для соседей по нынешней плотности земной жизни.

СЕВЕРО-ВОСТОК - это Север Европейской России - Пинега, Мезень, Печора, это и - Лена и вся средняя полоса Сибири, выше магистрали, по сегодня пустующая, местами нетронутая и незнаемая, каких почти не осталось пространств на цивилизованной Земле. Но и тундра, и вечная мерзлота Нижней Оби, Ямала, Таймыра, Хатанги, Индигирки, Колымы, Чукотки и Камчатки не могут быть покинуты безнадежно при технике XXI века и перенаселении его.

Северо-Восток - тот ветер, к нам, описанный Волошиным:

В этом ветре - вся судьба России...

Северо-восток - тот вектор, от нас, который давно указан России для ее естественного движения и развития. Он уже понимался Новгородом, но заброшен Московскою Русью, осваивался самодеятельным негосударственным движением, потом изневольным бегунством старообрядцев, а Петром не угадан, и в последний полувек тоже, по сути, пренебрежен, несмотря на шумные планы.

Северо-восток - это напоминание, что мы, Россия - северо-восток планеты, и наш океан - Ледовитый, а не Индийский, мы - не Средиземное море, не Африка, и делать нам там нечего! Наших рук, наших жертв, нашего усердия, нашей любви ждут эти неохватные пространства, безрассудно покинутые на четыре века в бесплодном вызябании. Но лишь два-три десятилетия еще, может быть, оставлены нам для этой работы: иначе близкий взрыв мирового населения отнимет эти пространства у нас.

Северо-восток - ключ к решению многих якобы запутанных русских проблем. Не жадничать на земли, не свойственные нам, русским, или где не мы составляем большинство, но обратить наши силы, но воодушевить нашу молодость - к Северо-Востоку, вот дальновидное решение. Его пространства дают нам выход из мирового технологического кризиса. Его пространства дают нам место исправить все нелепости в построении городов, промышленности, электростанций, дорог. Его холодные, местами мерзлые пространства еще далеко не готовы к земледелию, потребуют необъятных вкладов энергии - но сами же недра Северо-востока и таят эту энергию, пока мы ее не разбазарили.

Северо-восток не мог оживиться лагерными вышками, криками конвойных, лаем человекоядных. Только свободные люди со свободным пониманием национальной задачи могут воскресить, разбудить, излечить и инженерно украсить эти пространства.

Северо-восток - более звучания своего и глубже географии, будет означать, что Россия предпримет решительный выбор САМООГРАНИЧЕНИЯ, выбор вглубь, а не вширь, внутрь, а не вовне; всё развитие своё - национальное, общественное, воспитательное, семейное и личное развитие граждан, направит к расцвету внутреннему, а не внешнему.

Это не значит, что мы закроемся в себе уже навек. То и не соответствовало бы общительному русскому характеру. Когда мы выздоровеем и устроим свой дом, мы несомненно еще сумеем и захотим помочь народам бедным и отсталым. Но - не по политической корысти: не для того, чтоб они жили по-нашему или служили нам.

Возразят: но как далеко могут нация, общество, государство зайти в самоограничении? Ведь роскошь произвольных и вполне самоотверженных решений, какая есть у отдельного человека, не может быть допущена целым народом. Если народ перешел к самоограничению, а соседи его - нет, - должен ли он быть готов противостоять насилию?

Да, разумеется. Силы защиты должны быть оставлены, но лишь подлинно - защиты, но лишь соразмерно с непридуманною угрозою, не самодовлеющие, не самозатягивающие, не для роста и красы генералитета. Оставлены - в надежде, что начнет же меняться и вся атмосфера человечества.

А не начнет меняться, - так уже рассчитано: жизни нам всем осталось менее ста лет.

1973 г. Ноябрь.

А. Солженицын

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Линия раскаяния отчетливее понимается, отличается, если сравнить ее с линией защиты гражданских прав. Вот свежий недавний пример, в нем как в капельке видно. Один известный ныне диссидент в прошлые годы в русле казенного творчества написал сценарий, весьма одобренный, допущенный на экраны, и, стало быть, можно предположить его духовную цену. По случаю недавнего дипломатического торжества признано было уместным этот фильм демонстрировать снова, но фамилию провинившегося с тех пор сценариста - вырезать. И что же сценарист? Как бы естественно реагировать ему? Линия раскаяния: испытать бы радость, что позор прежней духовной сделки как бы сам отваливается от него, сам собою отпадает грех давний. Даже, может быть, и публично выступить с этим очистительным чувством? И сценарист выступает публично, да, - но с протестом, отстаивая свое право на подпись под фильмом. Ущемление гражданского права кажется ему важнее, чем очищение от старого греха... (Примечание 1974 г.)

[2] Булгаков С. - Два Града. - М., 1910. - Вып. II. - С. 289.

[3] По данным западных специалистов, с 1955 по 1970 г. мы продали оружия на 28 миллиардов долларов; в 70-х гг. наша доля в мировой торговле оружием - 37,5%. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история












 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.