Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Ваш комментарий о книге

Тацит П. Анналы

ОГЛАВЛЕНИЕ

Книга XII

1. После умерщвления Мессалины двор принцепса охватило волнение из-за возникшей между вольноотпущенниками борьбы, кому из них приискать новую жену Клавдию, не выносившему безбрачного существования и подпадавшему под власть каждой своей супруги. Таким же соперничеством загорелись и женщины: каждая выставляла на вид свою знатность, красоту и богатство как достойное основание для такого замужества. Спор шел главным образом о том, кого предпочесть, дочь ли бывшего консула Марка Лоллия Лоллию Паулину или дочь Германика Агриппину; последнюю поддерживал Паллант, первую — Каллист; со своей стороны Нарцисс выдвигал Элию Петину из рода Туберонов. Сам Клавдий, склонявшийся то туда, то сюда, смотря по тому, кого из своих советчиков он только что выслушал, созывает их, впавших между собой в разногласия, на совещание и велит каждому высказать свое мнение, подкрепив его соответствующими обоснованиями.
2. Нарцисс говорил о том, что Петина уже была женой принцепса, что у них общая дочь (ибо Антония родилась от нее) и что с возвращением прежней супруги в его дом не будет внесено ничего нового, ибо она не станет питать обычной для мачехи неприязни к Британнику и Октавии, столь близким по крови ее собственным детям. Каллист возражал, что униженная длительным разводом Петина, будучи снова взята принцепсом в жены, неизбежно возгордится; гораздо разумнее поэтому ввести в семью Лоллию, которая никогда не имела детей и, свободная по этой причине от ревности и пристрастности, заменит пасынку и падчерице родную мать. А Паллант превозносил в Агриппине более всего то, что она приведет с собою внука Германика; вполне достойно императорского семейства присоединить этого отпрыска знатного рода к потомкам Юлиев и Клавдиев и тем самым не допустить, чтобы женщина испытанной плодовитости и еще молодая унесла в другой дом славу и величие Цезарей.
3. Подкрепленные чарами Агриппины, эти доводы возобладали: часто бывая у дяди на правах близкой родственницы, она обольстила его и, предпочтенная остальным, но еще не жена, пользовалась властью жены. Уверенная в своем предстоящем замужестве, она начала вынашивать дальнейшие замыслы и подготовлять брак своего рожденного от Гнея Агенобарба сына Домиция с Октавией, дочерью Цезаря; однако заключить этот брак можно было только преступным путем, так как Цезарь успел обручить Октавию с Луцием Силаном и привлек к этому и без того широко известному юноше благосклонность толпы дарованием ему триумфальных отличий и великолепием устроенных от его имени гладиаторских игр. Но представлялось нетрудным чего угодно добиться от принцепса, у которого не было других мыслей и другой неприязни, кроме подсказанных и внушенных со стороны.
4. И вот, прикрывая своим званием цензора подлые козни и предвидя, кто станет истинным властелином, Вителлий, дабы снискать признательность Агриппины, принимается содействовать ее замыслам и возводить обвинения на Силана, сестра которого, красивая и своенравная Юния Кальвина в недавнем прошлом была невесткой Вителлия. Отсюда и пошла клевета; отнюдь не преступную, но неосмотрительно откровенную братскую привязанность между ними он представляет кровосмесительной связью. А Цезарь из любви к дочери с тем большей готовностью прислушивался к этим наветам о своем будущем зяте. Между тем Силан, ничего не подозревавший о подстроенной ему западне и именно в этом году бывший претором, указом Вителлия внезапно исключается из сенаторского сословия, хотя незадолго пред тем был оглашен и окончательно утвержден список сенаторов на ближайшее пятилетие. Одновременно Клавдий объявляет ему, что его брак с Октавией не состоится; Силана принуждают сложить с себя преторские обязанности, и на один день, оставшийся до окончания срока его претуры, их возлагают на Эприя Марцелла.
5. В консульство Гая Помпея и Квинта Верания[1] брачный сговор Клавдия с Агриппиною подкрепляла и распространившаяся об этом молва и их вышедшая за пределы дозволенного близость; но они еще не осмеливались торжественно справить свадебные обряды, так как женитьба дяди на племяннице была делом неслыханным; такой союз считался кровосмесительным, а пренебречь этим они не решались из опасения, как бы их поступок не навлек несчастья на государство. Конец этому промедлению был положен Вителлием, который взялся уладить дело с помощью привычных для него ухищрений. Задав вопрос Цезарю, подчинится ли он требованиям народа и совету сената, и получив ответ, что он такой же гражданин, как все прочие, и не может противиться общей воле, Вителлий предлагает ему подождать во дворце. Сам он между тем прибывает в сенат и, заявив, что дело идет о вопросе величайшей государственной важности, просит разрешения выступить первым и начинает речь следующим образом: «Неся на себе тягчайшее бремя попечения обо всем мире, принцепс испытывает нужду в поддержке, дабы избавленный от забот о семье он мог всецело отдаться служению общему благу. Но есть ли более высоконравственная отрада для по-цензорски непреклонной к себе души, для того, кто никогда не предавался роскоши и наслаждениям, но с ранней юности неуклонно повиновался законам, чем взять жену, с которой он мог бы делиться своими самыми сокровенными мыслями, кому доверил бы малых детей?».
6. Начав с этого в своей сочувственно принятой речи, Вителлий, после того как сенаторы выразили свое полное согласие с нею, вернулся к тому, с чего начал, и заявил, что, поскольку все единодушно советуют принцепсу вступить в брак, следует избрать для него женщину, отмеченную знатностью, материнством, безупречными нравами. И нет надобности долго разыскивать таковую, ибо Агриппина превосходит всех остальных славою своего рода; она показала, что способна рождать детей и что ей присущи добрые качества. И поистине замечательно, что, произволением богов оставшись вдовою[2], она может беспрепятственно связать себя с принцепсом, никогда не знавшим иной любви, кроме супружеской. Они, сенаторы, слышали от родителей и видели собственными глазами, как ради ублажения своих прихотей Цезари завладевали чужими женами[3]. Сколь далека от этого скромность их нынешнего властителя! Так пусть же будет явлен пример на будущее, как надлежит императору приискивать для себя супругу! Но союз дяди с племянницей — для нас новшество. У других народов, однако, это — вещь совершенно обыденная, и не существует закона, которым она была бы воспрещена, да и браки с двоюродными сестрами, прежде у нас неведомые, с течением времени получили широкое распространение. Обычай закрепляется, если отвечает потребностям, и данное новшество несомненно окажется в числе тех, которые вскоре будут усвоены повсеместно.
7. Не было недостатка в таких, кто, восклицая, что если Цезарь промедлит, то они женят его насильственно, наперебой бросились вон из курии. Стала собираться беспорядочная толпа, в которой слышались выкрики, что римский народ обращается к Цезарю с мольбою о том же. И Клавдий, дольше не дожидаясь, выходит на форум и предстает перед поздравляющими его, а войдя в сенат, требует, чтобы было вынесено постановление, которым раз и навсегда дозволялись бы браки между дядьями и племянницами. Впрочем, не нашлось никого, кто бы пожелал вступить в такое супружество, кроме единственного римского всадника Алледия Севера, о котором многие говорили, что его толкнуло на это желание угодить Агриппине. Этот брак принцепса явился причиною решительных перемен в государстве: всем стала заправлять женщина, которая вершила делами Римской державы отнюдь не побуждаемая разнузданным своеволием, как Мессалина; она держала узду крепко натянутой, как если бы та находилась в мужской руке. На людях она выказывала суровость и еще чаще — высокомерие; в домашней жизни не допускала ни малейших отступлений от строгого семейного уклада, если это не способствовало укреплению ее власти. Непомерную жадность к золоту она объясняла желанием скопить средства для нужд государства.
8. Силан покончил самоубийством в день свадьбы Клавдия, то ли не теряя вплоть до этого дня надежды, что ему будет сохранена жизнь, то ли выбрав его умышленно, чтобы усилить неприязнь к своим врагам. Сестра Силана Кальвина была изгнана из Италии. Клавдий добавил к этому предусмотренные законами царя Тулла священнодействия и умилостивительные жертвоприношения в роще Дианы, совершение которых возлагалось на понтификов, причем все потешались над тем, что кара за кровосмешение и очистительные обряды, чтобы его искупить, были назначены именно в это время. Между тем Агриппина, желая, чтобы ее знали не только с плохой стороны, добивается возвращения из ссылки Аннея Сенеки и одновременно доставляет ему претуру, полагая, что ввиду его громкой литературной славы и то и другое будет приятно римскому обществу; вместе с тем она поступила так и ради того, чтобы отроческие годы Домиция протекли под руководством столь выдающегося наставника и чтобы она с сыном, осуществляя ее мечту о самовластном владычестве, могла пользоваться его советами, ибо считалось, что Сенека, помня о благодеянии Агриппины, питает к ней безграничную преданность, тогда как, затаив про себя горечь обиды, враждебен Клавдию[4].
9. Затем было решено больше не медлить, и консула на будущий срок Маммия Поллиона щедрыми обещаниями соблазняют внести предложение, чтобы сенат обратился с просьбой к Клавдию просватать Октавию за Домиция, что, принимая во внимание возраст обоих, было вполне уместно и открывало возможности для далеко направленных замыслов. Поллион высказывается почти в тех же словах, в каких это сделал недавно Вителлий; Октавию просватывают за Домиция, и он, сделавшись в добавление к прежним родственным связям женихом дочери принцепса и будущим его зятем, стараниями матери и ухищрениями тех, кто, осудив на смерть Мессалину, боялся мщения со стороны ее сына, уравнивается в правах с Британником.
10. Тогда же сенат принимает парфянских послов, прибывших, как я уже сообщил, просить о возвращении им Мегердата[5]. Они в следующих словах приступают к выполнению своего поручения: они явились, помня о существующем с нами союзе и храня верность династии Арсакидов, лишь для того, чтобы пригласить к себе сына Вонона, внука Фраата, и таким образом освободиться от тирании Готарза, одинаково нестерпимой как для знати, так и для простого народа. Уже все его братья, близкие и даже дальние родственники истреблены казнями; теперь к этому добавляются убийства их беременных жен и малых детей, ибо нерадивый внутри страны, неудачливый в .войнах, он прикрывает свою слабость жестокостью. У них с нами давняя и скрепленная договорами дружба, и мы должны прийти на помощь союзникам, нашим соперникам в силе, склонившимся перед нами только из уважения. Для того и отдают они нам заложниками царских детей, чтобы иметь возможность, если властитель их родины станет им в тягость, обратиться к принцепсу и сенаторам и получить от них более приемлемого и усвоившего наши нравы царя.
11. Отвечая на эти и подобные им слова. Цезарь начал речь с главенства римлян и подчиненности парфян, причем поставил себя рядом с божественным Августом, напомнив, что у него они также испросили себе царя, но умолчав о Тиберии, хотя царей посылал им и тот[6]. К этому он добавил наставления присутствовавшему в курии Мегердату, чтобы он не считал себя господином, а всех прочих рабами, но видел в себе лишь правителя, а в остальных — граждан, чтобы проявлял милосердие и соблюдал справедливость, которые тем желаннее для варваров, чем менее им знакомы. Затем, обратившись к послам, он превозносит похвалами воспитанника города Рима, чья скромность до того времени была безупречною: впрочем, нужно терпеливо сносить властителей, и их частая смена ни к чему хорошему не ведет. Римское государство настолько пресыщено славою, что желает спокойствия даже чужеземным народам. После этого стоявшему во главе Сирии Гаю Кассию было отдано повеление проводить юношу до реки Евфрата.
12. В те времена Кассий слыл наиболее сведущим законоведом, — ведь военные дарования, когда всюду спокойно, остаются в тени и мирная обстановка стирает различия между деятельными и нерадивыми. Но, насколько это было возможно при отсутствии боевых действий, Кассий все же восстанавливал в войске старинную дисциплину и обучал легионы с таким старанием и такою предусмотрительностью, как если бы его теснили враги; он считал, что этого требует достоинство его предков и рода Кассиев, который прославил себя и в этих краях. Итак, вызвав тех, по чьему почину был испрошен новый царь для парфян, и разбив лагерь в Зевгме, откуда была наиболее удобная переправа через реку, он по прибытии знатных парфян и царя арабов Акбара напоминает Мегердату о том, что самые пламенные порывы варваров остывают при промедлении, а порой оборачиваются и вероломством: пусть он поспешит поэтому с завершением начатого. Этот совет, однако, был оставлен в пренебрежении из-за коварства Акбара, который на много дней задержал в Эдессе простодушного юношу, возомнившего, что высокое положение равнозначно сплошным удовольствиям. И хотя его звал Карен, обещавший в случае скорого их прибытия несомненный успех, Мегердат направился не в близлежащую Месопотамию, а окольным путем в Армению, в ту пору малодоступную, потому что начиналась зима.
13. Затем, истомленные горами и снегом, уже приближаясь к равнине, они соединяются с войском Карена и, переправившись через реку Тигр, проходят по земле адиабенцев, царь которых, Изат, вступив в показной союз с Мегердатом, втайне с большей преданностью склонялся к Готарзу. Объединенное войско по пути захватило Ниневию, древнейшую столицу Ассирии, а также крепость, весьма знаменитую тем, что в последнем сражении Дария с Александром у ее стен были сокрушены силы персов. Между тем Готарз приносил обеты местным богам на горе Санбул, где важнейшим был культ Геркулеса[7]; в определенное время он напоминает жрецам, явившись им в сновидении, чтобы они привели к храму снаряженных для охоты коней. И после того как этих коней нагружают полными стрел колчанами, они разбредаются по горным лесам и лишь поутру, сильно запыхавшись, возвращаются с пустыми колчанами. После этого бог снова является в ночном сновидении и указывает леса, в которых он побывал, и в них повсюду находят убитых зверей.
14. Но Готарз, еще не вполне собрав войско, отсиживался за рекой Кормой как за крепостною стеной и, хотя его вызывали на битву оскорбительными насмешками и посылали к нему гонцов, всячески тянул время, менял стоянки и, заслав своих людей в стан врагов, при помощи подкупа склонял последних к измене. Из их числа Изат, царь Адиабены, и вслед за ним царь арабов Акбар уводят свои отряды с привычным для народов тех стран своеволием, ибо, как показал опыт, варвары более склонны просить из Рима царей, чем жить под их властью. Итак, Мегердат, лишившись значительной части вспомогательных войск и опасаясь предательства со стороны остальных, решается на единственное, что ему оставалось, а именно довериться случаю и попытать счастье в сражении. Не уклонился от него и Готарз, окрыленный ослаблением неприятеля. И вот они сошлись в кровопролитном сражении, протекавшем с переменным успехом, пока Карена, опрокинувшего противостоявших ему врагов и увлеченного их преследованием, не обошли с тыла свежие силы противника. Тогда Мегердат, увидев, что все потеряно, доверился клиенту своего отца Парраку, но был коварно обманут и в оковах выдан победителю. А тот, не признавая в нем ни своего родича, ли Арсакида, но именуя его чужеземцем и римлянином, велит, отрезав пленнику уши, оставить его в живых, дабы выказать этим свое милосердие и нанести нам бесчестие. Вскоре после этого Готарз заболел и умер, и на парфянский престол был призван Вонон, правивший мидянами. На его долю не выпало ни особой удачи, ни особых бедствий — ничего достойного упоминания; царствование его было кратковременным и бесславным, и после него Парфянское государство перешло к сыну его Вологезу.
15. Между тем Митридат Боспорский, который, лишившись трона[8], не имел и постоянного пристанища, узнает об уходе основных сил римского войска во главе с полководцем Дидием и о том, что в наново устроенном царстве остались лишь неопытный по молодости лет Котис и несколько когорт под начальством римского всадника Юлия Аквилы; не ставя ни во что ни римлян, ни Котиса, он принимается возмущать племена и сманивать к себе перебежчиков и, собрав в конце концов войско, прогоняет царя дандаров и захватывает его престол. Когда это стало известно и возникла опасность, что Митридат вот-вот вторгнется в Боспорское царство, Котис и Аквила, не рассчитывая на свои силы, тем более что царь сираков Зорсин возобновил враждебные действия против них, стали искать поддержки извне и направили послов к Эвнону, правившему племенем аорсов. Выставляя на вид мощь Римского государства по сравнению с ничтожными силами мятежника Митридата, они без труда склонили Эвнона к союзу. Итак, было условлено, что Эвнон бросит на врага свою конницу, тогда как римляне займутся осадою городов.
16. И вот, построившись походным порядком, они выступают: впереди и в тылу находились аорсы, посередине — когорты и вооруженные римским оружием отряды боспорцев. Враг был отброшен, и они дошли до покинутого Митридатом вследствие ненадежности горожан дандарского города Созы; было принято решение им овладеть и оставить в нем гарнизон. Отсюда они направляются в земли сираков и, перейдя реку Панду, со всех сторон подступают к городу Успе, расположенному на высоте и укрепленному стенами и рвами; впрочем, его стены были не из камня, а из сплетенных прутьев с насыпанной посередине землей и поэтому не могли противостоять натиску нападавших, которые приводили в смятение осажденных, забрасывая их с возведенных для этого высоких башен пылавшими головнями и копьями. И если бы ночь не прервала сражения, город был бы обложен и взят приступом в течение одного дня.
17. На следующий день осажденные прислали послов, просивших пощадить горожан свободного состояния и предлагавших победителям десять тысяч рабов. Эти условия были отвергнуты, так как перебить сдавшихся было бы бесчеловечной жестокостью, а сторожить такое множество — затруднительно: пусть уж лучше они падут по закону войны; и проникшим в город с помощью лестниц воинам был подан знак к беспощадной резне. Истребление жителей Успе вселило страх во всех остальных решивших, что больше не стало безопасных убежищ, раз неприятеля не могут остановить ни оружие, ни крепости, ни труднодоступные и высокогорные местности, ни реки, ни города. И вот Зорсин после долгих раздумий, поддержать ли попавшего в беду Митридата или позаботиться о доставшемся ему от отца царстве, решил, наконец, предпочесть благо своего народа и, выдав заложников, простерся ниц перед изображением Цезаря, что принесло великую славу римскому войску, которое, одержав почти без потерь победу, остановилось, как стало известно, в трех днях пути от реки Танаиса. Однако при возвращении счастье изменило ему: несколько кораблей (ибо войско возвращалось морем) выбросило к берегу тавров, и их окружили варвары, убившие префекта когорты и множество воинов из вспомогательного отряда.
18. Между тем Митридат, не находя больше опоры в оружии, задумывается над тем, к чьему милосердию он мог бы воззвать. Довериться брату Котису, в прошлом предателю, в настоящем — врагу, он опасался. Среди римлян не было никого, наделенного такой властью, чтобы его обещания можно было счесть достаточно вескими. И он решил обратиться к Эвнону, который не питал к нему личной вражды и, недавно вступив с нами в дружбу, пользовался большим влиянием. Итак, облачившись в подобавшее его положению платье и придав своему лицу такое же выражение, он вошел в покои царя и, припав к коленям Эвнона, сказал: «Пред тобою добровольно явившийся Митридат, которого на протяжении стольких лет на суше и на море преследуют римляне; поступи по своему усмотрению с потомком великого Ахемена — лишь одного этого враги не отняли у меня».
19. Громкое имя этого мужа[9], лицезрение превратностей дел человеческих и его полная достоинства мольба о поддержке произвели сильное впечатление на Эвнона, и тот, подняв Митридата с колен, хвалит его за то, что он предпочел предаться племени аорсов и лично ему, Эвнону, дабы с их помощью испросить примирения. И Эвнон отправляет к Цезарю послов и письмо, в котором говорилось так: «Начало дружбе между римскими императорами и царями великих народов кладется схожестью занимаемого ими высокого положения; но его с Клавдием связывает и совместно одержанная победа. Исход войны только тогда бывает истинно славным, когда она завершается великодушием к побежденным — так и они ничего не отняли у поверженного ими Зорсина. Что касается Митридата, заслужившего более суровое обхождение, то он, Эвнон, просит не о сохранении за ним власти и царства, но только о том, чтобы его не заставили следовать за колесницею триумфатора и он не поплатился своей головой».
20. Однако Клавдий, обычно снисходительный к чужеземной знати, на этот раз колебался, что было бы правильнее, принять ли пленника, обязавшись сохранить ему жизнь, или захватить его силой оружия. К последнему его толкала горечь нанесенных ему оскорблений и жажда мести; но возникали и такие возражения: придется вести войну в труднодоступной местности и вдали от морских путей; к тому же цари в тех краях воинственны, народы — кочевые, земля — бесплодна; медлительность будет тягостна, а торопливость чревата опасностями; победа обещает мало славы, а возможное поражение — большой позор. Не лучше ли поэтому удовлетвориться предложенным и оставить жизнь изгнаннику, который, чем дольше проживет в унижении, тем большие мучения испытает. Убежденный этими соображениями, Клавдий ответил Эвнону, что, хотя Митридат заслуживает наистрожайшего примерного наказания и он, Клавдий, располагает возможностью его покарать, но так уже установлено предками: насколько необходимо быть непреклонным в борьбе с неприятелем, настолько же подобает дарить благосклонность молящим о ней — ведь триумфы добываются только в случае покорения исполненных силы народов и государств.
21. После этого Митридат был выдан римлянам и доставлен в Рим прокуратором Понта Юнием Цилоном. Передавали, что он говорил с Цезарем более гордо, чем надлежало бы в его положении, и получили известность такие его слова: «Я не отослан к тебе, но прибыл по своей воле; а если ты считаешь, что это неправда, отпусти меня и потом ищи». Он сохранял бесстрастное выражение лица и тогда, когда, окруженный стражею, был выставлен напоказ народу у ростральных трибун. Цилону были определены консульские отличия, Аквиле — преторские.
22. При тех же консулах Агриппина, беспощадная в ненависти и считавшая своим врагом Лоллию, так как и она когда-то притязала на замужество с Цезарем, измышляет ей преступления и выставляет против нее обвинителя, приписывающего ей обращение к халдеям и магам и запрос относительно бракосочетания Цезаря, направленный ею оракулу Аполлона Кларосского. И Клавдий, даже не выслушав подсудимую, выступил в сенате с пространною речью, в которой сначала подробно говорил о ее знатности, о том, что она — дочь сестры Луция Волузия, что Котта Мессалин — брат ее прадеда, что ранее она была замужем за Меммием Регулом (о его браке с Гаем Цезарем он умышленно умолчал), и только в конце добавил, что ее намерения пагубны для государства и у нее необходимо отнять возможности к совершению злодеяний; по этой причине ее надо выслать из Италии с конфискацией имущества. И изгнаннице было оставлено из ее несметных богатств всего пять миллионов сестерциев. Было подстроено осуждение и женщине знатного рода Кальпурнии, красоту которой похвалил принцепс, сделав это безо всякого любострастного чувства и в случайной беседе, что несколько сдержало гнев Агриппины, и она не дошла до крайних пределов мщения. К Лоллии отправляют трибуна, дабы он принудил ее к самоубийству. И по закону о вымогательствах был осужден Кадий Руф, привлеченный к ответу вифинцами.
23. Ввиду того что Нарбоннская Галлия неизменно оказывала сенату беспрекословное повиновение, на нее было распространено положение, существовавшее для Сицилии, а именно сенаторам из этой провинции было разрешено посещать ее по своим имущественным делам, не испрашивая дозволения принцепса. Итуреи и иудеи по смерти царей Сохема и Агриппы были присоединены к провинции Сирии[10]. Тогда же сенат постановил возобновить после семидесятипятилетнего перерыва гадание о благе государства и впредь устраивать его ежегодно. Помимо этого, Цезарь расширил пределы города Рима, поступив в соответствии со старинным обычаем, согласно которому тем, кто увеличил размеры империи, предоставлялось право отодвинуть и городскую черту. Но, кроме Суллы и божественного Августа, никто из римских военачальников, и среди них покорители великих народов, не использовал своего права.
24. Видеть ли в этом тщеславие царей или благородное чистолюбие, судят по-разному. Но как бы то ни было, я считаю, что нелишне знать, как возник этот город и какие пределы установил для него Ромул. Итак, борозда для обозначения черты города была начата от Бычьего рынка, от того места, где мы теперь видим бронзового быка (ибо этих животных впрягают в плуг), в таком направлении, что большой жертвенник Геркулесу остался по эту сторону от нее; далее, на известном расстоянии друг от друга, были установлены камни, шедшие вдоль подножия Палатинского холма до жертвенника Консу, Старых курий, небольшого святилища Ларов[11] и Римского форума; согласно преданию, Форум и Капитолий были включены в черту города не Ромулом, а Титом Татием. В дальнейшем город Рим расширялся по мере роста римской державы. А границы, установленные для него Клавдием, хорошо известны и указаны в государственных документах.
25. В консульство Гая Антистия и Марка Суиллия[12] Клавдий по настоянию Палланта ускорил усыновление Домиция; связав себя с Агриппиною, как устроитель ее замужества, и позднее вступив к тому же в преступное сожительство с нею, Паллант всячески увещевал Клавдия подумать о благе Римского государства, о том, чтобы было кому поддержать Британника, пока он еще в отроческом возрасте; ведь и при божественном Августе, невзирая на то, что он располагал опорою в лице внуков, были в силе и пасынки; да и Тиберий, имея родного сына, принял Германика в лоно своего семейства; так пусть же и он, Клавдий, приблизит к себе юношу, готового взять на себя часть лежащих на нем забот. Убежденный этими доводами, Клавдий предпочел собственному сыну Домиция, который был тремя годами старше Британника, и, выступив с соответственной речью в сенате, повторил в ней выслушанное им от вольноотпущенника. Осведомленные люди отмечали по этому поводу, что в роду патрициев Клавдиев не было раньше ни одного случая усыновления и что кровная преемственность не прерывалась у них от самого Атта Клавса.
26. Тем не менее принцепсу была принесена благодарность с присовокуплением изысканной лести Домицию; был также предложен закон, определявший, что он переходит в род Клавдиев и принимает имя Нерона. Возвеличивается и Агриппина титулом Августа. По завершении всего этого не было никого столь бесчувственного, кто бы не скорбел о выпавшей на долю Британника участи. Лишившись постепенно даже рабских услуг, он воспринимал как насмешку неуместные ласки мачехи, понимая их лицемерие. Говорят, что он обладал природными дарованиями; то ли это соответствует истине, то ли такая молва удержалась за ним из-за сочувствия к постигшим его несчастьям, хотя он и не успел доказать на деле ее справедливость.
27. Желая показать свое могущество и союзным народам, Агриппина добивается выведения в город убиев, где она родилась, колонии ветеранов, которая была названа ее именем[13]. По случайному совпадению это переправившееся через Рейн племя принял под наше покровительство не кто иной, как ее дед Агриппа. Около этого времени Верхнюю Германию охватили страх и смятение, вызванные грабительским набегом хаттов. Против них легат Публий Помпоний высылает когорты вангионов и неметов с приданной им союзною конницей, которым приказывает перехватить грабителей на обратном пути или, если они разбредутся, внезапно зажать их в кольцо. Старательно выполняя предписания полководца, воины разделились на два отряда, и те, что направились левой дорогой, устремились со всех сторон на недавно возвратившихся из похода врагов, которые после безудержного, поглотившего их добычу разгула, были объяты глубоким сном. Эта победа над хаттами доставила римлянам тем большую радость, что почти через сорок лет после поражения Вара ими были вызволены из плена несколько его воинов.
28. Между тем продвигавшиеся справа и кратчайшим путем причиняют еще больший урон попавшимся им навстречу и дерзнувшим на битву врагам, после чего со славою и обильной добычею возвращаются к горе Тавну, где их поджидал во главе легионов Помпоний на случай, если бы побуждаемые жаждою мщения хатты доставили ему возможность сразиться с ними. Но те, опасаясь, как бы их не обошли с одной стороны римляне, а с другой — херуски, с которыми у них были вечные распри, отправляют в Рим послов и заложников. Помпонию были определены триумфальные почести, но в них — лишь малая доля его известности у потомков, которые чтят его как выдающегося поэта[14].
29. Тогда же свебы изгнали Ванния, которого поставил над ними царем Цезарь Друз; вначале хорошо принятый соплеменниками и прославляемый ими, а затем вследствие долговременной привычки к владычеству впавший в надменность, он подвергся нападению со стороны возненавидевших его соседних народов и поднявшихся на него соотечественников. Борьбу с ним возглавляли царь гермундуров Вибилий и сыновья сестры Ванния Вангион и Сидон. Несмотря на неоднократные просьбы Ванния о поддержке, Клавдий не вмешался силой оружия в усобицы варваров, но обещал Ваннию надежное убежище, если он будет изгнан из своего царства, а вместе с тем написал правившему тогда Паннонией Палпеллию Гистру, чтобы он выставил вдоль Дуная один легион и набранные в той же провинции отряды вспомогательных войск для оказания помощи побежденным и устрашения победителей, если, подстрекаемые удачей, они попытаются нарушить мир и в наших владениях. Ведь надвигалась несметная сила — лугии и другие народности, — привлеченная слухами о богатстве царской казны, которую за тридцать лет накопил Ванний грабежами и пошлинами. Пехота у Ванния была собственная, конница — из сарматского племени язигов, и поскольку его войска уступали в численности вражеским полчищам, он решил уклоняться от открытого боя и отсиживаться за стенами укреплений.
30. Но не желавшие выносить осаду язиги рассеялись по окрестным полям, и так как их настигли лугии и гермундуры, Ванний оказался вынужденным сразиться. Итак, выйдя из укреплений, он вступил в бой и был в нем разгромлен, но, несмотря на неудачу, снискал похвалу, ибо бросился в рукопашную схватку и был в ней изранен, не показав тыла врагам. И все же ему пришлось бежать к поджидавшему его на Дунае нашему флоту; вскоре за ним последовали туда и его приближенные, и им были отведены земли в Паннонии. Царство Ванния поделили между собой Вангион и Сидон, соблюдавшие по отношению к нам безупречную честность, тогда как их подданные то ли в силу врожденных свойств или тех, которые в них воспитало порабощение, питали к ним, пока они добивались владычества, пламенную любовь и, после того как они добились его, — еще большую ненависть.
31. Назначенный пропретором Британии[15] Публий Осторий нашел ее охваченною брожением, ибо враги, сочтя, что новый военачальник, не ознакомившись со своим войском и ввиду наступившей зимы, не решится противодействовать им, с тем большей дерзостью вторглись в пределы наших союзников. Но Осторий, хорошо зная, что страх или самоуверенность в неприятеле порождаются успешностью или неудачею первых боевых действий, незамедлительно устремляется во главе легковооруженных когорт на противника; истребив оказавших сопротивление и преследуя разбежавшихся, дабы они снова не собрались вместе и ненадежный мир не угрожал постоянными осложнениями полководцу и воинам, он решает отобрать оружие у подозрительных и, разбив лагерь, держать в узде область между реками Авоною и Сабриной. Первым воспротивилось сдаче оружия сильное племя иценов, не испытавшее разгрома на поле битвы, ибо оно добровольно заключило с нами союз. По их наущению обитавшие по соседству народы, задумав сразиться с нами, избрали местом расположения своего войска огороженное земляной насыпью поле с настолько узким проходом в него, что он был недоступен для нашей конницы. Римский военачальник, невзирая на то, что вел за собою лишь отряды союзников и не имел при себе основных сил легионов, подступает к вражеским укреплениям с намерением овладеть ими и, расставив когорты для приступа, велит и всадникам изготовиться к бою в пешем строю. Затем по данному знаку его воины преодолевают насыпь и приводят в смятение неприятеля, стесненного своими же заграждениями. Понимая, что их ждет заслуженное возмездие за мятеж, и так как пути к бегству были для них отрезаны, они свершили тут много доблестных и славных деяний. В этой битве сын легата Марк Осторий заслужил боевое отличие за спасение римского гражданина.
32. Поражение иценов образумило тех, кто колебался между войною и миром, и Осторий повел войско на декангов[16]. Были опустошены их поля, захвачена повсюду добыча, но враги так и не решились на битву, а если и пытались порою исподтишка нападать на наш походный порядок, то их коварство не оставалось без наказания. И наши уже приблизились к морю, омывающему остров Гибернию, когда вспыхнувшие у бригантов раздоры принудили римского полководца повернуть вспять, ибо он твердо решил не предпринимать новых завоеваний, пока не закреплены старые. Бригантов удалось усмирить, истребив небольшое число взявшихся за оружие и даровав прощение остальным; но ни строгостью, ни снисходительностью нельзя было удержать от открытых военных действий племя силуров, и для его подавления нужно было располагать находящимся поблизости укрепленным лагерем. Стремясь возможно скорее достигнуть этого, Осторий под прикрытием значительного отряда ветеранов выводит на захваченные им земли колонию в Камулодун, чтобы создать оплот против мятежников и внушить союзникам покорность законам.
33. Затем был предпринят поход против силуров, чью воинственность поддерживали надежды на силы Каратака, которого выдвинули многочисленные, не завершившиеся нашей победою битвы и столь же многочисленные успехи в действиях против нас, так что он затмил своей славою остальных полководцев Британии. Превосходя нас в том, что вследствие пересеченности местности мог использовать ее в своих целях, но уступая нам в силе войска, Каратак переносит войну в страну ордовиков и, соединившись с теми, кто страшился установления мира с нами, готовится дать решительное сражение, избрав для него место, подход к которому и отступление от которого, равно как и все прочее, были неудобны для нас и выгодны для его воинов: с одной стороны его прикрывали крутые горы, а где, продвигаясь по более отлогому склону, на них можно было взобраться, там он навалил камни наподобие вала; с другой стороны перед нами протекала река с ненадежным руслом и за укреплениями стояли толпы вооруженных врагов.
34. К тому же вожди племен обходили своих с увещаниями, укрепляли их дух, стремясь рассеять в них страх и воспламенить их надеждою и боевым пылом; сам Каратак носился взад и вперед, провозглашая, что этот день, эта битва положат начало либо отвоеванию ими свободы, либо вечному рабству; при этом он называл имена предков, изгнавших диктатора Цезаря, тех, чья доблесть избавила их от римского топора и от податей и сохранила им неоскверненными тела их жен и детей. И когда он говорил это и подобное этому, толпа отвечала ему криками одобрения и каждый клялся верой своих отцов, что ни копья, ни раны не заставят его отступить.
35. Это воодушевление в стане врага смутило римского военачальника; вместе с тем его страшили и преграждавшая ему путь река, и вновь возведенное неприятелем укрепление, и нависавшие над головой горы — все это, казавшееся ему грозным препятствием и обороняемое многочисленными защитниками. Но римские воины рвались в бой: они кричали, что доблесть все преодолевает; им вторили префекты и трибуны, укрепляя в войске боевую решимость. Тогда Осторий, определив на взгляд, что действительно неприступно и где можно пройти, ведет за собою воодушевленных отвагой воинов и без труда переправляется через реку. Когда наши подошли к валу и пока бой велся при помощи метательных копий и стрел, наши потери ранеными и убитыми превышали потери врага; но после того как, построившись черепахою, они раскидали кое-как сложенные и лишенные связи каменные завалы и разгорелась рукопашная схватка в равных условиях, варвары начали отступать на горные кручи. Но и туда устремились наши застрельщики и тяжеловооруженные воины, одни — осыпая противника стрелами, другие — наступая сомкнутым строем, между тем как ряды британцев, не прикрытых ни панцирями, ни шлемами, пришли в расстройство; если они оказывали сопротивление воинам вспомогательных войск, их разили мечи и дротики легионеров; а если оборачивались к легионерам, их поражали обоюдоострые мечи и копья воинов вспомогательных войск. Победа была полной; наши взяли в плен жену и дочь Каратака и принудили его братьев сдаться на милость победителя.
36. Сам Каратак бежал к царице бригантов, по имени Картимандуя, рассчитывая найти у нее пристанище, но так как поверженный беззащитен, он был закован в цепи и выдан победителям. Это произошло на девятый год после начала войны в Британии[17]. Отсюда молва о нем, перекинувшись на острова и распространившись в ближних провинциях, достигла также Италии, и здесь все хотели увидеть того, кто в течение стольких лет презирал наше могущество. Имя Каратака не оставалось безвестным и в Риме; и Цезарь, превознося свой успех, тем самым возвеличил славу побежденного. Итак, созвали народ, словно его ожидало чрезвычайное зрелище: преторианские когорты в полном вооружении стояли на поле, простиравшемся перед их лагерем. Сначала провели клиентов царя, потом пронесли фалеры и ожерелья, добытые им в войнах с другими народами, затем показали его братьев, жену и дочь, и наконец его самого. Униженными были внушенные страхом мольбы всех остальных, но Каратак не взывал к милосердию ни опущенным взором, ни речами, но когда подошел к трибуналу и встал подле него, сказал так.
37. «Если б я был, пока мне сопутствовала удача, столь же умерен в своих притязаниях, как знатен и взыскан судьбою, я бы прибыл в ваш город скорее в качестве друга, чем пленника, и ты бы, Цезарь, не погнушался заключить мир и союз с потомком прославленных предков и повелителем многих народов. И если мой нынешний жребий для меня унизителен, то тебе, напротив, он прибавил величия. У меня были кони, воины, оружие, власть; нужно ли удивляться, что всего этого я лишился не по своей воле? Если вы хотите всеми повелевать, то следует ли из этого, что все обязаны безропотно становиться рабами? Если бы я беспрекословно и сразу отдался под твою руку, то и моя участь не обрела бы известности и ты не обрел бы новой славы победою надо мной. Моя казнь вскоре будет забыта, но если ты оставишь мне жизнь, я навеки стану примером твоего милосердия». В ответ на это Цезарь даровал прощение и Каратаку, и его жене, и братьям. После того как с них сняли оковы, они те же хвалы и выражения благодарности, с какими перед тем обратились к принцепсу, воздали и Агриппине, которую увидели невдалеке на другой трибуне. Пребывание женщины перед строем римского войска было, конечно, новшеством и не отвечало обычаям древних, но сама Агриппина не упускала возможности показать, что она правит вместе с супругом, разделяя с ним добытую ее предками власть.
38. Созванные затем сенаторы произнесли много высокопарных речей о захвате в плен Каратака, утверждая, что это событие не менее достославно, чем пленение Публием Сципионом Сифака, или Луцием Павлом Персея, или другими полководцами прочих царей, представших в оковах перед римским народом. Осторию определяются триумфальные отличия. Его до этого успешные действия сменяются в дальнейшем частичными неудачами, то ли потому, что после устранения Каратака наши сочли, что война окончена и повели ее не в полную силу, то ли потому, что, скорбя об утрате такого царя, враги возгорелись жаждою мщения. Они окружают префекта лагеря, оставленного вместе с когортами легионов для возведения крепостей на земле силуров. И если бы из ближних укреплений не отправили с известием об этом гонцов и осажденным не пришли спешно на выручку, они были бы полностью истреблены. Тем не менее в этих боях пали префект, восемь центурионов и наиболее отважные из рядовых воинов. Немного спустя неприятель снова разгромил наших, занимавшихся заготовкою продовольствия и фуража, и высланные для их поддержки отряды вспомогательной конницы.
39. Тогда Осторий бросил на помощь когорты легковооруженных, но и это не остановило бы бегства, если бы не вступили в бой легионы. Их мощь уравняла положение сражающихся сторон, и вскоре наши стали брать верх. Враги, понеся незначительные потери, ибо день был уже на исходе, бежали. С той поры следовали одна за другою бесконечные, чаще похожие на грабительские набеги, стычки то среди горных лесов, то среди топей, куда кого приводили случай или отвага, опрометчивая попытка или продуманный замысел, жажда мщения или поиски, добычи, по приказанию, а иной раз и без ведома военачальников. В этих схватках силуры дрались с невиданным дотоле упорством, ибо их распаляла распространившаяся молва о словах римского полководца, заявившего во всеуслышание, что, подобно тому как некогда было частью истреблено, частью переправлено в Галлию племя сугамбров, так должно искоренить даже самое имя силуров. Захватив врасплох две когорты вспомогательных войск, неосторожно увлекшихся грабежом из-за жадности начальствовавших над ними префектов, враги принялись щедро распределять трофеи и пленных и подстрекать другие народы к возмущению против нас; и случилось так, что именно в эти дни, не выдержав бремени тяжких забот, умер Осторий; его кончина немало обрадовала врагов, считавших, что, если этот отнюдь не заслуживавший презрения полководец и не был умерщвлен в битве, его все же умертвила война.
40. Узнав о смерти легата, Цезарь, чтобы не оставлять провинцию без правителя, назначил вместо него Авла Дидия. Прибыв со всей возможной поспешностью, тот, однако, застал там тревожное положение, ибо, пока он находился в пути, враги нанесли поражение легиону, которым начальствовал Манлий Валент; молву об этом событии они всячески раздували, чтобы устрашить прибывающего к ним римского полководца, а он, в свою очередь, преувеличил дошедшие до него слухи, чтобы снискать себе большую славу, если ему удастся положить конец беспорядкам, и большую снисходительность, если они затянутся. Этот урон причинили нам те же силуры, и они наседали на нас во многих местах, пока не были рассеяны стремительным наступлением Дидия. После пленения Каратака наиболее сведущим в военном деле среди врагов был Венуций из племени бригантов, о чем я упоминал выше[18], долгое время хранивший нам верность и поддерживаемый римским оружием, пока он состоял в браке с царицею Картимандуей, но после происшедшего между ними разрыва, а затем и войны ставший проявлять враждебность и в отношении нас. Впрочем, вначале борьба шла лишь между ними самими, и Картимандуя, прибегнув к хитрости, захватила брата и родственников Венуция. Это особенно распалило ее врагов, считавших бесчестьем подчиняться владычеству женщины, и отборные воины с их стороны предпринимают нападение на царский дворец. Мы предвидели это заранее, и высланные на помощь царице когорты вступили в ожесточенный бой с неприятелем, протекавший вначале с переменным успехом, но в конце концов увенчавшийся нашей победой. С таким же успехом сразился и легион, которым начальствовал Цезий Назика; и вообще, обремененный преклонным возрастом и осыпанный почетными наградами, Дидий полагал достаточным сдерживать неприятеля, действуя через своих подчиненных. Хотя сообщенное мною было выполнено в течение нескольких лет и двумя пропреторами, я объединил их деяния вместе, дабы, отдаленные друг от друга, они не подверглись незаслуженному забвению[19]. Возвращаюсь к повествованию по годам.
41. При консулах Тиберии Клавдии (в пятый раз) и Сервии Корнелии (Орфите)[20] поспешили досрочно облачить Нерона в мужскую тогу[21], дабы создать впечатление, что он достаточно возмужал и способен заниматься государственными делами. Цезарь охотно внял настояниям раболепствующего сената, предложившего, чтобы Нерону, в возрасте неполных двадцати лет было предоставлено консульство, а до принятия им на себя этих обязанностей он располагал проконсульской властью за пределами города Рима и именовался главой молодежи. К тому же было решено раздать от его имени денежные подарки воинам и продовольственные простому народу. На цирковом представлении, данном с целью привлечь к нему благосклонность толпы, он появился в одеянии триумфатора, а Британник — в претексте: пусть народ, видя перед собою одного в убранстве полководца, а другого в детской одежде, в соответствие с этим предугадает грядущую судьбу их обоих. Вскоре затем были удалены из преторианских когорт, частью на основании вымышленных причин, частью под почетным предлогом повышения в должности, те из центурионов и военных трибунов, которые скорбели об уготованном Британнику жребии; были изгнаны из дворца и сохранявшие верность Британнику вольноотпущенники, причем это произошло в связи со следующим случаем. Однажды, когда Нерон и Британник при встрече обменялись приветствиями, первый обратился ко второму по имени, а тот назвал Нерона Домицием. Агриппина с горькими жалобами сообщает об этом мужу как о свидетельстве начавшейся между сводными братьями розни: с усыновлением Нерона не желают считаться, в лоне семьи отменяется постановленное сенатом, предписанное народом; если своевременно не пресечь вопиющую злонамеренность подстрекателей, она приведет к гибели государства. Встревоженный этими обвинениями, Клавдий обрекает на изгнание или смерть всех наиболее честных и неподкупных воспитателей сына и попечение о нем отдает в руки назначенных мачехой.
42. Но предпринять решительные шаги Агриппина все-таки не отваживалась, пока во главе преторианских когорт оставались Лузий Гета и Руфрий Криспин, которые, по ее убеждению, были преданы памяти Мессалины и питали привязанность к ее детям. И вот она внушает мужу, что, домогаясь расположения воинов, они разлагают когорты, тогда как при единоначалии в тех же когортах установится более строгая дисциплина. Так она добилась передачи когорт в подчинение Афранию Бурру, выдающемуся военачальнику, о котором шла добрая слава, но которому, однако, было известно, кому он обязан своим назначением. Вместе с тем Агриппина стремилась придать себе как можно больше величия: она поднялась на Капитолий в двуколке, и эта почесть, издавна воздававшаяся только жрецам и святыням, также усиливала почитание женщины, которая — единственный доныне пример — была дочерью императора, сестрою, супругою и матерью принцепсов[22]. Но тем не менее по доносу сенатора Юния Лупа предъявляется обвинение престарелому годами Вителлию, который был главнейшей ее опорою и пользовался огромным влиянием (сколь превратны судьбы могущественных!). Доносчик обвинял его в оскорблении величия и в намерении захватить власть, и Клавдий с готовностью поверил бы этому, если бы Агриппина скорее угрозами, нежели просьбами, не переломила его и не вынудила лишить обвинителя воды и огня: таково было желание самого Вителлия.
43. В этом году было много знамений: на Капитолий сели зловещие птицы; во время землетрясения от следовавших друг за другом толчков обрушились дома, и так как страх пред еще большими бедствиями вызвал смятение, в образовавшейся давке было растоптано много людей; недостаток в зерне и возникший из-за этого голод также принимались за знаменья. И дело не ограничилось глухим ропотом, но разбиравшего судебные тяжбы Клавдия окружили с буйными выкриками и, оттеснив на край форума, зажали в кольцо и не выпускали оттуда, пока он не пробился наконец сквозь стену возбужденных людей, вырученный отрядом воинов. Стало известно, что продовольствия в Риме оставалось не более чем на пятнадцать суток, и от величайшего бедствия город избавили лишь благоволение богов и мягкость зимы. А ведь было время, когда Италия снабжала продовольствием свои находившиеся в отдаленных провинциях легионы, да и сейчас она не страдает бесплодием, но мы предпочитаем возделывать Африку и Египет, и жизнь римского народа доверена кораблям и случайностям.
44. Вспыхнувшая в том же году война[23] между армянами и иберами вызвала крайнюю напряженность и в отношениях римлян с парфянами. Парфянским народом повелевал Вологез, родившийся от гречанки-наложницы и получивший царскую власть по соглашению с братьями: над иберами с давних пор властвовал Фарасман, над армянами, при нашей поддержке, — брат его Митридат. У Фарасмана был сын по имени Радамист; статный, отличавшийся редкою телесною силой, овладевший всеми науками и искусствами, которым обучают на его родине, он был широко известен и среди соседних народов. Радамист слишком часто и горячо сетовал на старость отца, из-за которой скромные пределы Иберского царства остаются неизменными, чтобы снедавшее его честолюбие могло остаться для кого-нибудь тайною. И вот Фарасман, на склоне лет опасаясь охваченного жаждою власти и опирающегося на народную любовь юноши, начинает разжигать в нем иные надежды и указывать на Армению, вспоминая, что после изгнания из нее парфян он сам отдал ее Митридату; впрочем, применение силы следует отложить на будущее, а пока выгоднее прибегнуть к хитрости, чтобы тем легче осилить застигнутого врасплох царя. И Радамист, притворившись, что у него произошла ссора с отцом и он бессилен против гонений мачехи, отправляется к дяде и, принятый им с сердечною ласкою, словно он был его сыном, за спиной Митридата, который ни о чем не догадывался и всячески возвышал его, подстрекает армянских вельмож к государственному перевороту.
45. Под предлогом примирения возвратившись затем к отцу, он сообщает, что достигнуто все, чего можно было добиться обманом, а прочее следует довершить оружием. Тогда Фарасман измышляет повод к войне: сражаясь в свое время с царем альбанов, он хотел обратиться за помощью к римлянам, чему, однако, воспротивился его брат, и в отмщение за эту обиду он выступает в поход, чтобы его низложить. Одновременно он передал в распоряжение сына большое войско. И тот вынудил устрашенного внезапным вторжением и прогнанного с равнин Митридата укрыться в крепости Горнеях, защищенной и местоположением, и римским гарнизоном во главе с префектом Целием Поллионом и центурионом Касперием. Нет ничего, в чем варвары были бы столь же несведущи, как в осадных орудиях и искусстве брать приступом крепости. Тщетно и со значительными потерями попытавшись овладеть укреплениями, Радамист приступает к осаде; и так как тут ничего нельзя было сделать силою, он подкупает алчного Поллиона, несмотря на то что Касперий заклинал того не предавать вероломно и корыстно царя-союзника и Армению, отданную ему в дар римским народом. Но Поллион в свое оправдание ссылался на многочисленность неприятеля, а Радамист — на приказания, полученные им от отца, и Касперий, заключив перемирие, в конце концов оставляет крепость, с тем чтобы, если ему не удастся заставить Фарасмана отказаться от этой войны, известить хотя бы о положении дел в Армении правителя Сирии Умидия Квадрата.
46. После ухода центуриона префект, как бы избавившись от надзиравшего за ним стража, принимается уговаривать Митридата примириться с Фарасманом, указывая, что они кровные братья, что Фарасман — старше, что их связывают и другие узы родства: ведь он женат на дочери Фарасмана и тесть Радамисту; имея превосходство в силе, иберы тем не менее не отвергают мира; хорошо известно вероломство армян, и у него, Митридата, нет другой опоры, кроме не обеспеченной продовольствием крепости; не лучше ли без пролития крови покончить с распрею, оставив сомнительные расчеты на оружие. И пока Митридат колеблется, не доверяя советам префекта, ибо тот насилием овладел царской наложницей и вообще считался человеком продажным, от которого можно ждать любой низости, Касперий проникает к Фарасману и настаивает, чтобы иберы сняли осаду с крепости. Тот, давая уклончивые ответы, не останавливаясь и перед лживыми обещаниями, секретно отправляет гонцов к Радамисту с повелением во что бы то ни стало и возможно скорее захватить Митридата. Плата за предательство увеличивается, и Поллион тайным подкупом подбивает воинов требовать заключения мира и угрожать, что в противном случае крепость будет ими покинута. Вынужденный необходимостью, Митридат соглашается на предложенные ему Радамистом время и место заключения мирного договора и оставляет Горней.
47. В условленный день Радамист, устремившись навстречу, заключает его в объятия, обращается к нему с притворной почтительностью, называет тестем и отцом; клянется, что не посягнет на него ни мечом, ни ядом, и при этом увлекает его в ближнюю рощу, говоря, что в ней сделаны необходимые приготовления к закланию жертвы, дабы мир между ними был заключен при богах-свидетелях. У восточных царей в обычае всякий раз, как они вступают в союз, выставлять перед собою правые руки и, приложив друг к другу большие пальцы, туго перетягивать их узлом; а когда пальцы нальются кровью, она выпускается из них посредством легких надрезов, и цари друг у друга ее высасывают. Заключенный подобным образом договор почитается нерушимым, будучи как бы освящен кровью его участников. Но тот, кто тогда перетягивал царям пальцы, сделав вид, будто падает, обхватывает колени Митридата и налит его с ног; немедленно сбегается много народа, и на Митридата налагают оковы. Затем его водили, влача за ножную цепь, что считается позорным у варваров, и так как он, властвуя, круто обходился с простым народом, толпа осыпала его поношениями и грозила расправой. Впрочем, попадались в ней и такие, кто, наблюдая столь разительную перемену в его судьбе, сострадали ему; рыдая в голос, в сопровождении малых детей за ним следовала жена. В ожидании испрошенных у Фарасмана распоряжений их порознь помещают в крытых повозках. Жажда завладеть царством пересилила в Фарасмане жалость к брату и дочери, и душою он был готов к совершению злодеяния; он не пожелал, однако, присутствовать при их умерщвлении, а Радамист, памятуя о данной им клятве не посягать на жизнь сестры и дяди ни мечом, ни ядом, велит их удушить, повалив на землю и накрыв большой и тяжелой грудой одежды. И так как сыновья Митридата оплакивали убитых родителей, были истреблены и они.
48. Между тем Квадрат, узнав, что Митридат предан и армянское царство захватили его убийцы, созывает совещание и, сообщив о случившемся, спрашивает собравшихся, нужно ли покарать виновных. Заботу о достоинстве Римского государства проявили лишь очень немногие; большинство высказалось за то, что безопаснее: всякое преступление у чужестранцев следует принимать с радостью; больше того, надлежит сеять семена междоусобиц, как нередко поступали римские принцепсы, предоставляя тому или иному под видом щедрого дара ту же Армению, дабы распалить души варваров и толкнуть их на смуту; пусть Радамист владеет преступно захваченным, лишь бы он был окружен всеобщею ненавистью и запятнан позором; ведь это выгоднее, чем если бы он был низложен, овеянный славой. Это мнение и возобладало. Впрочем, чтобы не могло показаться, что ими это злодеяние одобряется, и на случай, если бы Цезарь распорядился иначе, к Фарасману послали гонцов с требованием уйти из пределов Армении и увести с собой сына.
49. В Каппадокии был прокуратором Юлий Пелигн, одинаково презираемый как за низость души, так и за телесное безобразие, но тем не менее весьма близкий к Клавдию, ибо в былое время, будучи еще частным лицом, тот проводил свой бездеятельный досуг в обществе прихлебателей. Этот Пелигн созвал вспомогательное войско провинции якобы с целью отвоевать Армению, но так как от творимых им грабежей больше страдали союзники, чем враги, его воинские силы редели, и, нуждаясь в защите от наседавших на него варваров, он явился в конце концов к Радамисту; купленный подарками Радамиста, он принялся убеждать его надеть царские знаки отличия, и сам присутствовал при их возложении как пособник и вдохновитель. Но когда распространилась молва о столь постыдном его поведении, чтобы и других не сочли такими же, как Пелигн, высылается легион во главе с легатом Гельвидием Приском, которому было поручено покончить со смутою, действуя в зависимости от обстоятельств. Итак, поспешно перевалив через Таврские горы и успев навести порядок больше умеренностью, чем применением силы, он получает приказ возвратиться в Сирию, дабы не вызвать войны с парфянами.
50. Ибо Вологез, сочтя, что представился случай вступить в Армению, ранее находившуюся во владении его предков и коварно захваченную иноземным царем, стягивает войска и готовится возвести на армянский престол брата своего Тиридата, чтобы никто из его рода не был обойден царством. Двинувшись на Армению, парфяне без боя прогнали иберов, и армянские города Артаксата и Тигранокерта сдались на милость победителя. Но затем суровость зимы и недостаток съестных припасов, а также возникшее из-за того и другого моровое поветрие побуждают Вологеза отказаться от начатого им предприятия. И в никем не занятую Армению опять вторгается Радамист, еще более свирепый, чем прежде, ибо на этот раз он смотрел на ее обитателей как на изменников, готовых, как только сложатся благоприятные обстоятельства, снова подняться на него мятежом. И действительно, они, сколь ни были приучены к рабству, теряют терпение и с оружием в руках окружают царский дворец.
51. Спасли Радамиста лишь быстрые кони, умчавшие его и жену. Беременная жена из страха перед врагами и любви к мужу вначале через силу переносила тяготы бегства; но измученная непрерывною скачкой, от которой сотрясалось ее отягощенное плодом чрево и внутренности, она стала молить Радамиста, чтобы, подарив ей честную смерть, он избавил ее от надругательств плена. Сперва он ее обнимает, поддерживает, уговаривает, то восхищаясь ее целомудрием, то впадая в неистовство при мысли о том, что, если она будет покинута им, ею овладеет другой. Наконец, охваченный ревностью, Радамист, обнажив акинак[24], пронзает ее привычной к убийствам рукою, уносит раненую на берег Аракса и бросает в реку, чтобы даже мертвою она не досталась врагам: после этого он устремляется к пределам иберов и достигает отцовского царства. Между тем Зенобию (ибо таково было имя его жены), еще дышащую и подающую явные признаки жизни, замечают в спокойной заводи пастухи и, заключив по благородству ее лица, что она не простого звания, перевязывают ей рану, лечат деревенскими средствами и, узнав ее имя, а также, что с нею произошло, относят в город Артаксату, откуда попечением городских властей она была доставлена к Тиридату, который ласково принял ее и отнесся к ней как к царице.
52. В консульство Фавста Суллы и Сальвия Оттона[25] был отправлен в изгнание Фурий Скрибониан, якобы вопрошавший халдеев, когда умрет Цезарь. К этому обвинению приплетали и его мать Вибию, которая не могла смириться с предыдущим своим осуждением (тогда она была сослана)[26]. Отец Скрибониана Камилл в свое время поднял мятеж против Цезаря, и тот утверждал, что если этому отпрыску враждебного рода вторично оставлена жизнь, то этим он обязан только его милосердию. Однако последующая жизнь изгнанника оказалась недолгой: унесла ли его случайная смерть или он был умерщвлен ядом, об этом каждый толковал соответственно своему убеждению. Тогда же было издано сенатское постановление об изгнании астрологов из Италии — грозное и бесплодное. Позднее принцепс похвалил в своей речи сенаторов, по недостатку средств добровольно вышедших из сенаторского сословия, и вывел из него тех, кто, оставаясь в нем, добавлял к своей бедности еще и бесстыдство.
53. Тогда же Клавдий выступает в сенате с предложением относительно наказания женщин в случае их брачного сожительства с рабами, и сенаторы постановляют, что, если они дошли до такого падения без ведома владельца раба, их подобает считать обращенными в рабство, если с его согласия — вольноотпущенницами. И так как Цезарь объявил, что автор внесенного законопроекта — Паллант, консул на следующий срок Барея Соран предложил даровать Палланту преторские знаки отличия и пятнадцать миллионов сестерциев, а Корнелий Сципион добавил, что ему, сверх того, следует принести благодарность от лица государства, ибо, происходя от царей Аркадии, он ради общественной пользы пренебрег своей восходящей к глубокой древности знатностью и удовлетворяется положением одного из помощников принцепса. Клавдий подтвердил, что, довольствуясь почестями, Паллант по-прежнему беден. И вот, начертанный на медной доске, был вывешен сенатский указ, в котором вольноотпущенник, обладатель трехсот миллионов сестерциев, превозносился восхвалениями за старинную неприхотливость и довольство малым.
54. Но подобной умеренности не обнаруживал его брат, по имени Феликс, который, уже давно пребывая правителем Иудеи, считал, что при столь могущественной поддержке может безнаказанно творить беззакония. Среди иудеев, действительно, возникли волнения и начался мятеж, когда…[27], и хотя после того как стало известно о его умерщвлении, это исполнено не было, их тем не менее не оставлял страх, как бы кто из принцепсов не повелел им того же. Между тем Феликс неуместными мерами толкал их на новые беспорядки, причем в злоупотреблениях всякого рода с ним соревновался Вентидий Куман, ведавший частью провинции, которая была поделена между ними так, что Вентидию подчинялся народ галилеян, а Феликсу — самаритяне; те и другие издавна враждовали, а тогда, из презрения к обоим правителям, и вовсе перестали сдерживать взаимную ненависть. Итак, они принялись грабить друг друга, посылать друг к другу шайки разбойников, подстраивать засады, а порою затевать и подлинные сражения, делясь с прокураторами награбленным и захваченною добычею. Те вначале были очень довольны, но, когда смута угрожающе возросла, вмешались в нее военною силой; наши воины были перебиты бунтовщиками, и провинция запылала бы в пожаре войны, если бы ей на помощь не явился правитель Сирии Квадрат. Он недолго раздумывал, как поступить с иудеями, дерзнувшими на убийство воинов, и они поплатились за него головой; медлил он лишь в отношении Кумана и Феликса (прослышав о причинах восстания, Клавдий предоставил ему свершить правосудие и над обоими прокураторами), но Квадрат, дабы умерить рвение обвинителей, взял Феликса с собою на трибунал и посадил его среди судей, и за преступление, совершенное ими обоими, был осужден только Куман, после чего в провинции восстановилось спокойствие.
55. Немного позднее дикие племена Киликии, называемые клитами, нередко нарушавшие спокойствие и прежде, объединившись под предводительством Троксобора и расположив лагерь в труднопроходимых горах, стали производить оттуда набеги на побережье и города, нападая на земледельцев и горожан, и в особенности на купцов и мореплавателей. Они обложили осадою город Анемурий; высланный из Сирии ему на помощь конный отряд под начальством префекта Курция Севера потерпел поражение, так как пересеченная местность в окрестностях города, удобная для пехотинцев, была непригодна для действий конницы. В дальнейшем царь той страны Антиох, снискав расположение простых воинов и обманув их вождя, внес раскол в скопище врагов и, предав смерти Троксобора и нескольких других главарей, милостивым обращением смирил остальных.
56. Около того же времени была прорыта гора между Фуцинским озером и рекой Лирисом[28], и чтобы возможно большее число зрителей могло увидеть это великолепное сооружение, на озере устраивают навмахию[29], подобно тому как, соорудив водоем за Тибром, такую же битву, на более легких и менее многочисленных кораблях, показал некогда Август. Клавдий снарядил триремы и квадриремы, посадив на них девятнадцать тысяч человек; у берегов озера со всех сторон были расставлены плоты, чтобы сражающимся некуда было бежать, но внутри этого ограждения оставалось довольно простора для усилий гребцов, для искусства кормчих, для нападения кораблей друг на друга и для всего прочего, без чего не обходятся морские бои. На плотах стояли манипулы преторианских когорт и подразделения конницы, на них же были возведены выдвинутые вперед укрепления с готовыми к действию катапультами и баллистами, тогда как остальную часть озера стерегли моряки на палубных кораблях. Берега, холмы, вершины окрестных гор заполнили, как в амфитеатре, несметные толпы зрителей, привлеченных из ближних городов и даже из Рима[30] жаждою к зрелищам, тогда как иных привело сюда стремление угодить принцепсу. Сам он в роскошном военном плаще и невдалеке от него Агриппина в вытканной из золотых нитей хламиде занимали первые места. И хотя сражение шло между приговоренными к смерти преступниками, они бились как доблестные мужи, и после длительного кровопролития оставшимся в живых была сохранена жизнь.
57. По окончании зрелища, разобрав запруду, открыли путь водам: но тут стала очевидной непригодность канала, подведенного к озеру выше уровня его дна или хотя бы половинной его глубины. Из-за этого в течение некоторого времени продолжались работы по его углублению, и затем, чтобы снова привлечь народ, на озере возводят помост для пешего боя и на нем даются гладиаторские игры. Возле места, где озеру предстояло устремиться в канал, было устроено пиршество, участников которого охватило смятение, когда хлынувшая с огромною силой вода стала уносить все попадавшееся на ее пути, сотрясая и находившееся поодаль, сея ужас поднятым ею ревом и грохотом. Воспользовавшись испугом принцепса, Агриппина принимается обвинять ведавшего работами на канале Нарцисса в алчности и хищениях, но и он не молчит, упрекая ее в женской необузданности и в чрезмерно высоко метящих замыслах.
58. В консульство Децима Юния и Квинта Гатерия[31] шестнадцатилетний Нерон сочетался браком с дочерью Цезаря Октавией. Чтобы дать молодому человеку возможность блеснуть начитанностью и красноречием, ему поручили выступить в поддержку ходатайства жителей Илиона, и, упомянув в искусно составленной речи, что римский народ происходит из Трои, что родоначальник Юлиев — Эней и прочее, по своей древности недалеко отстоящее от баснословных сказаний, он добивается снятия с жителей Илиона всех государственных повинностей. Он же выступил с речью, в которой убедил дать уничтоженной пожаром Бононской колонии вспомоществование в размере десяти миллионов сестерциев. Тогда же родоссцам были возвращены их вольности, не раз отнимавшиеся у них и вновь закреплявшиеся за ними в зависимости от их заслуг в наших войнах с внешним врагом или от поднимаемых ими против нас мятежей, и на пять лет сложены подати с разрушенной землетрясением Апамеи.
59. Между тем Агриппина своими кознями и ухищрениями толкала Клавдия на ничем не оправданные жестокости и с целью овладеть садами знаменитого своим богатством Статилия Тавра погубила его, найдя обвинителя в лице Тарквития Приска. Легат Тавра в бытность того проконсулом Африки, он вменял Тавру в вину, после их возвращения из провинции, отчасти лихоимство, но главным образом злонамеренные сношения с магами. И Тавр, не вынеся лживого обвинения и бесчестившей его клеветы, сам пресек себе жизнь, не дожидаясь приговора сената. Однако Тарквитий был исключен из сенаторского сословия: сенаторы, вопреки проискам Агриппины, настояли на этом решении из ненависти к доносчику.
60. В том же году от Клавдия не раз слышали, что судебные решения которые будут приняты его прокураторами, должны выполняться с такой же неукоснительностью, как если бы их принял он сам. И чтобы не сочли его слова случайной обмолвкою, то же самое, еще пространнее и обстоятельнее, было закреплено в изданном по этому поводу сенатском постановлении. Ведь в свое время божественный Август повелел предоставить управлявшим Египтом всадникам право отправления правосудия и признавать за их приговорами такую же законную силу, как если бы они были вынесены римскими магистратами[32]; затем и в других провинциях и в самом Риме им были присвоены многие такие права, которыми ранее располагали лишь преторы. Клавдий полностью передал в их руки судебную власть, из-за которой столько раз возникали гражданские раздоры и вооруженные столкновения, и когда по законопроекту Семпрония[33] отправление правосудия было поручено исключительно всадническому сословию, и когда законом Сервилия[34] судебную власть снова возвратили сенату, да и Марий некогда воевал с Суллою главным образом из-за этого права Но тогда вели борьбу сословия и исход спора имел общее значение для государства. Опираясь на могущество Цезаря[35], Гай Оппий и Корнелий Бальб оказались первыми всадниками, облеченными властью обсуждать условия мира и решать вопрос о войне. Незачем называть последовавших за ними Матия, Ведия и другие громкие имена прославленных римских всадников, раз Клавдий уравнял с собой и с законом даже вольноотпущенников, которых он поставил ведать своим личным имуществом.
61. Затем он предложил сенату снять бремя повинностей с жителей острова Коса и при этом много говорил об их древности; древнейшими обитателями этого острова, если не считать Кея, отца Латоны, были аргивяне; впоследствии прибывший к ним Эскулапий познакомил их с искусством врачевания, которым усердно занимались его потомки, — Клавдий назвал их поименно и сообщил, в какое время кто из них был знаменит. Далее он сказал, что к тому же роду принадлежит и Ксенофонт, к знаниям которого он прибегает, и поэтому следует пойти навстречу его ходатайству и освободить жителей Коса от каких бы то ни было податей, дабы они полностью посвятили себя заботе об этом священном и всецело преданном богу острове. Можно было бы несомненно указать и на их многочисленные заслуги перед римским народом, на совместно с ними одержанные нами победы, но Клавдий с привычною для него беспечностью не стал утаивать с помощью дополнительных доводов, что, идя на эту уступку, он смотрит на нее как на личное одолжение Ксенофонту.
62. Но зато посланцы Бизантия, получив возможность предстать перед сенатом и жалуясь на непомерную тяжесть податей, не упустили распространиться обо всем, что могло пойти им на пользу. Начав с союза, который они заключили с нами в те дни, когда мы воевали с царем македонян, получившим, поскольку он был самозванец, наименование Лжефилиппа[36], они вслед за тем вспомнили о вооруженных силах, посланных ими против Антиоха, Персея, Аристоника, о помощи Антонию во время войны с пиратами[37], о том, что было сделано ими для Суллы, Лукулла, Помпея, наконец о позднейших услугах Цезарям, ибо местоположение их города таково, что они могут содействовать передвижению по суше и морю полководцев с войсками и подвозу для них продовольствия.
63. И действительно, греки расположили Бизантий на самом краю Европы, там, где пролив, отделяющий Европу от Азии, наиболее узок: запросив пифийского Аполлона, где им основать город, они получили оракул, гласивший, что для этого следует приискать место напротив владений слепцов[38]. Это темное прорицание указывало на халкедонян, которые, попав сюда первыми и имея возможность постигнуть преимущества этой местности, избрали для себя худшую. Ведь Бизантий стоит на плодородной земле, возле обильного рыбою моря, ибо огромные косяки ее, пробившись из Понта и испуганные протянувшейся наискось грядою подводных скал, отклоняются от изгиба противолежащего берега и устремляются в гавани этого города. Благодаря столь благоприятному обстоятельству жители его извлекали вначале большую выгоду и богатели, но, изнемогая под тяжестью податей, вынуждены молить или о полном снятии их, или хотя бы об уменьшении их размера. Их просьба была поддержана принцепсом, подтвердившим, что, истощенные недавними войнами с фракийцами и Боспорским царством, они нуждаются в безотлагательной помощи. И их на пять лет освободили от податей.
64. В консульство Марка Азиния и Мания Ацилия[39] частые знамения заставили ожидать перемены к худшему. Сгорели зажженные небесным огнем боевые значки и палатки воинов; на вершине Капитолия сел пчелиный рой; рождались люди со звериными членами, и свинья произвела поросенка с ястребиными когтями. Зловещим предзнаменованием явилась и убыль в числе высших магистратов, ибо в течение немногих месяцев скончались квестор, эдил, народный трибун, претор и консул[40]. Но больше всего Агриппину устрашили слова, вырвавшиеся у захмелевшего Клавдия, что такова уж его судьба — выносить беспутство своих жен, а затем обрушивать на них кару[41], опасаясь за свое будущее, она решила действовать, и притом поспешить: прежде всего, движимая женскою нетерпимостью, она погубила Домицию Лепиду, ибо Лепида, дочь младшей Антонии, внучатая племянница Августа, двоюродная тетка Агриппины и сестра ее прежнего мужа Гнея, считала, что не уступает ей в знатности. Внешностью, возрастом, богатством они мало чем рознились: обе распутные, запятнанные дурною славою, необузданные, — они не меньше соперничали в пороках, чем в том немногом хорошем, которым их, возможно, наделила судьба. Но ожесточеннее всего они боролись между собой за то, чье влияние на Нерона возобладает — матери или тетки; Лепида завлекала его юношескую душу ласками и щедротами, тогда как Агриппина, напротив, была с ним неизменно сурова и непреклонна: она желала доставить сыну верховную власть, но терпеть его властвование она не могла.
65. Обвинили Лепиду в том, что посредством колдовских чар она пыталась извести жену принцепса и что, содержа в Калабрии толпы буйных рабов, нарушала мир и покой Италии. За это ее осудили на смерть, чему всеми силами противодействовал Нарцисс, который, день ото дня все больше и больше подозревая Агриппину в злонамеренных умыслах, сказал однажды, как сообщают, в тесном кругу друзей, что он обречен на верную гибель, достанется ли верховная власть Британнику или Нерону; однако он стольким обязан Цезарю[42], что ради его пользы готов пожертвовать жизнью. Он, Нарцисс, изобличил Мессалину и Силия; если власть попадет в руки Нерона, то и тот будет располагать сходными основаниями для его осуждения; но зато если наследником будет признан Британник, это избавит принцепса от опасности; а бесстрастно наблюдать козни мачехи, столь пагубные для всей семьи Цезаря, он счел бы для себя еще большим позором, чем если бы умолчал о распутстве его предыдущей жены. Хотя и на этот раз нет недостатка в распутстве: Паллант — любовник Агриппины, и ни в ком не вызывает сомнений, что честь, благопристойность, стыд — все это для нее не имеет значения по сравнению с властью. Так рассуждая. Нарцисс возлагал все упования на Британника и, простирая руки то к богам, то к нему самому, молился о том, чтобы он возможно скорее достиг зрелого возраста, чтобы, возмужав, низвергнул врагов отца и отмстил также убийцам матери.
66. Под гнетом тяжких забот Нарцисс занемог и для восстановления сил мягкой погодой и целебными водами отправился в Синуессу. Тогда Агриппина, уже давно решившаяся на преступление и торопившаяся воспользоваться удобным случаем, тем более что у нее были слуги, на которых она могла положиться, задумалась о том, какой вид яда ей следует применить: если его действие будет внезапным и быстрым, то как бы не раскрылось ее преступление; если же она изберет медленно действующий и убивающий исподволь, то как бы Клавдий на пороге смерти не понял, что он жертва коварства, и не возвратил своей любви сыну[43]. Ей было желательно нечто особенное, такое, от чего помутился бы его разум и последовало постепенное угасание. И она разыскивает понаторевшую в этих делах искусницу по имени Локуста, недавно осужденную за отравления, которую еще ранее долгое время использовали как орудие самовластия. Мастерством этой женщины был составлен соответствующий яд; дал же его Клавдию евнух Галот, в обязанности которого входило приносить и отведывать предназначенные для Клавдия кушанья.
67. Вскоре все стало настолько явным, что писатели того времени подробно рассказали о происшедшем: яд был примешан к изысканному грибному блюду; что Клавдий отравлен, распознали не сразу из-за его беспечности или, может быть, опьянения; к тому же приступ поноса доставил ему видимое облегчение. Пораженная страхом Агриппина, опасаясь для себя самого худшего и не обращая внимания на неприязнь присутствующих, обращается к ранее предусмотренной помощи врача Ксенофонта. И тот, как бы затем, чтобы вызвать рвоту, ввел в горло Клавдия смазанное быстродействующим ядом перо, хорошо зная, что если затевать величайшие преступления невозможно, не подвергаясь опасности, то зато преуспевший в них щедро вознаграждается.
68. Между тем созывались сенаторы; консулы и жрецы провозглашали торжественные обеты, молясь об исцелении принцепса, тогда как его, уже бездыханного, обкладывали припарками и покрывалами с намерением скрывать его смерть, пока не будут приняты меры, которыми была бы закреплена за Нероном верховная власть. Как бы убитая горем и ищущая утешения Агриппина сразу же после кончины Клавдия припала к Британнику и заключила его в объятия; называя его точным подобием отца, она всевозможными ухищрениями не выпускала его из покоя, в котором они находились. Задержала она при себе и его сестер Антонию и Октавию и, приставив огражу ко всем дверям, время от времени объявляла, что состояние принцепса улучшается, делая это ради того, чтобы поддерживать в воинах надежду на хороший исход и дождаться благоприятного часа, указанного предвещаниями халдеев.
69. И вот в полдень, в третий день до октябрьских ид, внезапно широко распахиваются двери дворца и к когорте, по заведенному в войске порядку охранявшей его, выходит сопровождаемый Бурром Нерон. Встреченного по указанию префекта приветственными кликами, его поднимают на носилках. Говорят, что некоторые воины заколебались: озираясь по сторонам, они спрашивали, где же Британник; но так как никто не призвал их к возмущению, им только и оставалось покориться. Принесенный в преторианский лагерь, Нерон, произнеся подобавшую обстоятельствам речь и пообещав воинам столь же щедрые, как его отец, денежные подарки, провозглашается императором. За решением войска последовали указы сената: никаких волнений не было и в провинциях. Клавдию определяются почести, воздаваемые богам, и похороны его обставляются с такой же торжественностью, с какою был похоронен Август, ибо Агриппина соревновалась в пышности со своей прабабкою Ливией. Завещание его, однако, оглашено не было, дабы предпочтение, отданное им пасынку, хотя у него был собственный сын, своею несправедливостью не смутило простой народ и не вызвало в нем негодования.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история











 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.