Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Ваш комментарий о книге

Печников Б. «Рыцари церкви». Кто они? Очерки об истории и современной деятельности католических орденов

ОГЛАВЛЕНИЕ

Лангедокская находка и тайны катаров

Жильбера де Соньера разбудила утренняя прохлада. Он с неохотой скинул с себя блестевший от серебряных капелек росы дорожный плащ и сладко потянулся, почувствовав при этом, как хрустнули суставы. Хотя сон его был краток, виконт выглядел бодрым и отдохнувшим. Он подумал, что проснулся первым, однако ошибся: все его спутники уже были на ногах. По решительным движениям и довольному виду своего друга Хуана Ирибарне Жильбер без труда догадался, что испанец получил какое-то приятное известие.
Радость тёплой волной охватила его.
– Ты что-то знаешь? – вместо приветствия спросил Хуана виконт.
– Да, – ликующе рассмеялся Ирибарне и продолжал голосом такой густоты и силы, что ему, наверное, мог бы позавидовать Ричард Львиное Сердце: – Видно, само провидение послало нам этого мальчишку, – и он ласково погладил чёрные вихры какого-то чумазого паренька. – Я узнал от него всё, что нам нужно, – и Хуан раскатисто расхохотался.
Немного успокоившись, он продолжал:
– Неделю назад здесь действительно проезжали всадники и карета, в которой под охраной сидел какой-то пленник. Ты, конечно, можешь возразить мне, что это были не те, кого мы разыскиваем, но на сей раз предчувствие не обманывает меня. Мы наконец напали на след похитителей твоего отца.
Едва заметным кивком головы Жильбер дал понять, что надо не мешкая отправляться в путь. Да и лошади были уже запряжены.
Когда солнце поднялось над горизонтом, кучер Жан первым увидел ровные белые стены монастыря, возвышавшиеся вдали.
– Если они не успели увезти его в Париж, – размышлял вслух Ирибарне, – он может быть только здесь, в этой верной Филиппу обители.
Виконт вылез из кареты, и все четверо долго стояли в раздумье, прикидывая, с какого конца проникнуть в казавшуюся неприступной крепость. Затем Хуан, словно полководец, готовившийся к решительному сражению, лихорадочно поискав что-то глазами, твёрдо указал в сторону угрюмых развалин, заросших крапивой и чертополохом:
– Мы остановимся там. Нас не будет видно ни из монастыря, ни со стороны дороги.
Сжигаемому желанием поскорее отыскать отца, Жильберу всё же пришлось подчиниться Хуану. Ни на второй, ни даже на третий день испанец не разрешил ему и носа высунуть из довольно неуютного убежища.
Последовали томительные дни ожидания, и вот однажды вечером, когда терпение Жильбера уже было готово лопнуть, как перетянутая струна, и он решил действовать в одиночку, к нему подошёл Хуан и бросил на землю монашеское одеяние.
– Надень это и хорошенько вооружись, – просто сказал он, – проверь шпагу, от малейшей оплошности будет зависеть твоя жизнь.
Жильбер молча повиновался. Они долго шли в темноте по одному Ирибарне известной тропинке, пока не натолкнулись на крохотную решётку. Хуан, лязгнув ключом, снял замок и открыл дверцу.
– Ты пойдёшь один, – глухо зашептал он, – я же вместе с Жаном буду ждать тебя и отца у главных ворот монастыря. Он достал из кармана связку ключей:
– Не из жестокосердия я так долго держал тебя взаперти. Здесь ключи почти от всех дверей монастыря.
Хуан тяжело вздохнул:
– Не удалось мне узнать точно, где камера твоего отца, тебе придётся искать самому и на ощупь.
Испанец опустил голову, хотя в темноте всё равно нельзя было разглядеть исказившего его лицо волнения.
– Ступай, – слова застряли у него в горле, – и да поможет тебе бог и великий магистр тамплиеров!
Жильбер вздрогнул, потом кивнул и исчез в чёрном провале.
Благодаря ключам Ирибарне виконт беспрепятственно миновал и вторую, и третью двери подземелья. Видно было, что этим ходом пользовались, и довольно часто. Возле четвёртой же двери Жильберу пришлось задержаться: в двери попросту не было замка, и он упёрся в глухую мраморную плиту.
Де Соньер понял, что эта дверь ведёт прямо в монастырь, но открывалась она каким-то секретным устройством. Жильбер в отчаянии выругался, хотя ругательства в такой ситуации были столь же бесполезны, сколь и слова: «Сезам, откройся!»
Он пробирался сюда почти целый час, так что первый факел успел сгореть дотла. Виконт зажёг новый и принялся тщательно осматривать стены в надежде обнаружить хоть какой-нибудь выступ. Всё было тщетно. Прошёл час, затем второй. Факел давно уже догорел, и теперь Жильбер шарил на ощупь, ибо у него оставался только один, последний, который он берёг для поисков камеры отца.
Время неумолимо отсчитывало минуты, заставляя виконта покрываться холодным потом. Он не знал, который час, но чувствовал, что до рассвета оставалось недолго. Ему казалось, что в глубокой тишине подземелья он слышит удары собственного сердца, кровь горячими волнами омывала его мозг. И с каждым таким ударом шансы на успех становились всё менее реальными.
Жильбер уже сжёг до половины третий факел, но и это не помогло. В отчаянии он с кулаками набросился на дверь, но толстенная плита оставалась неколебимой.
И вот, когда он в сотый или, может, тысячный раз обшаривал всё вокруг, ему показалось, что один из камней в стене немного поддался его усилиям. Виконт тут же напряг мышцы, но дальше камень продвинулся без малейшего труда. Дверь медленно открылась, и де Соньер, вскрикнув от радости, со всех ног бросился в образовавшийся проход.
Он оказался в узком коридоре с низким потолком и сочившимися сыростью стенами. Виконт прошёл по коридору и увидел длинную череду келий, похожих больше на тюремные клетки. Здесь Жильбер остановился в нерешительности и прошептал:
– Где же отец? Как мне позвать его? «Отец»? Но ведь на это слово может отозваться каждый второй узник! – Он в отчаянии схватился за голову, но быстро взял себя в руки и тихо постучал в первую же дверь. Почти тотчас же ему отозвался взволнованный шёпот:
– Кто здесь?
– Я ищу Жерара де Соньера.
– Я не знаю, где он. Не знаю даже, кто в соседней камере. Знаю только одно: все здесь тамплиеры.
– Простите, что потревожил вас, – произнёс Жильбер, поняв, однако, всю неуместность своей вежливости.
Голос за дверью не отозвался. В голове узника, вероятно, теснились тысячи вопросов, но он сказал только:
– Да поможет вам бог!
Виконт хотел было постучаться к следующему храмовнику, но услыхал гулкие шаги в другом конце коридора. Он быстро огляделся вокруг в поисках убежища. Везде были только голые стены, серые и влажные, без единой ниши. Вдруг Жильбер заметил, что дверь одной из келий приоткрыта. Недолго думая, он проскользнул туда.
В камере было пусто. Де Соньер затушил почти уже догоревший факел и прислушался. Шум становился всё явственнее. Шаги приближались, а потом замерли как раз перед кельей, где находился виконт. Жильбер затаил дыхание, судорожно вцепившись в эфес шпаги.
Вошли несколько человек в монашеских рясах и бросили на постель какое-то недвижимое тело. Они не заметили виконта, стоявшего за дверью, открывавшейся вовнутрь. Один из пришельцев, в котором Жильбер узнал своего старого знакомого, королевского стражника Луи де Грие, верного клеврета короля Филиппа IV, откинул с головы капюшон и угрожающе прошептал:
– Мы вернёмся ровно через два часа. Советую тебе хорошенько поразмыслить, Лопес. Пытки твои, и ещё какие, впереди!
Он злобно ухмыльнулся и вышел вместе с другими стражниками. Ключ провернулся в проржавелом замке кельи.
Человек на нарах хрипло застонал. Когда глаза узника открылись, Жильбер быстро приблизился к нему вплотную и приставил к его горлу кинжал:
– Если ты закричишь, я убью тебя!
Пленник был стариком с белыми трясущимися губами, совершенно седыми растрёпанными и сальными волосами и точно такой же бородой, склеенной кровью. Лицо его было измождено бесконечными страданиями от пыток и следами какой-то неизлечимой болезни: провалившиеся щёки, огромный заострённый нос, мутные глаза в глубоких впадинах глазниц. С величайшим усилием повернув голову, узник долго и пристально смотрел на незнакомца.
– Кто ты? – спросил он наконец еле слышно, хотя в его шёпоте Жильбер почувствовал привычку повелевать.
– Это не имеет значения. Я разыскиваю Жерара де Соньера. Известно ли вам, где он?
– Так он тоже здесь? – Тело старика обмякло, он был близок к беспамятству.
– Вы его знаете?
– Это имя знакомо многим… – уклончиво ответил старик тамплиер и задумчиво прошептал:
– Так, значит, мясник де Грие торчит здесь так долго не из-за меня одного…
– Где же мне найти его? В какой он камере?
Взгляд старика снова стал пристальным.
– Кто же ты? – подозрительно переспросил он, – уж не королевский ли соглядатай?
– Нет. Я сын де Соньера, – решил открыться Жильбер.
В потухших глазах узника промелькнуло удивление.
– Да, ты действительно похож на него…
– Вы были другом моего отца? Может быть, даже одним из его сподвижников?
Старик усмехнулся:
– Я комтур Лопес Рамон, доверенное лицо великого магистра Жака де Моле, только его сподвижником меня можно назвать.
Рамон задумался.
– Что ж, ты, видно, послан ко мне самим богом, чтобы я выдал тебе тайну, которую красавчик король тщетно пытается вырвать у меня вот уже больше месяца.
– Прежде я должен узнать, где мой отец, – голос де Соньера задрожал от нетерпения.
Старик нашёл в себе силы рассмеяться:
– Глупец! Разве тебе не ведомо, что таких, как Жерар, они содержат не здесь, а в подвале? Меня самого совсем недавно перевели сюда, да и то лишь потому, что я не могу уже не только убежать, но и встать с постели. Когда они придут, чтобы вновь бросить меня в камеру пыток, слава богу, они найдут только моё бездыханное тело. Судьба послала мне тебя в духовники, и я вижу в этом провидение. Скажи, ты веришь, что тамплиеры невиновны перед богом и людьми?
– Мой отец, прецептор Жерар де Соньер, был тамплиером…

Старинный рисунок, изображающий катаров

– Он им и остался… В своё время я сделал немало зла Жерару, а теперь его сын станет моим наследником. Впрочем, это в то же время и месть, тайна может стать и для тебя роковой… Если узнают, что ты владеешь ею, жить тебе недолго.
Жильбер с нетерпением оборвал узника:
– Ваши тайны мне не нужны. Лучше расскажите, как пробраться в подвал к отцу.
– Ты безумец, если надеешься освободить его.
– Это не ваше дело.
– Хорошо, раз ты так настаиваешь. Это недалеко отсюда. Ты пройдёшь дальше по коридору и увидишь окованную дверь. За нею и будет лестница в подземелье. Твой отец там.
Жильбер сделал резкое движение, но вспомнил, что дверь заперта. Хотя у него были ключи от всех дверей монастыря, открыть её изнутри он не мог.
Старик погасил злорадную усмешку. Потом он закашлялся и выплюнул на пол несколько сгустков крови:
– Я рассказал тебе всё, что ты хотел узнать, теперь ты должен выслушать мою исповедь. Вряд ли у меня хватит сил довести её до конца.
Узник собрался с мыслями и медленно начал свой рассказ:
– Моё имя Лопес Рамон, я дворянин из Андалузии. Видимо, теперь я один обладаю тайной сокровищ и пергаментов тамплиеров. Ищейкам Филиппа Красивого удалось всё же напасть на мой след. Меня схватили и бросили в эту обитель. Вот уже чуть больше месяца, как я здесь, но им не удалось ничего вытянуть из меня. Иначе я откусил бы грешный мой язык.
Глаза старика заблестели. Он с трудом выговаривал слова, делая продолжительные паузы, каждое усилие укорачивало те немногие минуты, которые ему оставалось жить на этой земле. С трудом он приподнялся и положил руку на плечо виконта:
– Ты будешь богат…
– Я и так богат, – усмехнулся Жильбер.
– О, это не то богатство. Ты будешь богаче и могущественнее королей. Поклянись только, что клад тамплиеров не попадёт в руки Филиппа и нечестивого папы. Де Соньер нехотя поклялся. Его мало интересовал рассказ старика, и в глубине души он не верил ни одному слову собеседника, считая его выжившим из ума. Гораздо больше виконта занимали мысли об отце. Он с нетерпением ждал, когда де Грие и стражники в монашеском одеянии вернутся за старым храмовником.
Между тем Рамон откинулся на тряпьё. Несколько минут он собирался с силами, борясь с наступавшей агонией.
– Я не сказал тебе самого главного, – заговорил он наконец поспешно, – где находится это золото и свитки тамплиеров…
Лицо его озарила улыбка, от которой дрожь ужаса пробежала по спине Жильбера. Ему было страшно остаться наедине с умирающим безумцем. А тот, заметив, что виконт хочет отойти от постели, схватил его руку дикой предсмертной хваткой.
– Дурачьё! Они и не подозревают, что план, который они искали в моём доме, находится у них под самым носом… – у Рамона что-то забулькало в горле, и он невнятно забормотал:
– Монсегюр… Великий магистр… Лангедок… Церковь Марии Магдалины… Ренн-ле-Шато…
Старик рассмеялся таким жутким смехом, что волосы на голове де Соньера встали дыбом. Видимо, этот смех отнял у узника последние силы. Судорога пробежала по его телу, грудь опустилась в последнем выдохе, рука бессильно свесилась к полу. Тамплиер был мёртв…

***

Летом 1885 года в глухой лангедокской деревушке Ренн-ле-Шато появился новый житель: кряжистый энергичный здоровяк лет тридцати с небольшим. Тотчас же о столь важном событии узнала вся округа.
Человек этот, Беренжер Соньер, приступил в сонном Ренн-ле-Шато к обязанностям приходского священника. Незадолго до этого соученики по семинарии прочили умному и достаточно ловкому Беренжеру местечко где-нибудь под Парижем или, на худой конец. Марселем. Однако кюре настоял на приходе в маленькой деревеньке в восточных отрогах Пиренеев, в целых сорока километрах от центра лангедокской культуры – города Каркассона.
На пирушке, устроенной молодыми людьми по случаю выхода из постылых стен семинарии, Соньер так объяснил свою добровольную ссылку:
– Хочется отдохнуть от суеты, удалившись в приход скромный и нравственно здоровый. К тому же я коренной лангедокец – родился и вырос в соседней деревне Монтазеле. А Ренн-ле-Шато для меня второй дом и вызывает воспоминания детства. – Возбуждённые вином и казавшейся столь близкой свободой семинаристы вскоре забыли о странном выборе Соньера…
Появившись в Ренн-ле-Шато, новый приходский священник, получая в среднем 150 франков в год – сумму в общем-то весьма незначительную, – вёл неприметную жизнь: как в годы своей юности, охотился в горах, ловил рыбу в окрестных речушках, много читал, совершенствовал свои знания латинского языка, почему-то начал изучать иврит. Прислугой его, горничной и кухаркой стала 18-летняя девушка Мари Денарнанд, превратившаяся впоследствии в верную спутницу жизни.
Частенько Соньер навещал аббата Анри Будэ, кюре соседней деревни Ренн-ле-Бэн, который привил ему страсть к волнующей истории Лангедока. Само название этой местности появилось в начале XIII века и происходило от языка её обитателей: la langue d'oc. Немые свидетели древности Лангедока повсюду окружали Соньера: в нескольких десятках километров от Ренн-ле-Шато возвышается холм Ле Безу, на котором живописно разбросаны руины средневековой крепости, когда-то принадлежавшей тамплиерам, а на другом холме в каких-нибудь полутора километрах высятся полуразвалившиеся стены родового замка Бертрана де Бланшефора, четвёртого великого магистра ордена рыцарей Храма. Ренн-ле-Шато сохранил на себе следы и древнего пути паломников, передвигавшихся в те далёкие времена из Северной Европы через Францию и Лангедок в Сантьяго-де-Компостела – святое место в Испании.
Всё текло по раз и навсегда заведённому обычаю до тех пор, пока Соньер «по наитию свыше» не взялся за реставрацию деревенской церкви, названной ещё в 1059 г. именем Марии Магдалины. Этот полуразрушенный храм стоял на древнем вестготском фундаменте VI в., и сейчас, в конце XIX, был почти в безнадёжном состоянии, грозя погрести под собой кюре и его прихожан.
Получив поддержку своего друга Будэ, Соньер в 1891 г. взял из приходской кассы малую толику деньжат и энергично принялся за ремонт церкви. Кое-как подперев крышу, он сдвинул алтарную плиту, покоившуюся на двух балках. Тут-то кюре и заметил, что одна из балок была слишком уж лёгкой. Оказалось, что она полая внутри. Соньер через небольшое отверстие просунул туда руку и извлёк четыре опечатанных деревянных цилиндра. Забыв обо всём на свете, священник лихорадочно стал срывать запылённые, позеленевшие от времени печати. На свет божий объявились древние пергаменты. Оглянувшись по сторонам и спрятав находку на груди, Соньер быстрыми шагами направился домой.
– Мари, закрой окна и двери, следи, чтобы мне никто не помешал, – приказал он служанке.
Трясущимися от волнения руками кюре развернул один из пергаментов. Долго вглядывался он в латинские буквы непонятного текста, пока не заметил, что некоторые из этих букв выше других. Если читать их подряд, то выходит довольно связное послание:
«A DAGOBERT II ROI ЕТ A SION EST СЕ TRESOR ЕТ IL EST LA MORT»
(«Это сокровище принадлежит королю Дагоберту II и Сиону, и там оно погребено»).
Соньер на следующий же день отправился в Париж и рассказал руководителю семинарии в Сен-Сюльписе аббату Бьелю и его племяннику Эмилю Хоффе о своей находке. Хоффе, хотя ему исполнилось всего 20 лет, был уже хорошо известен в столице как специалист в области лингвистики, тайнописи и палеографии. Парижский свет знал его также как не последнего человека в эзотерических группах, сектах и тайных обществах, близко стоявших к оккультизму. Эзотерический – тайный, скрытый, предназначенный исключительно для посвящённых. Несмотря на своё желание стать католическим священником, Хоффе был вхож во многие мистические и масонские круги, а также в тайный полукатолический-полумасонский (довольно необычное для того времени сочетание) орден для избранных, в который входили известный поэт Стефан Малларме, бельгийский писатель Морис Метерлинк и композитор Клод Дебюсси. Кроме того, будущий кюре хорошо знал знаменитую певицу Эмму Кальве, которая была известна всему Парижу и как «жрица эзотерической субкультуры».
Соньер пробыл в столице три недели. О чём он беседовал с церковными иерархами, навсегда осталось тайной. Известно, однако, что скромный приходский священник из Лангедока повсюду был принят с распростёртыми объятиями.
Время, проведённое в столице, Соньер использовал для посещений Лувра, где заказал репродукции трёх довольно своеобразно подобранных картин: портрета папы Целестина V, который в конце XIII в. недолгое время был «наместником бога на земле»; полотна «Отец и сын» (или «Святой Антоний и святой Иероним в пустыне») фламандского живописца Давида Тенирса, а также «Аркадских пастухов» француза Никола Пуссена.
После возвращения Соньера в Ренн-ле-Шато начались его странности и причуды, свойственные очень богатому человеку. Первым делом он соорудил новую надгробную плиту на могиле маркизы Мари де Бланшефор, жены великого магистра тамплиеров. При этом Соньер приказал выбить надпись на плите, которая на первый взгляд была не чем иным, как абракадаброй. После же внимательного изучения оказалось, что эта надпись – анаграмма содержащегося в одном из найденных пергаментов обращения тамплиеров к Пуссену и Тенирсу (жившим в XVII в.!). Из этого же обращения, в свою очередь, легко выделяются уже известные нам слова о Дагоберте и Сионе.
Соньер начал тратить невесть откуда взявшиеся у него деньги направо и налево: стал заядлым филателистом, нумизматом, построил себе фешенебельную виллу Бетания, в которой так и не жил, соорудил в средневековом стиле башню Магдала, а церковь Марии Магдалины была не только отреставрирована, но и оборудована самым пышным и причудливым образом. Над входом кюре приказал выбить надпись: «TERRIBILIS EST LOCUS ISTE» («Это место ужасное»). А чуть пониже мелкими буквами – вновь анаграмма, расшифровав которую, можно прочитать:
«КАТАРЫ, АЛЬБИГОЙЦЫ, ТАМПЛИЕРЫ – РЫЦАРИ ИСТИННОЙ ЦЕРКВИ».
Что понимал Соньер под истинной церковью, мы можем только догадываться, однако признание в конце XIX в. официальных католических «еретиков» в качестве рыцарей церкви весьма примечательно.
Пройдём вовнутрь деревенского храма, который после реставрации перестал напоминать католическую церковь.
Сразу же за порталом бросается в глаза омерзительная статуя Асмодея, князя демонов, по Талмуду – стража скрытых сокровищ и строителя храма в Иерусалиме. На стенах церкви развешаны пёстро разрисованные доски с изображением крёстного пути. В деталях этих рисунков видны какие-то противоречия, скрытые или откровенные отклонения от общепризнанных в католицизме изображений. Например, нарисован ребёнок в пёстром клетчатом пледе, наблюдающий за погребением Христа, а на заднем фоне – ночное небо и полная луна. Библия же сообщает нам, что бог-сын был внесён в пещеру при дневном свете. Много в храме и странных надписей на иврите, который так усердно изучал Соньер.
Кроме Эммы Кальве деревенского кюре посещали министр культов Франции, а также Иоганн Сальватор фон Габсбург, кузен австрийского императора Франца Иосифа (который, кстати, как потом выяснилось, неизвестно за какие услуги перевёл на счёт Соньера довольно кругленькую сумму) и другие знаменитости тогдашней Европы.
…17 января 1917 г. 65-летний кюре Ренн-ле-Шато слёг от инфаркта, а за пять дней до этого его служанка и сожительница Мари Денарнанд заказала гроб для своего господина, хотя тот был, как и в течение всей своей жизни, бодр, свеж и в полном здравии.
К умиравшему кюре для исповеди и отпущения грехов пригласили священника из соседнего села. Тот, не успев войти, пулей выскочил из комнаты Соньера и с тех пор, по рассказам очевидцев, больше никогда не улыбался и впал в страшную меланхолию. Итак, католический священник Соньер отказался от соборования и умер без исповеди и причастия 22 января. Чествование мёртвого Соньера происходило отнюдь не по католическим обычаям. Через день его труп, облачённый в украшенную пурпурными кистями мантию, был посажен в кресло и помещён на террасе замка Магдала. Проститься с покойным прибыли сливки парижского общества…
После его смерти Мари вела безбедную жизнь на вилле Бетаниа, тратя оставленные Соньером миллионы на благотворительные дела.
Но в 1946 г. правительство Шарля де Голля осуществило денежную реформу и провело расследование с целью выявления скрывающихся от уплаты налогов, коллаборационистов и лиц, нажившихся на войне: при обмене старых франков на новые все должны были представить доказательства честного получения доходов. Мари же не стала менять деньги, тем самым обрекая себя на бедность. Очевидцы оставили записи, что видели её в саду сжигающей пачки банкнот…
Такова в общих чертах история, ставшая в 1960-х гг. достоянием общественности сначала Франции, а затем и всей Западной Европы. Источника же внезапного богатства Соньера никто не назвал. Равно как и того, почему католический священник неожиданно связался с оккультистами, тайными организациями и группами, считающими себя наследниками катаров и тамплиеров.
Может быть, он просто нашёл клад? Но какое отношение имеют эти сокровища к деревушке, уютно притулившейся у Пиренейских гор? Хотя некоторые письменные свидетельства содержат глухие намёки, что в Лангедоке и, в частности, в районе Каркассона и Ренн-ле-Шато могут быть зарыты не только катарские клады, но и сокровища и документы тамплиерского рыцарства. Помните слова умирающего Рамона?

***

Обитавшие в этих местах в первом тысячелетии до нашей эры кельты считали область вокруг Редаэ (так в те времена называлось Ренн-ле-Шато) священной. В эпоху Римской империи это была процветающая местность, известная своими целебными источниками, которую римляне признавали священной.
В летописях можно встретить и упоминание о том, что эта маленькая горная деревня была в VI в. городом с 30-тысячным населением и какое-то время даже столицей вестготов.
Ещё в течение 500 лет город оставался резиденцией графов Разе. К началу XIII в. с севера в Лангедок вторглись крестоносцы, чтобы уничтожить катарскую ересь и захватить богатые земли. В ходе старейших альбигойских войн Ренн-ле-Шато часто переходил из рук в руки. В середине XIV в. в этих местах свирепствовала чума, унёсшая много жизней, а вскоре после этого на Ренн-ле-Шато напали банды каталонских разбойников и разрушили его.
Во многие упомянутые исторические события вплетаются и рассказы о несметных сокровищах и каких-то таинственных документах тамплиеров, дающих их обладателю огромную власть.
С V по VIII в. Франкским государством правила первая королевская династия Меровингов, легендарным родоначальником которой был Меровей (отсюда и название). Среди этих монархов был и Дагоберт II, один из так называемых «ленивых королей», поскольку власть при них фактически находилась в руках майордомов. Майордом – высшее должностное лицо в государстве. При правлении Дагоберта II Ренн-ле-Шато служил вестгготским бастионом, а сам король был женат на готской принцессе.
Можно предположить, что король Меровинг однажды зарыл в этом районе добытые в войнах сокровища. Если Соньер нашёл клад и документы, то тогда в определённой мере понятно и возникновение имени Дагоберта II в письме на пергаменте.
Итак – катары, тамплиеры, Дагоберт II. И сокровища вестготов, награбленные ими во время европейских походов. Добыча же эта, как нам представляется, состояла не в одних только материальных ценностях. Видимо, было в находке Соньера и нечто имеющее большое значение для религиозных традиций Запада. Сюда, по всей вероятности, относятся и легендарные сокровища из храма Иерусалима, так как в пергаменте ссылки на Сион более отчётливы, нежели на тамплиеров. Сион – холм в Иерусалиме, где, согласно библейской мифологии, находилась резиденция царя Давида.
Как известно, в 66 г. в Палестине разгорелось восстание против римских завоевателей. Через 4 года Иерусалим сровняли с землёй легионеры Тита Флавия, сына императора Веспасиана. Иерусалимский храм бал разграблен, а иудейские святыни перевезены в Рим.
Через три с половиной века, 24 августа 410 г., Рим был захвачен вестготами во главе с королём Аларихом I и подвергнут трехдневному опустошению. При этом, как пишет историк Прокопий Кесарийский, Аларих захватил «сокровища Соломона, короля иудеев, которые были украдены римлянами из Иерусалима».
В течение веков сокровища и документы с дополнениями и добавлениями и не без потерь меняли своих владельцев: от Иерусалимского храма через римлян и вестготов к катарам и тамплиерам.
Чтобы проникнуть в тайну сокровищ и документов тамплиеров и отыскать связь между католическим военно-монашеским орденом рыцарей Храма и каким-то тайным обществом, почему-то замыкающимся на Меровингов и Сион, английские писатели Майкл Бэйджент, Ричард Лейт и Генри Линкольн, авторы трёх фильмов о Соньере и тайне Ренн-ле-Шато, показанных в 1972 г. по Би-би-си, начали своё расследование с ереси катаров и вызванных ею войн в XIII в. То, что катары замешаны в тайну Соньера и Лангедока, бесспорно. Большинство предков местных жителей исповедовали веру катаров и пережили трагические дни альбигойских войн. Как отмечают западные исследователи, весь Лангедок напоен кровью катаров и альбигойцев, и горечь тех событий сохранилась и по сей день у лангедокских французов.
И ныне многие крестьяне, живущие в районе Каркассона, Лиму, Фуа и Тулузы – древней столицы Лангедока, не скрывают своих симпатий к катарам. Есть даже катарская церковь и «папа» катаров, который до своей смерти в 1978 г. имел резиденцию в Аресе, недалеко от Бордо.
В 1890 г. каркассонский библиотекарь Жюль Дуанель организовал там неокатарскую церковь, читая проповеди в духе идей катаров. За год до этого Дуанель был избран секретарём общества культуры и искусства в Каркассоне. В эту организацию входили также священники, и среди них лучший друг Соньера аббат Анри Будэ. К кругу близких знакомых Дуанеля принадлежала и уже упоминавшаяся Эмма Кальве. Не исключено, что Дуанель и Соньер знали друг друга и кюре из Ренн-ле-Шато был посвящён в тайну катаров.
Есть и ещё одна причина, которая указывает на связь катаров с Ренн-ле-Шато. На одном из найденных Соньером пергаментов выделены восемь маленьких букв, которые, будучи прочитаны подряд, образуют слова: «REX MUNDI» («Король мира»).
Чтобы понять, почему мы выделяем именно этот факт, необходимо хотя бы вкратце рассказать о «рыцарях истинной церкви» – катарах и их истории.

***

В 1209 г. отряды северофранцузских феодалов численностью в 50 тысяч человек, предводительствуемые служителями церкви, которые действовали по прямому указанию папы Иннокентия III, вторглись в Лангедок. Поводом для этой крупнейшей по тем временам на европейском континенте военной акции послужило убийство в 1208 г. папского легата Пьера де Кастелно одним из придворных Раймунда VI, графа Тулузского. И тут же папа римский отлучает Раймунда VI от церкви и призывает к крестовому походу против еретиков. На следующий год в сторону Пиренеев двинулась огромная армия крестоносцев под предводительством Арнольда, аббата крупнейшего католического монастыря Сито. А «светским начальником» крестоносцев христианнейший король Филипп II Август, один из предводителей третьего крестового похода, кстати сказать, отлучённого от церкви в 1200 г. тем же Иннокентием III за расторжение своего уже второго официального брака, назначил Симона де Монфора, чьим фамильным знаком, как гласит легенда, был серебряный крест. Сам же король не смог возглавить крестоносное северофранцузское и немецкое рыцарство, поскольку был по горло занят другими баталиями: к тому времени он успел уже отвоевать у английского короля Иоанна Безземельного Нормандию, Мен, Анжу, часть Пуату, затем Турень и готовился теперь к решительным действиям против Плантагенетов.
В ходе военных действий был опустошён потом весь Лангедок, вытоптан урожай, деревни и города стёрты с лица земли, перебита большая часть населения. Уничтожение всего живого приняло такие страшные размеры, что некоторые европейские учёные называют лангедокскую экспедицию первым геноцидом в истории континента.
Например, в городе Безье на площадь перед церковью святого Назария было согнано 20 тысяч мужчин, женщин и детей, которых крестоносцы подвергли жестокой резне. «Узнав из возгласов, – пишет хронист, очевидец избиения в Безье, – что там вместе с еретиками находятся и правоверные (католики. – Б. П.), они сказали аббату (Арнольду из Сито. – Б. П.): „Что нам делать, отче? Не умеем мы различать добрых от злых“. И вот аббат (а также и другие), боясь, чтобы те еретики из страха смерти не прикинулись правоверными… сказал, как говорят: „Бейте их всех, ибо господь познает своих!“ И перебито было великое множество.
В письме папе Иннокентию III аббат Арнольд с гордостью писал, что в расчёт не принимались «ни возраст, ни пол, ни занимаемое положение».
Резня в Безье была прелюдией к дальнейшим карательным походам захватчиков в Лангедоке: пали Перпиньян, Нарбонн, наполовину был разрушен старинный Каркассон.
Мы не будем описывать дальнейшие перипетии альбигойских войн, названных так по имени лангедокского города Альби, где первоначально зародилось учение катаров. Скажем только, что войны эти, к которым призвал папа римский, длились с перерывами 20 лет. Так же, как и крестоносцы в Палестине, участники этого похода прикрепляли к плащам красные кресты. Для северофранцузских и немецких «рыцарей церкви», которым не надо было перебираться за моря, плата же была та же: прощение всех грехов, гарантия места на небе и вся добыча, полученная в войне.
Альбигойские войны велись по призыву церкви целиком в интересах французской королевской власти. Уже при сыне Филлипа II Августа – Людовике VIII Тулузское графство почти полностью вошло в королевский домен, который ко второй четверти XIII в. стал в несколько раз крупнее любого из самых больших феодальных владений во Франции.
После вооружённого «вразумления» еретиков Лангедок нельзя было узнать: это была опустошённая, разграбленная, распятая земля. Где же искать корни этой бессмысленной жестокости рыцарей церкви, их ярости разрушений?
В начале XIII в. та местность, которая называется Лангедок, не входила во Французское королевство. Лангедокское графство раскинулось от Аквитании до Прованса и от Пиренеев до Керси. Эта земля была независимой, при этом её язык, культура и политическое устройство тяготели скорее к испанским королевствам Арагону и Кастилии. Управляли графством дворянские династии, самыми значительными были графы Тулузские и могущественная семья Тренкавель. По своей высокоразвитости культура Лангедока, воспринятая большей частью от Византии, не имела в тогдашнем христианском мире себе подобных.
В Лангедоке, как и в Византии, господствовала известная веротерпимость, которая принципиально отличалась от религиозного фанатизма в других частях Европы. Учения ислама и иудаизма проникали в графство через такие торговые центры, как Марсель. Римско-католическая же церковь не пользовалась в Лангедоке особым уважением. Очевидная коррумпированность католического клира отчуждала от церкви не только народные массы, но и лангедокское дворянство. Характерно, что в графстве были католические храмы, где по 30 и более лет не служились мессы.
Неудивительно поэтому, что в Лангедоке всё шире начала распространяться ересь, проникшая сюда с Балканского полуострова. Всё графство было охвачено альбигойским учением, «вонючей проказой юга», как именовали его католические иерархи. Эта ересь, несмотря на то что её приверженцы отвергали насилие, представляла собой серьёзную угрозу для католической церкви, самую, пожалуй, серьёзную до тех пор, пока через почти 300 лет Мартин Лютер не вывесил свои тезисы на дверях виттенбергской Замковой церкви.
В начале XII в. возникла реальная возможность вытеснения католицизма ересью из Лангедока. И не только в этом графстве: она перекинулась уже и на другие части Европы, в особенности на крупные города Германии, Фландрии и Шампани.
Много было названий для лангедокских еретиков. Во-первых, «альбигойцы» – по имени города, в котором их учение зародилось. Во-вторых, «катары» (от греческого katharos – чистый), в-третьих, «вальденсы» (или лионские бедняки) – по имени лионского купца Пьера Вальдо, который, как гласят легенды, роздал своё имущество и провозгласил бедность и аскетизм жизненным идеалом. Именно учение крайнего крыла вальденсов слилось с катарским. И, в-четвёртых, «совершенные» («parfaits»). До сих пор католическая церковь пытается дискредитировать катарскую ересь, относя её к смеси из древних религиозных учений и называя альбигойцев арианами, маркионитами или манихейцами.
Христианские таинства катары отрицали. Они создали свои обряды, которые считали благодатными действами. Обряд посвящения неофита, например, начинался с того, что совершитель процедуры с Новым заветом в руках убеждал вступавшего в ряды катаров не рассматривать католическую церковь единственно истинной. Кроме того, исходя из своего учения, катары вступали в противоречие не только с римской курией, но и с мирскими властями, поскольку их утверждение о господстве в мире зла принципиально отвергало и светский суд, и светскую власть.
Заметим, что понятия «альбигойцы» или «катары» не относится к какой-либо единой идеологии и единственной церкви с твёрдым и кодифицированным учением. Известно, что община катаров включала в себя целый ряд различно ориентированных сект, которые, правда, были связаны между собой определёнными общими принципами, однако в частностях и деталях разнились одна от другой. К этому следует, пожалуй, добавить, что большая часть наших знаний о «совершенных» базируется на официальных католических источниках, в первую очередь на документах инквизиции.
«Совершенные», одетые в чёрные длинные плащи, подпоясанные простым вервием, на голове – остроконечные колпаки, несли свои проповеди и среди них главную – «Не убий!» в народ.
Основой для учения катаров послужило возникшее в Х в. в Болгарии антифеодальное движение в форме религиозной ереси – богомильство (по имени священника Богомила) и его догматика.
Богомильское учение сродни мифологии и принимало форму столкновения Сатаны и Иисуса Христа: вначале Сатана одерживает верх, добиваясь распятия Христа, а потом уже Иисус, воскреснув, низвергает Сатану в ад, после чего исчадие ада исчезает из заточения, возвращается на землю и вновь начинает господствовать над людьми. Власть Сатаны богомилы не считали вечной, они предсказывали новое пришествие Христа и его победу над Сатаной.
Вне сомнения, исходя из своей мифологии, богомилы не признавали ни догм, ни обрядов и православной церкви. Они отвергали Ветхий завет, почитание храмов, важнейшие таинства – крещение и причащение. Богомилы не признавали креста, считая его сатанинским орудием, с помощью которого по наущению Сатаны был убит Спаситель человечества. В то же время они не почитали икон и не признавали культа богородицы, нападали на церковную иерархию, порицали безнравственное поведение высшего духовенства и монашества.
И катары, и богомилы придерживались дуалистического учения о наличии в мире начал – доброго (бога) и злого (дьявола), духовного и телесного. Конечно, всё христианское учение можно рассматривать как дуалистическое, то есть как конфликт между двумя противоположными принципами – добра и зла, духа и плоти, высокого и низкого. Катары же углубили эту дихотомию настолько, что ортодоксальный католицизм попросту не был готов к этому. Папская церковь проповедует наличие высшего бога, противник которого – дьявол – будет в конечном итоге подчинён богу. «Совершенные» допускают существование двух или более божеств одинакового ранга.
Один из них – «добрый бог» – не обладает человеческим телом, а является чисто духовным существом или принципом, свободным от земных пороков и недостатков. Это «Amor» («бог любви»). По учению катаров, любовь и власть несоединимы. Материальное творение служило для них причиной власти и являлось в принципе «злым». Короче, они рассматривали «универсум» (Универсум – вселенная) как творение бога-узурпатора, бога зла, которого они и называли «REX MUNDI».
Пример тягчайшей ереси католическая церковь видела в том, что катары считали материальное творение, за которое погиб Христос, как «злое», а бога, который сотворил сначала землю и небо, существом, незаконно захватившим власть. Особенно остро римская курия реагировала на отношение альбигойцев к Христу. Поскольку любая материя рассматривалась ими «злой», катары отрицали, что Христос, будучи воплощён в человеческом облике, оставался сыном божьим. В кругах этих еретиков бога видели как полностью бестелесное создание, которое нельзя было распять, а посему Иисус – это один из обыкновенных пророков, смертный, который умер на кресте ради принципа любви. Распятие на кресте, говорили катары, не содержит в себе ничего сверхъестественного, божественного.
Поэтому они не только отказались поклоняться Иисусу и кресту, но и перестали совершать крещение и причастие. Другими словами, отрицание важнейших церковных догматов и основных таинств, отказ от поклонения святым и непризнание индульгенций, ликвидация транжирящей огромные средства католической иерархии, объявление папы наместником Сатаны, отмена церковной десятины и упразднение землевладений клира, отказа от католических храмов – таковы основные черты альбигойской ереси, в которой отразился протест народных масс против феодально-церковных порядков.
В настоящее время среди западных интеллектуалов стало модой видеть в катарах мудрецов, просвещённых мистиков, которых объединяла какая-то космическая тайна. В действительности же альбигойцы были обычными людьми, которым их вера давала убежище от строгости ортодоксального католицизма и освобождение от тягостной церковной десятины, покаяний, налогов на крещение, погребение и др.
В обычной жизни катары действовали вполне логично, сообразуясь со своим учением. Так, например, они отказывались от деторождения, поскольку таковое, по их учению, исходило не из принципа любви, а служило лишь целям «REX MUNDI». С другой стороны, однако, они не требовали отказа от удовлетворения сексуальных потребностей. Правда, у катаров был священный обычай «consolamentum», который обязывал к целомудрию, но все они, кроме «совершенных», которые и без того давали обет безбрачия, соблюдали «consolamentum» только на больничном или смертном одре. Но как можно было связать отказ от деторождения с молчаливым одобрением половых сношений? Известно, что катары хорошо освоили методы предохранения от беременности и абортов. Когда Рим упрекал альбигойцев в «противоестественной сексуальной практике», предполагалось, что курия имела в виду гомосексуализм. Однако катары издали закон, и строго придерживались его, о запрете гомосексуальных отношений как мужчин, так и женщин, среди которых, кстати сказать, было немало проповедников и пастырей, то есть «parfaits» («совершенных»).
Катары вели жизнь в простоте и смирении. Поскольку они не признавали католические храмы, то молились под открытым небом или в обычных домах и даже сараях. Они были вегетарианцами, но употребление в пищу рыбы разрешалось.
По ряду причин даже некоторым феодалам импонировала катарская вера. Часть из них была настроена антиклерикально вследствие коррумпированности католических иерархов, других привлекала веротерпимость катаров. Все они хотели положить конец церковной десятине, так как довольно значительная доля их доходов оседала в папской казне. Поэтому многие дворяне припиренейской округи, старея, становились «совершенными». Не менее одной трети «parfaits» перед началом альбигойских войн состояло из дворян Лангедока.
В 1145 г., за 65 лет до религиозных войн, Бернар Клервоский путешествовал по Лангедоку и читал проповеди против еретиков. Его поразило не столько учение катаров, сколько безнадёжное состояние здесь католической церкви. В отношении же катаров Бернар сказал:

«Конечно, для них нет никаких других христианских проповедей, кроме их собственных, но их помыслы и нравы чисты…»

В начале XIII в. Рим был весьма обеспокоен таким развитием событий в Лангедоке. Кроме того, мимо внимания понтифика не прошёл тот факт, что северофранцузские и немецкие дворяне с откровенным вожделением взирали на богатые лангедокские города и деревни. Курия решила, что северные бароны и составят костяк боевых отрядов церкви. Начались альбигойские войны, о которых мы уже вкратце рассказали…
В последний оплот катаров превратился хорошо укреплённый замок Монсегюр, который они считали священным. Эта цитадель находилась на вершине горы, и её амбразуры и стены были ориентированы по сторонам света, так что позволяли исчислять дни солнцестояния.
Десять месяцев крестоносцы вели осаду Монсегюра, и, несмотря на отчаянное сопротивление, осаждённые в марте 1244 г. были вынуждены капитулировать.
Ещё до начала альбигойских войн по всей Европе распространились слухи о несметных сокровищах катаров. Предполагали, что все они запрятаны в пещерах и подземельях Монсегюра. После того как крепость катаров пала, крестоносцами не найдено в ней ничего более или менее представлявшего интерес. Однако во время осады и сдачи крепости происходили чрезвычайно странные вещи.
В осаде Монсегюра участвовало более 10 тысяч человек. Хорошо вооружённая и обученная армия крестоносцев пыталась взять в кольцо всю гору, отрезав все подступы и уморив катаров голодом. Следует сказать сразу, что им не удалось полностью замкнуть кольцо. Многие солдаты из крестоносной армии были выходцами из Лангедока и втайне сочувствовали учению катаров, с этой точки зрения они были ненадёжные воины. Для катаров поэтому не представляло большого труда преодолевать неприятельские линии и доставлять в крепость провиант и подкрепления. В январе 1244 г., за три месяца до падения цитадели, двое «совершенных» покинули крепость. По более поздним письменным сообщениям, они вынесли сокровища катаров – золото, серебро и монеты, которые были спрятаны сначала в укреплённой горной пещере, а затем в какой-то другой крепости. Эти сокровища исчезли, и до поры до времени их след был потерян.
После падения Монсегюра в крепости осталось около четырехсот человек: более 180 «совершенных», остальные – рыцари, воины, помещики, их семьи. Неожиданно осаждавшие предъявили им довольно мягкие условия: всем воинам даровалось прощение за совершённые преступления, а также разрешён свободный выход из крепости вместе со своим имуществом и ценностями; всем «совершенным» была объявлена свобода, если они откажутся от своих еретических заблуждений и принесут покаяние инквизиции в своих грехах.
Для обсуждения этих условий защитники Монсегюра попросили двухнедельное перемирие. Насколько известно, ни один из «parfaits» не принял условий, все они решились на мученическую смерть на костре инквизиции. Кроме того, ещё 15 воинов и 6 женщин дали обет «consolamentum» и превратились в «parfaits», что было равносильно смертному приговору. 15 марта срок истёк. Ранним утром следующего дня более 200 «совершенных» были сожжены у подножия горы.
За время перемирия вопреки всем опасностям четверо «parfaits» были спрятаны в крепости, а в ночь на 16 марта они бежали и унесли с собой легендарное сокровище катаров. Под пыткой крестоносной инквизиции комендант Монсегюра Арно-Роже де Мирпуа показал:

«Бежавшие „совершенные“ носили имена Хуго, Экар, Кламен и Эмвель. Более о них я ничего не ведаю. Я сам организовал их побег, они унесли с собой наши сокровища и документы. Все катарские тайны содержал свёрток».

Что же находилось в том свёртке? Может быть, религиозные книги, манускрипты, секретные письма или реликвии? В любом случае то, что не должно было попасть в руки «рыцарей церкви». Невольно вспоминается легенда, которая связывает катаров с чашей святого Грааля (сосуд тайной вечери, куда затем была собрана кровь распятого Христа). Но какую ценность могла иметь эта чаша для катаров, считавших Христа всего-навсего одним из пророков? И всё же связь между катарами и культом Грааля существует. Очевидно, что в некоторых поэмах о нём, например у Кретьена де Труа в «Персевале» или у Вольфрама фон Эшенбаха в его стихотворном рыцарском романе «Парцифаль», содержатся идеи катаров. В ходе альбигойских войн клирики обрушивались на легенды о Граале и объявили их порочными, а подчас и еретическими. Ныне мы можем констатировать, что отдельные пассажи в поэмах о Граале не только в высшей степени неортодоксальны, но и, безусловно, навеяны катарскими представлениями.
Ренн-ле-Шато находится в полудне верховой езды от Монсегюра. Вполне вероятно, что сокровища и манускрипты катаров могли быть привезены и спрятаны в многочисленных пещерах в горах вокруг Ренн-ле-Шато, а найденные Соньером пергаменты указывали где именно.
Исследуя вопрос о катарах и последствиях альбигойской ереси, мы постоянно наталкивались на ещё более загадочную и таинственную тему: на легендарный орден тамплиеров, верных рыцарей церкви. В какой же связи находится этот католический орден и лангедокские антикатолики? Этот вопрос мы попытаемся выяснить в следующей главе.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история










 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.