Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Комментарии (1)
Все книги автора: Устрялов Н. (6)

Устрялов Н. В борьбе за Россию (сборник статей)

Посвящается генералу А.А. Брусилову, мужественному и верному служителю Великой России в годину ее славы и в тяжкие дни страданий и несчастья.

Перелом

Интервенция

Перспективы

Союзники и мы

 


Предисловие

Изданием сборника своих статей, написанных после падения Омского Правительства, которое я поддерживал, как мог, до последней минуты его существования,<<1>> мне хотелось бы поставить перед русскими патриотами проблему их дальнейшего политического "самоопределения", во всей ее остроте и глубине.

Явный крах старого пути всемирной и, главным образом, вооруженной борьбы с большевизмом повелительно диктует нам какие-то новые способы и формы служения родине. После крушения власти адмирала Колчака и генерала Деникина русские националисты очутились как бы над неким провалом, который необходимо заполнить. Предаваться иллюзиям, будто этого провала нет, будто ничего особенного не произошло, и не внутренно необходимая логика белого движения, а случайная "ошибка" его вождей погубили его дело, - предаваться подобным "страусовым" иллюзиям мне представлялось занятием, не соответствующим серьезности момента. Начинать с начала то, что трагически не удалось при несравненно лучших условиях и при неизмеримо богатейших данных, - могут, в лучшем случае, лишь политические Дон-Кихоты. Следовательно, нужно искать другой выход.

Печатаемые статьи намечают идеологию нового пути, новой тактики национально-патриотических элементов России. Этот путь на наших глазах становится уже могучим, жизненным фактором (в чем благотворную роль сыграло польское выступление), и естественно, что наиболее яркому и авторитетному его представителю, генералу Брусилову, должна быть посвящена попытка его теоретического обоснования.

Каждая из собранных в эту брошюру статей вызывала при ее появлении в прессе оживленное обсуждение. Вопросы и возражения, серьезные и добросовестные, обыкновенно принимались мною во внимание и разъяснялись в следующей очередной статье, чем объясняются также и нередкие повторения в различных статьях одних и тех же мыслей. Мне хотелось бы надеяться, что настоящий сборник достаточно ясно и полно выражает исповедуемую мною точку зрения на переживаемый кризис русского патриотического сознания в сфере его конкретно-политического воплощения.

Не могу также не прибавить, что эта точка зрения усвоена мною не в спокойной атмосфере отвлеченных размышлений, а в непосредственном живом опыте непрерывной политической борьбы за Великую Россию.

Статьи перепечатываются без изменений, если не считать нескольких поправок и вставок редакционного характера.

Н.Устрялов

Перелом

Необходимо отдать себе ясный отчет в последних событиях нашей гражданской войны. Нужно иметь мужество посмотреть в глаза правде, какова бы она ни была.

Падением правительства адмирала Колчака закончен эпилог омской трагедии, рассказана до конца грустная повесть о "восточной государственности", противопоставившей себя революционному центру России.

Много надежд связывали мы с этим движением. Верилось, что ему действительно суждено воссоздать страну, обеспечить ей здоровый правопорядок на основах национального демократизма. Казалось, что революция, доведшая государство до распада и полного бессилия, будет побеждена вооруженной рукой самого народа, восставшего во имя патриотизма, во имя великой и единой России.

Мы помним все фазы, все стадии этой трагической междоусобной борьбы. В минуту итога и результата они вспоминаются с особой живостью, жгут память, волнуют душу.

Ростов, Екатеринодар, Ярославль, Самара, Симбирск, Казань, Архангельск, Псков, Одесса, Пермь, Омск, Иркутск, все эти географические определения словно наполняются своеобразным историческим содержанием, превращаются в живые символы великой гражданской войны...

И вот финал. Пусть еще ведется, догорая, борьба, но не будем малодушны, скажем открыто и прямо: - по существу ее исход уже предрешен. Мы побеждены, и побеждены в масштабе всероссийском, а не местном только. Падение западной и центральной Сибири на фоне крушения западной армии ген. Юденича, увядания северной и неудач южной приобретают смысл гораздо более грозный и определенный, чем это могло бы казаться с первого взгляда.

Разумеется, было бы наивно думать, что падение иркутского правительства есть в какой бы то ни было степени торжество эсеров. Нет, все прекрасно знают, что это - торжество большевиков, победа русской революции в ее завершающем и крайнем выражении. Судьба Иркутска решилась не на Ангаре и Ушаковке, а на Тоболе и Ишиме, - там же, где судьба Омска.

Правда мы, политические деятели, до самого последнего момента не хотевшие примириться с крушением дела, которое считали национальным русским делом, - правда, мы надеялись, что и падением Омска еще не сказано последнего слова в пользу революции.

Хотелось верить, что удастся здесь, в центральной и восточной Сибири, организовать плацдарм, на котором могли бы вновь развернуться силы, способные продолжать вместе с югом борьбу за национальное возрождение и объединение России.

И мы были готовы принять любую власть, лишь бы она удовлетворяла нашей основной идее. Ибо не могло быть сомнения, что России возрожденной, России объединенной не страшна никакая реакция, не опасно никакое иностранное засилие.

Однако наши надежды обмануты. Иркутские события - не только крушение "омской комбинации", но и обнаружение роковой слабости "восточного сибирского фактора": - решительная неудача семеновских войск под Иркутском, равно как и последние события на Дальнем Востоке - тому наглядное свидетельство.

Выясняется с беспощадной несомненностью, что путь вооруженной борьбы против революции - бесплодный, неудавшийся путь. Жизнь отвергла его, и теперь после падения Иркутска на востоке и Киева, Харькова, Царицына и Ростова на юге это приходится признать. Тем обязательнее заявит это для меня, что я активно прошел его до конца со всею верой, со всей убежденностью в его спасительности для родной страны.

Напрасно говорят, что "омское правительство погибло вследствие реакционности своей политики". Дело совсем не в этом. В смысле методов управления большевики куда "реакционнее" павшего правительства. И вдобавок, пало это правительство именно в тот момент, когда отказалось от своей "реакционности" и было готово принять в свое лоно чуть ли не г. Колосова.

Нет, причины катастрофы лежат несравненно глубже. По-видимому, их нужно искать в других плоскостях. Во-первых, события убеждают, что Россия не изжила еще революции, т.е. большевизма, и воистину в победах советской власти есть что-то фатальное, будто такова воля истории. Во-вторых, противобольшевистское движение силою вещей слишком связало себя с иностранными элементами и поэтому невольно окружило большевиков известным национальным ореолом, по существу, чуждым его природе. Причудливая диалектика истории неожиданно выдвинула советскую власть с ее идеологией интернационала на роль национального фактора современной русской жизни, - в то время как наш национализм, оставаясь непоколебленным в принципе, потускнел и поблек на практике вследствие своих хронических альянсов с так называемыми "союзниками".

Как бы то ни было, вооруженная борьба против большевиков не удалась. Как это, быть может, не парадоксально, но объединение России идет под знаком большевизма, ставшего империалистичным и централистским едва ли не в большей мере, чем сам П.Н. Милюков.

Следовательно, перед непреклонными доводами жизни должна быть оставлена и идеология вооруженной борьбы с большевизмом. Отстаивать ее при настоящих условиях было бы доктринерством, непростительным для реального политика.

Разумеется, все это отнюдь не означает безусловного приятия большевизма или полного примирения с ним. Должны лишь существенно измениться методы его преодоления. Его не удалось победить силой оружия в гражданской борьбе - оно будет эволюционно изживать себя в атмосфере гражданского мира (хотя бы относительного, ибо абсолютного мира при господстве большевиков ожидать все-таки трудно). Процесс внутреннего органического перерождения советской власти, несомненно, уже начинается, что бы не говорили сами ее представители. И наша общая очередная задача способствовать этому процессу. Первое и главное - собирание, восстановление России как великого и единого государства. Все остальное приложится.

И если приходится с грустью констатировать крушение политических путей, по которым мы до сих пор шли, то великое утешение наше в том, что заветная наша цель - объединение, возрождение родины, ее мощь в области международной - все-таки осуществляется и фатально осуществляется.

Интервенция

<<2>>

1.

Я положительно затрудняюсь понять, каким образом русский патриот может быть в настоящее время сторонником какой бы то ни было иностранной интервенции в русские дела.

Ведь ясно, как Божий день, что Россия возрождается. Ясно, что худшие дни миновали, что революция из силы разложения и распада стихийно превращается в творческую и зиждительную национальную силу. Вопреки ожиданиям, Россия справилась с лихолетьем сама, без всякой посторонней "помощи" и даже вопреки ей. Уже всякий, кого не окончательно ослепили темные дни прошлого, может видеть, что русский престиж за границей поднимается с каждым днем. Пусть одновременно среди правящих кругов Запада растет и ненависть к той внешней форме национального русского возрождения, которую избрала прихотливая история. Но право же, эта ненависть куда лучше того снисходительного презрения, с которым господа Клемансо и Ллойд-Джорджи относились в прошлом году к парижским делегатам ныне павшего русского правительства...

Природа берет свое. Великий народ остался великим и в тяжких превратностях судьбы - "так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат". Пусть мы верили в иной путь национального воссоздания. Мы ошиблись - наш путь осужден, и горькой иронией рока неожиданно для самих себя мы вдруг превратились чуть ли не в "эмигрантов реакции". Но теперь, когда конечная мечта наша - возрождение родины, все-таки осуществляется, станем ли мы упрямо упорствовать в защите развалин наших рухнувших позиций?.. Ведь теперь такое упорство было бы прямым вредом для общенационального дела, оно лишь искусственно задерживало бы процесс объединения страны и восстановления ее сил.

Нам естественно казалось, что национальный флаг и "Коль славен" более подобают стилю возрожденной страны, нежели красное знамя и "Интернационал". Но вышло иное. Над Зимним Дворцом, вновь обретшим гордый облик подлинно великодержавного величия, дерзко развивается красное знамя, а над Спасскими Воротами, по-прежнему являющими собою глубочайшую исторически-национальную святость, древние куранты играют "Интернационал". Пусть это странно и больно для глаз, для уха, пусть это коробит, - но в конце концов в глубине души невольно рождается вопрос:

- Красное ли знамя безобразит собою Зимний Дворец, - или, напротив, Зимний Дворец красит собою красное знамя? "Интернационал" ли нечестивыми звуками оскверняет Спасские Ворота, или Спасские Ворота кремлевским веянием влагают новый смысл в "Интернационал"?

2.

Все державы отказались от активной борьбы с русской революцией. Не потому, конечно, чтобы русская революция нравилась правительствам всех держав, а потому, что они осознали свое полное бессилие ее сокрушить. Испробовано уже то страшное решающее средство, которым британский удав душил в свое время Наполеона, душил Вильгельма - блокада. Испробована - и не помогла: в результате получилось даже как-то так, что стало трудно уяснить себе - кто же тут блокируемый и моримый, а кто блокирующий и моритель, кто кого душит. И надменная царица морей устами своего нового Веллингтона вдруг заявила на весь мир:

- "Европа не может быть приведена в нормальное состояние без русских запасов. Единственное разрешение вопроса - это заключить мир с большевиками..."

Из всех союзников еще одна Япония держится несколько более неопределенно, загадочно. И именно к ней, к Японии, как к последнему прибежищу, устремлены сейчас глаза тех русских политиков, которых еще чарует Омск своими посмертными чарами.

Но ведь мертва же омская комбинация и труп ее бесплодно гальванизировать иностранными токами - не оживет все равно. Если уж не помогла иностранная помощь в прошлом году, когда русские армии в многие сотни тысяч надвигались на Москву со всех сторон - то что она может сделать теперь, когда от всех этих армий остались разве осколки осколков?.. Ну, а одними лишь иностранными штыками национального возрождения не достигнешь. А главное, смешны те, кто днем с фонарем ищет национального возрождения в тот момент, когда оно уже грядет - только иною тропой...

Власть адмирала Колчака поддерживалась элементами двоякого рода: во-первых, за нее, разумеется ухватились люди обиженных революцией классов, мечтавшие под лозунгом "порядок" вернуть себе утраченное спокойствие, отнятое достояние и выгодное социальное положение; во-вторых, под ее знамя встали группы национально-демократической интеллигенции, усматривавшей в большевизме враждебную государству и родине национально разлагающую силу. Именно эти последние группы представляли собой подлинную идеологию омского правительства в то время, как элементы первого рода систематически портили и компрометировали его работу.

Теперь, когда правительство пало, а советская власть усилилась до крупнейшего международного фактора и явно преодолела тот хаос, которому была обязана своим рождением, национальные основания продолжения гражданской войны отпадают. Остаются лишь групповые, классовые основания, но они, конечно, отнюдь не могут иметь значения и веса в сознании национально-демократической интеллигенции. Таким образом, продолжение междоусобной борьбы, создание окраинных "плацдармов" и иностранные интервенции нужны и выгодны лишь узко классовым, непосредственно потерпевшим от революции элементам. Интересы же России здесь решительно не при чем.

Пусть господа идеологи плацдармов устраивают таковые подальше от русской границы. Пусть там готовят они своего Людовика XVIII - пока и их, так или иначе, не коснется огненное дыхание русского ренессанса.

Перспективы

<<3>>

Годунов (Ирине). Пути сошлися наши.

Ирина. О, если б им сойтись не довелось!

"Царь Федор Иоаннович",

гр. А.Толстого, 5-й акт

1.

Советской власти удалось отстоять свое существование от внутренних сил, против нее боровшихся. Она вышла победительницей в гражданской войне.

Но что же дальше? Как сложится судьба России в предстоящие месяцы и ближайшие годы? Как определится взаимное соотношение ее политических группировок и социальных групп? Близки ли мы к "успокоению" и переходу на "состояние мира", или страна продолжает пребывать в "состоянии революции", еще далеко не осуществившей своей основной задачи? - Вот вопросы, которые стали очередными и которые не могут не волновать.

Достаточно самого поверхностного анализа большевистской идеологии, чтобы убедиться в "мировом" объеме ее устремлений и задач. Россия для советских лидеров есть не что иное, как (употребляя модное ныне словечко) "плацдарм" революции, который необходим для грядущего действительного торжества революционной идеи во всем мире. Русская революция - лишь этап всемирной социальной революции. И как этап, она не мыслится в качестве чего-то цельного, законченного, самостоятельного. Недаром Ленин постоянно твердил, что "мировой империализм и шествие социальной революции рядом удержаться не могут". Очевидно, что одно из этих двух исторических явлений может целиком осуществиться в жизни, лишь поглотив другое.

В опубликованном недавно интервью Литвинова с английскими журналистами отчетливо проводится по существу та же мысль, только в экономическом ее разрезе:

- Полный коммунизм возможен лишь при условии, что другие страны станут на тот же экономический базис. Или они должны будут последовать нашему примеру, или же Россия, зайдя вперед прежде, чем наступило для этого время, должна будет возвратиться к капитализму...

А раз так, то становится совершенно ясным, что победа советской власти на фронте русской гражданской войны отнюдь не знаменует собою торжества прочного или сколько-нибудь длительного мира. Она есть не что иное, как переход от борьбы внутренней, междоусобной, к борьбе с внешними врагами. И, конечно, глубоко разочаруются те, кто лозунг "мир", свойственный красному знамени, принимают за символ чего-то близкого, очередного, реального. В лучшем случае они получат некоторую "передышку".

2.

Но дело в том, что Россия и не заслужила еще действительного мира. Если бы она в настоящий момент своей истории сложила оружие и почила от дел, это свидетельствовало бы об ее национальном и государственном оскудении. Но таково международное положение, чтобы не учитывать неизбежности новых осложнений и конфликтов: не мир, но меч несет человечеству Версаль. А главное - Россия еще не объединена, не воссоздана в своих великодержавных правах. Карликовые государства - дети западного декаданса - шумною, хотя и довольно бестолковой толпой окружают ее, бессильные и фальшивые сами по себе, но держащиеся тем, то их бытие выгодно державам антанты. Этот "санитарный кордон" еще опоясывает Россию, и пока не будет радикально уничтожен, действительного мира не будет, быть не может и не должно. Россия разорвет "колючую проволоку" г. Клемансо - это ее очередная национальная задача.

В области этой проблемы, как и ряда других, причудливо совпадают в данный момент устремления советской власти и жизненные интересы русского государства. Советское правительство естественно добивается скорейшего присоединения к "пролетарской революции" тех мелких государств, что подобно сыпи высыпали ныне на теле "бывшей Российской Империи". Это - линия наименьшего сопротивления. Окраинные народцы слишком заражены русской культурой, чтобы вместе с ней не усвоить и последний ее продукт - большевизм. Горючего материала у них достаточно. Агитация среди них сравнительно легка. Разлагающий революционный процесс их коснулся в достаточной мере. Их "правительства" держатся более иностранным "сочувствием", нежели опорою в собственных народах.

При таких условиях соседство с красной Россией, которого явно побаиваются даже и величайшие мировые державы, вряд ли может повести к благополучию и безопасному процветанию наши окраины, самоопределившиеся "вплоть до отделения". Очевидно, что подлинного, "искреннего" мира между этими окраинами и большевиками быть не может, пока система советов не распространится на всей территории, занимаемой ныне "белоэстонским", "белофинляндским" и прочими правительствами. Правда, советская дипломатия формально продолжает признавать принцип "самоопределения народов", но ведь само собою разумеется, что этот типичный "мелкобуржуазный" принцип в ее устах есть лишь тактически необходимая maniere de parler. Ибо и существенные интересы "всемирной пролетарской революции", и лозунг "диктатура пролетариата" находятся в разительном и непримиримом противоречии с ним. - Недаром же после заключения мира с белой Эстонией Ленин откровенно заявил, что "пройдет немного времени - и нам придется заключить с Эстонией второй мир, уже настоящий, ибо скоро нынешнее правительство там падет, свергнутое советами"...

Советская власть будет стремиться всеми средствами к воссоединению окраин с центром во имя идеи мировой революции. Русские патриоты будут бороться за то же - во имя великой и единой России. При всем бесконечном различии идеологий практический путь - един, а исход гражданского междоусобия предопределяет внешнюю оболочку и официальную "марку" движения.

При настоящих условиях наиболее действенным и безболезненным орудием борьбы окажется, вероятно, большевистская пропаганда. Но, конечно, рядом с нею и для вящей ее убедительности потребуется, хотя бы в запасе, и достаточная вооруженная сила. Части русской армии, ныне разбросанные по всему пространству страны, отдыхающие, переходящие на "трудовое положение" и кое-где продолжающие взаимную борьбу, могут в недалеком будущем вновь понадобиться - но только уже не для внутренних фронтов.

Революция вступает в новый фазис своего развития, который не может не отразиться на общем ее облике.

С точки зрения большевиков русский патриотизм, явно разгорающийся за последнее время под влиянием всевозможных "интервенций" и "дружеских услуг" союзников, есть полезный для данного периода фактор в поступательном шествии мировой революции.

С точки зрения русских патриотов русский большевизм, сумевший влить хаос революционной весны в суровые, но четкие формы своеобразной государственности, явно поднявший международный престиж объединяющейся России и несущий собою разложение нашим заграничным друзьям и врагам, должен считаться полезным для данного периода фактором в истории русского национального дела.

Воистину, прихотливы капризы исторической судьбы и причудлива ее диалектика. Прав был Гегель, усматривая на ней печать "лукавства правящего миром Разума"...

3.

Но все-таки, что же дальше? Всемирная революция? "Федеративная советская республика Европы", а затем и всего мира? Переход от капитализма к социализму, коммунизму?

Блаженны верующие. Я не из их числа. Из альтернативы Литвинова мне все-таки представляется гораздо более вероятной вторая возможность.

Конечно, многое из советских опытов войдет прочным вкладом в русскую и даже всемирную историю и культуру, подобно тому, как многое из великой французской революции перешло в века, несмотря на 9 термидора и 18 брюмера, и живо до сих пор. Если коммуна 1871 г. доселе любовно жуется историками фактов и историками идей, то насколько же более богатый, яркий, грандиозный и величественный материал оставит после себя великая русская революция?..

Пусть это так, но все же протекший опыт трех лет отнюдь не дает оснований утверждать, что "мировой капитализм" изжил себя в такой степени, что уже пробил час его смерти. Не говоря уже о самой России, которой настолько не пристало коммунистическое обличье, что сами советские вожди предпочитают, кажется, больше говорить о строе "трудовом", нежели коммунистическом - страны Запада, предмет всех красных надежд, упорно держатся своих капиталистических привычек. И теперь, когда приходится силой необходимости сталкиваться с ними лицом к лицу на экономической почве, для русского коммунизма настают часы "тягчайших испытаний и поражений" (Ленин).

Или советская система принуждена будет в экономической сфере пойти на величайшие компромиссы, или опасность будет угрожать уже самой основе ее бытия. Очевидно, предстоит экономический Брест большевизма.

И, судя по последним мирным предложениям советской власти иностранным державам, Ленин пошел на этот второй Брест с тою же характерной для него тактической гибкостью, с какой он шел на первый и которая так блестяще оправдала себя.

Если соглашение будет достигнуто и установится хотя бы на короткое время "худой мир" с союзниками, советская диктатура в значительной степени утратит те свои качества, которые делали ее особенно одиозной в глазах населения. Прямолинейный фантастический утопизм, отвергнутый жизнью, неминуемо смягчится, и невыносимое ярмо насильственного коммунизма, тяжесть которого так хорошо знакома всякому, кто жил в Советской России (не исключая крестьян и рабочих), будет давить уже менее безжалостно и бездушно, постепенно изживая себя...

Однако перед русским правительством, допустившим в экономически разоренную страну иностранные капиталы, чрезвычайно остро встанет вопрос об ограждении своей государственной самостоятельности. Необходимы реальные гарантии, чтобы не повторились попытки интервенций и дружеских оккупаций.

Эти гарантии могут состоять прежде всего и главным образом в наличности достаточной военной силы, и затем - в надлежащем использовании ("без предрассудков") международных отношений современности. И здесь опять-таки интересы советской власти будут фатально совпадать с государственными интересами России. Экономическое поражение придется возмещать политическими и, весьма возможно, даже военными победами.

Логикой вещей большевизм от якобизма будет эволюционировать к наполеонизму (не в смысле конкретной формы правления, а в смысле стиля государственного устремления). Конечно, эти исторические аналогии теоретичны, неточны и, так сказать, грубы, но все же они невольно приходят в голову. Словно сама история нудит интернационалистов осуществлять национальные задачи страны. Недостает разве только, чтобы, устроив "октябрьскую революцию" в Турции, они включили Царьград в состав "федеративной республики советов" с центром в Москве...

Я прекрасно понимаю, что эти утверждения в их целом неприемлемы ни для большевиков, как фанатиков интернационала, ни для тех их противников, которые до сих пор еще живут идеологией гражданской войны и полагают, что сама фирма "большевики" (как в свое время немцы), независимо от ее содержания и окружающей обстановки, есть нечто, подлежащее безусловному истреблению. Я имел возможность убедиться в известной изолированности своей политической позиции по тому впечатлению, которое произвела в различных кругах и группах моя статья "Интервенция".

И все-таки я не могу не повторить еще раз, что крушение вооруженного противобольшевистского движения отнюдь не подрывает во мне уверенности в близости нашего национального возрождения, но только заставляет признать, что оно грядет - иною тропой...

Союзники и мы

<<4>>

Вполне естественны многочисленные протесты против японского выступления, выносимые русскими общественными организациями Дальнего Востока. Нет ничего удивительного, что не только социалистические группы заявляют свое отрицательное отношение к новому шагу союзников в области "русского вопроса", но и такие организации, как советы профессоров высших учебных заведений (и даже военной академии) или комитеты партии народной свободы вполне солидарны в своей позиции к свершившемуся 4 апреля событию.

Правда, пока еще не совсем ясно, чем кончится предпринятая Японией "военная экспедиция". Но общая ее оценка уже возможна. Нужно ли ожидать создания новой русской власти по образу и подобию блаженной памяти скоропадчины, или затянется современное сумбурное положение вещей, очевидно одно: с точки зрения национальных интересов России всякое вооруженное вторжение иностранцев в ее пределы есть в настоящее время акт не только не полезный, но определенно вредный и по существу враждебный. И, разумеется, он всего менее способен вызвать сочувствие и тем более поддержку сколько-нибудь значительных слоев русского населения или влиятельных групп русского общества.

Пока в Сибири держалось правительство Колчака, а на юге с надеждой на успех боролся Деникин, военное выступление Японии могло иметь основание и оправдание: - это было бы не что иное, как продолжающаяся помощь союзников антибольшевистской русской власти, стремящейся стать реальным "Российским Правительством". Так и ставился вопрос в Омске и даже еще в Иркутске. Я отчетливо припоминаю нашу радость, когда в дни напряженных уличных боев у Ангары и Ушаковки пришло извести о "решении Японии ввести свои войска в пределы иркутского военного округа".

Однако эта радость была весьма кратковременна и весьма напрасна. Союзники не только не сочли нужным и целесообразным оказать активную поддержку гибнущему омскому правительству, но заметно склонились на сторону его врагов. Что касается Японии, то она, как известно, ничем тогда не выразила своего несогласия с общесоюзнической тактикой и при переговорах А.А. Червен-Водали с представителями союзников ее комиссар был в то время вполне солидарен со своими коллегами. В активной помощи правительству было отказано самым категорическим образом, и провозглашенный союзным дипломатическим советом "нейтралитет", благодаря чехам, оказался явно благоприятным политическому центру. Введенные же японские войска спокойно и смирно просидели в своих эшелонах на иркутском вокзале вплоть до обратной отправки их на восток.

Союзническая помощь белой России закончилась необыкновенно галантной и предупредительной передачей адмирала Колчака "суду самого русского народа". Антисоветское вооруженное движение на севере, юге, востоке и западе России завершилось полной и решительной неудачей. В результате двухлетних страданий началось объединение страны, интернационалистское по лозунгам, но патриотическое по существу, - ее органическое, стихийное воссоединение с оторванными ее частями.

И вдруг - опять "помощь", на этот раз уже посредством гальванизации умершего движения. Снова звон оружия, и довольно недвусмысленный отказ от "нейтралитета", - только уже, не в пример Иркутска, как будто в пользу формального преемника адмирала... И снова - искусственное оживление призрака, казалось, догоравшей гражданской войны.

Но, увы, - вы приходите всегда слишком поздно, господа союзники! Вы безнадежно опоздали, и вам уже не оживить погибшего движения, как не воскресить его несчастного вождя!

Помимо многих других, есть одна большая принципиальная разница между эпохой Колчака и нынешней. Она особенно существенна для психологии русских патриотов.

Тогда, худо ли, хорошо ли, строилась некая русская государственность, и национальная идея была все время на первом плане. По своим заданиям и масштабам творилось всероссийское дело. Мы были национально самостоятельны, русский суверенитет на русской территории являлся в наших глазах непререкаемой аксиомой. Как бы к нему ни относиться, нельзя не признать, что это было русское движение, хотя и не без иностранной поддержки.

Теперь не то. Теперь, судя по всему, мы можем получить на нашей восточной окраине чисто иностранную по существу власть, только лишь с русским псевдонимом, причем "идеология" этого псевдонима будет по необходимости глубоко провинциальной. Словно украинская политика императорской Германии готова найти себе точную копию на нашем крайнем востоке. Невольно приходит в голову мысль, что союзники (нельзя же рассматривать происходящие события как сепаратное выступление Японии!) решили замкнуть "колючую ограду" вокруг России созданием своего рода "дальневосточной Эстонии" под негласным японским протекторатом. Материал же для этой "Эстонии" они надеются найти в русских антибольшевиках...

И не естественно ли, что в этих намерениях союзных держав, обнаруженных конкретными мерами Японии, русское общественное мнение готово увидеть что угодно, только не дружественный шаг и не стремление к установлению "добрососедских отношений"?

...Или, быть может, мы чересчур подозрительны и напрасно горячимся? - Но на этот вопрос уместно ответить словами известного польского деятеля, сказанными им когда-то представителю русских земцев: - "если наши реплики слишком нервны, то не забывайте, что мы - люди с обожженной кожей"!..

Право, нам ныне нужно от союзников меньше, чем когда-либо. Мы просим их лишь об одном:

- Оставьте нас в покое! Мы слишком хорошо знаем цену вашей помощи. Мы не виним вас ни в чем, мы не претендуем ни на что, но позвольте уже нам позаботиться о себе. Гражданская война наша кончается, и благоволите уже не пытаться снова ее разжечь, - вы, политики Принцевых островов! И знайте, - в ваших попытках продолжать "брестскую" тактику расчленения и обессиления России вы теперь не получите поддержки ни одного сознательного русского патриота. Наши пути разошлись. Самое большое - вы создадите русский Кобленц или вторую скоропадчину. Но ведь вы сами прекрасно знаете, что и то, и другое ни достаточно действенно, ни достаточно долговечно. Поймите, что ныне уже невозможна антибольшевистская интервенция. Всякая интервенция будет ныне - антирусской.

О верности себе<<5>>

Познай самого себя!

Дельфийское изречение.

"Среди колчаковского и розановского офицерства, переполняющего Шанхай, нашлось очень и очень немного радующихся выступлению Японии. Даже эти офицеры, получившие возможность выехать за границу лишь при содействии Японии, с чувством глубокого негодования встретили вооруженное вторжение в Россию своей покровительницы".

Газ. "Шанхайская Жизнь", 20 апреля.

1.

Можно ли говорить о непоследовательности, излишней "переменчивости["] тех русских политических деятелей или тех офицеров, которые всецело и вполне поддерживали омское правительство, а теперь проповедуют "гражданский мир" и протестуют против иностранной интервенции?

Мне лично не раз приходилось слышать подобные упреки в чрезмерной впечатлительности и чуть ли даже не в перемене своих убеждений. В непристойной и догматической форме они появлялись и в печати определенного направления. Считаю целесообразным поставить во всей полноте эту проблему, бесспорно, представляющую собой ныне известно общественное значение. Ибо многие русские патриоты должны в настоящие дни продумать ее до конца, чтобы ощущение ложного стыда, поверхностная боязнь осуждения со стороны некоторых из бывших спутников и соратников не помешали им принять правильное решение вопроса.

Должны ли бывшие "колчаковцы" теперь приветствовать выступление Японии и по-прежнему исповедовать идеологию вооруженной борьбы с большевизмом до конца?

Я категорически утверждаю: - нет не должны. Не должна во имя того же самого национального и государственного принципа, который еще так недавно заставлял их вести с Японией переговоры о поддержке и бороться на фронте против красной армии.

Это может показаться парадоксальным, но тем не менее это так. Политика вообще не знает вечных истин. В ней по-гераклитовски "все течет", все зависит от наличной "обстановки", "конъюнктуры", "реального соотношения сил". Лишь самая общая верховная цель ее может претендовать на устойчивость и относительную неизменность.

Для патриота эта общая, верховная цель лучше всего формулируется старым римским изречением: "благо государства - высший закон". Принцип государственного блага освящает собою все средств, которые избирает политическое искусство для его осуществления. Быть верным себе для патриота значит быть верным этому принципу, - и только. Что же касается путей конкретного проведения его в жизнь, то они всецело обусловлены окружающей изменчивой обстановкой.

Самый безнадежный и несносный в области политики тип, это - прутковский "рыцарь Грюнвальдус", который ни на что окружающее не обращал никакого внимания, -

Все в той же позицьи

На камне сидит.

2. История являет нам очень много примеров крутых и как будто внезапных переломов в политике различных государственных деятелей и среди них - великих учителей человечества в сфере политической жизни. Однако лишь очень поверхностный или очень недобросовестный взгляд мог бы усмотреть в этих переломах "измену принципам".

В 1866 году, в разгар австро-прусской войны, после сражения у Садовой, Бисмарк из ожесточенного и давнишнего противника Австрии превращается вдруг в ее "искреннего" друга и ярого защитника. Прусские шовинисты, двор, военная партия изумлены и возмущены подобным "легкомысленным превращением" министра президента и единодушно настаивают на продолжении войны с Австрией "до конца". Бисмарк после невероятных усилий(и даже не без помощи слез и рыданий!) склоняет короля на свою сторону, и прусские войска останавливаются неподалеку от беззащитной вены. История показала, сколь дальновиден был крутой поворот в политике гениального канцлера.<<6>>

В середине восьмидесятых годов многие англичане с удивлением созерцали, как Гладстон из убежденного противника ирландского гомруля становится столь же убежденным его сторонником. Такой поворот "на 180 градусов" произвел на широкие круги избирателей неблагоприятное впечатление и способствовал поражению Гладстона на следующих общих выборах. Даже многие члены либеральной партии с тревогой взирали на "неустойчивость" премьера, а министр внутренних дел Чемберлен вышел из его кабинета, тем самым подчеркнув и узаконив происшедший партийный раскол. Однако прошло не так много времени, и Англия убедилась, сколь мудр был знаменитый деятель, сумевший вовремя заметить опасность и, учтя ее, радикально переменить свою тактику. Еще и до сих пор английскому кабинету приходится распутывать ирландский узел, запутанный "твердой рукой" сменивших Гладстона консерваторов и "либералов-унионистов" чемберленовского толка.

Подобные примеры можно приводить до бесконечности. Наиболее близкий нам - феерическое превращение Ленина из "друга" Германии в ее "врага", из антимилитариста в идейного вождя большой регулярной армии, из сторонника восьмичасового рабочего дня в насадителя двенадцатичасового.

Что же, неужели все эти люди - изменники своим принципам? Ничуть. Они лишь умеют отличать принцип от способа его осуществления. Они - лучшие слуги своей идеи, чем те, кто близоруким и неуклюжим служением ей лишь губят ее, вместо того, чтобы дать ей торжество. Они - не изменники, они только - не доктринеры. Они не ищут неизменного в том, что вечно изменчиво по своей природе. Они умеют учитывать "обстановку".

И возьмем другой пример. Французские эмигранты, наиболее "последовательные" противники великой революции, кончили тем, что вместе с иностранцами боролись против своей родины до тех пор, пока она не была окончательно разбита и унижена. Они - во имя родины! - радовались каждому поражению французской армии и огорчались при каждой ее победе. Они, наконец, радикально "победили" под Ватерлоо и торжественно вернулись восвояси под охраною английских солдат и русских казаков. Сказала ли им "спасибо" национальная история Франции?..

Впрочем, быть может, Франция нужна была этим господам лишь постольку, поскольку она воплощалась в их прекрасных поместьях феодальной эпохи и в солнечной роскоши двора Людовика XIV?..

3.

Русская интеллигенция боролась против большевизма по многим основаниям. Но главным и центральным был в ее глазах мотив национальный. Широкие круги интеллигентской общественности стали врагами революции потому, что она разлагала армию, разрушала государство, унижала отечество. Если бы не эти национальные мотивы, организованная вооруженная борьба против большевизма с самого начала была бы беспочвенна, а вернее, ее бы и вовсе не было.

Правда, нельзя отрицать, что идеология советов вызывает против себя ряд существенных возражений и в плоскости культурной, равно как в экономической и политической. Но одни эти возражения никогда не создали бы того грандиозного вооруженного движения, которое в прошлом году ополчилось на красную Москву. Пафос этого движения был прежде всего национальный. Большевизм не без основания связывался в общественном сознании с позором Бреста, с военным развалом, с международным грехом - изменой России союзникам.

Так было. Но теперь обстановка круто изменилась. Брестский договор развеян по ветру германской революцией вместе с военной славной императорской Германии. "Союзники" сумели использовать к своей выгоде измену России еще более удачно, чем им бы довелось использовать ее верность; - и мы во всяком случае вправе считать себя с ними поквитавшимися.

Но, главное, большевикам удалось фактически парировать основной национальный аргумент, против них выставлявшийся: - они стали государственной и международной силой благодаря несомненной заразительности своей идеологии, а также благодаря своей красной армии, созданной ими из мутного потока керенщины и октябрьской "весны".

Два прошедших года явились огненным испытанием всех элементов современной России. Это испытание закончилось победой большевизма над всеми его соперниками.

Весной 1918 года была в корне сокрушена оппозиция слева в лице "анархизма", одно время весьма модного в столицах и даже некоторых провинциях. Осенью того же года оказалась преодоленной "социал-соглашательская" линия, прерванная московской Каноссою Вольского с одной стороны, и омским переворотом Колчака - с другой. Прошлое лето ушло на борьбу Москвы с Омском и Екатеринодаром. Результат этой борьбы налицо.

Как только пала колчаковско-деникинская комбинация, стало ясно, что внутри России нет уже более организованных, солидных элементов, могущих претендовать на свержение большевизма и реальное обладание власти в стране.

Отдельные вспышки случайных местных восстаний после рассеянных фронтов и сокрушенных правительств - лишь бесцельные судороги бессильного движения, и было бы верхом дон-кихотства возлагать на них мало-мальски серьезные надежды. Вместе с тем стало столь же несомненно, что красное правительство, сумевшее ликвидировать чуть ли не миллионную армию своих врагов, есть сила, и вполне реальная - особенно на фоне современных сумерек европейского мира.

В эту же минуту отпало национальное основание продолжения вооруженной борьбы с Советской властью. Жестокая судьба воочию обнаружила что наполеоновский мундир, готовившийся для Колчака русскими национал-либералами, не подошел к несчастному адмиралу, как и костюм Вашингтона, примерявшийся для него же некоторыми русскими демократами.

Национальная сила оказалась сосредоточенной во враждебном стане, и странной игрой судьбы из недр революционного тумана словно даже стал подниматься образ своеобразного бонапартизма... И русские патриоты очутились в затруднительном положении. Продолжать гражданскую войну (и то не во всероссийском масштаба) они ныне могут лишь соединившись с иностранными штыками, - точнее, послушно подчинившись им. Иначе говоря, им пришлось бы в таком случае усвоить себе психологию французских эмигрантов роялистов: - радоваться поражениям родины и печалиться ее успехам.

Если это называть патриотизмом, - то не будет ли подобный патриотизм, как в добрые старые времена, требовать кавычек?

И если такую тактику считать даже венцом "последовательности", - то не лучше ли быть непоследовательным?

Что касается меня, то мне кажется, что переход от национальной ориентации Омска к эмигрантским настроениям в стиле Людовика XVIII - есть самая величайшая "непоследовательность" из всех возможных. И когда мне приходится читать теперь о боях большевиков с финляндцами, мечтающими "аннексировать" Петербург, или с поляками, готовыми утвердиться чуть ли не до Киева, или с румынами, проглотившими Бессарабию, не могу не признаться, что симпатии мои не на стороне финляндцев, поляков или румын...

Лишь для очень поверхностного либо для очень недобросовестного взора современная обстановка может представляться подобною прошлогодней. Не мы, а жизнь повернулась "на 180 градусов". И для того, чтобы остаться верными себе, мы должны учесть этот поворот. Проповедь старой программы действий в существенно новых условиях часто бывает наихудшей формой измены своим принципам.

Прекрасно знаю, что большевизм богат недостатками, что многие возражения против него с точки зрения культурной (вульгарный материализм, "механизация" жизни), экономической ("немедленный" коммунизм) и политической (антиправовые методы управления) еще продолжают оставаться в силе. Но главное, решающее возражение - с точки зрения национальной - отпала. Следовательно, и преодоление всех тягостных последствий революции должно ныне выражаться не в бурных формах вооруженной борьбы, а в спокойной постепенности мирного преобразования путем усвоения пережитых уроков и опытов. Помимо того, теперь уже нет выбора между двумя лагерями в России. Теперь нужно выбирать между Россией и чужеземцами. А раз вопрос ставится так, то на все жалобы об изъянах родной страны, соглашаясь признать наличность многих их этих изъянов, я все-таки отвечу словами поэта: -

Да, и такой, моя Россия,

Ты всех краев дороже мне!

Старый спор<<7>>

...Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою...

Пушкин.

1.

"Я посмотрю, достойны ли вы быть нацией" - говорил Наполеон в 1806 году, в ответ на мольбы польских деятелей "воскресить" их бедную родину, обиженную мачехой-историей.

Однако тогда полякам так и не удалось убедить своего высокого покровителя в государственных способностях своих и национальной жизненности. Маленькое "Варшавское" государство, образованное Наполеоном из территорий, отнятых у прусского короля, представило собою картину до того нескладную, что вполне заслужило эпиграмму, весьма распространенную в то время: - "Герцогство варшавское, монета прусская, солдаты польские, король саксонский, кодекс французский"...

И генерал Кропинский имел полное основание утверждать в 1813 году: - "Наполеон не хотел создать Польши, когда мог это сделать"...

Но вот прошло более ста лет, и каприз международной обстановки вновь вызвал к жизни призрак польского государства, облек его плотью и кровью. Ибо того требовали интересы господ момента сего, так было нужно для большего ослабления побежденных, для вящего торжества победителей.

Вместе с бесконечными Латвиями, Грузиями, Азербайджаном (впрочем, ныне уже снова покойным), и прочая, и прочая, и прочая, - явилась на свет Божий и новая Польша, гордая своей старинной славой, своим чудесным воскресением и даже, кажется, своим вековым сном...

И среди всех этих бесчисленных карликовых "империализмов", порожденных "освободительной" войной, империализм польский с первых же дней заявил себя наименее умеренным и наиболее претенциозным.

Польша в лице своих нынешних руководителей воистину возомнила себя "великой державой". Как будто всерьез готова она считать свое "воскресение" собственной своею заслугой. И, пользуясь несчастьем своих западных и восточных соседей, еще недавно столь мощных и грозных, она стремится и впрямь распухнуть до пределов для себя сверхъестественных. Сразу преодолен и хваленый "этнографический" принцип, и находчивые политики Варшавы уже отыскивают другие "справедливые" основания, по которым область непосредственного польского владения необходимо должна распространиться на север - вплоть до берегов Балтийского моря, а на восток - до прежних русских границ эпохи Иоанна Грозного.

И новый пан Гарабурда уже бросает перчатку в старые стены Кремля...

2.

Было бы, конечно, верхом наивности думать, что польское наступление имеет целью борьбу с большевизмом, как таковым. В прошлом году, в разгар успехов Деникина, когда падение Советской власти представлялось вполне реальной возможностью, польское правительство отнюдь не спешило оказать действительную помощь русским антибольшевикам.

И это вполне естественно. Победа Колчака и Деникина была для Варшавы нисколько не нужна и не желательна. Ни самостийной Украины, ни сверхъестественно растущей Польши никогда не потерпели бы русские патриоты. Помогая Деникину, польские шовинисты лишь подрывали бы корень своих вожделений и надежд.

Им нужно было лишь одно: - всемерное ослабление России. И поскольку гражданская война вела к этому ослаблению, они радовались нашей гражданской войне.

Теперь же, когда она завершается, их час пробил. Более благоприятного момента им уже не дождаться: Россия вот-вот начнет оправляться, вновь усиливаться, приходить в себя; и тогда - прощай мечта о Великой Польше! Значит, - теперь или никогда.

И они ловят момент. Они снаряжают армию, благословленную самим Фошем. Они вступают в секретное соглашение с Финляндией и Румынией. Они инсценируют по примеру немецких дипломатов Бреста и французских генералов Одессы комедию украинского самостийничества, воспользовавшись для этого все тем же классическим комиком - Петлюрой. И, собравшись в поход, они предъявляют Москве свиток своих "условий мира".

Воистину, бессмертные боги Олимпа умерли бы от смеха, прочтя эти условия. Польша заговорила с Россией языком победителей Бреста или Версаля!.. И даже столь уступчивые и миролюбивые в подобных случаях большевики принуждены были решиться на новую войну.

Не может быть ни грана сомнения, что эта новая война есть дело не Советской власти только, но всей России. Лишь исступленное и озлобленное ослепление эмигрантов реакции может дойти до такой глубины падения, чтобы сочувствовать полякам в этой трагической борьбе.

Не к большевикам, а к России направлены требования варшавского правительства, и Россия должна отвечать на них.

Не большевики, а Россия приглашается "возвратить" Польше тысячи русских вагонов. Не большевики, а Россия должна заплатить полякам миллиарды рублей за "разрушения" в войне, воскресившей Польшу. Не большевики, а Россия унижается требованием оскорбительной расплаты за свою историческую победу в споре с польской державой. Не большевики, а Россия принуждается отдать Смоленск, как "гарантию" выполнения условий. Перечтите и остальные пункты: - они все имеют в виду Россию.

Поражение России в этой войне задержит надолго ее национально-госудаственное возрождение, углубит разруху, укрепит расчленение, парализует власть. Но зато ее победа вознесет ее сразу на былую державную высоту и автоматически откроет перед ней величайшие международные перспективы, которых так боятся ее вчерашние друзья.

И не значит ли это, что русская кровь, ныне льющаяся у Киева и Смоленска, есть священная для нас, жертвенная кровь за родину, за ее честь, за ее будущее?..

Ужели этого не понимают, не хотят понять на юге? Ужели этого не чувствует Врангель? И неужели ему не раскроет глаза даже доблестный пример старика Брусилова?..

3.

Нетрудно найти политический источник начавшейся польской авантюры. Для этого достаточно лишь вспомнить прошлогодние домогательства парижского ходатая по делам польского правительства перед союзниками г. Дмовского.

Эти домогательства исходили из идеи "великой и сильной Польши", долженствующей заменить собою Россию в системе европейского равновесия. "Польша в этнографических пределах, - такова была аргументация г. Дмовского, - насчитывающая лишь 20 миллионов населения, оказалась бы образованием слишком слабым, в силу своего рокового положения между немецким молотом и русской наковальней". И польские шовинисты на этом основании предъявили конкретную претензию на наши белорусские губернии, не забывая вместе с тем коситься и на Украину. В то же время Россия была ими открыто и цинично объявлена "наиболее опасным врагом".

Эти не лишенные эффектности выступления пана Дмовского нашли себе в свое время прекрасную оценку со стороны П.Н. Милюкова, вскрывшего всю политическую фальшивость и историческую беспочвенность "великодержавных" притязаний новорожденной республики.

"Роковое положение Польши между двумя могущественными государствами центральной и восточной Европы - писал этот русский деятель в своей французской статье по польскому вопросу - заставляет ее остановиться на применении одной из двух политических систем. Либо ей приходится возложить все надежды на покровительство лиги наций. Это - идеалистический метод действия, который легко может оказаться несостоятельным, как, например, в истории бельгийского нейтралитета. Либо нужно возвратиться к реалистической концепции международного равновесия, согласно которой слабый может существовать лишь разделяя сильных. Тогда, следовательно, нужно стараться иметь Россию и Германию во враждебных лагерях или, по крайней мере, не предпринимать ничего, что могло бы их сблизить в общем деле. Польша получила свое законное наследство от побежденной Пруссии. Разумно ли в ее положении одновременно стремиться к увеличению своей территории путем незаконных захватов, которые повлекут за собой серьезную обиду со стороны России? - Из двух соседей, из которых каждый сильнее вас, старайтесь сделать своим союзником хоть одного, раз другой стал вашим врагом".<<8>>

Нельзя не признать всей вескости этих простых соображений П.Н. Милюкова. Но, как и следовало ожидать, они оказались ничуть не убедительными для нынешних вершителей польских судеб. Дело в том, что они всецело исходят из признания чисто временного характера переживаемых Россией потрясений, из прежнего взгляда на Россию как на могущественное государство. Между тем, именно этот взгляд решительно отвергается современными польскими политиками. Они видят и хотят видеть в совершающихся событиях не преходящую болезнь внутренно жизненной русской державы, а ее окончательное разложение, гибель, finis Russiae. И задачей Польши они считают всемерное способствование этому процессу разложения с целью извлечения всех выгод из смерти богатого соседа. Поэтому они и не боятся одновременно выступать и против Германии, и против России.

В течение последних месяцев политика польского правительства продолжала всецело двигаться по пути г. Дмовского. Видимо, внезапный переход от небытия к бытию слишком вскружил головы вождей молодой республики. И даже несмотря на отрицательное отношение союзной конференции к шовинистическим проектам Варшавы, ее агрессивные планы не только не умерились, но еще возросли и окрепли с тех пор. Ее программа мира, предложенная большевикам, - тому наглядное свидетельство.

-----

Новый жребий брошен. "Старый спор" вновь возобновлен и снова искушается судьба, его уже, казалось, взвесившая. С французскими пушками, английским золотом и румыно-финляндским сочувствием рвутся новорожденные польские легионы на красный восток, по старым русским дорогам, видавшим и Карла, и Бонапарта...

...Так высылайте ж нам, витии,

Своих озлобленных сынов: -

Есть место им в полях России

Среди не чуждых им гробов!..

Верится, хочется верить, что даже и нынешняя разоренная, голодная, страдающая, но и в невероятных страданиях своих все же великая Россия сумеет оправдать старый приговор судьбы.

И только пусть уже тогда ее кичливые соперники не пеняют больше ни на "мачеху-историю", ни на своих нынешних покровителей. - Что касается первой, то она оказалась к ним достаточно милостивой, и не ее вина, если они, как записной прожигатель жизни, словно подтверждая мудрые сомнения Наполеона, готовы в год промотать полученное достояние. А насчет высоких покровителей - не мешало бы им во время вспомнить старый завет их же собственного Костюшки:

- Я не знаю почему, но при всей взаимной симпатии французов с поляками, французы всегда покидают нас в самые решительные моменты.

Patriotica<<9>>

1.

В 1905 году, в разгар русско-японской войны группа русских студентов отправила в Токио телеграмму микадо с искренним приветом и пожеланием скорейшей победы над кровавым русским царем и его ненавистным самодержавием.

В том же 1905 году та же группа русских студентов обратилась к польским патриотам с братским приветом и пожелала успеха в борьбе с царским правительством за восстановление польского государства и свержение русского абсолютизма.

Прошло 15 лет. Капризной игрой исторической судьбы эта группа русских студентов, возмужавшая и разросшаяся, превратилась, худо ли, хорошо ли, в русское правительство и принялась диктаторски править страной.

Тогда нашлась в стране другая группа русских интеллигентных людей, которая стала отправлять в то же Токио телеграммы и даже депутации к микадо и его министрам с искренним приветом и пожеланием победы над кровавыми русскими правителями и ненавистным им комиссародержавием.

Вместе с тем та же группа русских людей обратилась к польским патриотам (в свою очередь созревшим и оформившимся за эти 15 лет) с братским приветом и пожеланием успеха в их борьбе с красным правительством за расширение польского государства и свержение русского деспотизма...

Группа русских пораженцев 1905 года на упрек в антипатриотизме и предательстве родины отвечала обычно, что нужно различать петербургское правительство от русского народа, что русское царское правительство ненавидимо русским народом и что оно не столько русское, сколько немецкое. К этому прибавлялось для вящей убедительности, что интересы мировой "солидарности трудящихся" должны стоять на первом плане, а русская власть есть их величайший враг.

Группа русских пораженцев 1920 года на упреки в антипатриотизме и забвении родины отвечает обычно, что нужно отличать московское правительство от русского народа, что русское советское правительство ненавидимо русским народом, и что оно не столько русское, сколько еврейское.. К этому присовокупляется, для пущей убедительности, что интересы мировой "культуры" должны стоять на первом плане, а нынешняя русская власть есть их непримиримый враг...

Но кроме этих двух групп, слава Богу, имеются люди, - и, по-видимому, их все-таки большинство, - которые умеют руководствоваться в своих поступках и мыслях не своим отношением к тому или другому правительству, правящему в данный момент страной, а своим отношением к ней самой как к целостному, живому организму.

Для таких людей недостатки правительства, каковы бы они не были, не могут служить мотивом поддержки внешних чужих сил в их борьбе с родной страной. Для таких людей известный афоризм "всякий народ имеет то правительство, которое заслуживает" приобретает глубокий смысл, гласящий, что лишь те перемены правительства законны и благотворны, которые принудительно вытекают из недр самой страны, самой нации.

И эти люди в 1920 году с таким же решительным осуждением относятся к просительным паломничествам своих соотечественников в чужие столицы, с каким они к ним относились в 1905 году.

Они никогда и ни при каких условиях не могут быть пораженцами. В 1905 году, в минуту национальной опасности, они боролись с внешним врагом под знаменем монархической автократии, несмотря на все ее отрицательные черты, некоторые из которых правильно отмечала группа студентов японофилов. В 1920 году, в момент еще большей национальной опасности, они борются с внешними врагами под знаменем красной власти, несмотря на все ее отрицательные свойства, многие из которых справедливо отмечают пораженцы новой формации.

В 1905 году нынешние пораженцы были активными защитниками отечества. Гений народа был с ними, несмотря на неудачи японской кампании. Пораженцы же 1905 и 1914 годов стали теперь силою вещей активными защитниками страны. И гений народа ("оборванец" по инстинкту!) перелетел к ним. Надолго ли? - До тех пор, пока они активно защищают страну.

Прочтите последнее обращение к русскому офицерству генералов Брусилова, Поливанова, Зайончковского, Клембовского, Парского и др., - и вы поймете чувства, одушевляющие ныне большинство русских патриотов, в сознании которых не умещается мысль о возможности какого-либо сочувствия и приветствия по адресу внешнего врага, нападающего на их отечество.

И до чего отрадно, до чего символично, что первая война объединяющейся новой России с внешним врагом связана с именем старого боевого генерала старой русской армии: - словно сама история хочет примирить Великую Россию былого с Великой Россией нового дня!..

2.

Как сейчас помню выступление генерала Брусилова 13 октября 1917 года в закрытом заседании второго съезда "русских общественных деятелей" в Москве.

На этот съезд мне довелось попасть прямо из действующей армии, и на фоне удручающих впечатлений нашего полного военного развала мудрые и ободряющие слова старого главнокомандующего, всегда такого сдержанного и осторожного, с какою-то скульптурной рельефностью запечатлелись в памяти...

Во всей атмосфере тех дней уже чувствовалось дыхание обреченности. Корнилов в ожидании суда сидел арестованный в быховской тюрьме, армия была окончательно дезорганизована, правительство - бессильно и растеряно. И вот Брусилов в своей речи бросил ясный и тогда еще новый лозунг "спасение страны помимо и против правительства" путем организации самостоятельных вооруженных сил, предназначенных для борьбы с внутренней разрухой. С глубокой горечью и болью сообщал он о положении фронта, разложенного красной агитацией и добитого "убеждармской" политикой "военного министра генерала... виноват, товарища Керенского"... С величайшим внутренним подъемом и волнением говорил он о "Пожарском", который уже приходил, уже являлся среди нас, но которого не поддержал народ и позорно предала власть - "Но не должно унывать. Будет воля народа - Пожарские найдутся".

Так было. Этот московский съезд общественных деятелей явился колыбелью "Всероссийского Национального Центра", возглавлявшего и одухотворявшего все наше антибольшевистское вооруженное движение. Брусилов остался в Москве, был случайно ранен в октябрьские дни, долго лечился и счастливо избежал трагической судьбы своих славных боевых друзей генералов Корнилова, Рузского, Радко-Дмитриева, Маркова и многих, многих других. Что он переживал за это время, - трудно, или, вернее, нетрудно представить...

Но прошли месяцы, год, другой, - и вот он во главе большевистской красной армии! "Командарм... товарищ Брусилов"...

И этот чудовищный парадокс кажется ныне таким естественным, так просто объяснимым. Брусилов остался тем же, каким был три года тому назад, - и именно потому, что он остался тем же, он стал во главе большевистской армии, своим подвигом замкнув круг ее превращения в русскую национальную армию, нужную стране не для гражданской усобицы, а для защиты от внешних врагов.

И нет ничего легче, как понять мотивы доблестного полководца, слишком старого, чтобы стремиться к "авантюрам", и слишком уже знакомого с боевой славой мирового масштаба, чтобы во имя личного честолюбия прельщаться красным блеском советских наград...

"От великой любви к родине" - ответил, умирая, несчастный генерал Крымов на вопрос о мотиве его самоубийства (корниловские дни).

Этот же мотив - и только он один - руководит и старым главнокомандующим, принявшим ныне из рук своих недавних недругов ответственнейший военный пост государства в минуту грозной военной опасности. "Великая любовь к родине" повелительно заставляет его отбросить колебания и предрассудки, пренебречь осуждением некоторых из бывших соратников и друзей, и, несмотря на грань, отделяющую его символ веры от идеологии нынешней русской власти, честно отдать ей свои силы и знания.

Он знает, он чувствует - этот Пожарский новой России, - что, защищая Советскую власть, он защищает родину, исторические пути которой в настоящее время причудливо совпали с путями Советской власти. Ибо испытания последних лет с жестокой ясностью показали, что из всех политических групп, выдвинутых революцией, лишь большевизм при всех пороках своего тяжкого и мрачного быта смог стать действительным русским правительством, лишь он один, по слову К.Леонтьева, "подморозил" загнивавшие воды революционного разлива и подлинно

над самой бездной,

На высоте уздой железной

Россию вздернул на дыбы...

3.

Победа над польским шовинизмом открыла бы широкие перспективы перед новой Россией. Вновь прорубается окно в Европу, наскоро замурованное политиками Версаля, - и притом в месте, наиболее для них одиозном.

Призрак русско-германского сближения, в недалеком будущем могущего привлечь к себе и некоторые другие государства, становится, наконец, вполне реальной угрозой Антанте и вполне конкретным козырем в руках русской власти. И если это сближение было бы немыслимым для всякого ортодоксального противобольшевистского русского правительства, по необходимости явившегося бы послушным проводником союзной воли, - то оно представляется одной из легко осуществимых возможностей для Советской власти и для всякой другой, преемственно с ней связанной или органически из нее выросшей.

Деникин в прошлом году не мог иначе, как резким и "априорным" отказом, ответить на заигрывания Берлина. Ибо его армия всецело зависела от англичан. Прошлогодний Омск был тоже естественно обречен на исключительную и бессильную осторожность в этом вопросе.

Москва в нынешнем году находится в гораздо более благоприятном положении: - красная армия довлеет себе и не зависит от милостей знатных иностранцев. Над Советской Россией не тяготеет рок "верности верным союзникам" и ее международная политика обладает счастливым свойством дерзновения и одновременно гибкости, совершенно недостижимых для групп, законом высшей мудрости которых является бурцевская "Cause Commune"...

Достигшим невиданной внешней мощи, вооруженным до зубов странам согласия теперь гораздо более опасны бациллы внутреннего колебания и волнения, нежели чужеземная военная сила. Как марсиане в фантазии Уэльса, победив земной шар своими диковинными орудиями истребления, гибнуть от чуждых им микробов земли, - так нынешние мировые гегемоны, покорив человечество, вдруг начинают с тревогой ощущать в своем собственном организме признаки расслабляющего яда своеобразной психической заразы...

При таких условиях большевизм с его интернациональным влиянием и всюду проникающими связями становится ныне прекрасным орудием международной политики России, и слепы те русские патриоты, которые хотели бы в настоящий момент видеть страну лишенной этого орудия какой бы то ни было ценой. Без боязни особого преувеличения можно сказать, что Чичерин вольно или невольно оказывает современной России услугу, аналогичную той, какую в середине прошлого века оказывал Англии ее знаменитый министр иностранных дел, "лорд поджигатель" Пальмерстон. Право же, пора бы нам за эти годы разучиться быть сентиментальными и научиться следовать в наших действиях только велениями "разумного национального эгоизма"...

В наших противобольшевистских кругах теперь склонны чрезвычайно преуменьшать значение и роль "малых государств", строящих свое бытие на расчленении России. Между тем такое преуменьшение глубоко ошибочно: - дело, конечно, не в этих уродцах на курьих ножках самих по себе, но в том, что за ними стоят великие державы Европы, заинтересованные в ослаблении русского могущества. И "лояльные русские", получив свою власть из рук иностранцев, принуждены будут признать все условия последних. Не даром же наши парижские деятели упрекали Колчака и Деникина в излишней щепетильности насчет принципа единства России и категорически советовали признать всякое окраинное "государство", если только оно посулит помощь в борьбе против большевиков.<<10>>

Лишь анемичной и бессильной может быть в настоящее время всякая русская власть, чуждая революционной стихии, не имеющая в своем распоряжении принудительной силы революционно звучащих лозунгов. И всякая такая власть не устоит против центробежных стремлений, разлитых по разоренной и выбитой из колеи стране.

Большевистский же централизм, лишь внешне окрашенный демагогией "свободного самоопределения народов", реально страшен живому поясу окраинных карликов. И то национальное дело, на которое "лояльному" русскому правительству, быть может, понадобились бы многие десятилетия, ныне - правда, весьма "нелояльно" - обещает быть исполнено в несравненно более короткий срок и с меньшими жертвами.

Революционный процесс развивается у нас органически. При таких условиях нашим Кобленцам, как и Вандеям, едва ли благоразумно рассчитывать на успех. Революционная Россия осталась победительницей, и уже в самой себе найдет она силу преодолеть уродливые крайности своих первых шагов и опытов. Переход от состояния революции к нормальному государственному состоянию произойдет не вопреки и против революции, а через нее. Ныне уже наблюдаются первые ласточки этого перехода (разрыв Ленина с "глупостями смольного периода"). Избежав 9 термидора, благодаря тактической гибкости большевистских вождей, мы словно уже созрели для консулата. И если уж нужны аналогии, всегда неточные, грубые и приблизительные, то можно сказать, что нынешние сражения русской армии на западном фронте, по их внутреннему смыслу, это уже не Вальми великой русской революции. Это - ее Аркольский Мост и Маренго.

Япония и мы<<11>>

1.

Вопрос о русско-японских отношениях является в настоящее время для России вопросом второстепенным. Целый ряд других проблем, острых, насущных, очередных, стоит перед центральной русской властью, требуя немедленного разрешения. Происходит страшная борьба за бытие России как великой европейской державы и поэтому события у польских границ, на Кавказе и Средней Азии (война и мир с Англией) имеют для страны несравненно большее значение, нежели современная жизнь ее дальневосточной окраины.

Но для нас, русских людей, пребывающих ныне на Дальнем Востоке, русско-японская проблема естественно представляется крайне "боевой" и чуть ли не заслоняющей собою остальные. Она принудительно ставится перед нами, навязывается нам, и мы властно чувствуем потребность выработать свою точку зрения на нее, определить свое отношение к ней.

Вдумываясь в объективную международную обстановку современности, нетрудно прийти к выводу, что Япония при наличном соотношении мировых сил является естественным другом и союзником России. От старого русского империализма эпохи Александра III и первого десятилетия царствования Николая II теперь уже ничего не осталось. Центр тяжести русской политики после несчастной японской войны 1904-1905 годов был перенесен в Европу, главным образом на Ближний Восток. Русско-английское соглашение 31 августа 1907 года укрепило основу нового курса, и он последовательно проводился петербургским правительством вплоть до мировой войны, явившись одной из ее причин.

Революция, поколебавшая временно международный удельный вес России, отнюдь не может, однако, изменить того исторического устремления русской политики, которое было лишь эпизодически и довольно искусственно парализовано дальневосточным планом императора Александра III. Задачи России - в Европе. Это столь же верно сейчас, как оно было верно в день предъявления графом Пурталесом ультиматума С.Д. Сазонову. Больше того: - теперь эта истина стала еще более ясна и непререкаема. Лишь преодолев центробежные настроения своих европейских окраин, Россия будет в состоянии ставить перед собой дальнейшие цели. Лишь восстановив свое влияние в Европе, она может рассчитывать на действительное свое государственное возрождение. Нынешнее московское правительство, по-видимому, прекрасно это учитывает, и, будучи по своим особым соображениям прежде всего заинтересовано Европой, поведет активную внешнюю политику именно в направлении воссоздания России как державы европейской по преимуществу. Несомненно, в силу обстоятельств окажется в таком же положении и всякое русское правительство ближайшего исторического периода.

А раз так, раз агрессивность на Дальнем Востоке не нужна и невозможна для новой России, у нее нет никаких оснований к соперничеству или к борьбе с Японией. Напротив, в интересах обеих стран - их возможно более тесное взаимное сотрудничество и полное обоюдное понимание. Из всех стран согласия при намечающейся после войны международной перегруппировке Япония одна имеет все шансы на дальнейшее закрепление дружбы с Россией. И этой дружбе, быть может, пришлось бы сыграть огромную роль в мировых взаимоотношениях недалекого будущего.

2.

Однако, если мы от этих общих концепций перейдем к содержанию фактического положения дел на Дальнем Востоке в данный момент, то нас тягостно поразит то обостренное взаимное недружелюбие, которое характерно для теперешних русско-японских отношений. Русские массы восточной окраины до последней степени раздражены японцами и настроены к ним крайне недоверчиво, если не враждебно. Японцы в свою очередь глубоко обижены и озлоблены на русских и готовы считать их врагами. Мне самому приходилось неоднократно слышать отзывы японских солдат: "все русские - большевики". А большевики подлежат уничтожению.

Нет ничего прискорбнее сложившейся так обстановки. Ее исторические корни, разумеется, ясны. Она - в прошлогодней ориентации Японии на ярко антибольшевистские русские элементы, вооруженной рукой мечтавшие сокрушить большевизм. Эта ориентация была вполне понятна и по своему законна в прошлом году, когда казалось, что правительство Колчака вот-вот будет признано миром в качестве верховной власти всей России. Но теперь, когда антибольшевистские элементы старой формации растворились в новой русской атмосфере, когда "отменяются" в высшем синтезе все категории нашей гражданской войны, когда утрачивается мало-по-малу противоположение "белой" и "красной" России, уступая дорогу давно жданной "России просто", - теперь и позиция нашей восточной соседки должна бы потерпеть соответствующие изменения.

Прошлогодняя ориентация в нынешнем году есть не что иное, как излишнее пристрастие к политическим мертвецам, и воистину плохую услугу оказывает ныне Японии болезненная некромания ее известных кругов.

Это старая истина - что международные связи мало зависят от внутреннего строя тех или других государств. Международные пути России и Японии имеют тенденцию сойтись. И если для нас по существу безразлично, кто правит Японией - микадо, генро, парламент, военная партия или народ, - то и для Японии должен быть в конце концов не так уж важен вопрос о составе и образе русского правительства. И если даже страны Европы, значительно более заинтересованные в крушении большевизма, нежели сильная, крепкая, девственно-нетронутая Япония, готовятся вступить в экономическую связь с советской Россией, то отчего же и стране Восходящего Солнца не последовать этому примеру? Вдобавок, и экономическое положение ее вовсе не таково, чтобы пренебречь возможностью мирного проникновения на огромный сибирский рынок.

Ясно, что большевики пойдут на самые приемлемые уступки. Очевидно, что им сейчас вовсе не до насаждения коммунизма в Японии и Корее, и что с этой точки зрения они не могут быть страшны. Ясно, наконец, что теперь Япония может без труда получить от них все нужные ей вполне реальные гарантии.

В чем же препятствие?

3.

Если бы японское правительство несколько осязательнее изменило свою прошлогоднюю ориентацию в русском вопросе, дело налаживания русско-японской дружбы было бы значительно облегчено.

В настоящее время вопрос в его конкретной формулировке гласит так: - какую власть в "буферном" государстве должна поддерживать Япония?

Было бы наивно отрицать, что в настоящий момент она вольна насадить в нем любую желательную ей власть. Но ведь очевидно, что это не решение вопроса. Правильное его решение заключается в том, чтобы найденная "авторитетная власть" оказалась способной окончательно ликвидировать гражданскую войну в крае, помочь жизни войти в колею, а главное - привести Японию и Россию к тесному взаимному сближению, которое объективно возможно и выгодно обеим государствам.

Какова же должна быть эта власть? Самый неудачный ответ заключался бы в том, что таковою должна быть власть формально и открыто японская (оккупация, аннексия). Несостоятельность этого ответа, по-видимому, в достаточной степени сознают, за немногими исключениями, и сами японцы. Во-первых, у них самих не хватило бы сил "переварить" столь огромную территорию. Во-вторых, этот акт уже бесспорно поссорил бы их навсегда с Россией, создал бы "русский ирредентизм", что не входит в их расчеты: все-таки слишком уж ясно, что Россия - не Корея. И недаром они так упорно уверяют об отсутствии у них аннексионистских намерений.

Таким образом, необходима власть русская. Какая же?

Формально большевистская (с коммунистической программой) фактически исключена соответствующим шагом самих большевиков и явно выраженной волей токийского правительства. Остаются две возможности: власть "демократическая", пребывающая в мире с большевиками, но лишенная их одиозной и утопичной экономической программы, и власть активно противобольшевистская, враждебная советской России. Какая же из двух?

Для решения этого вопроса необходимо исходить из реального соотношения русских сил в крае и в России вообще. И, учитывая это соотношение, приходится констатировать, что при нынешних условиях всякую надежду на успех активно противобольшевистского правительства нужно оставить. По тем или другим причинам население Дальнего Востока в настоящее время определенно хочет прекращения гражданской войны и восстановления связи с Россией. Даже читинские камни завопили о гражданском мире (речи в краевом совещании). И таково настроение не только Дальнего Востока. Судя по всему, то же самое следует сказать и об Европейской России, где после полного краха вооруженного противобольшевистского движения революция под напором жизненной логики имеет тенденцию претвориться в нормальную государственную путем естественного и творческого процесса преобразования.

При таких условиях всякая власть с идеологией активной борьбы против советской России будет здесь ненавистной властью и, кроме перманентного междоусобия, она ничего не создаст. Вдобавок, она сможет держаться лишь японской военной поддержкой и падет в тот день, когда этой поддержки не станет. Японские войска принуждены будут втянуться в постоянную борьбу с недовольными элементами, возродится сопочная кампания, красные отряды, подобно ртути, разбегутся по диким сибирским захолустьям и, питаемые помощью с запада, возобновят свои набеги, свой террор. И посылать против них карательные экспедиции - значит заливать воду водой и огнем тушить огонь...

"Японская ориентация" выбитых из жизни русских групп не несет ничего, кроме вреда, ни России, ни Японии, способствуя лишь ухудшению русско-японских отношений. О, конечно, они, эти группы, как гоголевская городничиха, "хоть сейчас готовы на все услуги" по отношению к японским притязаниям. Но вряд ли эта готовность, как "любовь мертвеца", способна что-либо дать живому организму...

4.

А между тем те же самые русские массы, возгоревшиеся теперь стихийным недружелюбием к японцам, могли бы видеть в них своих друзей и добрых союзников. И время еще не упущено. Еще можно вернуть симпатии новой России к ее восточной соседке, которой физическую и духовную мощь она познала в своей борьбе с нею 15 лет тому назад.

Это можно сделать только одним способом: - установлением откровенной и дружественной связи между Японией и русскими демократическими, из революции вышедшими, элементами Дальнего Востока.

Ибо лишь признанная русским центром демократическая группировка может безболезненно ликвидировать гражданскую войну в крае и послужить реальным мостом между обеими великими державами.

Никто из русских не отрицает специальной заинтересованности Японии в нашей дальневосточной окраине. Предоставление ей известных концессий и экономических льгот было бы только справедливым признанием ее национальных прав. Россия ныне не в силах сама эксплоатировать все свои естественные богатства, и тем более немотивированной явилась бы ее неуступчивость в сфере этого вопроса. Словом, экономические интересы Японии будут достаточно обеспечены и при установлении на Дальнем Востоке русской власти, национальной по своему источнику, опирающейся на психологию широких масс и активных элементов населения.

Необходимо еще и еще раз подчеркнуть, что теперешнее недружелюбие широких русских масс по отношению к Японии вовсе не коренится в природе вещей, а всецело объясняется лишь качествами нынешней японской политики, отставшей от быстро текущей жизни. Изменится, прояснится сообразно жизненным требованиям эта политика, - устранится основное препятствие на пути взаимного сближения обоих государств.

Два страха<<12>>

Страшен сон, да милостив Бог

Пословица

Что станется с Россией от революции? - Вот мучительный вопрос для всякого, кто ощущает живую ценность русской культуры, и тем более для всякого, кто имеет право и счастье считать эту культуру родною, "своей".

Что станется с Россией от революции? - На пути разрешения этой бесконечно грандиозной проблемы и до углубления в ее подлинное существо приходится сталкиваться с двумя довольно распространенными в наши дни представлениями о характере переживаемого страной кризиса.

Во-первых, указывают на его глубоко разрушительные тенденции. Во-вторых, подчеркивают его не национальную природу, нерусскую основу.

Обоим этим взглядам мне хочется ныне посвятить несколько замечаний "культурно-исторического" порядка, отнюдь не претендующих на какие-либо конкретные выводы в сфере злободневной практической политики.

1.

В самом деле. Не есть ли крутящаяся над Россией буря - сплошное разрушение, "чистое отрицание", безнадежно опустошительное, как порыв осеннего ветра или деревенский пожар в знойный летний день? Не есть ли она - гибель русской культуры или, в лучшем случае, тягчайший удар по ней?

Естественный вопрос современников. Ибо они видят, как горят усадьбы, как умирает устоявшийся быт, такой очаровательный и благородный, как в дни уличных восстаний расхищаются любимые музеи, как тяжелый снаряд разрывается на куполе Благовещенского кремлевского собора, как драгоценности Зимнего Дворца продаются на заграничных толкучках, как исчезает, спаленный пожаром, старый Ярославль... Ибо, кроме того, они воочию наблюдают потрясающее опустошение в рядах тех, кто по справедливости считался ими цветом современной русской культуры, - они видят, как рука убийц поражает Шингарева, Кокошкина, как в кошмарных условиях изгнания гибнет от нелепых тифов длинная вереница виднейших деятелей общественности и науки во главе с Трубецким, как один за другим вырываются из строя русскими пулями популярнейшие русские генералы, как покидают родину лучшие ее люди, как, наконец, умирают от голода Лаппо-Данилевский, Розанов и многие, многие другие...

И они готовы, эти несчастные, измученные современники, всеми словами, какие находят, проклинать налетевший шквал, считать его бессмысленно разрушительным, позорной болезнью, падением "когда-то великого" народа...

Нельзя бросить камня в измученные души за эти суждения, столь принудительно диктуемые непосредственными впечатлениями окружающего. Но вряд ли, однако, можно и считать такие суждения голосом истины, правдиво и полно выражающим смысл переживаемых событий: - "чтобы увидеть, высоко ли поднимаются башни в городе, нужно выйти далеко за пределы городских стен" (Ницше)...

Дело в том, что сам по себе факт разрушения вовсе не есть какое-то абсолютное зло. Он становится злом, когда не сопровождается определенным творческим напряжением, тем актом, который Бергсон называет "жизненным порывом". Но такой порыв присутствует в каждом крупном историческом движении.

Всякое великое историческое событие сопряжено с разрушением. И, вообще-то говоря, культура человечества тем только и жива, что постоянно разрушается и творится вновь, сгорая и возрождаясь, как Феникс из пепла, поглощая порождения свои, как Сатурн.

Разрушение страшно и мрачно, когда на него смотришь вблизи. Но если его возьмешь в большой перспективе, оно - лишь неизбежный признак жизни, хотя, быть может, и несколько грустный признак: было бы лучше, если б творчество не предполагало разрушения и, скажем, ценности языческой культуры мирно уживались рядом с явлениями христианства, а быт Людовика XIV - с атмосферой пореволюционной свободы личности...

Но ведь этого нет, и по условиям жизни земной, во времени протекающей, быть не может. Взять хотя бы эти два случайно всплывшие примера. Христианская культура, введенная в мир великой и мрачно прекрасной эпохой средневековья, началась с того, что безжалостно сокрушила бесконечное количество несравненных памятников древности. "Нашествие варваров внесло гораздо меньше опустошений в сокровищницу древней культуры, нежели благочестивая ревность служителей христианской Церкви" - говорит историк средних веков Генрих Эйкен. Равным образом тот безгранично рафинированный, виртуозно изящный быт двора Людовика XIV, который с такой любовью описан Тэном в первом томе его труда, исчез навеки, смытый революцией. Но ведь и средние века обогатили человечество потоком напряженнейшей и своеобразнейшей своей собственной культуры, и само нашествие варваров положило начало новой истории, приобщив свежие народы к разрушенной ими цивилизации, и французская революция внесла в европейскую историю самозаконный мир своих ценностей, ставших воздухом нового человечества и прославив Францию навеки.

Старый быт умирает, но не бойтесь - новая эпоха обрастает новым бытом, новой культурой. Благочестивые католики разрушили очаровательную древность, вдохновили и прославили убийц отступника Юлиана и многих других врагов христианства, - но не они ли подарили человечеству Бернарда Клервосского и Екатерину Сиенскую, Августина, Франциска, Данте?.. Великий Петр ниспроверг кондовый уют московской Руси, но не он ли заложил фундамент гранитной культуры петербургского великодержавия?.. Неистовства 93 года похоронили навсегда утонченные ароматы Версаля и старых французских поместий, но взамен не они ли дали миру "Микель-Анжело на троне" - Бонапарта и пышный индивидуализм 19 века? Войны Наполеона великие страдания принесли народам Европы, сокрушили много драгоценностей в Италии, Германии, Испании и других странах, разрушили старые стены Московского Кремля и устраивали конюшни в его храмах, - но разве не внесли они в мир новые прекрасные ценности - от ренессанса героического цезаризма до "Войны и мира" Толстого включительно?..

Хвала! Он русскому народу

Высокий жребий указал

И миру вечную свободу

Из мрака ссылки завещал...

"Все прекрасное трудно" - утверждали греки. "Все прекрасное на земле требует искупительных жертв" - сказало христианство Голгофой. Все прекрасное достигается разрушением, страданиями, кровью.

"История - не тротуар Невского проспекта" - любил говорить Н.Г. Чернышевский.

Из всего этого отнюдь не вытекает, конечно, что следует поощрять, а не сдерживать конкретные проявления стихийной разрушительной силы, характерной для "критических" эпох. Но из этого вытекает, что подобные проявления не дают еще ни малейшего права считать такие эпохи бесплодными, злыми или постыдными.

Когда в дни последней войны немцев упрекали за лувенскую библиотеку и реймский собор, они отвечали устами своих идеологов: - "Если гений Германии восторжествует в мире, он его отблагодарит новыми ценностями, перед которым померкнут пострадавшие Реймс и Лувень". - Ответ, достойный народа Гете и Вагнера, Гегеля и Бисмарка...

...Я уже готов предчувствовать негодующий гомон: "Что это? Воспевание культурного варварства? Вандализм?"...

Пусть себе волнуются на здоровье. Никогда меня не трогали ни на волос все эти филистерские жупелы и убогие каноны в шоры облеченных интеллигентов, подобно "швабским поэтам", умеющих гордиться лишь своим "целомудрием"...

И думается мне, что подобно тому, как современный француз на вопрос "чем велика Франция" вам непременно ответит "Декартом и Руссо, Вольтером и Гюго, Бодлером и Бергсоном, Людовиком XIV, Наполеоном - и великой революцией", - так и наши внуки на вопрос "чем велика Россия" с гордостью скажут: - "Пушкиным и Толстым, Достоевским и Гоголем, русской музыкой, русской религиозной мыслью, Петром Великим и великой русской революцией"!

2.

Какое глубочайшее недоразумение - считать русскую революцию не национальной! Это могут утверждать лишь те, кто закрывает глаза на всю русскую историю и, в частности, на историю нашей общественной и политической мысли.

Разве не началась она, революция наша, и не развивалась через типичнейший русский бунт, "бессмысленный и беспощадный" с первого взгляда, но всегда таящий в себе какие-то нравственные глубины, какую-то своеобразную "правду"? Затем, разве в ней нет причудливо преломленного и осложненного духа славянофильства? Разве в ней мало от Белинского? От чаадаевского пессимизма? От печеринской (чисто русской) "патриофобии"? От герценовского революционного романтизма ("мы опередили Европу, потому что отстали от нее")? А писаревский утилитаризм? А Чернышевский? А якобизм ткачевского "Набата" (апология "инициативного меньшинства")? Наконец, разве на каждом шагу в ней не чувствуется Достоевский, достоевщина - от Петруши Верховенского до Алеши Карамазова? Или, быть может, оба они - не русские? А марксизм 90-х годов, руководимый теми, кого мы считаем теперь носителями подлинной русской идеи, - Булгаковым, Бердяевым, Струве? А Горький? А "соловьевцы" Андрей Белый и Александр Блок?..

Я мог бы органическую связь каждого из крупных русских интеллигентских течений прошлого и нынешнего века с духом великой русской революции подтвердить документально и надеюсь когда-нибудь это сделать. Факт этой связи не подлежит никакому сомнению, как бы его ни оценивать, как бы к нему не относиться.

Мы переживаем теперь какое-то магическое оживотворение всей истории русской политической жизни на фоне глубокой болезни нашего государственного организма. И пусть образы этой мысли в их нынешней лихорадочной интерпретации нередко похожи на бред, - все же это бред великого народа, в тысячу раз более содержательный и плодотворный, нежели здравое житие всякого рода дутых карликовых ничтожеств, высыпавших, подобно грибам, на нездоровом стволе современного человечества.

Нет, ни нам, ни "народу" невместно снимать с себя прямую ответственность за нынешний кризис - ни за темный, ни за светлый его лики. Он - наш, он - подлинно русский, он весь в нашей психологии, в нашем прошлом, - и ничего подобного не может быть и не будет на Западе, хотя бы и при "социальной революции", внешне с него скопированной...

И если даже окажется математически доказанным, как это ныне не совсем удачно доказывается подчас, что девяносто процентов русских революционеров - инородцы, главным образом евреи, то это отнюдь не опровергает чисто русского характера движения. Если к нему и прикладываются "чужие" руки, - душа у него, "нутро" его, худо ли, хорошо ли, все же истинно русское, - интеллигентское, преломленное сквозь психику народа.

Не инородцы революционеры правят русской революцией, а русская революция правит инородцами революционерами, внешне или внутренно приобщившимися "русскому духу" в его нынешнем состоянии. Это - свойство всякого подлинно великого национального движения. "Не люди двигают революцию - говорит знаменитый французский философ реакции Ж. де Мэстр, - революция пользуется людьми. Очень хорошо утверждают про нее, что она идет сама собой"...

И глубоко упадочные, декадентские разговоры о каком-то инородческом "засилии" (в смысле духовного пленения) над нынешней Россией являются, воистину, не только тягостнейшим, но и совсем незаслуженным оскорблением родины.

Логика национализма<<13>>

"Примиренческая" позиция по отношению к московскому правительству, усваиваемая, по-видимому, все более и более широкими кругами русских патриотов, мало-по-малу перестает уже вызывать к себе в среде наших правых группировок ту зоологическую, слепую ненависть, какую она вызывала вначале.

Если еще не так давно в сторонниках этой позиции хотели видеть лишь беспринципных перебежчиков, заботящихся лишь о своем личном благополучии и стремящихся заискать у "новых хозяев", - то теперь на страницах правой прессы, взамен брани, клевет и инсинуаций (или наряду с ними) начинают все чаще и чаще появляться и добросовестные, членораздельные аргументы против новой тактики, воспринимаемой русскими националистами. С нею считаются и не могут уже не признать, что она не лишена известных объективных оснований.

При этом вопрос все чаще и чаще с плоскости чисто политической, особенно неблагодарной для защитников иностранной интервенции и продолжения гражданской войны, переносится ими в плоскость общекультурную, где они надеются взять реванш, могущий вполне восстановить и поколебленную ныне событиями, традиционную их точку зрения в сфере практической политики. В таких случаях их аргументация начинается условным предложением: - "пусть большевики даже и объединят Россию, но..." и т.д.

В Харбине прокламирование и защита "примиренчества" выпали преимущественно на долю пишущего эти строки, и потому я не считаю себя вправе уклониться от дальнейшего разъяснения этой позиции в связи с принципиальными возражениями, против нее выдвигающимися.

"Полемическая литература вопроса" настойчиво выдвигает два тезиса, заслуживающие специального внимания.

1.

Первое возражение. - Пусть большевики объединяют Россию, но разве похвально придавать столь существенное значение "топографическим очертаниям государственных границ"? Государство далеко не исчерпывается государственной территорией, родина есть не "географическое понятие", а живой организм. Потерянная территория может быть возвращена обратно, и не о ней нужно заботиться в первую голову. Иначе мы впадем в какой-то "топографический национализм" (газ. "Свет", №№ 342, 391).

Не скрою, что мне самому это возражение неоднократно приходило в голову. Но оно отпадало всякий раз, когда я начинал вдумываться в природу государства и государственной культуры.

Дело в том, что глубоко ошибается тот, кто считает территорию "мертвым" элементом государства, индифферентным его душе. Я готов утверждать скорее обратное: - именно территория есть наиболее существенная и ценная часть государственной души, несмотря на свой кажущийся "грубо физический" характер. Помню, еще в 1916 году, отстаивая в московской прессе идеологию русского империализма от наплыва упадочных вильсоновских настроений, я старался доказать "мистическую" в корне, но в то же время вполне осязательную связь между государственной территорией, как главнейшим фактором внешней мощи государства, и государственной культурой, как его внутренней мощью. Эту связь я еще отчетливее усматриваю и теперь.

Лишь "физически" мощное государство может обладать великой культурой. Души "малых держав" не лишены возможности быть изящными, благородными, даже "героичными" - но они органически неспособны быть "великими". Для этого нужен большой стиль, большой размах, большой масштаб мысли и действия, - "рисунок Микель-Анжело". Возможен германский, русский, английский "мессионизм". Но, скажем, мессионизм сербский, румынский или португальский - это уже режет ухо, как фальшиво взятая нота, это уже из той области, что французами зовется "le ridicule". Вы читаете Гегеля и Трейчке, наших славянофилов, англичанина Крэмба - и чувствуете "подлинность" их утверждений и всемирных - непременно всемирных! - притязаний, хотя нередко с ними не соглашаетесь. Но я вспоминаю, какой глубокой внутренней фальшью звучали речи польских министров в московском религиозно-философском обществе, когда они объявляли свой народ "избранным" и предназначенным к великим каким-то всемирно-историческим свершениям...

Но, быть может, вовсе не территориальный признак здесь наиболее существенен? Так какой же?

Школьное государственное право учит, как известно, что государство состоит из трех элементов - власти, населения и территории.

Так, может быть, все дело в первом элементе. Такой ответ был бы наиболее приятен нынешним ненавистникам Москвы.

Но, увы, он от этого не перестает быть менее несостоятельным. История являет нам бесконечные свидетельства того, что форма власти менее всего отражается на размахе и "стиле" государственной культуры, хотя подчас и отражается в известной степени на ее конкретном, временном содержании. Рим оставался Римом и под властью республики, и под верховенством императоров. В исторической перспективе нам не трудно установить, что так называемый "римский гений" ("душа" государства) отнюдь не перестает быть самим собой от смены форм верховной власти. Он блекнет лишь тогда, когда наносятся несокрушимые удары территории государства. Равным образом, Франция столь же национальна и велика в Робеспьере и Наполеоне, сколь в Людовике XIV, и лишь поражение Наполеона, вернувшее стране "богоустановленную" монархию и твердокаменных эмигрантов, но отнявшее у нее территориальные приращения, лишила ее вместе с ними и части души.

Вы скажете: "да ведь это же - следствие революции!" - Так давайте же стараться уберечь нашу революцию от таких "следствий". Давайте, кто как может, защищать страну от услужливых иностранцев и твердокаменных эмигрантов. Признавая поучительность исторических примеров, не будем впадать в ересь исторического фатализма. Тем более, что ведь не всякая революция влечет за собой неизбежно обессиливающие результаты: - вспомните Англию и революционную диктатуру Кромвеля! Исторические пути многообразны и в значительной степени обусловлены свободной человеческой волей.

Итак, власть не может считаться определяющим элементом государственной культуры.

Население? Да, конечно, культура государства порождается людьми, его населяющими. Но ведь сказать это - значит ничего не сказать. Чтобы стать источником культуры действительной и органической, "население" должно превратиться в "нацию". А современная наука государствоведения неопровержимо доказала, что "нации суть не естественные, а историко-социальные образования" (Еллинек), причем опять-таки существеннейшим фактором их рождения являются условия "территориального" порядка, создающие непосредственно их физическое благополучие, экономическую мощь. Мы возвращаемся, следовательно, к исходному пункту. Для "мировых стремлений" (свойство великой культуры) нужна великая нация, а великая нация не может быть "малой народностью", хотя, с другой стороны, разумеется, не всякий большой народ уже тем самым является вечно великой нацией (ср. нынешний Китай).

Итак, всякий национализм, если он серьезен, должен быть прежде всего "топографическим". Для государственного деятеля, в отличие от военного стратега, "потеря территорий" есть всегда "потеря живой силы", отмирание "части души". И утешаться легкомысленным "не беда, вернем!", да еще при современном мировом положении, когда каждый потерянный клочок способен моментально завести себе новую "ориентацию" (Эстония и Финляндия на Германию и Швецию, Грузия на Англию, Польша на Францию, Украина на Австрию или Польшу и т.д.), можно лишь при наличии большой доли того бесшабашного "ура-национализма", который уже успел принести нам столь много тяжких разочарований и глубокого вреда.

И поэтому я считаю, что власть, ныне как будто завершающая объединение России в ее великодержавных пределах, какова бы она не была, заслуживает в этом своем деле решительной поддержки и сочувствия всех сознательных русских патриотов.

Когда два с половиной года тому назад на заседании брестской конференции германский министр Кюльман с тонкой усмешкой упоминал о "могущественной русской республике", - слышать это нам было больно и тяжко.

Когда же теперь в палате общин Ллойд-Джордж с растерянной миной говорит о "великой советской империи", право, слушаешь эти слова с чувством радостного душевного облегчения и даже не без ощущения национальной гордости...

2.

Но тут является второе возражение, развивающее и углубляющее первое. - Пусть большевики восстановят тело России, но они убивают ее душу. Отрицая самую идею национализма, они прививают стране пагубные учения интернационала, вульгарного материализма и т.п. Подрывая основы русской культуры, они уничтожают смысл существования страны: "мы ненавидим большевистскую власть потому, что она подменила Россию, денационализировала ее, гасит в ней последние искры национального гения" ("Свет", 342).

Это возражение было бы основательным, если бы оно не исходило из предвзятого понятия о "национальном гении", как о чем-то уже раз навсегда определенном, установленном и завершенном - будто содержание национальной души есть какая-то "вещь", которую можно вымерить и вывесить.

Между тем на самом деле это совсем не так. Лишь у мертвых народов, уже осуществивших сполна свою земную миссию, вложенные в них "идеи" застыли в прозрачных, "кристальных" формах. Но душа живого народа - не свершившийся факт, а непрерывно и творчески осуществляемая возможность, ключом бьющий поток непрестанно обновляемого, диалектически развивающего себя духовного содержания.<<14>>

А раз так, то никогда не следует объявлять "ненациональною" новую власть страны за то, что ее идеология круто расходится с привычной идеологией старой власти и нашей собственной идеологией. Новое время выдвигает новые стороны национального лика страны, и недаром историки потом обычно устанавливают, что, несмотря на кажущуюся для современников резкую новизну и "ненациональность" нового, оно корнями своими глубоко уходит в старое и тесно связано с ним. Это уже давно доказано по отношению к великой французской революции (ср. хотя бы книгу Сорэля). Это же блестяще доказал В.О. Ключевский относительно петровского переворота.

Я должен сам категорически признать, что считаю официальную "философию" большевизма глубоко ложной и, так сказать, "еретической". Экономический материализм, как и всякий другой, есть, по моему мнению, философия весьма невысокой марки, внутренно бедная и в сфере чистой мысли опровергающая сама себя. Равным образом, в конечном счете ложна и фальшива та религия человечества ("гуманизм") и земного рая, которая питает собою символ веры политических руководителей нашей революции.

Но, во-первых, я знаю, что эти в целом своем ложные догмы своим конкретным воплощением нередко несут собою осуществление некоторых частичных истин, им не чуждых (по слову Вл. Соловьева, что всякое заблуждение всегда содержит в себе крупицу истины). Во-вторых, я не могу не видеть, что эти догмы представляют собой крайнее выявление одной из сильнейших струй русской культуры (Белинский и Писарев такие же русские, как и Достоевский, равно как "интернационал" есть, несомненно, искреннее отражение "всечеловечества"). И, наконец, в-третьих, я прекрасно вижу также, что процесс революции в его полноте значительно более широк и глубок, нежели его "канонизированная" идеология, и вмещает в себя многие другие струи русской культуры, вплоть до соловьевских.<<15>>

Помимо того, исторический материализм почти столь же типичен для ортодоксального большевизма, сколь для многих его политических врагов. Чтобы не ходить далеко (напр., в Париж и Лондон), напомню, что даже здешний тишайший "Русский Голос" нередко печатает статейки, из которых, по чьему-то справедливому замечанию, "так и прет" эта наукообразная теория. А следовательно, и борьба против последней не может отождествляться с борьбой против русской революции.

Таким образом, если мы перенесем проблему из чисто политической плоскости в культурно-историческую, то неизбежно придем к заключению, что революция наша не "гасит" русского национального гения, а лишь с преувеличенной, болезненной яркостью, как всякая революция, выдвигает на первый план его отдельные черты, возводя их в "перл создания". Национальный гений от этого не только не гасится, но, напротив, оплодотворяется, приобретая новый духовный опыт на пути своего самосознания.

И если содержание ныне преобладающего мотива национальной культуры представляется нам далеко не лучшим произведением русского духа, то наша задача - не в безнадежном брюзжании о мнимой "ненациональности" звучащей струны, а в оживлении других струн русской лиры. Русская культура должна обновиться изнутри. Мне кажется, что революция более всего способствует этому перерождению, и я глубоко верю, что гениально оживив традиции Белинского, она заставит Россию с потрясающей силой пережить и правду Тютчева, Достоевского, Соловьева...

Но ждя этого - и здесь мы снова возвращаемся к "политике" - Россия должна остаться великой державой, великим государством. Иначе и нынешний духовный ее кризис был бы ей непосилен.

И так как власть революции - и теперь только она одна - способна восстановить русское великодержавие, международный престиж России, - наш долг во имя русской культуры признать ее политический авторитет.

Врангель<<16>>

"Помните все, кто не может мириться с большевиками, что в Крыму есть Врангель, который вас ждет, у которого найдется вам место". - Так пишет в одном из своих приказов ген. Врангель.

Еще держится этот уголок, ныне единственный во всей России, где кучка "верных" продолжает с мужественным отчаянием гибнуть за то, что она считает национальным делом. Неудачи не смутили ее, она, как старая гвардия при Ватерлоо, умирает, но не сдается.

Если расценивать эту картину с точки зрения эстетической, нельзя ею не любоваться. Они воистину прекрасны, эти благородные патриоты, умеющие умирать.

Но для родины, которую они так беззаветно чтут, было бы лучше, если б они также умели жить. Они нужны ей ныне не для того, чтобы новыми каплями крови украсить ее терновый венец, - она требует от них жизни, хотя, может быть, и тяжелой, - а не смерти. Ведь она уже воскресает, а они все еще видят ее только идущей на Голгофу...

Есть нечто глубоко трагичное в своеобразной ослепленности этих людей, в односторонней направленности их чувств и их ума. Морально и политически осудив большевистскую власть, они уже раз навсегда решили, что она должна быть уничтожена мечом. И этот чисто конкретный вывод они превратили в своего рода кантовский "категорический императив", повелевающий безусловно и непререкаемо, долженствующий осуществляться независимо от чего бы то ни было, "хотя бы он и никогда не осуществился", - по "принципу ты можешь, ибо ты должен"..

Но великий грех - смешение категорий чистой этики с практическими правилами конкретной политической жизни, целиком обусловленной, относительной, текучей. В сфере путей политической практики никогда ни в чем нельзя "зарекаться", ибо в них нет ничего непререкаемого. Сегодняшний враг здесь может стать завтра другом, нынешний друг - врагом (ср., например, историю международных отношений, а в области внутренней политики - хотя бы историю "блокировок" политических партий). Сегодня следует пользоваться одним методом для сокрушения врага внешнего или внутреннего, завтра другим и т.д. Для патриота неподвижен лишь принцип служения родине, - все средства его воплощения целиком диктуются обстоятельствами. Говоря языком философским, в практической политике мы всегда имеем дело с "техническими правилами", а не "этическими нормами".

И если недопустимо придавать верховному этическому принципу условный, релятивный характер, то равным образом и подчиненные, технические предписания политики глубоко ошибочно и в моральном отношении предосудительно превращать в абсолютные, непререкаемые.

Романтизм в политике есть великое заблуждение, вредное для цели, которую она должна осуществлять, - вредное для блага родины. Романтизм для политики есть такая же ересь, как релятивизм для логики или этики. Политический романтизм, при всем его внешнем благообразии импонирующем малодушным и пленяющем легковерных, на практике превращается в дурную, безнравственную политику, упрямое доктринерство, напрасные жертвы... Он опровергает самого себя, подрывает собственную основу.

Нравственная политика есть реальная политика. Идеализм цели, реализм средств - вот высший догмат государственного искусства. И другой, подобный ему вытекающий из него: - единство конечной цели, многообразие конкретных средств.

Бороться. Бороться мечем, хотя бы картонным. Бороться во что бы то ни стало до последней капли крови. "Если бы я остался единственным, я и то не положил бы меча перед большевиками" - говорил мне недавно один офицер, проделавший всю гражданскую войну. "Лучше смерть, чем большевики". - Мне кажется, что именно таково же настроение врангелевцев, по крайней мере, лучших из них:

...Личины ж не надену

Я в свой последний час...

Тут только психология, и ни грана логики. Тут только индивидуально-этические переживания и ни грана политики. Можно, если хотите, любоваться цельностью психологического облика этих людей, но ужас охватывает при мысли об их судьбе. Когда же вспомнишь, что они стремятся стать все-таки жизненным фактором, что они не только соблазняют, но и насильственно увлекают малых сих, превращая их в орудие своих безнадежных мечтаний, что они ведут на бесполезную смерть не только себя, но и других, - хочется их остановить, убедить, образумить, доказать существенную безнравственность их пустоцветного морального подъема. Но... но "где говорит душа, там уж молчат доказательства". Они одержимы, эти русские интеллигенты, как в свое время были одержимы их родные братья, такие же "смертники", как ныне они, только "красные", а не "белые": - воистину, "в этом безумии есть система"...

Революция подлинно революционизировала Россию. Теперь даже такие глубоко "эволюционистские" группы, как кадетская партия или осколки былого октябризма, словно не мыслят себе политики вне чисто революционных методов борьбы. Отброшены куда-то далеко старые схемы и концепции, и академичный кадет под ручку с чиновным октябристом послушно подпевают революционным руладам Бурцева, чувствующего себя в море этих батальных звуков, как старая рыба в воде...

А между тем кадетским идеологам не мешало бы все-таки вспомнить старые схемы и концепции. Право же, многие из них не так уж устарели. И особенно тот мудрый дух "государственной лояльности" и эволюционизма, который по справедливости был фундаментом этой партии, ныне крайне нуждался бы в некоторой реставрации...

Бойтесь, бойтесь романтизма в политике. Его блуждающие огни заводят лишь в болото...

Вряд ли не приходится признать, что в сфере своего конкретного воплощения эти романтические порывы являют у нас ныне зрелище, в высокой мере достойное сожаления.

В самом деле. Насколько можно судить отсюда, есть что-то внутренно порочное, что-то противоречивое в самом облике врангелевского движения, нечто такое, что с самого начала почти заставляет видеть в нем черты обреченности.

Оно выбрасывает знамя гражданской войны и одновременно лозунг "широкого демократизма". По рецептам благонамеренных эсеров оно хочет править четыреххвосткой, и монолитную фигуру Ленина сокрушить ветерком "четырех свобод". Увы, ведь у нас уже был на этот счет почтенный опыт самарского комуча и уфимской директории.

Дело в том, что если демократизм крымского правительства серьезен и искренен, оно придет неизбежно к отказу от гражданской войны. Если же оно захочет упорствовать, ему придется либо капитулировать перед красной армией и собственной демократией, либо повторить 18 ноября и... пойти по пути Колчака и Деникина, только что осужденному историей.

"Не случайно, - довелось мне писать в прошлом году в одной из наиболее "одиозных" иркутских моих статей, - не случайно пришли мы в процессе гражданской борьбы к диктатуре. Не случайно осуществлена она и на юге, и на востоке России, причем на юге в форме более чистой, чем на востоке. Не случайно в центре России уже более двух лет держится власть, порвавшая со всеми притязаниями формального демократизма и представляющая собою любопытнейшее в истории явление законченной диктатуры единой партии".

Я вполне поддерживаю этот тезис и сейчас. Да, гражданская война есть мать диктатуры, и, признав одну, вы принуждаетесь принять другую. Четыреххвосткою не прогнать на внутренние фронты людей убивать своих соотечественников, как не создать и той исключительной волевой напряженности, которая необходима для власти гражданской войны.

И если ген. Врангель может еще щегольнуть своим демократизмом в Крыму, поскольку его "народ" состоит из кадров испытанных, заматерелых беженцев, то стоит ему только выйти из своей "конуры" на российские просторы, как демократическая мантия его государственности поблекнет, съежится и распадется в прах. Она, по-видимому, и так довольно эфемерна, эта мантия, и недаром в Париже уже появляются упрямые мальчики, утверждающие, что крымский король насчет демократизма гол...

Что же касается "демократической программы" ("Учредит. Собрание", "наделение крестьян землей" и проч.), то ведь и адм. Колчак широко "развертывал" таковую. Добрых желаний в Омске и Екатеринодаре было, право же, не меньше, чем теперь в Севастополе. Дело не в программе власти, а в ее конкретной основе, "реальном базисе". А конкретная основа Врангеля мало чем отличается от деникинской и не может отличаться от нее, независимо от чьего бы то ни было желания - в силу объективного положения вещей. Те же привычки, те же люди.

Второй "козырь" крымского правительства, долженствующий выгодно отличить его от прошлогодней власти Деникина, это - необычайная терпимость его ко всем мелким народцам, которым оно, как Бог нашим прародителям, настойчиво рекомендует "плодиться и размножаться".

Но эта тактика, с одной стороны, лишает его симпатий многих русских националистов, не разделяющих "федералистских" точек зрения на будущее России и оптимизма касательно грядущего автоматического воссоединения с ней ее отпавших окраин. С другой стороны, она мало импонирует последним, политика которых предусмотрительно предпочитает ориентироваться не на крымскую конуру, а на европейские центры. А тот факт, что врангелевские декларации всевозможных "самоопределений" подписываются его министром иностранных дел Петром Бернгардовичем Струве, уже окончательно подрывает всякую авторитетность подобных документов. Столп идеологии русского великодержавия, верный рыцарь Великой России, "новый Катков", как его, бывало, с озлоблением звали самостийники всех сортов, - и вдруг этот ультра-вильсоновский благовест, рассылающий воздушные поцелуи каждому звену наброшенной на Россию живой цепи... Опасная игра, едва ли стоящая свеч. Белыми нитками шито лукавство, рискующее печальным финалом.

П.Б. Струве - в качестве покровителя "самоопределений", А.В. Кривошеин - в качестве "искреннего демократа". Блажен, чьи ясные взоры лоснятся умилением, лаская голубой туман крымских горизонтов...

Ген. Врангель отказался пожать протянутую руку Брусилова, хотя она была протянута во имя России. И не только отказался, но в ответ на призыв примирения согласно рекомендации французского генерального штаба двинул свои войска на помощь полякам, чем, по-видимому, не только пролил достаточно русской крови, но и спас Варшаву.

Врангель, как Брут, несомненно, честный человек. Но, по-видимому, он принадлежит к тем натурам, которые, поставив себе целью выкачать воду из ванны, готовы это сделать, хотя бы вместе с водой выплеснуть оттуда и ребенка. "Большевизм должен быть уничтожен мечем" - таков категорический императив. И если даже злодейка-жизнь в данный момент причудливо соединяет голову большевистской гидры с головою родины, меч мстителя будет рубить по-прежнему сплеча: - родина для этих увлеченных боем людей заслонена ненавистным большевизмом.

И они соединяются с врагами и завистниками России, творят волю наследников Биконсфильда, авгурски смеющихся над ними. Они, несомненные патриоты, превращаются в орудие союзных рук, сегодня поощряющих их порывы, а завтра предающих их, как Колчака. Странное дело - их гордость не мешает им скользить по скользким паркетам парижских министерств, несмотря на Одессу, несмотря на Иркутск... Неужели же они ничего не забыли и ничему не научились?

Увы, их путь фатально бесславен, каковы бы ни были они сами. При настоящем положении вещей их доблесть столь же нужна стране, коль доблесть чужеземца. В конце концов их сходство с наполеоновской гвардией у Ватерлоо оказывается несколько "формальным": - та до конца спасала Францию от иностранцев, а они до конца спасают иностранцев от "безумной" России, думая, что спасают Россию от безумия. Столь же формальным получается их сходство с Михайлой Репниным: - они отталкивают московские личины, но зато усиленно облекаются в заморские басурманские. Тут они скорее уж напоминают кн. Курбского...

Нет, нет, не они, националисты, творят нынешнее национальное дело, а полки центра под ненавистными красными знаменами. Ничего, - трехцветное знамя французской революции тоже ведь в свое время объявлялось исчадием ада, и это не помешало ему, однако, обойти потом всю Европу и покрыть родину славой, вполне искупившей позор бурбонских лилий, кончивших дни свои в грязи большой европейской дороги под колесами иностранных колесниц...

Так что же, - идти к Каноссу? - Опять старая тема.

О, конечно, много терний и на пути соглашения с большевиками, вернее, признания их. Не следует скрывать этого. Лишь люди, не испытавшие на себе практику зрелой коммунистической жизни, могут обольщаться ею. - Но ведь иного выхода сейчас нет. Гражданская война, как показал опыт, не только не губит эту ненавистную коммунистическую практику, но, напротив, питает ее собою, укрепляет худшие ее стороны и, безжалостно истощая страну, разжигает лишь злорадные взоры иностранцев.

Помню, когда сверхъестественно голодающая, терроризированная Пермь переживала мучительные дни неопределенности, когда сегодня приходили вести о продвижении белых на Пермь, а завтра о наступлении красных на Екатеринбург, когда каждый успех белых отражался усилением террора, новыми казнями, - измученное население, отчаиваясь в освобождении, охватывалось одним преобладающим чувством: "один бы конец - только бы ушел кошмар этой прифронтовой жизни, этой военной саранчи, этой убийственной атмосферы гражданской войны"...

Повторяю еще и еще раз, путь примиренчества - тоже трудный, жертвенный путь, не сулящий каких-либо немедленных чудес. Но он настойчиво требуется теперь интересами страны. Ликвидируя организованную контрреволюцию, он ликвидирует и революцию внутри государства, сведя ее к эволюции. Он один создаст условия, способствующие постепенному изживанию изъянов современного русского быта. Он один убережет страну от засилия иностранщины. Наконец, он неизбежно облагородит облик государственной и, главное, административной власти, столь нуждающейся в облагорожении. Пора расстаться с деморализующим революционным лозунгом "чем хуже, там лучше".

Нужно во имя государства теперь идти не на смерть от своих же пуль, а, как Брусилов и тысячи офицеров и интеллигентов, - на подвиг сознательной жертвенной работы с властью, во многом нам чуждой, многих нас от себя отталкивающей, богатой недостатками, но единственной, способной в данный момент править страной, взять ее в руки, преодолеть анархизм усталых и взбудораженных революцией масс и, что особенно важно, умеющей быть опасной врагам.

Чем скорее исчезнут с лица России последние очаги организованного повстанчества, после Омска и Екатеринодара утратившие всякий положительный смысл, тем вернее будет обеспечено дело нашего национального возрождения, о котором все мы мечтаем. Путь в Каноссу, таким образом, окажется путем в Дамаск.

Если бы крымская Вандея (увы, все-таки, по-видимому, Вандея!) завершилась не новыми потоками русской крови, а добровольным "обращением" Врангеля, его ответным приветом Брусилову, - какой бы это был праздник, какое бы это было национальное счастье!

Зеленый шум<<17>>

Уже самые злейшие враги большевиcтского правительства не верят ныне возможности его свержения организованной и, так сказать, "государственнообразной" силой, за отсутствием таковой на русской территории: - после крушения "всероссийских" тенденций Колчака и Деникина белое движение, как известно, замкнулось в узко провинциальные, "областнические" формы.

Но на место организованного противосоветского движения, осененного положительной идеологией и снабженного аппаратом власти, "непримиримые" выдвигают теперь новый реальный фактор: - стихийные крестьянские восстания, "зеленую" волну "народного" негодования и борьбы.

Как должен отнестись к этому фактору сознательный русский националист и патриот, чуждый предвзятости и политического догматизма?

I

Трудно, тяжело живется в России. Ее экономическое состояние убийственно, война и революция потрясли государственное хозяйство в корне. И при современных условиях длящейся внешней, а отчасти и внутренней войны, положение, по-видимому, не улучшается, а ухудшается. Коммунистические эксперименты со своей стороны вносят добавочные осложнения.

Судороги массового недовольства и ропота, действительно, пробегают по несчастной, исстрадавшейся стране. Мы недостаточно информированы, чтобы знать их истинные размеры, но согласимся предположить, что, усилившись, они могут превратиться в новый эпилептический припадок, новую революцию.

Что, если это случится?

Могу сказать одно: - следовало бы решительно воздержаться от проявлений какой-либо радости на этот счет ("сломили-таки большевиков"). Такой конец большевизма таил бы в себе огромную опасность, и весьма легкомысленны те, кто готовится уже глотать каштаны, поджаренные мужицкою рукой: - счастье этих оптимистов, если они не попадут из огня, да в полымя.

"Есть нечто худшее, чем дурная власть, - говорил некогда Тэн: - это - уничтожение власти". А поглощение московского правительства зеленой волной было бы именно таким самодовлеющим уничтожением власти, потрясающим торжеством неслыханной анархии. Лекарство в результате оказалось бы во много раз опаснее, хуже болезни, которую оно будто бы стремилось излечить. Прибавьте еще, - болезни, уже неизбежно изживающей себя, проходящей "без сильных лекарств", под влиянием "целительной силы природы"...

Россия хлебнула свободы, и народ помнит эти блаженные глотки. В голове у него еще шумит, хотя хмельную чашу скоро отняли от него, и разлившиеся, подобно морям, реки опять вогнали в берега. - Но что, если снова порвутся шлюзы, уступив напору прекрасных воспоминаний, укрепленных горечью настоящего?

При нынешних условиях это будет означать, что на место суровой и мрачной, как дух Петербурга, красной власти придет безгранная анархия, новый пароксизм "русского бунта", новая разиновщина, только никогда еще небывалых масштабов. В песок распадется гранит невских берегов, "оттает", на этот раз уже до конца, до последних глубин своих, государство российское -

И слягут бронзовые кони

И Александра, и Петра...

О, конечно, певцам русского духа будет много прекрасной пищи, и в этом безбрежном разливе поэты сумеют оценить очарование родимого хаоса и новый Блок напишет новые "Двенадцать". Конечно, воскресшая разиновщина, как всякое "подлинное" русское движение, как сам большевизм, будет, при всем ее ужасе, величественна и по-своему "интересна". - Но не окажется ли она на этот раз траурным мавзолеем над историей русского могущества, над Великой Россией?

"Туман поглотил Медного Всадника". Сорвалась железная узда, хлынули родные просторы... "Они ее породили, они ее и убьют"...

Исчезни в пространство, исчезни,

Россия, Россия моя!

(А.Белый)

Дело в том, что красный империализм есть последний крик русского великодержавия. Если он будет задушен, не будучи усвоен, - кончит свои дни и оно. Этого у нас сейчас трагически не понимают, за "бытом" красной России игнорируя ее "душу". Но тем не менее это так. Недаром же и сама идеология современного воинствующего антибольшевизма перешла к упадочной проповеди всевозможных "самоопределений", попросту говоря, раздробления государства и, как следствие, отказа от великодержавных задач.

Еще весной прошлого года П.Б. Струве прислал из Парижа в Омск пишущему эти строки следующие золотые слова:

- Самое пристальное внимание и здесь, и в России должно быть обращено на противодействие силам, стремящимся закрепить слабость и расчленение России. Борьба с большевизмом не может вестись за счет силы и единства России.

Я доселе свято помню и незыблемо храню этот драгоценный завет давнишнего властителя моих политических дум. Но сам он ныне словно отрекается от этого завета, изменяет ему ради борьбы с большевизмом, ставшей самоцелью, поощряя всяческие сепаратизмы, менажируя кавказские "государства", помогая Польше, вступая в разговоры даже с Петлюрой, даже чуть ли не уступая румынам Бессарабию... Грустно.

На что же надеяться и что делать националистам Великой России, желающим до последней минуты, до последней возможности остаться верным себе, не останавливаясь ни перед чем? - Вся "устряловщина" (местный харбинский термин) и есть попытка ответа на этот роковой вопрос.

II

На днях довелось мне услышать рассказ об одной из вспышек крестьянской "войны" в Сибири. - Восставшие крестьяне напали на некий западно-сибирский городок, пользуясь отсутствием достаточной охраны, овладели им. Ловили комиссаров, кое-кого поймали, тут же их зарезали. Убили попавшихся под руку евреев. Затем учинили погром во всем городе. Громили лавки, громили дома, громили что попало. Жгли, любуясь "иллюминацией". Потом ушли восвояси. Словом, "картина Николаевска на Амуре". Действовали при этом, конечно, и корыстные мотивы, но участвовал и какой-то общий, "принципиальный": - "все города разгромить надо, с землей сравнять, - и разгромим; только тогда и житье будет".

Вот нынешний "антибольшевизм". Его зачатки были нам знакомы по деревенским волнениям прошлого года в Сибири, по экзотической вольнице Щетинкина, по лозунгам алтайских и тарских повстанцев. Он - родной брат красной партизанщины, внутренняя сущность их одна: - нежелание какой бы то ни было власти над собой, признание высшей властью "себя", т.е. вот этот отряд, хозяйничающий в этой местности. В западно-сибирских Тряпициных эта струя проявляется, по-видимому, не менее ярко, нежели в амурском, даром что "фирмы" их различны. Но суть не в фирме.

Воистину, он страшен, такой "антибольшевизм", и страшен не только для большевиков, но еще больше для страны и, уж конечно, для ее интеллигенции. Выведенная из колеи "родного долготерпения", сбросив оковы вековой дисциплины, взбудораженная революцией, озлобленная деревня с дикими лозунгами вроде "долой коммунистов, да здравствуют советы" (свидетельство Куприна), получив возможность, угрожающей лавою ринется на города, и поверьте, что вместе с бессмысленными еврейскими погромами начнутся и погромы интеллигенции, просто горожан, просто городских зданий, - всего, что связано с городской культурой. Предлоги всегда найдутся, да они часто и не нужны.

В свое время Наполеон прекрасно оценил природу подобных движений, когда брезгливо заявил, что он "не хочет быть королем жакерии". А наша обезумевшая реакция готова ухватиться за все, даже за жернов, который вместе с нею грозит увлечь ко дну и самою родину.

Наивно думать, что такое хаотическое движение мести, голода и негативного революционного угара может войти в русло "врангелизма" или иной конкретной и твердой власти. Смешно надеяться, что на нем что-либо мыслимо "построить". Оно враждебно всякой власти, и всякая власть будет страдать от него. Если это недоступно пониманию эсеровского "цика", - то неужели этого не сознают и мудрые лидеры кадетов?

Не может быть никакого сомнения, что интеллигенты, провоцирующие и поощряющие анархическое бунтарство деревни, в случае его успеха немедленно же окажутся в положении восточного мага, сумевшего вызвать дух, но бессильного с ним управиться. Повторится начало нашей революции. Реакция придет в самой нелепой и разрушительной форме, и не оздоровит, а лишь еще более расшатает расшатанный революцией государственный организм. "Либералы" наши, разумеется, ужаснутся, но как всегда, слишком поздно. Нет, нет, не о такой реакции должен заботиться разумный русский националист.

"Стало быть, вы не верите в народ, в его здравый смысл". - О, я очень предвижу этот демагогический вопрос дурного тона. Но я не боюсь его, как не боялся, когда меня "гвоздили" слева.

Народное творчество многообразно, оно выражается ведь не только непосредственно, в стихийных, анархических порывах масс, но и в той власти, против которой они направлены. Власть представляет собой всегда даже более веский продукт народного "гения", нежели направленные против нее бунтарские стрелы. Ибо она есть, так сказать, "окристаллизовавшийся" уже, осознавший себя народный дух, в то время как недовольство ею, да еще выраженное в таких формах ("равняй города с землею"), должно быть признано обманом или темным соблазном страдающей народной души. Поэтому и в оценке спора власти с бунтом против нее следует быть свободным от "кивания" на "народную волю". Эта икона всегда безлика или многолика. Нетрудно было бы дополнить эти соображения ссылкой на знаменитое в науке государственного права противоположение "воли государства" и "воли народа"...

Не может быть мерилом истины стихийный, разрушительный порыв, охватывающий ныне некоторую часть наших уставших деревенских масс. Сами они не ведают, что творят, как не ведали этого три года тому назад, бросая национальный фронт во имя "хлеба, мира и земли". Я верю в здравый смысл народа, но не ищу его в его конвульсиях, в его бунтарстве отчаяния, в его опьянении безвластием.

Из всего этого еще не следует, конечно, что большевистская власть хороша. Но из этого следует, что поощрение погромной, анархической волны, поднимающейся в России, - дурно, бессмысленно и прежде всего непатриотично.

Пускай эпигоны славянофильства, усвоившие из этого глубокого движения русской мысли лишь его шелуху, теоретизируют на тему о "мужицком царе", рождающемся, копируя Афродиту, из волн взбаламученного народного моря. Но жизнь не имеет ничего общего с этими фантазиями, и меньше всего к зеленой партизанщине удается примазать царя, сфабрикованного за границей. Трезвый учет положения говорит иное.

Успех погромной волны имел бы следствием неслыханные национальные потрясения. "Слабость и расчленение России" были бы решительно закреплены. На преодоление анархического распада потребовались бы долгие, долгие годы. Но и то - былое единство не воссоздалось бы, процесс восстановления государственных тканей пошел бы другими путями, боковыми, провинциальными. Восторжествовал бы "федерализм" в худших его формах, ослабляющий, убивающий национально-государственный "эрос", раздробляющий напряженность национальной культуры.

Великая Россия окончательно превратилась бы в месиво "освободившихся народностей" с "независимой Сибирью" на востоке, "самостийной Украиной " и "свободным Кавказом" на юге, "великой Польшей" и десятком "меньших" народностей на западе.

Как великая держава, Россия умерла бы. Надолго, если не навсегда. Оборвалась бы традиция Калиты.

III

 

"Но все равно это будет - хотите вы этого или не хотите. Большевизм обречен, период анархии неизбежен".

Для меня еще далеко не доказано, что это будет "с неизбежностью солнечного затмения". Конечно, экономическая разруха не способствует укреплению власти, а система насильственного коммунизма значительно тормозит преодоление экономической разрухи. Но, во-первых, силы, ополчающиеся ныне на правительство революции, покуда еще слишком слабы для его ниспровержения, а, во-вторых, улучшение ряда политических условий может благотворно воздействовать на экономическое состояние страны и на самый облик советской власти.

Прекращение польской войны, новая "передышка", снятие союзной блокады, ликвидация южного фронта, разрешение дальневосточного вопроса,- эти далеко не невозможные факты, бесспорно, не замедлили бы отразиться на внутреннем состоянии страны. И очевидно, что каждый сознательный патриот должен ныне прилагать все усилия, чтобы эти факты осуществились. Не расшатывать существующую власть перед лицом угрожающей анархии должна русская общественность, а укреплять эту власть, влиться в нее, дабы спасти государство, себя и "народ", который в преходящей ярости своей, подобно библейскому Самсону, готов погубить душу свою вместе с филистимлянами.

Революционная Франция оздоровилась через центр. Центр справился с экономической разрухой, проявив максимум политического напряжения. Сила национальной идеи превозмогла распад материи. И укрепившийся новый порядок оброс постепенно соответствующими материальными связями. Но пока он еще ими не оброс, государственная власть могла держаться лишь мерами принуждения, вопреки массовому недовольству. Эти меры принуждения окружали ее ненавистью, и сама она, применяя их, впадала в уродливые крайности. У нас, в общем, повторяется тот же процесс.

Революционная власть, конечно, обречена, ибо состояние революции неизбежно временно, но важно, чтобы переход от революции к нормальному государственному бытию совершался в рамках государственности и не привел к распадению страны. Во Франции возрождение шло именно таким путем. Угрожавшая, как ныне у нас, анархия была задавлена в корне и пребывала в "подмороженном состоянии" до тех пор, пока общее улучшение хозяйственной жизни страны не ликвидировало ее уже окончательно и органически.

Все дело в том - удастся ли центральной власти политическими успехами парировать экономическое разложение и "продержаться" до начала материального оздоровления, следующего за политическими успехами. Между прочим, эту проблему очень четко отметил Ленин в одном их своих недавних интервью.

Еще рано опускать руки. Многое будет зависеть от нас самих. Столь же ошибочно заранее покоряться угрожающей погромной волне, столь преступно ее провоцировать. Ее нужно предотвратить, с нею нужно бороться, пока есть надежда на победу, бороться - во имя русской культуры, во имя русского народа, и прежде всего во имя Великой России.

Смущенные сердца<<18>>

Да не смущается сердце ваше.

Иоанн, гл. XIV, ст. 1.

1

Чем определеннее выясняется идеология южно-русского движения ген. Врангеля, тем отчетливее становится страшная истина:

- Это не что иное, как движение великого отчаяния и потрясающего неверия. Его вожди потеряли веру в Великую Россию.

Помню, когда в прошлом году союзники намекали Омску и Екатеринодару на необходимость декларировать окончательное признание Эстонии, Латвии и прочих вырезанных из живого тела России кусков, - с какой твердостью были парированы эти намеки!

Тогда жив был лозунг русского величия, и с ним обращались, как с действительной святыней, завещанной и врученной нам веками. И как ярко, как целостно вылилось это национальное миросозерцание в горьких словах адм. Колчака о золотом запасе уже в последние, роковые дни:

- Если наше золото будут требовать союзники, им я его не отдам... Пусть лучше достанется большевикам...

Все мы помним также, как исключительно щепетилен был в этого рода вопросах генерал Деникин. Его достойное отношение к Петлюре, румынам, его решительный отказ признать отторжение Кавказа...

При всех своих бесконечных недостатках, при всей роковой уродливости своего быта, это было движение, верное Великой России, впитавшее ее дыхание всеми фибрами ее идеологии. Будучи окраинным, оно ни минуты не было локальным, провинциальным.

"Оттого оно и не удалось". Может быть. Возможно (хотя, признаться, и весьма маловероятно), что ценой забвения всероссийских задач оно ухитрилось бы кончиться удачнее. Отказавшись от идеи единства и целостности государства, оно, быть может, обеспечило бы себе поддержку кое-кого из ненавистников или завистников России, а также предохранило бы себя на время от внутреннего недуга, обусловленного необходимостью воевать. Но вместе с тем оно бы отказалось от самого себя, от собственной природы. Оно не захотело этого, предпочитая гибель предательству своей идеи.

И в этом своем решении оно не погрешило нисколько и против требований реальной политики. Ибо реальной целью его стремлений не могла быть Россия раздробленная и обессиленная, Россия "бесхвостая", как конь в памятнике Паоло Трубецкого. Отречение от идеи всероссийского государственного могущества, в силу создавшихся международных условий ("международные гарантии"), было бы тем самым и отречение от его факта. Красному империализму большевиков русские патриоты, верные себе, с открытым забралом противопоставляли традиционный лозунг "великой и единой России". Они не могли и не хотели иначе. Во имя спасения своей политической жизни они не хотели жертвовать ее смыслом.

И "прежний Устрялов", "теоретический столп омского разбоя" (как его называли слева), вглядываясь в политическую обстановку, имел полное основание с радостью констатировать ровно год тому назад:

- Расколотая внутренней гражданской войной, Россия едина в одном: - в державной широте своих стремлений, в своей напряженной воле к жизни и к власти... Удельно-вечевой период русской революции кончился ("Русское Дело", 10 и 18 октября).

2

Прошел год. Какая разительная и трагическая перемена! Воистину, настали сумерки русского национализма, не выдержали испытаний "нервы" патриотов, и ради борьбы с большевистской диктатурой они отреклись, отказались от Великой России! Опустошили они свою душу, смутились сердца их, удрученные страданиями ближних и своими собственными...

Окончательно выясняется, что вновь народившееся белое движение идет под лозунгами, диаметрально противоположными прошлогодним. "Областничество", "самостийность", "федерализм", "плебисциты" и даже, увы, - территориальные уступки иностранцам за вмешательство в нашу гражданскую войну...<<19>>

Это - "реальная политика"? Нет, это скорее - судорога отчаяния, подменяющая самую цель политических стремлений. Это - плоды сердечной пустоты, сменившей былое воодушевление, "линяние" национальной души, в муках теряющей чувство жизни и веру в себя, "роняющей перья и влекущейся вниз", как говорил в "Федре" старый Платон...

Жутко. Жутко, что гаснет огонь большой государственности, римский "Алтарь Победы", вытесняемый лампадками мелким "домашним богам", "пенатам и ларам", "семейному уюту", патриотизму колокольни: - "мы вятские", "мы донские", "мы сибирские", "а мы свободный Кавказ" и т.д. А России нет. Нет Единой России - понимаете вы ужас врангелевской политики?!.. И в том, что ее нет, выдаются "реальные гарантии" союзникам.

Не будем вдаваться в оценку врангелевского диагноза. Не будем возвращаться к старой одиозной теме - трепещет ли сейчас хоть где-нибудь русское великодержавие (довольно уж об этом говорилось). Отметим лишь, зафиксируем самый диагноз.

А он ведь именно таков. Сам врач это признал, и фельдшера его повторяют. "Не до жиру, - быть бы живу". Пусть вызволяют хоть румыны, хоть поляки, хоть финны, "хоть сам чорт", - хоть за Бессарабию, хоть за Великую Польшу, за что угодно. Пусть каждая окраина довлеет себе (или соседям). Пусть каждая деревня стоит за себя. Забудем "мистические кремлевские сны", уйдем в свои хаты...

Да не подумают, что я хочу упрекнуть наше нынешнее белое движение в умышленно "бесчестной или преступно легкомысленной" раздаче русских земель, в каких-либо корыстных мотивах "классового" или иного порядка. Вульгарные аргументы "от экономического материализма" мне и здесь, как везде и всегда, органически чужды: - не материя, а дух в конечном счете правит историей. И я не сомневаюсь, конечно, что с великой душевной болью творят свою новую политику наши противобольшевистские вожди, мучительно сознавая всю неизбывную тяжесть лежащей на них исторической ответственности..

Источник их нового курса - в разочаровании, в потере веры. Потерпев крушение, они решили, что рухнула самая идеология "единой и неделимой"... Ну, если не навсегда, то надолго, - по крайней мере, "на десятилетия". И они уже считаются с этим, как с грустным фактом, они уже духовно согласились с ним. Их разочарование несравненно глубже и страшнее, нежели тех, кто осуществление старой, бесконечно дорогой идеи готовы искать хотя бы в красном империализме, богатом изъянами, но по-прежнему неизменном "в державной широте своих стремлений, в своей напряженной воле к жизни и к власти".

Не знаю, может быть, Врангель окажется прав, и Великая Россия есть ныне уже uberwundene Standpunct, "превзойденная ступень", топтаться на которой бесплодно и старомодно. Но разрешите уж ее приверженцам все-таки остаться на ней до конца. Утратить мужество - все потерять. Ближайшее будущее покажет, кто правильнее оценивает положение. Но приходится признать, что самый факт отпадения русских патриотов в ересь провинциализма есть, несомненно, крупный отрицательный фактор в процессе борьбы за государственное величие и единство страны. Не будь его, перспективы были бы неизмеримо светлее. Тщетно скрывать, что теперь они достаточно омрачились.

Да, дыханием глубокой душевной опустошенности веет с далекого юга. И привычные бодрые слова не заглушают сердечной тоски.

"...Душа озябла... Страшно, когда наступает озноб души..." (Розанов).

Приложение

Адмирал Колчак<<20>>

Маленький харбинский собор. Тесно, молящихся много. Кругом знакомые омские лица, - случайные листья облетевшего, осыпавшегося дерева... Торжественные напевы панихиды. Ладан, свечи...

- Об упокоении души раба Божия новопреставленного воина Александра...

Эпилог. Грустное завершение целого периода истории русской революции, какая-то новая грань, какой-то новый передел...

Душа полна воспоминаниями, впечатлениями такого еще недавнего и такого уже далекого прошлого: - весна, лето, осень...

18 апреля прошлого года. Страстная неделя, великая пятница. Омский большой собор, торжественная служба в присутствии Верховного Правителя. В первый раз вижу его близко, близко. Недавно еще приехал из освобожденной Перми, полный надежд и веры в национальное воскресение, и так естественно, что хочется ближе, лучше всмотреться в него, человека, как бы воплощающего собою эту веру...

"Интересные черты - записываю впечатления у себя в дневнике. - Худой, сухой какой-то, быстрые, черные глаза, черные брови, облик энергичный, резкий, выразительный... Если вдаться в фантазию, можно, пожалуй, сказать, что чувствуется на этом лице некая печать рока, обреченности".

Да, да - именно что-то роковое было в его фигуре, во всем стиле его облика. Это чувствовалось даже и тогда, когда его армия подходила к Самаре и Казани, его министры готовились к управлению во всероссийском масштабе, "демократия" величала его "русским Вашингтоном", а генерал Жанен почтительно приносил ему поздравления и приветы от верных союзников...

Другой момент, следующий этап.

20 июля прошлого года. Гений победы отлетел от нас, мы отступаем, отданы Уфа, Пермь, Екатеринбург... Вместе с делегацией омского "общественного блока" сижу против адмирала в большой столовой домика у Иртыша. Идет оживленная, несколько взволнованная беседа на больные темы дня - о развале на фронте и в тылу, о пороках управления, о безобразиях местных властей, об изъянах снабжения армий, наконец, о союзниках...

Адмирал волнуется, говорит быстро, жестикулирует. Затрагивается модный тогда вопрос о Японии, отмечает наивность тех, кто думает, что стоит только ее "попросить", и она немедленно же пришлет дивизии. Говорит о союзниках вообще:

- Мое мнение, - они не заинтересованы в создании сильной России. Она им не нужна.

И тотчас добавляет:

- Повторяю, таково мое мнение. Но ведь приходится руководствоваться не чувствами, а интересом государства. Разумеется, политика в смысле попыток привлечения помощи союзников будет продолжаться.

Подробно останавливается на вопросе об администрации:

- Скажу вам откровенно, я прямо поражаюсь отсутствию у нас порядочных людей. То же самое у Деникина - я недавно получил от него письмо... То же и у большевиков. Это - общее явление русское: нет людей. Худшие враги правительства - его собственные агенты. У большевиков на это есть чрезвычайка. Но не можем же мы им подражать - мы идем под флагом закона, права... Я фактически могу расстрелять виновного агента власти, но я отдаю его под суд и дело затягивается. Пусть общество поможет. Дайте, дайте мне людей!..

Беседовали долго, и общий стиль его характера, его интеллектуального и морального облика отчетливо запечатлевался в душе. Пусть это лишь "первое впечатление", но часто ведь именно оно наиболее цепко и ярко охватывает главное, основное...

Вечером того же дня я записывал у себя в дневнике:

"Диктатор... Всматривался в него, вслушивался в каждое слово - ведь "живая история"... Трезвый, нервный ум, чуткий, усложненный. Благородство, величайшая простота, отсутствие всякой позы, фразы, аффектированности искусственной или показной. Думается, нет в нем тех отрицательных для человека обыкновенного, но простительных и даже нужных для "диктатора", свойств, которыми был богат Наполеон. Видимо, лозунг "цель оправдывает средства" ему слишком чужд, органически неприемлем, хотя умом, быть может, он и сознает все его значение. В этом отношении другой герой нашего времени, вождь красной России Ленин - является ему живым и разительным контрастом.

Он говорит о своем бессилии, он излагает свои сомнения, колеблется, словно обращается за советами. Что это? Излишняя искренность "абсолютно честного" человека? Недостаточная напряженность воли?.. Ни того, ни другого свойства не было у Наполеона, нет у Ленина. Дай Бог, чтобы оба эти свойства не помешали их обладателю стать "историческим человеком". Может быть, я ошибаюсь, но не скрою, - не историческим величием, а лишь дыханием исключительной нравственной чистоты веяло от слов верховного правителя и всей его личности. Конечно, трудно судить современникам. Исторических людей создают не только их собственные характеры, но и окружающие обстоятельства. Но боюсь - слишком "честен", слишком "хрупок", слишком "русский интеллигент" адмирал Колчак для "героя истории"..."

И помнится, всплывало в памяти суровое изречение Макиавелли: - "Государь, сохраняющий свою власть, должен уметь не быть добродетельным"...

Затем осенью, когда уже грозные, катастрофические формы принимала опасность, довелось мне слышать искренние, как всегда, взволнованные слова адмирала, говорившего беженцам, организующим дружины св. креста:

- Войска бегут, войска не хотят сражаться, я объявляю призывы, они не удаются, - само население виновато в наших неудачах. Большевики побеждают не потому, что они сильны, а потому, что мы слабы...

Он обличал, он возмущался, он дышал нравственным негодованием - и опять в нем виден был не "диктатор", а измученный, усталый человек, "раб Божий воин Александр", страдающий в жгучей патриотической тревоге и страдание свое выставляющий на "всенародные очи"...

И наружность его становилась все выразительнее, аскетичнее, печать рока горела на ней все ярче и ярче. Он искал выхода и не находил его, лихорадочно метался от Омска к фронту, мечтая на фронте обрести спокойствие и уверенность в успехе, - но, словно иронией злой судьбы, его посещения и смотры, казалось, лишь приносили несчастия...

В последние дни перед падением Омска он выбросил героический лозунг "защиты столицы во что бы то ни стало", сменил главнокомандующего... Увы, - это лишь ухудшило положение...

А потом - какая-то сплошная Голгофа... Этот кошмарный поезд "Буки", затерянный на великом сибирском пути, это утонченное издевательство иностранцев, пожар повсеместных восстаний, одиночество... Приговор истории на берегах Ангары, падение Иркутска, -грустная страница дописана.

"Трагическая личность", "роковой человек" - это определение так часто приходилось слышать от лиц, окружавших и близко знавших его...

И конец его, поистине, овеян каким-то исключительным, мрачным и сложным трагизмом, перед которым бледнеют даже драматические очертания последних минут других героев несчастной русской Вандеи - Каледина, Корнилова...

Послесловие

Статьи настоящего сборника, за исключением сентябрьских и октябрьских, появились в печати в период более или менее обозначившегося торжества советской власти над ее соперниками и глубокого бессилья всех антибольшевистских русских армий и групп.

Выйти же в свет отдельным изданием им суждено уже в момент польского успеха и нового военного натиска на советскую Россию со стороны окрепшей, благодаря союзной помощи, южной армии ген. Врангеля. Естественно поэтому, что некоторые аргументы означенных статей уже утрачивают характер политической злободневности, оставаясь, однако, в своей основной тенденции нисколько не поколебленными.

Парижская колония русских националистов, дающая тон политикам наших патриотических кругов за границей, несмотря на омско-екатеринодарский опыт, не вступила на путь Брусилова, Гредескула и др., а остановилась на лозунге "борьбы с большевизмом, во что бы то ни стало", хотя бы ценой расчленения России и тяжких уступок иностранцам. После долгих усилий ей удалось добиться нового обострения нашей гражданской междоусобицы, уже окончательно догоравшей, и тем самым оказать несомненное влияние на исход русско-польской войны.

По своему крайнему разумению, я считаю эту тактику огромной, если не роковой, ошибкой как в области внутренней, так и в сфере внешней политики патриотических элементов страны. Оно решительно ненужно России, это новое военное движение, - чем бы оно ныне не завершилось.

Если его постигнет участь Колчака и Деникина с их "союзными поддержками" (Архангельск и Одесса) - его великий разрушающий вред обнаружится сам собою и силою вещей. Но если даже, в единении с голодом, иностранщиной и "зеленой" волной, ему и удалось бы, наконец, победить большевизм - есть слишком много оснований утверждать, что цена и жертвы такой победы окажутся столь печальными и губительными для страны, что путь преодоления революционного распада, рекомендуемый настоящим сборником, остается несравненно более плодотворным, экономичным и национально целесообразным.

Автор

Харбин, 26 октября 1920 года.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 В политической жизни я принимал участие в качестве председателя "восточного отдела центрального комитета" партии народной свободы, редактора газеты "Русское Дело" и одного из руководителей Русского Бюро Печати.

2 "Новости Жизни", 24 февраля 1920 г.

3 "Новости Жизни", 18 марта 1920 г.

4 "Новости Жизни", 20 апреля 1920 г.

5 "Новости Жизни", 4 мая 1920 г.

6 Мотивы этого внезапного перелома прекрасно изложены в мемуарах Бисмарка.

7 "Новости Жизни", 18 мая 1920 года.

8 Статья "Польша и Россия" в сборнике статей "Россия сегодняшнего и завтрашнего дня". Кстати отмечу. что тут же П.Н. Милюков в одной из своих прошлогодних английских статей по тому же вопросу с проницательностью историка констатировал уже тогда зарождавшийся в русской красной армии здоровый инстинкт единства и собирания России, указывая вместе с тем, что чрезмерные окраинные империализмы лишь питают и разжигают собой этот инстинкт.

9 "Новости Жизни", 17 июня 1920 г.

10 Ср. по этому поводу весьма поучительную прошлогоднюю переписку В.А. Маклакова с екатеринодарским Национальным Центром. Современный "раскол" в стане русских патриотов есть не что иное, как продолжение, обострение и углубление этого спора.

11 "Новости Жизни", 27 июля 1920 года

12 "Новости Жизни", 13 августа 1920 года. Эта статья лишена конкретно-политического характера и не имеет прямого отношения к чисто тактическим вопросам, обсуждаемым в настоящем сборнике. Достаточно сказать, что оба ее тезиса я поддерживал вполне и в прошлом году, принимая в то же время активное участие в "беспощадной" борьбе с воплощением революции - большевизмом. Однако я считаю все же целесообразным включить ее в сборник, ибо оспариваемые ею точки зрения нередко выдвигаются ныне в качестве аргументов в пользу продолжения гражданской войны.

13 "Новости Жизни", 22 августа 1920 года.

14 Об этом очень хорошо писал в одном из своих ранних сборников П.Б. Струве (кажется, в статье "Об истинном национализме").

15 См. об этом статью "Два страха".

16 "Новости Жизни", 15 сентября 1920 года.

17 "Новости Жизни", 25 сентября 1920 года.

18 "Новости Жизни", 12 октября 1920 года

19 Французское радио недавно сообщило, что правительство ген. Врангеля официально признало права Румынии на Бессарабию, взамен чего румынские войска будут двинуты против большевиков.

20 "Вестник Маньчжурии", 7 марта 1920 года. Не могу не дополнить свои послеомские политические размышления воспоминанием о трагической душе Омска, навсегда отлетевшей от нас.

 

Комментарии (1)
Обратно в раздел история
Список тегов:
нашествие варваров 











 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.