Бродель Ф. Что такое Франция?

ОГЛАВЛЕНИЕ

КНИГА ВТОРАЯ. ЛЮДИ И ВЕЩИ

ГЛАВА ВТОРАЯ. НАСЕЛЕНИЕ С X ВЕКА ДО НАШИХ ДНЕЙ

Есть вещи, которые мы знаем,
и вещи, которые мы можем предположить.
Ян Дондт '

Цель настоящей главы - охватить, объяснить по мере возможности
историю нашей страны, которая разворачивалась на протяжении до-
брого десятка веков и продолжает разворачиваться поныне. Но хотя
рассматривать период такой большой протяженности исключительно
удобно, предприятие это невероятно трудное, и я отнюдь не уверен в
успехе. И все-таки игра стоит свеч.

В этом нескончаемом развертывании сразу заметен крутой обрыв,
а за ним - бездонная пропасть, которую Ги Буа называет «Хи-
росимой» ': катастрофа, происшедшая с французским и европейским
населением в 1350-1450 годах под влиянием трех факторов: голода,
чумы и Столетней войны. Франции, как и всему Западу, потребовалось
не меньше столетия (1450-1550), а то и все двести лет (1450-1650),
чтобы зарубцевалась эта глубокая, зияющая рана: четверть, треть,
половина, местами до семидесяти процентов населения было сметено
с лица земли *.

С тех пор много воды утекло, и тем не менее с 1450 года до наших
дней не было ни одного бедствия, соизмеримого с этим небывалым
опустошением. Все более поздние несчастья не идут с ним ни в какое
сравнение; чтобы обрисовать ситуацию в общих чертах, скажем: 1450
год - разлом, равного которому, насколько нам известно, не было и нет
во всей нашей истории.

Итак, рассматриваемое тысячелетие делится, резко и четко, на две
приблизительно равные части. С 950 по 1450 год - долгий многовековой
автономный «биологический» цикл, по нашему мнению, наиболее яркий
цикл такого типа во всей нашей истории, с характерной асимметрией,
которая в какой-то степени подтверждает его подлинность и в которой
нет ничего удивительного: медленный подъем, с учетом различных

Вступление                                117

благоприятных обстоятельств, с 950 до 1350 года и стремительный (во
всяком случае, сравнительно) спад, спуск вниз через две ступеньки *, с
1350 под 1450 год: падение происходило примерно в четыре раза быст-
рее, чем подъем. Подобные асимметрии в порядке вещей: теряют всегда
быстрее, чем приобретают.

И все же нескончаемая вторая часть, на" -шаяся в 1450 году и
продолжающаяся в наши дни, проходит под зь. .ом неуклонного подъ-
ема, то более, то менее быстрого, то более, то менее равномерного, со
своими рывками вперед и даже временными спадами, но при этом
непрерывного и не знающего подлинных катастроф. Так что если много-
вековой цикл начался в 1450 году и продолжается, как я считаю,
поныне, то мы живем в эпоху подъема, прогнозы же современных
ученых-демографов (а они обещают, что к середине XXI века на земном
шаре будет более десяти миллиардов людей) говорят о том, что этот
подъем будет долгим: не похоже, чтобы надвигался демографический
спад, который придал бы этому нескончаемому жизненному подъему
характер цикличности, которым он пока не обладает,- о чем мы,
разумеется, нимало не сожалеем, ибо в этом спаде не нуждаются ни
ученые - творцы теоретических схем, ни простые люди. Теория обо-
бщает события, но не диктует их.

Итак, на первый план выдвигается разительный контраст между
пятью первыми и пятью последними веками обширного периода, кото-
рый мы рассматриваем. Конечно, этот контраст не единственный, есть и
другие. Мы можем извлечь из них уроки, исследовать их многочислен-
ные грани, после чего нам останется объяснить - насколько возмож-
но,- как действуют эти подспудные и в конечном счете решающие
механизмы, которые нарушают ход истории и придают ей определен-
ный смысл.

I МНОГОВЕКОВОЙ, ПОЧТИ ЗАМКНУТЫЙ ЦИКЛ,
ИЛИ ПЕРВЫЙ ЭТАП НОВОГО ВРЕМЕНИ
ВО ФРАНЦИИ И В ЕВРОПЕ (950-1450)

С Х века до конца Столетней войны историки различают раннее
Средневековье (германцы) и позднее Средневековье (французы). Я
предпочитаю решительно говорить о первом этапе нового времени,
которое ознаменовалось невиданным преображением Запада. Именно в
эту эпоху появляется некая Франция, некая Европа. Этот первый этап
нового времени отличается и от того, что ему предшествовало, и от того,
что за ним последовало. Его истоки надо искать в Европе времен
Каролингов, по сути дела еще не порвавшей с Римом, а результатом его
явилось собственно новое время с его урбанизмом, капитализмом,
укреплением королевской власти - которое наступило только после
Столетней войны. Ибо первый этап нового времени, о котором мы ведем
речь, оказался недолговечным: достигнутые успехи привели к резкому
упадку.

Х век, или Конец Рима. Итак, перед нами многовековой цикл,
который мы рассматриваем во всей полноте и непрерывности. Во всей
полноте, поскольку мы наблюдаем и его подъем, и его спад. Во всей
непрерывности, потому что мы прослеживаем его эволюцию целиком, с
середины Х века до середины XV века. Время окончания этого периода
не вызывает сомнений - он завершился около 1450 года. Зато о начале
его можно говорить с меньшей уверенностью.

Конечно, очень заманчиво взять за точку отсчета круглую цифру и
считать, что новый расцвет Европы начался с 1000 года; этот период
часто описывали как полное ужаса ожидание конца света, он словно
нарочно создан, чтобы обозначить самую нимснюю, самую трагическую
точку. Но, с одной стороны, нельзя с достоверностью утверждать, что в
1000 году страхи, против которых вдобавок активно выступала Цер-
ковь, проникли глубоко в массы. Нынешние историки ° полагают, что
историки прежних времен преувеличивали значение этих страхов, они
были заворожены действием драмы, которая превращает их ремесло в
ремесло режиссера. С другой стороны, Х век не был «мрачным веком
железа и свинца» ^ каким его изображают некоторые летописцы.

1. Первый этап нового времени (950-1450)                  119

И действительно, его характеризуют признаки, которые сами по себе
указывают на благоприятные условия: стабильное положение, новые
рынки сбыта, укрепление здоровья людей, взлет экономики или по
крайней мере его предпосылки... Так, норманны, венгры, сарацины
перестают вторгаться на территорию Франции. Это не такое уж малень-
кое преимущество. В то же самое время возрождаются города, они
растут, ширятся, окружающие их крепостные валы отодвигаются, вок-
руг них появляются предместья. Строится множество церквей. Воздвига-
ются величественные соборы в Шалоне-на-Марне, в Сансе, в Бове, в
Санлисе, в Труа - в XII-XIII веках эти памятники зодчества захле-
стывает волна готики ". Активизируются центры чеканки монет. Появ-
ляются новые рынки сбыта. Возрождаются старые и возникают новые
ярмарки ". Устанавливается и расширяется торговля с дальними страна-
ми. Фризские сукна * развозят по всему христианскому миру. Все это
дает основания считать, что взлет европейских народов начался около
950 года - несколькими годами раньше или несколькими годами позже:
не стоит забывать о том, насколько, в общем-то, приблизительны даты,
когда речь идет о таких долгих процессах.

Отодвинув начало подъема на пятьдесят лет назад, мы тем самым
показываем, что очевидный взлет, происшедший в XI веке, произошел
не вдруг, он долго зрел в недрах общества, гораздо дольше, чем можно
предположить. Прекращение вторжений варваров, несомненно, многое
объясняет: норманнов остановили в низовьях Сены в 911 году, германцы
победили венгров в Мерзебурге (933 г.) и в Аугсбурге (955 г.) и останови-
ли их продвижение на Запад; благодаря общему спаду активности
Средиземноморья стали реже набеги сарацинов. Начало казаться, что
все это может изменить судьбы Европы и Франции, что Бог послал им
такое счастье. Во всяком случае, такое создавалось впечатление: ведь на
протяжении веков Запад был открыт для нападок чужеземцев прежде
всего потому, что был мало населен, плохо защищен. Но население
Западной Европы постепенно росло, города укреплялись. Народы, жи-
вущие на территории Западной Европы, постепенно учились бороться с
венгерскими всадниками и ладьями норманнов, снующими вверх и вниз
по рекам. Короче говоря, то, что нам часто - и с полным основанием -
выдавали за причину, можно с неменьшим основанием считать следстви-
ем. Прекращение вторжений варваров отчасти объясняется усилением
могущества Запада.

Впрочем, не будем воображать себе, будто с возвращением мира во
Франции воцарился покой. Междоусобица никогда не затихала; враждо-
вали между собой сеньоры, проявляли непокорность и занимались

120               Глава вторая. Население с Х века до наших дней

разбоем вассалы, пытался завоевать новые владения король; в 1109 году
на французской земле уже завязывается долгая война между Францией
и Англией - это начало того, что иногда называли «первой Столетней
войной» '°. Грабежи, резня, разбой, опасности были самым обычным
делом. Поэтому Церковь, а иногда и государство неоднократно вмешива-
лись и призывали заключить «мир Божий», «перемирие Божье», они
организовывали общества, члены которых давали клятву столько-то
лет или месяцев и   ^не^. жить в мире с ближними. «Да не захватывает
никто отныне в е рхиях и графствах церквей; да не крадет никто
лошадей, жеребят, быков, коров, ослов, ослиц, ниже их поклажу, да не
крадет никто баранов, коз, свиней. Да не приводит никто строить или
осаждать замок иных людей, кроме тех, которые живут на его земле, в
его аллоде ", в его бенефиции "', ...да не нападает никто на монахов и их
спутников, странствующих без оружия; ...да не берет никто в плен
крестьянина или крестьянку, чтобы получить за них выкуп» ". Таков
был текст первого подобного пакта, составленного около 990 года Ги
д'Анжу, епископом из Пюи. Надо добавить, что рыцари и крестьяне
согласились заключить это первое «божеское перемирие» только после
того, как их принудили к этому вооруженные воины под предводитель-
ством племянников епископа! Так что не будем делать скоропалитель-
ных выводов о том, что после 1000 года во Франции воцарился мир.
Мир, которому действительно не было равных, установился позже - в
1250 году '*. В самом деле, война такой же промысел, как другие; общий
взлет для нее так же благоприятен, как и для других видов человеческой
деятельности.

Так что взлет Х и последующих веков сосуществует с процессами,
которые зачастую мешают ему. Тем не менее этот взлет - порыв,
поднимающийся из глубин, жизненная сила, способная залечить если не
все раны и царапины, то по крайней мере изрядное их число.

Существенным, хотя и редко упоминаемым фактором этого глубоко-
го преобразования, несомненно, является постепенное исчезновение

ФРАНЦИЯ КАПЕТИНГОВ
Условные обозначения на карте:

Первая колонка (свержу вниз): Королевский домен
в начале царствования Филиппа-Августа. Земли, при-
соединенные к королевскому домену при Филиппе-Августе.
Земли, присоединенные к королевскому домену при Лю-
довике VIII.

122               Глава вторая. Население с Х века до наших дней

римского окружения и материальных структур Рима. В результате всех
завоеваний Римская империя стала могучим миром-экономикой, живу-
щим в первую очередь за счет Средиземного моря, ибо основные перевоз-
ки осуществлялись морским путем. Побережье Средиземного моря, при-
морские области были завоеваны римлянами и вовлечены в экономичес-
кую жизнь, центром которой был Рим - Рим и Италия. Когда в 324
году столицу перенесли из Рима в Константинополь, центр мира-эконо-
мики переместился на Восток, в интересах этой Pars Orientis, этой
Восточной Римской империи, которая появляется вследствие раздела,
произведенного при Феодосии (395 г.) Но ни этот раскол, ни падение в
476 году Западной Римской империи не разрушили экономическое
окружение римского мира: мир-экономика, который обеспечивал его
материальную основу, сохраняет силу, хотя и уменьшается в размерах.
Византия со своей золотой монетой, своими великолепными шелками,
своим флотом, своей экономической активностью, своим множеством
свободных крестьян продолжает подчинять себе варварский Запад и
даже, хотя и с меньшим успехом, исламские страны. Для Запада:
Галлии времен Хлодвига, Франции времен Гуго Капета - Средиземное
море еще не утратило своей важности. Но это государства со слабораз-
витой экономикой. Для них Средиземное море по-прежнему символ
связи, традиции, господства.

Другим наследием Рима было рабство. Надо запомнить недавнее
утверждение Франсуа Сиго ": во времена республики римское и ита-
льянское крестьянство завоевало земли, на которых раскинулась Римс-
кая империя. Но именно в эпоху рабства и во многом благодаря ему
Италия достигла могущества, в ней появились большие владения, лати-
фундии, и излишки продукции. Когда рабов становится трудно прокор-
мить (ведь чем больше завоеваний, тем больше пленников), система
латифундий приходит в Италии в упадок, но зато латифундии появля-
ются в Северной Африке, Испании, Галлии. Если это не новый подъем
экономики, то по меньшей мере преемственность. В Римской Галлии
постепенно - не везде, но во многих местах - устанавливается рабо-
владельческий строй галло-римской виллы. Однако впоследствии здесь
тоже произошли перемены к худшему. Чтобы рабовладельческий строй
был прочным, нужны сильная власть и войны, которые поставляют
рабов. Но ведь в Галлии не затихает междоусобица, войны продолжают-
ся на ее границах, а сильная власть исчезает. Является ли сильная
власть опорой феодального строя или, наоборот, разрушает его? Как бы
там ни было, результат тот же.
С другой стороны, свободное крестьянство, которое существовало

1. Первый этап нового времени (950-1450)                  123

при рабовладельческом строе, продолжает существовать и в новых
условиях. Не на него ли опираются каролингские завоеватели, которые
нещадно его эксплуатируют? '*

Следовательно, если на земле кое-где еще существует рабство, как во
времена Восточной Римской империи ", общая ситуация к началу Х
века меняется. Постепенно устанавливается и укрепляется крепостная
зависимость. Конечно, иногда это происходит в ущерб мелким собствен-
никам из числа свободных людей. Но, поскольку крепостная зависи-
мость пришла на смену рабству, она становится орудием прогресса,
некоторого освобождения крестьянства. Крепостной в широком смысле
слова владеет землей, коль скоро он к ней прикреплен. Это владение
стимулирует его работу, создает излишки продукции, без которых
немыслимы суперструктуры общества, экономики, политики и куль-
туры. Не пора ли высказать в пользу крепостной зависимости, которая
привела к развитию производства, утверждение, аналогичное утвержде-
нию Франсуа Сиго относительно рабства в древности?

Но важное новшество Х и последующих веков заключается в том,
что место римского мира-экономики занимает новый мир-экономика.
Средиземное море утрачивает свою роль, теперь на первом месте Запад,
земля Европы. Два противоположных полюса этого нового мира -
Италия и Нидерланды, переживающие явный подъем, а центр - яр-
марки в Шампани и в Бри ", куда съезжаются торговцы со всего света.
Начинается Возрождение, «подлинное», если верить таким крупным
медиевистам, как Армандо Сапори и Джино Луццато '". Но пригодно ли
само слово «Возрождение» - ведь оно предполагает возврат к старому,
повторение того, что уже было? На мой взгляд, речь идет о ранее не
существовавшем, о неоспоримом новшестве. О рождении Европы.

Взлет новосозданней Европы. 1. Население. Первый фактор
взлета Европы - рост населения. Увеличивающееся число людей -
своего рода цемент: деревушки, деревни, города растут, обмен увеличи-
вается; устанавливаются экономические связи. Но изучая этот демогра-
фический подъем, мы чаще всего сталкиваемся либо со сведениями об
отдельных местностях, либо с общими оценками, то есть вступаем
в область приблизительного. Дж. К. Рассел считает, что население
Франции к 1100 году составляло 6 200 000 человек, то есть почти в пять
раз превышало население Англии (численность последнего известна
благодаря «книге Страшного суда» (Domesday Book) и составляла в 1086
году 1 300 000 человек *"). А в 1328 году в Своде записей в приходских

124               Глава вторая. Население с Х века до наших дней

книгах население Франции исчисляется примерно 20 миллионами чело-
век ". Если считать, что исходная цифра 6 200 000 жителей в 1100 году
точна (правда, лично мне кажется, что она занижена), это значит, что
население нашей страны увеличилось больше чем в три раза. Население
Англии, насчитывавшее в 1086 году 1300 000 человек, к 1346 году
выросло до 3 700 000 человек, то есть также увеличилось примерно
втрое ". Основываясь на этих и некоторых других данных относительно
населения Италии, Дании и других стран, Вильгельм Абель делает
вывод, что население всей Европы выросло почти в три раза ".

Во всяком случае, произошел значительный сдвиг. Средняя продол-
жительность жизни в Англии в 1300 году была «тридцать - тридцать
пять лет. Это гораздо выше, чем в Древнем Риме (примерно двадцать
пять лет), почти равно средней продолжительности жизни в Китае в
1946 году и чуть ниже, чем в Англии в 1838-1854 годах»^. На самом
деле, население росло постепенно, в течение трех веков, и прирост
составлял 0,4% в год. Такое медленное поступательное движение неза-
метно для людей, которые в нем участвуют. Так что не будем делать
скоропалительных выводов о приливе, о скачке. Имело место накопле-
ние, изменение формы, преображение. Все произошло не вдруг. И
движение совершалось не равномерно - бывали рывки, ускорение в
богатых областях, сбои, застой и даже обратный ход в областях бедных.

Главное - повсюду эти процессы затрагивали крестьянство. Кре-
стьяне покидают деревни, растекаются по всей стране. Франция неод-
нородна, феодальный строй - это раздробленность, совокупность от-
дельных хозяйств, живущих каждое по своим законам. Но всюду есть
крестьяне, и они заселяют и перезаселяют города. Они являются причи-
ной демографического взрыва. Феодализм ставит перед историками-
марксистами множество проблем, начиная с определения самого этого
понятия. Главное свойство, которого часто не принимают в расчет,- это
роль базиса, бурная стихийная деятельность крестьян, которые закаба-
лены, которые окончательно прикрепляются к земле, которые упорно
трудятся на себя и своих хозяев. Выражение «крепостная зависимость»,
без которого никак не обойтись, подчеркивает статус крестьянина, но
статус менее важен, чем ремесло крестьянина, его достаток, площадь и
плодородие земельного надела, который он обрабатывает. «Юридичес-
кий статус не соответствовал уровню жизни: свободные крестьяне (а
Такие еще остались) были бедными, крепостные крестьяне - богаты-
ми» ". Крестьянское движение, которое стоит у колыбели Европы,-
порыв к вольности и свободе, к самостоятельности, пусть неполной, но
безусловной.

1. Первый этап нового времени (950-1450)                   125

2. Земля и распашка нови. Итак, Европа, которая очерчива-
ет свои границы, которая обретает свое лицо,- плод распашки новых
земель, полеводства и скотоводства. Она выходит из лона матери-земли,
которую пашут, мотыжат, боронят, вырывают у враждебной природы,
выходит из лона земли-кормилицы, которую отвоевывают - благодаря
ли крепостной зависимости и упорному крестьянскому труду или каким-
либо иным фактором - у ланд, лесов, берегов рек, болот, даже у моря, а
также из лона земель, которые обрабатывались в прежние времена. В
общем, налицо невиданная внутренняя колонизация, ее выполняют
старые деревни, которые разрастаются и занимают полузаброшенные
земли - те самые, какие занимали некогда, а порой даже выходят за
прежние границы и, как говорит Марк Блок, «размножаются почковани-
ем»; бывает и так, что внутренняя колонизация происходит за счет
преобразований, быть может, запоздалых, осуществляемых отдельными
сеньорами, или группами сеньоров, или аббатствами, или самим королем.

Для освоения обширных новых пространств постоянно требуются
«рабочие руки», орудующие киркой и мотыгой. Часто за неимением
лучшего этих «колонов» вербуют, трубя в рог на всех перекрестках и
раздавая щедрые посулы: в 1065 году аббатство Сен-Дени обещало
принять и защитить всякого, кто придет на его земли и примет участие в
постройке Одской капеллы в Бурбоннэ, «будь то вор или беглый
крепостной». Миграции людей сразу резко возросли ^.

Обычно начинают с того, что, потеснив пустыню, распахивают
землю там, где раньше «не ступала нога человека», на «девственных
просторах, заросших бурьяном. Хроника [монахов из] Мориньи... пока-
зывает нам, как крестьяне плутом и мотыгой сражаются с кустами,
колючками, папоротниками и всеми этими заполонившими все и вся
растениями, вцепившимися в лоно земли» ".

Самое главное, самое важное дело - борьба против лесов, борьба
великая, героическая. Только в отдельных местах, например в Солони,
леса остались в целости и сохранности, всюду или почти всюду они
отступают, а то и вовсе исчезают, как в Понтье или Вимё. К югу от
Парижа лесные массивы на берегах Бьевры, Ивлины, Лэ, Крюи, Ложи
без конца подвергались атакам пахарей-завоевателей. Например, в плот-
ном массиве Крюи, от Рюэя до Севрской долины, вдоль центрального
коридора, который разделял его надвое и назывался Валь Кризон,
настоятель аббатства Сен-Дени Сутерий поселил шестьдесят семей: так
образовалась деревня Вокрессон ". В Дофинэ, завоевав долины, пахари
двинулись дальше и в очередной раз за неимением лучшего пошли «на
штурм альпийских лесов» "".

126               Глава вторая. Население с Х века до наших дней

Сводить леса - essarter, как говорили на севере Франции, artiguer,
как говорили на юге,- рубить деревья, корчевать - тяжелый труд; он
придал сельской местности вид, который она сохранит на века, многие
области и по сей день выглядят так же, как в те далекие времена.
Уничтожение лесов обусловлено необходимостью увеличить пахотные
площади, чтобы кормить растущее население. В конечном счете это
расширение пахотных земель привело к тому, что было вырублено не
меньше половины лесов: по самому скромному подсчету получается, что
из 26 миллионов гектаров, занятых лесом в 1000 году, уцелело только 13
миллионов гектаров '".

Такое массовое уничтожение небезопасно, ибо между лесом и об-
рабатываемой землей - этими двумя источниками жизни для кре-
стьян - нужно поддерживать равновесие. Тут важно не переусерд-
ствовать, ведь лес - это и пастбища, и древесина для строительства, и
дрова. Разве средневековая цивилизация - как, впрочем, в большой
степени и цивилизация нового времени - не является цивилизацией
леса? Разве не сохранилась она вплоть до наших дней в Шампани,
отличающейся влажным климатом, во всяком случае в маленьком крае
Дер, на севере департамента Верхняя Марна: все дома и даже церкви
здесь деревянные, дубовые ^'. Не стоит также забывать, что лес порож-
дал целый мир, давал работу дровосекам, угольщикам, плотникам,
кораблестроителям, бочарам, бондарям, мастерам, делающим сабо, куз-
нецам и гончарам, и, наконец, не будем забывать о городах, полиостью
построенных из дерева (Труа вновь отстроен из дерева после большого
пожара в 1524 году) и отапливаемых дровами '".

Эта широкая колонизация произошла не вдруг. Чрезвычайно разно-
образны типы расселения, виды использования свежерасчищенных уча-
стков. Например, в прекрасной книге Пьера Брюне ^ перечислены
донельзя разнообразные формы размещения деревень на плодородных
плато третичного периода, которые отделяют Уазу от Сены в краях
Валуа, Суассоннэ, Мюльсьен '*, Орксуа ", Бри: деревни, расположен-
ные в виде рыбьего хребта, деревни, расползшиеся как паутина; линей-
ные деревни, чересполосные участки, разросшиеся за счет «кварталов»,
отторгнутых у старых исчезнувших деревень; хутора, возникшие на
месте древних галло-римских вилл, которые они в конце концов погло-
тили и переварили, подобно тому как фагоциты переваривают микро-
бов ^, а также деревушки, жмущиеся к большой ферме и поставляющие
ей рабочую силу; не говоря уже о многочисленных «новостройках»,
совершенно не похожих друг на друга и имеющих каждая свое лицо. В
Бри, относительно возвышенном, хорошо орошаемом лесистом крае,

1, Первый этап нового времени (950-1450)                  127

сохранилось больше документов, чем в других местах, вероятно, потому,
что эту область оценили позднее. Из бумаг мы узнаем, кому принад-
лежали земли: сеньорам, духовенству, парижским буржуа (прежде все-
го), буржуа из Куломье или Мо (ставшего вскоре крупным центром
торговли зерном) ". А сколько интересного могли бы поведать соответст-
вующие изыскания относительно обработанных террас Прованса и
Пиренеев!

Сеньоры, духовенство и крестьяне по-разному осуществляют коло-
низацию. Крестьянскую колонизацию распознать особенно трудно. Од-
нако историки выдвигают на первый план деятельность сельских об-
щин. Я не говорю, что между Сеной и Уазой сеньоры не распахивали
новь, а цистерцианцы, премонтранцы и - позже - тамплиеры и стран-
ноприимцы не сводили леса. Но если святой Норберт основывает в 1120
году аббатство Премонтре «в ужасной глуши Сен-Гобенского леса, среди
зловонных болот, окруженных бесплодными невозделанными ландами,
в царстве малярии и диких зверей», новый орден обосновывается также
на плодородных землях Суассоннэ, уже обработанных, которые ему
достаточно прибрать к рукам, расширить, привести в порядок: здесь
располагаются не менее пяти «гумен», имеющих впечатляющую пло-
щадь,- 275 гектаров, 195, 235, 180, 143...^ Вообще монашеские ордена
части получают в дар или покупают земли уже освоенные. Правда, они,
в особенности те, кто пришли последними,- тамплиеры и страннопри-
имцы - принесли с собой организацию, то есть уловили, направили по
нужному руслу взлет крестьянства, наметившийся, наверно, еще в
каролингскую эпоху.

То же самое, судя по обстоятельному труду Франсуа Жюльен-
Лабрюйера, происходило в старинных провинциях Онис и Сентонж "*,
где в IX-XII веках набожные люди отказывали свое имущество Церк-
ви, благодаря чему образовались поселения лиц духовного звания и
возникла «вторая иерархия, параллельная иерархии ленных владений,
приЦадлежавших сеньорам».

То же самое пишет Ги Буа о монахах из Клюни. «Верная оценка их
роли,- пишет он,- должна исходить из следующего: большая часть
этой аграрной системы сложилась раньше, чем появился монастырь.
Земли Клюнизуа и прежде использовались под пашни. Это заслуга
свободных крестьянских общин - документы конца Х века подтверж-
дают, как они были сильны» "". Если это утверждение справедливо и в
других случаях, а я думаю, что это так, то обретает куда большее
правдоподобие одно частное замечание Ги Буа: не оттого ли брожение в
деревнях началось так рано, что исчезли города? Это означало бы, что

128               Глава вторая. Население с Х века до наших дней

закат эпохи Каролингов ознаменовался еще большим упадком, чем
принято считать.

Однако suum cuique, * надо признать, что монахи выполняли очень
важную функцию: они руководили земельными хозяйствами, укруп-
няли их, вводили более эффективные методы обработки земель, заботи-
лись об улучшении коммуникаций, строили дороги и мосты и рас-
ширяли тортовую деятельность.

Проследив за развитием сельского хозяйства, осваивающего все
новые и новые пространства, скажем в заключение об усовершенствова-
нии орудий труда: железо не заменяет дерево, но дополняет его: на
Севере Франции распространяется плут с подвижным передком, потом с
металлическим лемехом и отвалом (но когда это происходит? Во времена
Каролингов или позже? Ученые до сих пор спорят об этом "); растет
поголовье тяглового скота: быков и лошадей; более удачно выбираются
земли под распашку и увеличиваются пахотные площади; почву начи-
нают удобрять мергелем...

3. Города. Взлет деревень сопровождается явным подъемом горо-
дов. Ни в какую другую эпоху не возникло столько новых городов,
сколько тогда. Причем они всегда вырастают рядом с древними города-
ми, которые, впрочем, не исчезают и зачастую играют ведущую роль -
так обстоит дело в епископских городах: Реймсе, Шалоне, Суассоне,
Нуайоне, Type, Лионе, Вьенне, Нарбонне, Бордо, Бурже... " В зависи-
мости от того, что вас больше интересует: возрождение старых городов
или появление новых, вызванное взлетом окружающих их деревень,-
вы либо отдадите предпочтение мнению о том, что городской уклад
жизни предшествовал взлету деревень, либо, наоборот, сочтете, что
городской уклад жизни отставал от взлета деревень. В первом случае вы
присоединитесь к точке зрения Анри Пиренна и Мориса Ломбара "",
полагающих, что сначала развивались города, во втором - разделите
взгляды Ги Фуркена, Жоржа Дюби и Линна Уайта ", полагающих, что
в первую очередь развивались деревенские хозяйства, и согласитесь с
Жаном Фавье ", который решительно утверждает: «Развитие городов
[во Франции] невозможно наряду с сельскохозяйственной экспансией и
тем более - в конкуренции с ней. Развитие городов - следствие этой
сельскохозяйственной экспансии».

Несомненно, город начинает жить, развиваться только благодаря
излишкам продукции деревень, получаемым в виде оброка, который

* Каждому свое (лат.).

1, Первый этап нового времени (950-1450)                   129

платят сеньорам, или десятины, взимаемой Церковью,- это значит, что
прав или почти прав Вернер Зомбарт, настаивающий, что рождение
города происходит тогда, когда в нем появляются привилегированные
особы, дворяне, духовенство, королевские чиновники, потом буржуа,
владельцы разного рода собственности, получающие оброк. Быть мо-
жет, в этом приоритете сельского над городским следует видеть харак-
терную особенность «первоначальной» Европы по сравнению со второй
Европой, Европой истинного Возрождения XV и XVI веков, которая
также была возвратом к доброму экономическому здравию со всеми
вытекающими отсюда последствиями. Но во время этого второго Воз-
рождения главная роль, вне всякого сомнения, принадлежала городам,
ибо они - высшая форма цивилизации, они лучше, чем деревни,
перенесли тяготы Столетней войны, их набирающий силу капитализм со
сложной системой хозяйствования возвышал их над окружающей сель-
ской местностью; на сей раз движение шло сверху вниз, не то что во
времена Капетингов, когда движение начиналось снизу и шло вверх. Ги
Буа, изучая опыт Нормандии, отметил, как «резко увеличился вес
промышленной и торговой деятельности и как это сильно повлияло на
аграрный сектор» *^'.

Впрочем, следует избегать чрезмерных упрощений. Нетрудно пред-
положить, что даже в XI и XII веках крупные торговые центры,
большие города, куда люди съезжались на ярмарки, порты развиваются
в основном не за счет кормящих их деревень, но за счет торговли, в том
числе с дальними странами. Торговля с дальними странами, контроли-
руемая королевской властью, со времен Каролингов становится ожив-
ленной. Франция торгует с Англией, Испанией, через Страсбург - с
Востоком... "

Во всяком случае, городу «первого» Возрождения - как бы он ни
развивался - суждено сыграть важную роль; он набирает жителей из
окрестностей, ведет торговлю с ближайшими соседями или с далекими
землями. Происходит явный взлет некоторых населенных пунктов,
оказавшихся в более выгодном положении благодаря дорогам, рекам,
морю, броду, крупному порту. Вокруг этих привилегированных центров
появляются предместья, где селятся преимущественно торговцы. Они
растут, раздуваются, потом некоторые из них лопаются, разлетаясь на
несколько городских ядер, выполняющих каждое свою особую роль.
«Тулуза насчитывает три агломерации: центр города принадлежит епи-
скопу, поселок Сен-Сернен - аббату, замок Нарбоннэ - графу». Пу-
атье, в свою очередь, распадается - не рекордная ли это цифра - на
шесть городских ядер *°.

6   Ф. Бродель

130               Глава вторая. Население с Х века до наших дней

Короче говоря, похоже, что города росли в центре, под сенью
городских установлений, часто соперничающих и даже враждующих
между собой. Если им и удавалось ценой долгой, иногда мирной, а
иногда весьма ожесточенной, борьбы добиться самостоятельности, то
лишь за счет борьбы между этими различными властями. Приобрести
гарантии, «свободы», добиться уменьшения налогов, которые их гнетут,
обеспечить себе право на самоуправление, или, как говорили тогда,
«превратиться в сеньорию»,- вот цели, которые ставит перед собой
движение, названное движением коммун (первый заговор такого рода
имел место в Ле-Мане в 1070 году) ". Но я не собираюсь приступать
сейчас к этой обширной классической проблеме - я буду рассматривать
ее в части третьей настоящего исследования, в главе, посвященной
государству.

Главное в настоящий момент - отметить, что, независимо от того,
являются ли города плодом сельскохозяйственной революции или нет,
цель их развития неизменно состоит в том, чтобы возвыситься, стать
суперструктурой. Существовать для них значит властвовать. Итак, в
какой-то момент они в большей или меньшей степени, с большим или
меньшим успехом противопоставляют себя деревням, служат им «образ-
цом», подчиняют их себе, и чем больше они разрастаются, тем больше
давят на окрестные поселки и деревни. Три важных преимущества,
которыми сопровождается процесс урбанизации,- поглощение городом
большей части ремесленников из помещичьих мастерских; появление
городских ремесленников, которые открывают лавки и вскоре, по мере
развития городского рынка, специализируются, разделяют поле деяте-
льности (становятся, так сказать, микрокапиталистами каждый в своей
области, настоящими монополистами); наконец, наличие купцов, кото-
рые вскоре начнут торговлю с дальними странами.

Таким образом, город в ответе за распространение нового стиля
жизни, за появление экономики более высокого уровня, распространя-
ющейся и на окрестности. Орудие этой набирающей силу экономики -
монета. Я расскажу, что я об этом думаю, в другой главе. Читатель
может, если хочет, заглянуть туда. На данный момент мне достаточно
отметить этот серьезный сдвиг.

4.Революция в промышленности. Общий сдвиг в эконо-
мике сопровождается появлением все новых и новых технических изоб-
ретений: появляются корабль с рулем на ахтерштевне и многочислен-
ными мачтами '", «повозки с колесами... защищенными железными
ободьями, которые везут подкованные лошади», металлические орудия

1. Первый этап нового времени (950-1450)                   131

труда и инструменты... Самым важным ремеслом становится кузнечное,
и кузнец долго остается важной фигурой: «Лошадь и - шире - тяг-
ловый скот, которому периодически меняют подковы, регулярно приво-
дит крестьянина в кузницу, там же чинят и металлические орудия
труда» ^'.

Но не эти детали определяют своеобразие того, что принято назы-
вать «первой промышленной революцией»; ее главный источник -
появление невероятного множества водяных мельниц, изобретенных еще
римлянами, а затем ветряных мельниц. Долгое время мельницы эти
строились из дерева, а под деревянным покровом «укрывался дорогосто-
ящий механизм (жернов, металлические рычаги), который... в случае
войны приходилось демонтировать и прятать» ^. Не меньшей ценно-
стью и важностью, чем эти орудия труда, обладал тот, кто пускал их в
ход,- сам мельник, мастер своего дела: «Источник дохода, который
он... извлекает [мельница], порой пожалован в ленное владение, случа-
ется даже, что он получен в знак почтения от сеньора» ".

Итак, рабы, роботы, приходят на службу человеку: на заре XII века
во Франции было не менее 20 000 водяных мельниц. Произведя ряд
подсчетов, можно приблизительно определить, что страна получила
таким образом эквивалент 600 000 рабочих рук ". Большое подспорье!

В конце XIII века во Франции крутится уже 40 000 гидравлических
мельниц, в конце XV века - 70 000 водяных и 20 000 ветряных,
которые появились позднее; как сказал один мой коллега, водяная
мельница - «феодальная», а ветряная - уже «капиталистическая» ".
Многие из этих мельниц работали вплоть до начала нашего столетия ^.
К главе, где мы противопоставляем север и юг, добавим следующую
деталь: Франции «известны два способа постройки ветряных мельниц:
вертлюжный на северо-востоке и башенный на юго-востоке, граница
между этими областями примерно совпадает с границей между облас-
тями, где применялась круглая черепица, и теми, где употреблялась
черепица плоская» ".

Определить относительный вес этих механических рабов в общей
деятельности страны нелегко '*. Но можно утверждать с уверенностью,
что эти в конечном счете элементарные изобретения имели успех. В
качестве косвенного, но убедительного доказательства приведу воспоми-
нания одного итальянца, приехавшего в 1936 году, после захвата Эфи-
опии, в Гондар. Он поразился, что зерно там до сих пор размельчают
пестиком, приспособил старый мотор и стал крутить жернова. Из
подручных средств он быстро соорудил одну «мельницу», потом Дру-
гую, третью - и так двадцать мельниц, разумно разместив их в разных

СТАРЫЕ МЕЛЬНИЦЫ НА :Я1ДРЕ

Начиная с VIII века во Франции строится множество мельниц.
На этом маленьком отрезке Эндра - длиной всего 15 километров -
и его притоках их насчитывается девятнадцать.

областях. Плата за помол резко снизилась, примерно раз в десять. Но
предприимчивый итальянец не остался внакладе и быстро разбогател:
крестьяне выстраивались в очередь у дверей его «мельниц»... ^ Не так
ли происходило дело и встарь?

Тем более что почти с самого начала - с XI, XII, XIII веков -
мельницы выполняли разную работу: мололи зерно, приводили в дейст-
вие молоты, участвовали в изготовлении бумаги, измельчали дубиль-
ную кору, валяли войлок, сбивали масло, трепали коноплю... «Полага-
ясь на честное слово» X. К. Дерби, выдающегося специалиста по анг-
лийской исторической географии, Робер Филипп утверждает, что «для
нас XIX век наступил еще в XII веке» '". Таково же mutatis mutandis *
мнение Вильгельма Абеля ". Он видит чудо в том, что заработки в это
время растут так же быстро, как и цены. Пьер Шоню заимствует

* С соответствующими изменениями (лат.).

1. Первый этап нового времени (950-1450)                   133

у В. В. Ростова его формулу take off ^,- «отрыва от земли, взлета», и в
самом деле, благодаря цепи «множителей» западное христианство, в том
числе и Франция, отрывается от земли, взлетает... В Нормандии в
конце XI столетия даже морской прилив и отлив были поставлены на
службу человеку *'.

Остается выяснить, являются ли мельницы причиной или следстви-
ем - вероятнее всего, они были и тем и другим - трансформации
первоначальной Европы. Трансформации такой мощной, что она приво-
дит на память революцию, которую произвел паровой двигатель в XIX
веке. С той лишь разницей, что паровой двигатель ставят где хотят, меж
тем как мельница неподвижна, она приросла к берегу реки. Итак, будь
то в городах или в деревнях, невозможно разлучить реки, эти источники
энергии, и промышленность, которая от них зависит. Эта неподвиж-
ность, которой суждено было длиться веками, характеризует первый
этап европейского нового времени и ограничивает его рамки.

Другое ограничение, уже более серьезное, в том, что эта револю-
ция - за редким исключением - остается замкнута в себе, она кружит-
ся на месте, бесконечно повторяется. Подлинная промышленная рево-
люция, та, которая начнется в Англии в XVIII веке, напротив, открыва-
ет цепь взаимосвязанных революций, каждая из которых прямо или
косвенно порождает следующую. В создании и успехах первого этапа
нового времени мельницы играли важную роль. Но если все кончилось
крахом, тому есть множество причин - среди них та, что вышеупомя-
нутая революция не имела качественно новых последствий, не породила
новых изобретений в области энергетики.

Удача Франции: ярмарки в Шампани и Бри. Европа XII века и
новый мир-экономика, который образуется в ней, имеет своими цент-
рами Труа, Провен, Бар-сюр-Об, Ланьи. Пространство Европы очень
рано приобретает вид, свойственный всякому миру-экономике: в его
состав входят центральная область, средние области и периферия.
Отсюда различие уровней и смещения, несмотря на то, что благодаря
своей целостности этот мир реагирует на спады и подъемы экономики
как единое целое. Вот множество причин, по которым первый мир-
экономика, образовавшийся в Европе, привлек наше внимание ".

У этого первоначального единства, сплотившего Европу, имелись
три решающие предпосылки: раннее развитие транспортной экономики
в Италии, где давно были построены порты на Средиземном море
(Амальфи, Венеция, Пиза, Генуя); появление в устьях трех рек: Рейна,

134               Глава вторая. Население с Х века до наших дней

Майна и Шельды - активной экономической зоны с развитыми ремес-
лами и торговлей (эта зона расходится лучами и постепенно распрост-
раняется до Сены); наконец, появление места встречи этих двух эконо-
мических районов в среднем течении Сены, Оба и Марны, на ярмарках в
Труа, Провене, Бар-сюр-Об и Ланьи.

По мнению Феликса Буркело и его последователя Робера-Анри
Ботье ^, ярмарки в Шампани и в Бри приобретают международное
значение в 1130-1160 годах - обратите внимание, что это все же
происходит гораздо позже знаменательной даты - начала первого кре-
стового похода (1095 г.). Быть может, причиной для сплочения послужи-
ло нечто вроде сильной отдачи после крестовых походов? Как бы там ни
было, отставание одного процесса от другого очевидно.

Именно в эти годы (ИЗО-1160) между двумя полюсами - Нидер-
ландами и Северной Италией - установилась настоящая связь, их
соединили дороги «французского перешейка», которые идут через всю
Европу с юга на север. Либеральные и конструктивные меры графов
Шампанских, начиная с Тибальда II в 1125 году, способствовали рас-
цвету знаменитых ярмарок. Завезенные из Леванта пряности, шелка,
вкупе с кредитами итальянских купцов, менялись там на суровое сукно,
производившееся в обширной промышленной зоне, протянувшейся от
Зёйдер-Зе до Сены и Марны.

Мелкая деталь: как объяснить, почему стали отдавать предпочтение
Труа, Провену, Бар-сюр-Об и Ланьи, новым дорогам, которые, в от-
личие от римских торговых путей, ведущих с севера на юг, не проходи-
ли через Реймс, Шалон и Лангр? " Происходил ли этот «захват» дорог
от враждебности графов Шампанских по отношению к епископским
городам Реймсу и Шалону, которые не подчинялись их власти? Или
оттого, что южные купцы желали приблизиться к покупателям восточ-
ных товаров, а следовательно, к сердцу Парижского бассейна и столице
королевства - Парижу, и не могли побороть этого искушения?

Во всяком случае, именно эти ярмарки в Труа, Провене, Бар-сюр-Об
и Ланьи, сменяющие друг друга и таким образом не прекращающиеся
круглый год, больше чем на столетие становятся центром нового мира-
экономики, который, охватывая всю Европу, контролирует первые
шаги ее жизни как единого целого.

Невозможно переоценить важность для Франции этого положения в
центре событий. И правда, разве не важно, что сердце нового мира-
экономики находится близ Парижа, другого громадного сердца? Если
этот город становится урбанистической громадой, насчитывающей к
1300 году не меньше 200 000 жителей *", а это больше, чем в любом

1. Первый этап нового времени (950-1450)

ГОРОДА, СВЯЗАННЫЙ С ЯРМАРКАМИ В ШАМПАНИ (XII-XIII вв.)

На этой карте видна экономическая система и биполярность
Европы в XIII веке: ее северный полюс - Нидерланды, южный -

Италия. (Карта Г. Аммана).

другом европейском городе; если «город, причем вполне просторный,
трещит по швам и не умещается в тех пределах, в которых он существо-
вал со времен Филиппа-Августа» ^; если его Университет самый блестя-
щий во всей Европе; если королевская власть Франции растет как дуб

136               Глава вторая. Население с Х века до наших дней

правосудия *, укореняя главные свои установления; если готическое
искусство, родившееся во Франции, простирается за ее границы, то
происходит это во многом благодаря шампанским ярмаркам, процвета-
вшим до конца XIII века. В Париже и вокруг Парижа вырастают
соборы: в 1130 году в Сансе, в 1131 году в Нуайоне, около 1150 года в
Санлисе и Лане, в 1163 году собор Парижской Богоматери, в 1194 году в
Шартре, в 1221 году в Амьене, в 1247 году в Бове. «Менее, чем за
столетие, наши предки построили... эти чудеса в камне. Они вздымались
все выше и выше. Высота свода собора в Санлисе восемнадцать метров,
собора в Бове - сорок восемь метров. Никто и никогда не поднимется
выше» ". (И правда, собор Парижской Богоматери имеет всего тридцать
пять метров в высоту.) Поскольку соборы строятся медленно, они
становятся свидетелями смены эпох. Начатый в 1163 году, собор Па-
рижской Богоматери был закончен только в 1320 году.

Если принять все это в расчет, то неудивительно, что Париж
становится с XI века «культурным центром Запада» "°, что позже
Парижский университет, в лихорадочных поисках нового, совершает
переворот в системе образования и вводит изучение формальной логики
Аристотеля, считавшейся в ту пору истинной наукой. Философия и
схоластика неожиданно заслонили считавшиеся прежде самыми глав-
ными предметами поэзию и литературу. В весьма язвительном сочине-
нии философ - Мишель де Корнуби - нападает на поэта - Анри
д'Авранша: «Я посвятил себя знанию... меж тем как ты предпочитаешь
вещи ребяческие, всякие там прозы, ритмы, метры. К чему все это?
Вполне можно сказать, что ни к чему... Ты знаешь грамматику, но
совсем не разбираешься в логике. Напрасно ты раздуваешься от важ-
ности, ведь ты невежда» ^.

Но не весь блеск сосредоточен в «Латинском квартале», по соседству
с Сорбонной, в Париже и его окрестностях. Я повторяю: французское
готическое искусство плодится и размножается. Оно зарождается в
Иль-де-Франсе, затем распространяется в Германии, на севере Испании,
на юге Англии и доходит до Кракова... Его образцы встречаются даже
на севере Италии, в Милане, в Сьене (хотя в целом на Апеннинском
полуострове эта французская мода не очень привилась). Мелкий, но
красноречивый пример: несколько дворцов, стоящих на главной площа-
ди Сьены, украшены готическими окнами; отчего? не оттого ли, что
богатым купцам, их владельцам, случалось бывать в Провене или

* Имеется в виду привычка Людовика IX Святого вершить суд, сидя под дубом
(примеч. ред.).

138

в Труа? Замечательно, что в 1297 году коммуна постановляет: если
кто-либо перестраивает или чинит дом на Кампо, то для того, чтобы не
нарушать общую гармонию, окна на фасаде должны обязательно следо-
вать установленному образцу - a colonnelli е senza alcuno ballatoio («с
маленькими колонками и без всякого балкона» ^).

Географическая экспансия: крестовые походы. Быть может, взлет
Европы сводится к самому обычному росту, быть может, все дело в
расширении географического пространства, завоеванного европейской
экономикой, которая в то время распространяется во все стороны.
Англия захватывает Шотландию, Уэльс, Ирландию; на востоке Европы
германцы и скандинавы проникают в славянские и прибалтийские
страны; поляки и венгры принимают христианство до 1000 года; южнее
идет христианская Реконкиста в Испании (в 1212 году одержана круп-
ная, решающая победа при Лас-Навас-де-Толоса); на Средиземном море
удалось отвоевать Балеарские острова, Сардинию, Корсику; норманны
обосновываются на Сицилии и в Южной Италии. Более того, благодаря
крестовым походам Запад прибрал к рукам само Средиземное море со
всеми его многочисленными торговыми путями.

Крестовые походы, как известно,- громадное испытание, выпавшее
на долю Европы и в первую очередь - Gesta Dei per Francos * -
на долю нашей страны. Запад очень рано (1094 г.) становится агрессивным.
Теперь его черед завоевывать, теперь его черед вторгаться, как раньше
вторгались варвары, в страны, которые встают на его пути,- страны
ислама и Византию. Теперь его черед покорять, причинять страдания,
эксплуатировать; роли переменились. Религиозный фанатизм кипит
и остынет еще не скоро - через несколько столетий. Появляются
империализм, колониализм - не столько в результате свободного выбо-
ра, сколько в результате необходимости. Фердинанд Лот любил подчер-
кивать темные, черные стороны этих многократных нашествий. Он не
без основания уподоблял их грубому завоеванию Нового Света, со-
провождавшемуся сходными жестокостями. Единственная - но суще-
ственная - разница заключается в том, что в Америке натиску европей-
цев подвергались первобытные цивилизации, не имевшие надежных
орудий защиты и не способные оказать серьезное сопротивление. Ев-
ропа могла пускать корни на всем пространстве в Новом Свете. Но
не в Северной Африке, не на мусульманском Востоке и не на территории

* Деяния Бога для франков (лат.).

1. Первый этап нового времени (950-1450)                   139

Византии, которая все же не исчезла с лица земли после захвата
Константинополя в 1204 году. Впрочем, эти суждения общего характера
отвлекают нас от нашей темы - первой экспансии Европы, испыта-
ния тяжелого, но проливающего свет на экономику и цивилизацию,
которые сложились в Европе и во Франции, находящейся в сердце
Европы.

Нисходящая кривая (1350-1450). Удачно ли выбрано это непритя-
зательное название для главы, повествующей о начале бурного столе-
тия, которое, по мнению Робера Фосье, «разделяет с Х и XX веком
сомнительную славу одного из самых жестоких столетий в истории
Европы» и истории Франции? " Не лучше ли было бы дать этим годам,
прошедшим между несчастьями Филиппа VI де Валуа и победами Карла
VII громкое название: великая депрессия, роковое стечение обстоя-
тельств? После удивительного, тяжелого, но долгого подъема в Европе
наступил мощный, всеобщий, резкий упадок - как сказали бы мы
теперь, экономический спад.

По мнению Робера Фосье, если ученики Симиана (к которым вольно
или невольно принадлежит он сам и к которым тем паче принадлежу и
я) «с ученым видом качая головой, видят в этом проявление всеобщей
экономической закономерности, «фазу В» ^ или фазу депрессии, [это]
является лишь несущественным уточнением» ". Что до меня, я ни в
коей мере не считаю объяснение в духе Симиана простым «уточнением».
На самом деле оно включает в себя другие объяснения, вторит им,
связывает их в единое целое. Оно не ограничивается констатацией
«экономической закономерности». Ибо если наступает ситуация, когда
экономика затронута до самых глубин и на долгое время лишена воз-
можности восстановить равновесие и найти для этого подходящие сред-
ства, значит, дело здесь не в одной экономике, значит, развал произошел
по многим причинам.

Еще совсем недавно принято было все сваливать на чуму, которая
обрушилась на Францию в 1347 году и начала свирепствовать, нанеся
«такой удар по человеческому муравейнику», что он положил конец
демографическому подъему "^'. Но экономический спад начался раньше,
чем эпидемии. Уже суровые зимы 1315-1320 годов принесли с собой
голод. Лиха беда начало - вскоре последовали новые вспышки голо-
да - в 1340 году в Провансе, в 1348 году в Лионнэ... В это время и
начинается эпидемия - она «подхватывает и усугубляет давно назрева-
вший и потому неизбежный [демографический] спад» "".

140

На самом деле производительность труда в сельском хозяйстве
давно достигла потолка, сельскохозяйственная продукция уже не росла
так же быстро, как население. В своей чудесной книге Андре Шеде-
виль "" утверждает, что в окрестностях Шартра «между 1220 и 1320
годами уже наступил застой». Освоение новых земель сельским хозяй-
ством закончилось, и «последняя крупная распашка нови произошла
около 1230 года. Доброе время Святого Людовика, о котором позже
будут вздыхать с сожалением, конечно, не является эпохой серьезных
трудностей, но... все успехи современников благочестивого короля (по
крайней мере в окрестностях Шартра) уже позади». Окрестности Шарт-
ра, вероятно, пали жертвой своего географического положения: для
виноградарства этот район слишком северный и потому не вполне
подходящий, для текстильной промышленности - слишком западный,
вся текстильная промышленность сосредоточена восточнее: таким об-
разом, Шартрский край не обретает на склоне XIII века второго дыха-
ния, способного предотвратить ее упадок. Но и в других местах наступ-
ление на леса замедляется задолго до чумы: «Около 1230 года вокруг
Парижа, около 1250 года в Пуату, Пикардии, Нормандии, Провансе, в
1270 году в Солони... в 1290 году в Лимузене, Борделэ, Пиренеях; в 1320
году в Форезе... в Дофинэ» "", между 1284 и 1350 годами вокруг Бар-
сюр-Сен... °"

Раннее прекращение расчистки лесов под пашню уже само по себе
знаменательно. Так же как и остановка роста населения, который
произошел на рубеже XII-XIV веков. «Между 1310и 1320 годами, а
иногда даже раньше, в 1280-1290 годах, демографический подъем в
христианской Европе достигает апогея»,- считает Фосье "'. Такого же
мнения придерживается Робер Филипп, который на основании книги
церковных доходов Шартрской епархии утверждает, что своей вершины
огромная демографическая волна достигает около 1280 года. То есть
задолго до чумы. Демографический спад, «насколько мы можем су-
дить... начинается в 1280 году, а [затем] все ускоряется при каждом
катаклизме, потрясающем страну» **. Ги Буа полагает, что в Нормандии
«вершина демографической кривой» находится «на стыке двух столе-
тий» ". Я не утверждаю, что изменение численности населения, первич-
ный «индикатор», определяет все, но он вернее всего обозначает фазы
долгого процесса, который оборачивается драмой. Правда, мы знаем
только одну более или менее достоверную цифру, позволяющую судить
об изменении численности населения Франции, и все же: в 1328 году,
когда на престол взошел Филипп VI де Валуа, население Франции
достигло общей численности (по нашему мнению, неслыханной) около

1. Первый этап нового времени (950-1450)                  141

20 миллионов человек. Падение с этих высот было стремительным: судя
по всему, к 1450 году осталось около 10 миллионов. То есть население
Франции уменьшилось наполовину. Быть может, даже больше, если
судить по подсчетам, произведенным в Нормандии на ограниченном
количестве примеров: «Приведем минимальную цифру... там, где пре-
жде жили десять человек, теперь живут от силы три» **.

Но население в эти полвека абсолютного спада уменьшалось нерав-
номерно, оно убавлялось толчками, редело то резко, то постепенно.
Между этими шагами вспять население вновь росло, но каждый новый
толчок уносил не только прирост, но и часть основного населения. В
Верхней Нормандии - после «первого восстановительного периода»,
который начался сразу вслед за бедствиями, принесенными чумой в
середине XIV века, и продолжался сорок лет,- наступает резкий
упадок с 1415 по 1422 год, потом опять начинается довольно долгий
подъем с 1422 по 1435 год, а за ним следует страшный кризис с 1436 по
1450 год, который Ги Буа, подыскивая выражение, передающее раз-
меры катастрофы, назвал «нормандской Хиросимой» °\ Смерть ожесто-
чилась, она нещадно косила людей. Якоб ван Клаверен считает, что
производить себе подобных - единственное занятие людей, которое
само по себе не знает спадов. Но на пути этой жизненной силы, этой
способности встают обстоятельства, которые либо препятствуют, либо
благоприятствуют ей.

Враждебные обстоятельства: чума. Столетняя война. Но кроме того,
еще и безжалостный закон, по которому за экономическим подъемом
следует экономический спад. Еще остались невозделанные земли, но они
такие тощие, что, обрабатывая их, прокормиться невозможно. Возника-
ет перенаселение, и, страдая от собственной многочисленности, населе-
ние восстанавливает против себя всех и вся: королевская налоговая
администрация, чтобы пополнить казну, взимает с крестьянства «сверх-
налоги», что приводит к расшатыванию сельского хозяйства; после 1337
года денежные манипуляции граничат с чистым безумием: «с октября
1358 года по март 1360 года курс серебряных монет менялся не меньше
двадцати двух раз» °*. Все новые и новые удары обрушиваются на
общество, и оно стремительно катится вниз: крестьянство вырождается,
сеньоры видят, как их доходы неотвратимо падают, и поддаются ис-
кушению вступить в войну и заняться разбоем. Историки говорят о
кризисе, о «конце феодального строя», меж тем один общественный
порядок рушится только для того, чтобы уступить место другому,
новому порядку...

142

Чума и Столетняя война. В 1347 году чума - двойное, тройное
бедствие обрушилось на Европу, которая успела начисто забыть об этом
биче после ужасных, но очень давних эпидемий VI, VII и VIII веков.
«Черная Смерть» приходит в 1347 году как совершенно новое зло. Ги де
Шолиак, знаменитый хирург папы Климента VI в Авиньоне, писал, что
такой эпидемии еще не видел свет. Ибо те, которые были известны до
сих пор, «охватывали только одну область, а эта - весь мир, от тех
можно было хоть как-то уберечься, от этой - никак» ". И правда, в
1347-1350 годах чумы удалось до некоторой степени избежать только
нескольким областям Восточной и Западной Европы - таким, как
Беарн, Руэрг, Ломбардия, Нидерланды: иные из них вели обособлен-
ный образ жизни и находились в стороне от больших дорог, которыми
шла эпидемия, а другие, богатые области процветали, население их
лучше питалось и, следовательно, было более здоровым и крепким.

Опустошения были несравнимы с теми, которые производят обыч-
ные болезни, вдобавок в последние несколько десятилетий их усугуб-
ляли экономические трудности. Для Франции первый удар (1348-
1349), который потряс всю страну в целом, двигаясь с юга на север, был
сокрушителен: в разных местах четверть, треть, половина, иногда 80-
90 процентов населения было стерто с лица земли. Ужас охватил
Францию, охватил Европу. Чума надолго обосновалась на Западе; она
будет приходить и уходить, сновать туда-сюда, отступать, менять место,
потом возвращаться назад. Начался новый цикл моровой язвы, почти
такой же, как тот, который имел место тысячелетием раньше.

Если исходить из тщательных вычислений доктора Бирабена, то
покажется, будто эпидемия продолжалась почти без перерыва до 1670
года - года, который ознаменует полное ее прекращение (жестокая
марсельская эпидемия 1720-1722 годов, пятьюдесятью годами позже,
заденет только юг Европы, куда заразу в очередной раз завезут по
морю) "*. На самом же деле вспышки эпидемии, то более сильные, то
более слабые, происходят каждые пять, восемь или десять лет, причем в
разных местах. Правда, эпидемия никогда не охватывает всю нашу
территорию разом - исключение составляет только вспышка 1629-
1636 годов. Но чума без конца мечется по стране, крутясь как белка в
колесе. Впрочем, свирепость ее постепенно смягчается: в течение XVII
века смертность от чумы составила только 5-6 процентов от общей
смертности "". Наконец, по не известной нам причине чума полностью
исчезла из Европы "° в XVIII веке, как она исчезла шестьсот лет назад,
после многовекового господства над европейскими странами. Иными
словами, как ни странно, в точности повторился один и тот же процесс.

144

Это побуждает не преувеличивать роль - впрочем, по нашему мнению,
вполне эффективную - строгой изоляции зараженных городов и об-
ластей. Похоже, история чумы подчиняется долгому биологическому
циклу.

Эти замечания позволяют понять, каковы были последствия и роль
«Черной Смерти», которая стала ужасным началом трагической фазы,
продлившейся три столетия. Но все-таки при всей своей силе и упорстве
чума подчиняется тем же правилам, что и все эпидемии: конечно,
население резко редеет, но когда вспышка гаснет, жизнь вновь вступает
в свои права, раны затягиваются, вдовцы и вдовы спешно женятся снова
(«уцелевшие мужчины и женщины вновь сочетались браком»,- рас-
сказывает Жан де Венетт "), и рождаемость непременно повышается. В
Живри (Бургундия) обычно заключалось в среднем пятнадцать браков в
год, а в 1349 году было заключено восемьдесят шесть "".

Кроме того, к бедствиям чумы прибавляются разрушения, причиня-
емые изнурительной войной. Так называемая Столетняя война совер-
шенно не похожа на современные конфликты. Правильнее было бы
называть ее «столетняя вражда», а не «столетняя война» "". Конфлик-
ты, имеющие природу не только политическую, но также общественную
и анархическую, не продолжаются беспрерывно. Заключаются переми-
рия, ведется торговля. В среднем воюют один год из пяти. Однако
деревни опустошены - войска либо грабят их, живя за счет крестьян,
либо разрушают с тактической целью: лишить противника пропитания.
Крестьяне укрываются в городах, но при первой возможности покидают
стены города и возвращаются на свою землю. Либо, как рассказывает
Тома Базен, летописец царствования Карла VII, довольствуются тем,
что обрабатывают, «словно украдкой», несколько клочков земли «во-
круг и внутри городов», готовые укрыться в их стенах при первых
признаках опасности "*. Таким образом, многие поля не обрабатывают-
ся, и страх войны, соединяясь с резким уменьшением населения, ведет к
тому, что большие площади приходят в запустение. Говоря о предшест-
вующей эпохе, Филипп де ла Буассьер, настоятель странноприимного
командорства в Брей-дю-Па, в 1441 году пишет: «Оный край Сентонж,
за исключением городов и крепостей, был пуст и безлюден... Там, где
прежде высились прекрасные замки, где некогда простирались усадьбы
и поместья, все заросло бурьяном». В 1472 году мы снова встречаем
упоминание об этих краях как о «пустошах, бывших некогда виноград-
никами» "°'.

Можно привести тысячу свидетельств подобного рода, касающихся
всех без исключения краев Франции. Конечно, в стране «немного най-

дется областей, которые война поразила глубоко и надолго, кроме «тех,
где борьба затягивается,- например, Парижский регион [или] регионы,
где обосновываются ландскнехты, такие, как Прованс» "'. Однако ни
одна область не избежала войны. Даже в надежно укрытый Централь-
ный Массив, который благодаря своему местоположению станет пре-
красным помощником Карла VII в борьбе против бургиньонов, проник в
1356 году Черный Принц; англичане нашли, что «Овернский край, куда
до той поры не ступала их нога,- пишет Фруассар,- так плодороден и
в нем столько всякого добра, что душа радуется» "".

В Париже арманьяки и бургиньоны состязались друг с другом в
кровожадности: убийства, резня не прекращались. В мае 1418 года после
вступления в столицу бургиньонов ее улицы несколько дней остаются
усеяны трупами арманьяков, которые «валяются, как свиньи в гря-
зи» "". Парижане переживают кошмарное «время немощи проклятой»
«мира... чей край уж недалек», как говорит поэт Эсташ Дешан "",
родившийся около 1346 года. Петрарка, который посещает Францию в
конце царствования Иоанна Доброго, около 1346 года, поражен: «С
величайшим трудом узнавал я немногое из прежнего, видя богатейшее
некогда королевство лежащим во прахе и почти ни одного дома вне стен,
крепостных или городских, не найдя. Где прежний Париж, что был
столь великим градом?» '°°

Однако Париж выстоял в этих испытаниях и остается до конца XIV
века и дальше «очагом, где рождаются моды, где изобретаются обще-
ственные установления, где вырабатывается стиль жизни и где форми-
руется вкус всех тех европейцев, которые притязают на благородный
образ жизни» '"'. Одним словом, столица; но испорченная, разложивша-
яся, погрязшая в войне и весьма к ней приспособившаяся, отдаленно
похожая на Антверпен, ставший в 1567 году, после прихода герцога
Альбы, столицей Нидерландской войны, или на Сайгон во время «на-
шей» недавней войны во Вьетнаме.

К концу своего крестного пути население Франции сильно поредело.
Если в 1328 году наше королевство насчитывало от 20 до 22 миллионов
жителей, то к 1450 году эта цифра уменьшилась по крайней мере на 10
миллионов. Вероятно, численность населения Франции была все же
большей, чем во времена Карла Великого. Но какой шаг назад!

Возвращение к миру-экономике. Этот отлив с 1350 по 1450 год - обе
даты приблизительные, как говорят, «грубые»,- происходил не только
во Франции. Вы, несомненно, заметили, проглядывая замечательные

146

труды по общей истории, имеющиеся в нашем распоряжении, или читая
предшествующие строки, что рассуждения о взлете и о спаде затрагива-
ют Европу во всей ее целокупности. История Франции широко вов-
лечена в этот процесс. Столетняя война, которая разворачивается по
преимуществу на нашей территории, принадлежит - как бы это ска-
зать? - не нам одним. Это эпидемия, которая охватила весь континент,
пустила на нем корни, расцвела пышным цветом, набрала силу и
свирепствовала всюду одинаково или почти одинаково. Всюду воору-
женные отряды беззастенчиво грабят, подчиняясь только своему коман-
диру, своему condottiere: «Имярек может поступить на службу к тому
или иному правителю, и кого он выберет своим господином, зависит
единственно от жалованья. Джон Чандос, Роберт Нолис, Джон Фаль-
стаф воюют на стороне англичан, Дю Геклен, Грессар и Серволь служат
династии Валуа, Хоуквуд обнажает оружие ради папы римского, Кол-
леони ради Венеции, Кампобассо и Вилландрандо ради любого, Фран-
ческо Сфорца ради одного себя» '"".

Итак, не преувеличиваем ли мы, французские историки, значение
событий нашей Столетней войны, не заблуждаемся ли, считая, что
тяготы ее обрушились только на нас? Словно задета была одна Фран-
ция, а не Франция плюс вся Европа. Словно не проявляются повсюду
одни и те же признаки кризиса: трагическая нехватка монеты '^; неожи-
данные и частые изменения курса золота по отношению к серебру;
падение цен на пшеницу и вообще падение доходов от сельского хозяй-
ства у сеньоров и крестьян по сравнению с заработками и ценами в
«промышленности», которые везде остаются сравнительно высокими. И
всюду этот разброд, который дает городам постоянно укрепляющееся
преимущество: они легче переносят тяготы. От Польши до Атлантичес-
кого океана, от Северного моря до Испании утверждается единая ис-
тория.

Но общий спад в масштабе всей Европы может объясняться лишь
сбоем, перекосом, смещением центра европейского мира-экономики.
Ведь центр действительно переместился.

Пока продолжалось благоденствие, центр доброе столетие распола-
гался посреди подвижного четырехугольника шампанских ярмарок. По
обе стороны этого центра колебалось гигантское коромысло: на одной
чаше весов Нидерланды, на другой - Северная Италия со своими
подлинно многонациональными городами: Венецией, Миланом, Генуей,
Флоренцией. Север - это суконные фабрики, юг - коммерция и банки;
последняя чаша заметно перевешивает. Затем шампанские ярмарки
утрачивают былую роль: к концу XIII века они оскудевают товарами;

ЕВРОПЕЙСКИЙ МИР-ЭКОНОМИКА в 1500 году

Международные торговые пути идут вокруг Средиземного моря
(продолжаясь в направлении Индийского океана) и, огибая Ибе-
рийский полуостров, доходят до Северного моря и берегов Бельгии.
Сухопутные торговые пути (обозначены пунктиром) ведут из во-
сточной Франции в Германию.

Глава вторая. Население с Х века до наших дней

отсрочки платежей от одной ярмарки до другой, то есть механизм
кредита, просуществует самое позднее до 1320 года; все это приводит к
коренным переменам. С 1296 года флорентийские купцы перебираются в
Лион '". «Доход от ярмарок [в государственную казну] увеличился с
6000 ливров до 8000 ливров в XIII веке, упал до 1700 в начале XIV века
и с трудом вырос до 2630 ливров к 1340 году» "".

В общем и целом это крутой поворот для Европы, и в том числе для
Франции. В 1297 году Италии впервые удалось установить прямое и
регулярное сообщение с Саутгемптоном, Лондоном и Брюгге через Гиб-
ралтар из Генуи, посредством больших карак *, за которыми более или
менее быстро последовали другие средиземноморские суда (венецианс-
кие галеры откроют прямое сообщение только в 1317 году) '"'. Одновре-
менно перемещаются самые оживленные торговые пути по суше через
Альпы, теперь они проходят восточнее, не через Мон-Сени и Гран-
Сен-Бернар, а через Симплон, Сен-Готард, Бреннер. «Французский пере-
шеек» еще существует, но у него появляются соперники, и он теряет свое
значение. Одной из причин смещения торговых путей, вероятно, было
серебро, добываемое в германских копях '°^.

В конце концов Франция, через которую благодаря шампанским
ярмаркам проходили оживленные торговые пути - во всяком случае, это
касается долины Роны, востока и центра Парижского бассейна - оказа-
лась оторванной, очутилась, можно сказать, в стороне от основных путей
европейского капитализма. И это отлучение будет долгим. Страны, к
которым грядущий капитализм благосклонен, расположены любопытным
образом: они разместились вокруг Франции на почтительном расстоянии:
сухопутные дороги пересекают Германию, средиземноморские корабли,
правда, иной раз пристают к берегу в Марселе или Эг-Морте, но чаще всего
заходят в Барселону, в Валенсию, в Севилью, в Лиссабон, а оттуда плывут
через Гасконский залив прямо на север - в Саутгемптон, Лондон и Брюгге,
минуя по возможности французские порты (кроме, быть может, Ла
Рошели, где несут караул и торгуют все время, что длится Столетняя война,
флорентийские купцы '""). Так замыкается кольцо, которое нас окружает.

Эти новые связи устанавливались медленно и постепенно, как всякие
процессы такого рода. Однако в конце концов перевешивает та чаша
весов, на которой находится Италия. Так что в наступающую суровую
и более чем мрачную эпоху она оказывается относительно «защищен-
ной», как говорят экономисты.

* Карака - глубокое широкое трехмачтовое парусное судно XV-XVI вв. (примеч.
ред.).

1. Первый этап нового времени (950-1450)                   149

Тогда начинает разворачиваться ожесточенная, драматическая борь-
ба за первенство между крупными городами Апеннинского полуострова,
каждый из которых к этому времени уже сделался крупным центром
международной экономики. Флоренция, которая со своим Arte di
Calimala * прежде довольствовалась тем, что красила сукна, купленные
на Севере, принимается сама производить сукно, и происходит стреми-
тельный взлет ее Arte della Lana ** '""; она побеждает и в области
промышленности, и в области деятельности более рискованной, которой
она занимается уже давно,- деятельности банковской, финансовой. Она
встанет на сторону англичан против Франции. Генуя, которая, как
всегда, первая чувствует, куда ветер дует, открывает новый Северный
путь через Гибралтар и сразу же устанавливает регулярное сообщение.
Милан в расцвете своей деятельности предвосхищает свершившуюся
через несколько веков промышленную революцию "°. Что помешало
этой революции победить? Был ли то кризис (ведь он коснулся даже
тех, кто был в выгодном положении)? Победа почти мгновенно обер-
нулась поражением, и все же это поразительный, сенсационный успех в
глазах историков.

В конце концов победу над всеми соперниками одерживает Венеция,
причем благодаря не банковскому, а рыночному, товарному капитализ-
му, который я назвал бы устаревшим, традиционным. Все это так, но
если взглянуть на экономику всего мира в период до монгольского
нашествия в 1340 году, не вернее ли будет сказать, что движущей силой
этой экономики и источником ее успеха являются восток Европы,
Черное море и шелковый путь? А также Левант, в особенности Египет
(куда поступают перец и пряности Индийского океана плюс золотая
пыль Нигера), куда венецианцы снова устремляются около 1340 года?
Впрочем, Генуя и Венеция вступят в ожесточенную борьбу на море и на
рынках Среднего Востока и Черного моря. Исход этой борьбы долгое
время будет неясен, потому что только в конце XIV века, после драмати-
ческой борьбы за Кьоджу (1383 г.), Венеция избавится наконец от
соперничества Генуи и утвердит свое превосходство, которое отныне
никто не будет оспаривать "'.

Могущество Венеции отодвигает Францию на второй план, она
выбывает из игры и остается в стороне до тех пор, пока в Европе не
воцарится мир.

* Цех Калимала - красильное ремесло (ит.).
** Шерстяное производство (ит.).

150               Глава вторая. Население с Х века до наших дней

Европа и судьба Франции. Удалось ли мне выполнить свое намерение
и показать, что именно эпоха, начавшаяся в Х-XI веках и окончившая-
ся в середине XV века, определила дальнейшую судьбу Франции и
Европы? Что эта эпоха находится в сердце нашей истории? Тому есть
несколько причин.

Причина первая: эта эпоха - время образования и утвержде-
ния Европы. Ведь и правда, без Европы не может быть Франции.
Европа - наша семья, условие нашего существования. Мы живем в ней
лучше, чем жили бы в составе Римской империи. Европа укрепилась,
сплотилась вокруг нас. Мы плотно окружены соседями, которые смот-
рят на нас и присматривают за нами.

Причина вторая: Европа едина только потому, что ее населяют
христианские народы; но христианские народы и вместе с ними Европа
могут утвердить свою личность не иначе как перед лицом другого.
Всякая группа, какова бы она ни была, сплачивается крепче всего перед
лицом общего противника. Ислам на свой лад способствовал образова-
нию Европы. Отсюда важность крестовых походов.

Причина третья: экономический, политический, демографичес-
кий и культурный взлет дал Европе базу, фундамент, сплоченность,
военную мощь, здоровье, которые понадобились ей, чтобы перенести все
испытания.

Причина четвертая, самая важная: я показал, что первыми
своими успехами Европа обязана Франции. Для нее ярмарки в Шампа-
ни были веком относительного процветания, но когда к концу века
морские торговые пути одержали верх над сухопутными, Франция
утратила свою ведущую роль в Европе. Франция очутилась в кольце
других стран - это кольцо начинается в Северной Италии, идет через
Гибралтар, доходит до Нидерландов, а оттуда через Германию и Альпы
возвращается в Северную Италию. Отныне Франция станет зритель-
ницей чужих успехов, хотя по меньшей мере дважды попытается вер-
нуть себе былое величие. В сентябре 1494 года Карл VIII перейдет через
Альпы, чтобы завоевать Италию, но это ему не удастся. В 1672 году
Людовик XIV и Кольбер двинут французские войска против Голлан-
дии, но и эта кампания потерпит неудачу. Европейское окружение
Франции предрешило ее судьбу, поставило ей пределы. Уж лучше было
в 1494 году или даже раньше пересечь Атлантический океан! Уж лучше
было и в 1672 году обращать свои взоры исключительно в сторону
Америки... Впрочем, все это мечты! Но разве мысленно переписывая
историю, воображая ее иной, не начинаешь лучше понимать историю
как она есть, во всей ее необратимости?

II 1450-1950: ВОСХОДЯЩАЯ КРИВАЯ,
ДА ЕЩЕ КАКАЯ КРУТАЯ!

Рассматривать пять столетий, которые протекают с 1450 до 1950
года, плюс маленький отрезок времени, доходящий до наших дней, как
одно целое, как один период - значит сознательно оставить в стороне
множество перемен, множество совершенно удивительных событий на-
шего прошлого и попытаться уловить подспудные исторические процес-
сы, которые ускользают от внимания обычных хроник. Многовековой
материал обеспечивает самую лучшую перспективу, единственную, ко-
торая позволяет подвести исторические итоги.

Демографическая ситуация по-прежнему интересует нас в первую
очередь. Повторяю, дело не в том, что я считаю ее определяющей саму
по себе, но в конечном счете демографическая ситуация как ничто другое
отражает все силы, вступающие в борьбу с историей,- скоропреходя-
щие, постоянные, слабые, могучие... Она обобщает, она отсеивает лиш-
нее. Пьер Шоню прав, говоря: «Для историка демографический показа-
тель - определяющая величина, линия жизни, ватерлиния... Ведь где
нет людей, нет истории» "".

Представьте себе невозможное, представьте себе, что известны все
цифры, вычерчены все кривые, которые нам могут понадобиться, что
мы располагаем точными данными о населении, производстве, товаро-
обороте, изменении цен - и что исследуемый период вполне обоснован-
но разделен на фазы. Это дало бы возможность констатировать по
меньшей мере одно: несмотря на все известные нам бедствия, во Фран-
ции никогда больше не происходило катастрофического опустошения,
похожего на то, что имело место в 1350-1450 годы. Ни одно трагическое
событие не принесло столько смертей, ни одна мрачная бездна не
разверзлась, чтобы поглотить треть или половину населения Франции.
Сегодня такое гибельное действие могла бы оказать только ядерная
катастрофа.

По сравнению с роковыми событиями 1350-1450 годов все наши
религиозные войны (1562-1598), все наши войны с другими государст-
вами, войны Людовика XIV, Наполеона 1 или Второй империи попада-
ют в разряд второстепенных бедствий и невзгод. Если я добавлю к
перечню первую и вторую мировые войны, многие историки, и прежде
всего историки военные, запротестуют, обвинят меня в кощунстве,
поднимут скандал. Я их понимаю, но настаиваю на своей точке зрения.

152               Глава вторая. Население с Х века до наших дней

Не слишком ли много тех, кто по привычке или по легкомыслию
считает, что война - основное содержание мировой истории? Все войны
несут с собой раны, неслыханные человеческие жертвы. К сожалению,
это правда, и неоплатный долг вояк перед человечеством растет по мере
того, как мы приближаемся к нашему времени. И все же раны, нанесен-
ные войной, как они ни тяжелы, зарубцовываются. Окончание Столет-
ней войны способствует взлету «долгого XVI века» (1450-1650), кото-
рый восстановит основную массу населения в прежнем объеме как во
Франции, так и за ее пределами. Кроме того, не следует забывать, что
если депрессия 1350-1450 годов служила дорогой в ад, то война была в
то время не единственным могильщиком. Не надо взваливать всю
ответственность на плечи англичан: как я уже говорил, свою роль
сыграли утрата глубинных жизненных сил, голод, экономический крах,
период спада и, наконец, чума.

Другое дело - наши религиозные войны: во-первых, они никогда не
продолжались так долго, никогда не затягивались на целое столетие и
ограничились тридцатью шестью годами (1562-1598), да и в эти годы
военные действия не продолжались беспрерывно. Кроме того, военные
действия в этот период ни разу не затронули все королевство в целом
(см. карты в кн. 1, с. 91-92). И испанцы, которых обвиняли во всех
смертных грехах, не сыграли такой роковой роли, как англичане в так
называемой Столетней войне. Наконец, экономика страны во время
религиозных войн оставалась здоровой, во всяком случае, более или
менее здоровой, на что давно указывали Фрэнк Спунер '", Анри Лапейр
и я сам "^ хотя историографы не считались с нашим мнением. Есть
мифы, которые историческая наука чтит, несмотря ни на что. Впрочем,
отец Роже Моле, исключительный знаток истории европейских народов,
все-таки написал в 1954 году в своем фундаментальном труде: «Рассуж-
дая демографически, похоже, что [от религиозных войн] больше шума,

чем зла» "\

Не подумайте, что я недооцениваю урон, нанесенный междоусоб-
ными войнами, к которым я лично отношусь с отвращением. Я без труда
воображаю себе разрушения, страдания, которые принесло с собой
взятие Лиона протестантами в 1562 году, или героический «тур де
Франс», «беспорядочное отступление вперед» Колиньи во время третьей
войны, с октября 1569 года до лета 1570 года: «Несколько тысяч человек
со своими изнуренными лошадьми запрудили дороги» и, чтобы «попра-
вить свои дела», грабили мирных жителей "', или два наступления
Алессандро Фарнезе из Нидерландов, которые заставили Генриха IV в
1590 году снять осаду Парижа, а в 1592 году снять осаду Руана. Но

II. 1450-1950: восходящая кривая

критерий истины для меня таков: непохоже, чтобы население нашего
королевства уменьшилось за те тридцать лет, что мы вели религиозные
войны, следовательно, этот период совершенно не сравним с настоящей
Тридцатилетней войной (1618-1648), оставившей в Германии ужасный
кровавый след.

То же касается войн Людовика XIV, которые он вел за пределами
Франции, а также войн эпохи Революции и войн времен Империи:
население Франции в эти периоды быстро возмещает свои потери и
продолжает расти. Так было даже после окончания первой мировой
войны, унесшей столько жизней, войны, в которой Франция потеряла от
1,5 до 1,8 миллиона молодых трудоспособных мужчин, и после второй
мировой войны, в которой она потеряла 60 тысяч человек. В 1911 году
население Франции насчитывает 39,6 миллиона человек, в 1921 году -
39,2 миллиона (включая Эльзас и Лотарингию с их 1,71 миллиона
жителей), в 1936 году - 41,9 миллиона, в 1946 году - 40,5 миллиона и
в 1983 году - 54,6 миллиона человек.

Если, глядя на эти цифры, читатель отбросит сентиментальные
соображения, что, конечно, нелегко, то он увидит, что, независимо от
войн и прочих неблагоприятных обстоятельств и превратностей судьбы,
глубинные силы с XV века оживляют, поддерживают, питают населе-
ние Франции, как и население всех других стран мира, и этот неиссяка-
емый источник позволил ему преодолеть гнет, испытания, несчастья.
«Подлинным «секретом» населения,- как справедливо говорит Пьер
Губер,- можно считать его способность к выживанию» '". Эту пробле-
му я и хотел бы рассмотреть в первую очередь.

Последовательные фазы. Для простоты разделим интересующую нас
эпоху на четыре периода: с 1450 года до 1600 года население Франции
более или менее (скорее менее) достигает численности, которую имело до
1350 года; с 1600 до 1750 года происходит незначительный рост, скорее
застой; с 1750 до 1850 года - очевидный подъем, вначале крутой, потом
более плавный, но непрекращающийся. После 1850 года подъем продол-
жается, причем возникают новые проблемы, связанные с успехами в
области медицины и здравоохранения, с применением противозачаточ-
ных средств и иностранной иммиграцией. Об этом последнем периоде мы
поговорим отдельно, а для начала ограничимся тем, что рассмотрим три
первых.

154               Глава вторая. Население с Х века до наших дней

а) С 1450 года по 1550-1600 годы. Первый, очень резкий
взлет начинается еще до того времени, которое мы называем эпохой
великих географических открытий, имея в виду открытие Америки в
1492 году и открытие морского пути из Европы в Индию Васко да Гамой
в 1498 году. Таким же образом в Средиземноморье демографический
подъем не ждет, пока христианские народы, потесненные было турками,
вновь одержат над ними верх в битве при Лепанто в 1571 году. Не
следует преувеличивать и роль Восточной Европы, Прибалтики с ее
поставками пшеницы и ржи Западу, потому что Амстердам становится
мощным рынком перераспределения поступающего из Прибалтики зер-
на только в 40-х годах XVI века. Западу понадобится посторонняя
помощь, чтобы прокормиться, только тогда, когда его население выра-
стет гораздо сильнее.

Вывод: Франция и Западная Европа (в едином порыве) нашли в себе
самих причины и средства для восполнения потерь. Процессы, с кото-
рыми мы здесь сталкиваемся, носят эндогенный характер.

Итак, стоит ли говорить, что, упав до нижней точки, население
Франции снова стало расти словно само собой, благодаря тому, что
воцарился мир? Падение было резким, и последствия его значитель-
ными. Человек стал такой редкостью, что обширные пространства,
отвоеванные некогда у лесов и болот и ставшие тучными нивами, вновь
заросли деревьями и кустарниками. Все пришло в запустение. В Нор-
мандии один из депутатов генеральных штатов 1484 года заявляет, что
«между Дьеппом и Руаном... ни от одной дороги не осталось и следа; нет
ни ферм, ни людей, только несколько разбойников еще рыщут по
округе» "". Между Уазой и Марной (эта местность особенно пострадала
во время войны) целые деревни, деревушки, фермы были стерты с лица
земли. Чтобы отстроить разрушенное заново, нужны деньги - много
денег, нужны люди - много людей, и нужно время - много времени.
Иногда целое столетие. Очень часто сеньоры снова завладевают зем-
лями, но они с трудом находят новых цензитариев *, чтобы привести все
в порядок, восстановить дома и подсобные помещения, обработать поля.
Тогда им приходится отдавать отдельным крестьянам или группам
крестьян землю в долгосрочную аренду на выгодных условиях.

То же самое происходит в обезлюдевшем Лангедоке: пустоши, слов-
но проказа, покрыли каменистые холмы, нет проходу от диких зверей,
«бурые севеннские медведи в огромном количестве переселяются на

* Цензитарий - феодально зависимый крестьянин, плативший натуральный или
денежный оброк (примеч. ред.).

II. 1450-1950: восходящая кривая

склоны гор Этуаль и Эсперу; стада оленей бродят по пустошам и
зеленым дубравам, в Косее полно волков; куропатки становятся такими
же привычными птицами, как куры; и до начала XVI века крестьянам
дозволяют совершенно свободно охотиться на дичь, ибо кажется, будто
она никогда не переведется» "*.

Вторично отвоевать у природы плодородные земли - дело нелег-
кое, оно совершается медленно, трудами многих семей, снова объединя-
ющихся под властью старейшины: «Они живут одной семьей, едят из
одного котла» '"*. И вдобавок - приятная неожиданность - население
снова начинает расти, да так быстро, что современники удивляются. В
Лангедоке в середине XVI века, по словам одного из них, «люди
плодились, как мыши в амбаре» "'.

Так обстояли дела по всей Франции. Вокруг Бар-сюр-Сен, в 1477-
1560 годах «ежевика, терновник и другие кустарники отступают перед
лемехом плуга и зубьями бороны»; пшеничные поля, виноградники,
луга снова покрывают отвоеванные земли '". Не в меньшей степени,
чем развитие сельского хозяйства, на благоприятную обстановку указы-
вает строительство. Одни церкви ремонтируют, другие строят. С 1505
года по 1560 год строится церковь Сент-Этьенн в Бар-сюр-Сен. С 1527
года по 1549 год строится менее крупная церковь близ Рюмийи '".
Далеко оттуда, в Сент-Антонене (Косе) в конце XV - начале XVI веков
наступает подлинный архитектурный ренессанс '". Таким образом, цер-
кви и новые дома плодятся так же быстро, как люди. Около 1572 года
Франция, по мнению Браитома, «набита битком» '". Людская волна
захлестывает всю Европу, Англию, Италию, Испанию. В Германии
один баварский гуманист, Авентинус, пишет: людей так много, что
кажется, «будто они растут на деревьях...» '^ Даже Османская империя
охвачена общим демографическим подъемом '".

Возвращаясь к Франции, отметим, что особенно мощным подъем
был вначале; затем начинается замедление и даже остановки. «Весна
XVI века», говоря словами Ришара Гаскона, затихла где-то после 1520
года. На самом деле, начиная с этой даты - не перенаселение ли тому
виной? - цены начали расти, а поскольку заработки растут не так
быстро, как цены, благосостояние падает. Но парадоксальным обра-
зом - впрочем, это только кажется парадоксом,- в течение великой
депрессии XIV-XV веков, пока людей не хватало, цены на сельскохо-
зяйственную продукцию были низкими и в обширных лесах водилось
много дичи, так что еды хватало всем: и крестьянам, и горожанам '^. Те-
перь стало меньше хлеба, меньше вина и гораздо меньше мяса. И в сере-
дине века, между 1550 и 1560 годами, наступает десятилетняя депрессия,

156               Глава вторая. Население с Х века до наших дней

которая в общих чертах совпадает с мрачными годами царствования
Генриха П (1547-1559).

В какой-то момент - трудно сказать, когда именно - население в
основном восстановило свои потери. К 1550 или 1570 году людей стало
приблизительно столько же, сколько было двумя веками раньше. Пьер
Шоню говорит по этому поводу о компенсации, о возмещении ущерба, о
возвращении к исходному равновесию. Это не просто стилистический
прием, но отправная точка для объяснения. Значит, вполне возможно,
что возврат к равновесию произошел сам собой, под воздействием
живой, спонтанной силы, которую сдерживали смуты и бедствия пред-
шествующей эпохи.

Но что это за живые силы? Вот в чем вопрос. Не так уж важно
знать, достигло население прежнего уровня или нет, достигло оно его
полностью или не совсем, произошло это в 1550 году, в 1600 или даже
позже. Поскольку мы точно не знаем, а часто даже и приблизительно не
представляем себе, какова численность населения по соседству с этими
датами, вопрос остается открытым "*. На самом деле споры идут не о
росте населения, ибо никто не сомневается, что он имел место,- но о
движущей силе этого роста. Гноившаяся с 1350 по 1450 год рана зажила,
зарубцевалась. Люди восторжествовали над историей. Быть может,
причина в том, что на Францию стали реже обрушиваться бедствия
(чума, эпидемии, недород, голод), быть может, в том, что появились
новые источники пищи (неиссякаемые рыбные промыслы Ньюфаунд-
ленда, прибалтийское зерно, недавно вошедшая в обиход гречиха), быть
может, дело в общем подъеме экономики (всякая рана в XVI веке, любил
повторять Дж. Хэмилтон -и то же самое говорит Ги Буа "" - зажи-
вала сама собой). Наконец, свою роль сыграл приток драгоценных
металлов из Америки, который оживил верхние слои экономики и,
вероятно, затронул всю их толщу.

б) С 1600 по 1750 год. Начиная с 1600 года население растет
медленно, почти незаметно; кривая его роста в течение полутора веков
держится на одном уровне. В то же время темпы экономического
развития замедляются, новые технические изобретения не появляются,
на Францию обрушивается цепь испытаний - пять крупных периодов
голода и эпидемий, охватывающих всю страну: 1630-1631 годы, 1640-
1652, 1661-1662, 1693-1694, 1709-1710 годы "'. Последний кризис
оставил по себе страшную память, но нет никаких оснований считать,
что предыдущий - 1693-1694 годов - не был еще более глубоким. Но
они не привели к значительному уменьшению населения.

II. 1450-1950: восходящая кривая

Кризис 1640-1652 годов, который начался еще до Фронды (1648-
1653) и продолжался почти до самого ее окончания, немало способ-
ствовал усугублению жестокой распри. Я полагаю, что невзгоды этих
лет сильнее сказались на населении нашего королевства, чем религиоз-
ные войны, которые не мешали процветанию Франции. Экономическая
обстановка во времена Фронды ужасна. Городам приходится открывать
свои ворота и впускать крестьян, которые спасаются от солдат, грабя-
щих их в поисках съестных припасов: в Реймсе окрестные крестьяне,
«укрывающиеся в городе» вместе со своими коровами, каждый вечер
перед закрытием городских ворот покидают стены города, чтобы под
покровом темноты пробраться к себе на ферму и принести корм скоту, и
возвращаются только под утро, «к открытию ворот» '". Так происходит
не только в Реймсе, но и в Корби, в Сен-Кантене, в Перонне... И вот
результат: города заполонены незваными гостями, деревни разорены и
безлюдны, урожай погиб.

От этих невзгод страдают все: взрослые, дети, даже еще не родивши-
еся младенцы (голод часто нарушает гормональные циклы у женщин:
это было отмечено, например, во время блокады Ленинграда в послед-
нюю войну). Эмманюэль Леруа Ладюри говорит в этой связи о маль-
тузианском ритме жизни. Детская смертность делает свое черное дело.
Как пишет Пьер Губер, «из каждых двух мальчиков только один
вырастал в зрелого мужчину» '". Смерть стоит в центре обыденной
жизни, как церковь в центре деревни "\ Достигает ли в те времена
средняя продолжительность жизни хотя бы тридцати лет?

Если верить в симметрию, то в середине XVII века должна была бы
произойти катастрофа, рождаемость должна была бы уменьшиться так
же резко, как в 1350 году: одни и те же предпосылки приводят к одним и
тем же следствиям. Но процесс не повторяется в точности. Крушения не
происходит. Общая картина (ибо в разных областях дела обстоят
по-разному, иногда даже на какое-то время возникают противополож-
ные тенденции, например, в Шербуре и Эльзасе или Провансе) '" - это
картина «необычайной стабильности, со своими приливами и отлива-
ми», иногда сильными, но уравновешивающими друг друга "'. Похоже,
равновесие устанавливается вокруг демографического оптимума: всякий
раз, как он оказывается превышен (норма рождаемости по-прежнему
высокая), происходит кризис и уносит «сотни тысяч несчастных». По-
сле чего устанавливается явный перевес рождаемости над смертностью.
«Потолок населения в конечном счете держится на относительно посто-
янном уровне. Он прошел через все испытания: эпидемии чумы, голод,
Фронду, потом долгую войну за испанское наследство (впрочем, я не

158               Глава вторая. Население с Х века до наших дней

считаю последствия этой войны такими уж трагическими). Не поколеба-
ло его и изгнание протестантов (Францию покинуло от 200 000 до
300 000 человек) после принесшей столько бедствий отмены Нантского
эдикта (1685 г.)

Отчего установилось это относительное равновесие? Здесь действова-
ло несколько причин, впрочем, весьма различных в различных реги-
онах, хотя бы из-за неравномерного распределения новых культур,
завезенных из Нового Света. Картошка и маис окончательно привились
только в XVIII, а то и в XIX веке. Но одни регионы освоили новые
культуры раньше, другие позже. На юго-западе маис появился очень
рано: около 1640 года он уже встречается на рынках Тулузы и Кастель-
нодари ""', в конце века он так широко распространился в Беарне, что
«занял первое место среди культур интенсивного типа» "°. Разве он не
является здесь «пищей простолюдинов?» Так же и в Комминже, где он
одновременно является пищей сельскохозяйственного рабочего, сырьем
для пива и кормом для свиней и гусей.

Такую же роль, какую на юго-западе играет маис, в Бретани
начинает играть гречиха: она становится пищей простых людей. Навер-
но, именно поэтому Бретань становится экспортером зерна и вывозит его
в течение всего XVII века "".

На востоке Франции для гречихи почти не осталось места, там
главенствует картофель. В Дофинэ и Эльзасе около 1660 года, в Лота-
рингии в 1680 году картофель, который уже давно растет в огородах,
начинают сажать на полях '". В конце XVII века его выращивают в
Эльзасе столько, что с него решают брать десятину. В следующем
столетии, начиная с 1740-1750 годов, на пятьдесят лет раньше, чем во
всей остальной Франции, в этих регионах начнут вместо зерна все шире
употреблять в пищу «готовый хлеб», не сильно сократив при этом
посевы пшеницы: картофель, не требующий много навоза для удобре-
ния, занимает поля под паром. Отныне все пахотные земли обрабатыва-
ются каждый год. Для Этьенна Жюйяра «это повсеместное распрост-
ранение картофеля [ибо он постепенно становится достоянием всей
Франции] означает конец регулярных недородов» '"".

Другая причина благоденствия Франции, как и всей Европы, заклю-
чается в притоке серебра - белого металла - из Нового Света. Истори-
ки долгое время считали, что поступление серебра прекратилось или, во
всяком случае, сильно сократилось начиная с 1600 года - к таким
выводам пришел в результате своих новаторских изысканий Джеффер-
сон Хэмилтон '". Последующие работы Пьера и Югетты Шоню до-
казывали, что это произошло после 1610 года '". Недавно Мишель

II, 1450-1950: восходящая кривая                      159

Морино, основательно изучив голландские газеты тех времен, устано-
вил, что это случилось еще позже: в 1650 году '^. Значит, перерыв был
довольно коротким: в самом деле, горнодобывающая промышленность
Нового Света вновь оживится в 1680-х годах, таким образом, прогресс
Америки, несмотря на все неблагоприятные условия, застопорился всего
на тридцать лет.

Если придерживаться этих дат - 1650-1680 - как возможного
рубежа, то возникает соблазн разделить наш период надвое, по одну и
по другую сторону этого тридцатилетия. Предшествующие полвека -
1600-1650 - экономическое положение было не блестящим, но вполне
благополучным. Затем наступили более мрачные времена - 1650-
1750,- которые протянулись дольше, чем царствование Людовика XIV
(1661-1715).

Начало XVII века, вероятно, не было периодом глубокой депрессии,
как его часто называли. Иначе как объяснить, если обратиться
конкретно к Франции, что после своего второго и окончательного
прихода к власти (1624 т.) Ришелье увеличивает, удваивает и утраивает
налоги? Невозможно так сильно завернуть налоговые гайки, если
национальный продукт (то есть число налогоплательщиков и сумма их
доходов) не растет или по крайней мере не держится на довольно
высоком уровне.

Материальное положение Франции в целом ухудшается начиная со
времен Фронды (1648-1653). Цены сильно колеблются. Так, Пьер
Губер показал, сколь причудлив цикл с 1656-1657 годов до 1667-1668
годов, названный «циклом прихода к власти»,- его кривая поднимается
и опускается почти вертикально '". Однако эти скачки в некотором роде
приводят к тому же, что и многолетний недород: крестьянин, как улитка,
забивается в свою скорлупу - любимый образ Витольда Кула '^ - и
выходит из нее только тогда, когда все утихает или кажется, что утихло.
Цены и правда опускаются не скоро, но всегда ли «фаза В» неблагопри-
ятно сказывается на уровне жизни простых людей? Если ' подсчеты
Фрэнка Спунера верны, валовой национальный доход в 1701-1760
годах держится на одном уровне - между 1200 и 1500 миллионов
ливров ^". Население к 1700 году насчитывает около 20 миллионов
человек: это выше уровня великого могущества, который Карл Юлиус
Белох в начале XX века определял в 17 миллионов жителей '^.

в) С 1750 по 1850 год. Относительно этого бурного столетия,
рассеченного надвое превратностями Революции и Империи (1792-
1815), мы располагаем более достоверными сведениями, чем отно-

160               Глава вторая. Население с Х века до наших дней

сительно предыдущих периодов, и сведения эти становятся год от
года все более точными. Кроме того, в нашем распоряжени заме-
чательный путеводитель по демографическим вопросам ^*" и осново-
полагающие труды "".

Мы не будем вдаваться в подробности (в частности, вступать
в споры о ценности и правилах использования документов). Мы
не будем слишком четко разграничивать периоды: слишком быстрый
рост населения в 1743-1770 годах, перенаселение, ставшее заметным
в 1770-1778 годах, вновь появившиеся кризисы в 1779-1787 годах
(но кризисы неявные, сглаженные, если сравнивать их с кризисами
XVII века), наконец, после эпохи Революции и Империи - рост
населения, незначительный, но все-таки рост: население продолжает
увеличиваться до 1850 года (хотя и гораздо медленнее, чем во всех
других странах Европы: с 1801 года до 1851 года население Франции
увеличилось на 30 процентов, между тем как в Европе оно выросло
на 50 процентов, а в Англии на 100 процентов).

В этом отношении, как и во многих других, в разных регионах дело
обстояло по-разному, но цифры позволяют судить о том, что население
Франции пребывает в относительно добром здравии: в 1789 году во
Франции насчитывается 26,3 миллиона жителей ^', в 1801 году - 27,3
миллиона, в 1806 году - 29,1 миллиона, в 1821 году - 30,5 миллиона, в
1826 году - 31,9 миллиона, в 1831 году - 32,6 миллиона, в 1836 году -
32,5 миллиона, в 1841 году - 34,2 миллиона, в 1846 году - 35,4
миллиона, в 1851 году - 35,8 миллиона жителей. Этот взлет, приостано-
вившийся между 1831 и 1836 годами (холера 1834 г.), кажется ис-
ключительно важным явлением.

Право, разве это не удивительно? Разве не довольно оснований для
всеобщего истощения? Кризис королевской власти, недород 1788 и 1789
годов, которые способствовали свержению королевского строя, плюс
цепь испытаний, которая начинается с объявления Францией войны
Австрии в апреле 1792 года и не прекращается до 1815 года: эмиграция
(приблизительно 180 000 человек), потери в сражениях (1 200 000 чело-
век) плюс 400 000 убитых во время жестоких вандейских схваток. Все
это вкупе с перераспределением состояний, новыми перспективами вос-
хождения по общественной лестнице, переворотом в умах, новыми
законами образует множество факторов, отразившихся на демографи-
ческой ситуации, и их последствия продолжают сказываться и после
1815 года '".

Однако население Франции, судя по всему, преодолело неблагопри-
ятное стечение обстоятельств. Оно пережило трудные годы Рестав-

II. 1450-1950: восходящая кривая

рации. Июльской монархии и недолговечной Второй Республики
(1848-1852). Тут нас снова ждет сюрприз. Ибо историки признали, что
с 1817 по 1851 год кривая экономического цикла Кондратьева идет вниз,
то есть эти три режима характеризует постоянное и даже прогрес-
сирующее ухудшение экономического положения вплоть до глубокого
кризиса 1847-1848 годов, являющегося классическим примером «кризи-
са Старого порядка», который, проистекая, так сказать, из развала
сельского хозяйства, способен подорвать изнутри всю экономику '^.
Этот кризис - вероятно, последний кризис старого типа, он обозначает
рубеж. Впоследствии, когда Франция станет промышленной державой,
ее постигнут другие кризисы различной природы, но наше население
вновь преодолеет все преграды и трудности.

Для сторонников традиционного направления в истории столетие
1750-1850 неоднородно, ибо в политическом отношении его разделяет
надвое падение Старого порядка, а в экономическом - первые шаги
промышленной революции. Историки-демографы, наоборот, приходят к
выводу, что с эпохи Людовика XV до принца-президента Луи-Наполе-
она, будущего Наполеона III, судьба населения Франции представляет
собой единое целое. Следуя им, можно утверждать, что конец XVIII века
уже до некоторой степени тяготеет к современности и что начало XIX
века очень многим обязано Старому порядку. Один историк, Андре
Ремон, имел привычку во время наших бесед, проходивших сравнитель-
но недавно, повторять, что Гизо был человеком прошлого века, имея в
виду, что тот был человеком XVIII века,- просто для Ремона прошлым
веком был век XVIII. Что же касается меня, то я полагаю, что у
народонаселения своя история и события и уроки обычной истории не
связаны с ней напрямую: исторические события накладываются на нее,
но если и нарушают ее ход, то ненадолго.

Какой причиной или причинами объясняются демографичес-
кие процессы, совершившиеся до 1850? Изменение численности населе-
ния следует рассматривать в полном объеме (1450-1950 и позже). И
правда, это обширная проблема, ибо доминанта не вызывает никакого
сомнения: имел место общий подъем. Но каковы его причины, общие и
частные?

Эти причины связаны в пгрвую очередь с болезнями и питанием.
Важно то, что в 1720 году чума исчезает из Франции, что начиная с 1450
года население нашей страны болеет ею реже, что оно приспособилось,
научилось сопротивляться хвори. Оспа медленно, но верно отступает,

7   Ф. Бродель

162

а в XIX веке исчезает вовсе, гигиена в этом столетии значительно
улучшается, в медицине, во всяком случае после 1850 года, происходят
коренные изменения, улучшается стационарное лечение, после второй
мировой войны разворачивается система социального обеспечения... Это
очень важные даты, очень важные процессы.

Но не следует ли, во вторую или даже в первую очередь, указать на
такие же коренные изменения в режиме питания? У немцев есть выраже-
ние, ставшее пословицей: «Что ты ешь. то ты есть». Так вот, человек
питается все лучше и лучше. Эволюция идет медленно, но верно, она
обеспечивает повышение или поддержание уровня жизни населения.
Да, прогресс нетороплив, но ведь Франция, как и вся Европа, по сути
своей страна сельскохозяйственная: поля, посевы, излишки сельскохо-
зяйственной продукции образуются не вдруг. До 1200 года во Франции
одно посеянное зерно приносило три зерна урожая, между 1300 и 1500
годом   1.3 зерна, а между 1500 годом и 1820 годом - 6,3 зерна. Эти
показатели, которые я привожу, опираясь на заслуживающие полного
доверия расчеты Б. X. Слихера Ван Вата. кажутся нам очень низкими,
но все же за три века они выросли более чем вдвое '''*, Они говорят о
глубинных процессах, которые, несомненно, многое объясняют. Вдоба-
вок. как мы уже говорили, в Квропе неожиданно появляются и все шире
распространяются культуры, завезенные из Нового Света,- кроме того,
все больше продуктов питания доставляют из-за границы: в Марсель
давно уже привозят пшепиц\ из стран Средиземноморья (в XIX веке на
смену зерну из стран Леванта и Северной Африки придет украинское
зерно): со второй половины XVI века начинают поступать пшеница и
рожь из Прибалтики, рыба из Северного моря и еще больше из Ньюфа-
ундленда: в конце XVIII века пшеница и бочки с мукой прибывают из
С111 \. При :»том учтите, что жизнь во Франции при Старом порядке,
несомненно, была более дешевой и. следовательно, более зажиточной,
чем у ее главных соседей '".

Результатом всех этих улучшений явилось увеличение средней
продолжите. 1Ы10СТИ жизни, иными словами, старение населения. Демо-
графы. по всей видимости, должны считать началом этих преобразова-
ний, которые продолжались, становясь все глубже и глубже, до наших
дней, 1750 год. Сегодня кое-кто так тревожится по поводу этих перемен,
словно победа над смертью не стала главным и во многих отношениях
самым отрадным явлением современности. Нам говорят - стоит ли
относиться к этому серьезно? -- что завтра трудоспособного населения
окажется недостаточно, чтобы прокормить стариков. Но ведь завтраш-
няя промышленность не будет похожа на сегодняшнюю. Кроме того, нет

163

никакой уверенности в том, что численность трудоспособного нас»' «'ния
уменьшится, а пенсионный возраст останется без изменений.

Мне кажется, существует тенденция считать, что Европа эксплу-
атировала бедные, менее развитые народы и была в привилегированном
положении. Что она жила за счет этих привилегий, этих преимуществ,
что она черпала в них свое величие. Я не хочу сказать, что в общем и
целом такое объяснение неверно. Но его необходимо уточнить.

Экспансия Европы, начавшаяся крестовыми походами и вновь ожи-
вившаяся в эпоху Великих географических открытий, привела к регу-
лярной и массовой эксплуатации не вдруг. Миграции европейцев в
другие части света долгое время были весьма редкими. Более того, если
подсчеты Поля Бэроша верны (а я думаю, что они верны), уровень
жизни в Европе еще в 1800 году был ненамного выше, чем уровень
жизни в других крупных регионах мира, например в Китае '°^'. И только
триумф промышленности возвышает Европу, обеспечивает ей привиле-
гированное положение. Ведь промышленная революция   плод слож-
ных и поздних преобразований в экономике, в технике, в обществе, а
также в сельском хозяйстве, все больше становящемся на научную
основу и приобретающем все большую эффективность; переворот в
сельском хозяйстве имеет особенную важность, а между тем многие
страны Третьего мира так и не совершили его, ибо это возможно только
стараниями нескольких поколений крестьян. Короче говоря, выходит,
что Европа, в том числе и Франция, развивались прежде всего за счет
своих собственных ресурсов. Эта поправка несколько оправдывает пас с
точки зрения морали. Успех был плодом победы над собой.

Ill ПРОБЛЕМЫ ПОСЛЕДНЕГО ВРЕМЕНИ:
УСПЕХИ МЕДИЦИНЫ,
ПАДЕНИЕ РОЖДАЕМОСТИ,
ИНОСТРАННАЯ ИММИГРАЦИЯ

Не думайте, что в эпоху, которую с полным основанием можно
назвать современной и которая началась после 1850 года, все, в отличие
от прежних времен, просто и ясно. В нашем распоряжении в сто раз
больше данных. Но они слишком часто заслоняют от нас общую
картину.

С 1850 года по 1985 год население Франции, производство Франции,
национальный доход Франции, наследственное имущество и благососто-
яние французов все время росли. Год от года становилось все больше
машин, все больше шоссейных дорог, все больше железных дорог, все
больше доменных печей, все больше железа, чугуна, стали, сукна,
хлопчатобумажных тканей, шелка, все больше студентов в наших
университетах и все больше жителей в нашей стране... Уровень жизни
повысился. Валовой доход страны, как и доход pro capite *, неуклонно
росли. Даже в самых отсталых регионах нашей страны оплата труда
лесорубов, угольщиков, пильщиков все время повышалась '"'. Я не
хочу сказать, что все к лучшему в этом лучшем и справедливейшем из
миров: даже в Париже народные массы слишком часто живут в нищете.
Но происходит заметное улучшение - несмотря на все тревоги и ис-
пытания, в которых не было недостатка.

Я думаю, нет нужды слишком долго распространяться об этом
прогрессе, о нашей принадлежности к привилегированной части челове-
чества - к населению индустриальной Европы,- тем более что чита-
тель может обратиться к сопровождающим нашу книгу графикам и
таблицам, которые неопровержимо свидетельствуют о темпах этого
развития. Оставив в стороне эти скучноватые материи, мне будет легче
выделить три существенные, на мой взгляд, проблемы, которые прибли-
жают нас к пониманию современной эпохи.

1. Каковы чудодейственные улучшения, которые, благодаря меди-
цине и прогрессу в обществе и в экономике, у нас на глазах изменили
биологические условия жизни населения Франции и других высокораз-
витых стран?

* На душу населения (лат.).

III. Проблемы последнего времени                       165

2. Какую роль играет в нашем обществе широкоизвестное распрост-
ранение противозачаточных средств, которые столько ругают?

3. Как определить растущую и внушающую по ряду причин трево-
гу роль иностранной иммиграции в балансе населения Франции сегодня
и, главное, завтра?

Но прежде чем пойти дальше, я хочу сказать, чтобы пояснить свою
мысль:

1. Что на последующих страницах я не предлагаю от имени неусто-
явшейся истории, которая только что развернулась или еще разворачи-
вается у нас на глазах, решение проблем, которые стоят перед нами. Я не
политический деятель, не ответственное лицо, не моралист. Если бы
решение зависело от меня, то я бы постоянно имел в виду: от того, что
нумсно сделать, до того, что момсно сделать в конкретных обстоятельст-
вах,- огромное расстояние, и часто бывает так, что сделать почти
ничего нельзя. Франции, увы, предстоит не столько строить свою
судьбу, сколько нести свой крест. Я об этом заранее сожалею.

2. Не доверяйте тому, что подскажет вам ваша совесть, потому что
она в этих спорах заинтересованная сторона. Настоящее требует науч-
ного наблюдения. Но по нашей собственной вине объективное настоящее
имеет тенденцию прятаться. Тем более что общественные «науки» несо-
вершенны и рискуют еще долго оставаться таковыми.

Как же тогда устранить моральные соображения? Они спонтанно,
логически видоизменяют само поле наблюдения. В математике морали
нет, это очевидно. В физике есть всего несколько опасных зон - зато
очень опасных. В биологии мораль вечно ворчит и не собирается
молчать. В общественных науках дело обстоит еще хуже: здесь мораль
охотно возвышает голос, особенно если вы имеете неосторожность зани-
маться актуальными вопросами или прогнозами на будущее. Занимать-
ся прошлым еще куда ни шло! Но в сегодняшней или завтрашней
истории каждый считает себя специалистом. Нравственность, наши
моральные соображения вмешиваются во все. Мне тоже не удается вовсе
от них избавиться. Но я все-таки попытаюсь не дать им воли.

Медицина и здравоохранение. Несомненно, нет истории более увле-
кательной, чем история медицины. Несомненно и то, что нет истории
более сложной, более запутанной, более трудной для описания. Вероят-
но, все дело в том, что, как я уже не раз говорил, не бывает истории
частной или частичной - будь то история медицины или любой другой
науки,- которая не затрагивала бы обширного пласта всеобщей ис-
тории.

166               Глава вторая. Население с Х века до наших дней

Многие врачи думают сегодня, что нет ни смысла, ни практической
пользы изучать прошлое медицины. Они не понимают, зачем нам знать,
что было до 1945 года и еще раньше. Однако открытие пенициллина,
которое назревало уже десятки лет, было сделано Александром Флемин-
гом в 1929 году; гепарин, натуральное противосвертывающее средство,
«которое сильно продвинуло вперед исследования и лечение сердечно-
сосудистых заболеваний, был открыт в Швеции» во время второй
мировой войны... '^ Но все это уже стало частью недавней истории, а
пропасть между вчерашней и сегодняшней медициной действительно
огромна и вдобавок делается с каждым днем все глубже.

Когда-то, читая лекции в Коллеж де Франс, я страстно увлекся
работами Амбруаза Паре (около 1509-1590). Я думал, что хирургичес-
кие инструменты мало изменились с XVI века до наших дней. На
первый взгляд, так и есть, но даже почти одинаковые инструменты, будь
то простой скальпель, теперь используют совершенно по-другому, как
указывает Жан-Шарль Сурниа, хирург и вдобавок сведущий историк
медицины. «Самый простой жест хирурга,- пишет он,- например,
надрез кожи, сегодня делается не так, как во времена Гиппократа:
нынешний скальпель не то, что тогдашнее лезвие, у него не такое
острие, не такая ручка; [нынешний] хирург лучше знает анатомию, это
позволяет ему следить за тем, как лезвие проникает в органы, и
избежать лишней потери крови, он внимательно наблюдает за движени-
ем инструмента. Следовательно, он держит свой инструмент не так, как
Абулькасси, не так, как Амбруаз Паре, наверно, даже не так, как
Фарабеф в середине прошлого столетия. Его ладонь, предплечье, плечо,
все тело находятся в другом положении» '". Что касается современных
инструментов, употребляющихся в оперативной хирургии и микрохиру-
ргии и все время совершенствующихся, то они сложны и точны, как
никогда.

Но это никак не отменяет того факта, что история медицины,
неиссякаемый поток идей и дел являются неотъемлемой и полезной
частью общей истории. Как лечили людей? Как изучали тело, болезни,
здоровье? Как власти, в частности власти городов, осуществляли охра-
ну здоровья, следили за состоянием и улучшением медицинского об-
служивания? Все это играло очень важную роль в истории обществ.

Кроме того, долгая история медицины, пронизывающая всеобщую
историю, которая разворачивается одновременно с ней, выявляет неко-
торые черты и структуры, присущие любой медицине, включая со-
временную. Тот, кто прочтет прекрасные книги Джорджа Кангилхэма,
философа и историка естественных наук, узнает, что нынешняя медици-

III. Пробуемы последнего времени                        167

на, которая считает себя ни больше ни меньше как наукой, занимающей-
ся экспериментированием, все еще полна априорных понятий, точь-
в-точь как во времена витализма Мари-Франсуа-Ксавье Биша (1771-
1802); снова прибегнув к удачному выражению профессора Сурниа, их
можно назвать мифами. Впрочем, мифы - если даже они в самом деле
являются таковыми - нынче быстро сменяют друг друга, и изучение
механизмов жизни и деятельности клетки идет вперед семимильными
шагами.

Перелом, фундаментальный сдвиг произошел в середине XIX века.
За несколько лет в науке был совершен полный переворот. Как замеча-
ет профессор Жан Бернар, медицинская помощь «стала по-настоящему
эффективной только в середине XIX века, когда всего за шесть лет
(1859-1865) были сделаны фундаментальные открытия Дарвина, Па-
стера, Менделя, Клода Бернара, которым предстояло положить начало
современной медицине и той революции в биологии, которая совершает-
ся у нас на глазах» "'°. К именам, которые называет Жан Бернар,
добавим по меньшей мере еще одно имя: Франсуа Мажанди (1783
1855), который был учителем и предшественником Клода Бернара в
Коллеж де Франс. Сразу после Французской революции, которая своей
сокрушительной силой развалила старый Медицинский факультет, Ма-
жанди душой и телом предался всепоглощающим поискам нового, а это
повлекло за собой бесконечную и беспощадную полемику со всеми
коллегами. В изучении медицины и физиологии он опирался на уже
сложившиеся науки, которыми были в то время физика и химия. Благая
мысль: так он стал основателем экспериментальной медицины. Этот
подвиг обеспечивает ему особое место в цепи ученых новаторов, так же
как Эваристу Галуа (1811 1832), его младшему современнику, гениаль-
ному математику, убитому на дуэли в двадцатилетнем возрасте и успе-
вшему сформулировать перед смертью современную теорию алгебра-
ических уравнений.

Судя по всему, Мажанди - равно как и Клод Бернар (1813
1878) - лучше всех понимали, что живут в новую, революционную для
медицины эпоху. Эмиль Литтре (1801-1881) говорил о Мажанди после
его смерти: «Он был чужд, даже враждебен всякой истории. Старые
методы, способ рассуждения, способ экспериментирования, тенден-
ции - все казалось ему недостойным внимания серьезного ученого. Он
не искал корни науки в предыдущих эпохах» "^ Того же мнения
придерживался и Клод Бернар; он категорически заявлял, что «нынеш-
няя наука непременно выше, чем наука прошлого, и нет ни малейшего
повода связывать успехи современной науки с познаниями старых наук.

168               Глава вторая. Население е Х века до наших дней

Их теории непременно ошибочны, ибо они не содержат в себе фактов,
открытых после них, и потому не мотут иметь никакой практической
пользы для современных наук» '^,

Попытаемся понять эти несправедливые утверждения: Мажанди
и Бернар страстно и настойчиво берутся за создание медицинской
науки, основывающейся на чистом эксперименте. Революционеры в
полном смысле этого слова, они борются против «Старого порядка»,
которому подчиняется все вокруг - учреждения, больницы, наука,
образование... Впрочем, пройдет еще немало времени, прежде чем со-
вершенная ими революция будет оценена по достоинству - такова
судьба всякого коренного переворота. Тем более что его основы -
физика, химия, биология - сами находятся в стадии становления,
развиваются неровно, рывками, переживая свои победы и поражения.
Новая медицина будет складываться медленно, будет осознавать себя
не спеша, вначале благодаря клинической, потом благодаря лабора-
торной медицине. И эта медицина станет эффективной только после
того, как государство и Министерство здравоохранения обеспечат ей
свою помощь и поддержку.

В мою задачу не входит анализировать медленное вызревание рево-
люции, которая сама по себе не менее, если не более важна, чем
современное освоение космоса,- этому посвящены прекрасные книги. Я
хочу только вскользь сказать о влиянии этих чудес на жизнь пятидесяти
четырех миллионов человек, которые насчитывает последняя перепись
населения в 1982 году. Влияние это проявилось уже давно. В ноябре
1949 года, когда я начал преподавать в Коллеж де Франс, я был не так
уж молод, но многие мои студенты были гораздо старше меня; я говорил
им: «Нет никакого сомнения, что во времена Франциска 1, основателя
Коллеж де Франс, такое собрание слушателей и лекторов, как наше,
было совершенно немыслимо. Чудо недавней истории - неожиданное
увеличение продолжительности жизни». Уменьшение смертности - это
действительно, как писал недавно Альфред Сови, «победа над таким
заклятым врагом, как смерть» '".

Я не хочу сказать, что эта победа одержана благодаря одной лишь
медицине, здесь тысяча причин: развитие коммуникаций, международ-
ное соревнование, массовый выпуск чудодейственных лекарств, привив-
ки, открытие в 1831 году хлороформа и его применение начиная с 1847
года, лучи X, лазер, успехи электроники, оптики, заморозка, пересадка
органов, операции на открытом сердце, лечение сердечно-сосудистых
заболеваний, непрекращающаяся борьба с раком... Согласимся, что
война с болезнями на всех фронтах - то есть спасение жизни милли-

III. Проблемы последнего времени                       169

онов и миллионов людей - гораздо важнее для рода человеческого,
чем наши жалкие политические войны, даже самые разрушительные.

Факты таковы: средняя продолжительность жизни у нас сегодня
составляет 71 год для мужчин и 79 лет для женщин. Около 1900 года
средняя продолжительность жизни мужчин была 46 лет '^.

Это обязывает нас присмотреться к нашим перспективам, о которых
мы обычно толком не задумываемся, ибо исходим в своих рассуждениях
только из одной точки зрения, забывая о том, что будущее есть скре-
щение линий, взаимодействие, порой самое неожиданное, разнонапра-
вленных движений. В 1942 году некий демограф предсказывал, что
через сорок лет во Франции будет 29 миллионов жителей, а нас
нынче 54 миллиона. Другой демограф объявляет сегодня , что к 2100
году - если ничего не случится - нас останется 17 миллионов. Нас
к этому времени уже не будет, и мы не сможем убедиться в его
ошибке, но в том, что он ошибся, сомнений нет. Нас уверяют также,
что если все пойдет и дальше так, как идет, то скоро у французов
не хватит рабочей силы, чтобы платить пенсию старикам. Но не
значит ли это судить о завтрашнем дне так, словно вокруг ничего
не происходит, и представлять его себе как две капли воды похожим
на сегодняшний или вчерашний? Замечает ли нынешнее правительство,
живущее проблемами, которые уже устарели, борющееся с безрабо-
тицей, что «есть противоречие между постоянным ростом процента
стариков [в обществе] и наивной идеей снизить пенсионный возраст»?
Это замечание я мимоходом краду у Альфреда Сови '".

Действительно, все координаты завтрашней экономики и будущего
общества надо определять понятиями старыми и в то же время совер-
шенно новыми. Завтра «молодежью» будут называть не тех, кому
меньше тридцати лет, как называют сегодня, а тех, кому меньше сорока,
потом тех, кому меньше пятидесяти... Средняя продолжительность жиз-
ни будет уже не 71 год, а 80, 90 лет... Кто знает! И перед этим обществом
будущего фантастическим образом встанет проблема свободного време-
ни, досуга. Понадобится специальная служба, занимающаяся единствен-
но тем, чтобы развлекать публику, увеселять ее, спасать от безделья,
что еще больше увеличит число людей, занятых в сфере обслуживания,
хотя их и без того слишком много. Если станут шире использовать
роботов и поручать им все более разнообразную работу, то у так
называемого занятого населения появится больше свободного времени.
Прав ли Джон Нейсбит, называя этих роботов «иммигрантами из
завтрашнего дня»? "'

170 

Падение ромсдаемости. Сегодня все высокоразвитые страны нахо-
дятся в биологическом прорыве. Они страдают серьезной, хронической,
поистине неизлечимой болезнью. Добровольное ограничение рождаемо-
сти влечет за собой или знаменует подлинную демографическую катаст-
рофу. В сочетании с увеличением продолжительности жизни оно вызы-
вает быстрое старение наших обществ и опасную диспропорцию между
трудоспособным и нетрудоспособным населением, которая все время
усиливается. Поэтому везде в Европе, в том числе и во Франции,
применение противозачаточных средств вызывает бурные протесты,
мрачные прогнозы и беспрестанное осуждение. Представим читателям
обвиняемого, вернее, обвиняемых: противозачаточные средства, дейст-
вительно,- набор мер, которые так или иначе снижают рождаемость.
Среди них: прерванный половой акт (coTtus interruptus); implexus
restrictus (ласки и объятия без извержения семени), презервативы, так
называемые естественные способы (метод Огино и другие), спермициды,
наконец, таблетки - они особенно распространились у нас после 1960
года и произвели настоящую революцию в нравах. Стоит ли включать в
этот список целомудрие, безбрачие, поздние браки, содомию? В проти-
воположность складывающейся привычке, я не стану с бухты-барахты
причислять к противозачаточным средствам детоубийство, какое прак-
тиковалось в Китае, и аборты - их последствиями, безусловно, не
следует пренебрегать, но все же это не противозачаточные средства, а
скорее уж противозародышевые.

Раньше прирост населения ограничивала детская смертность. Сегод-
ня этот бич исчез (Франция в этом отношении стоит в начале почетного
списка) "", но некогда он был настоящим бедствием, усугублявшимся
из-за подкидышей, еще более хилых, чем другие дети. «В Экс-ан-Прова-
нсе с 1 января 1722 года по 31 декабря 1767 года из 4844 детей,
поступивших в приют Сен-Жан (то есть по одному ребенку каждые три
дня)... выжили только 2224», то есть меньше половины "'". И таких
примеров тысячи! Историк Пьер Шоню, непримиримый противник
закона, разрешившего во Франции аборты, который был принят в
январе 1975 года и вступил в силу 31 декабря 1979 года, неустанно
выступает против него по радио, по телевидению, в своих статьях и
книгах. В своих обвинениях он доходит до того, что говорит: «Прежде
детская смертность с завидным упорством уничтожала детей после их
рождения, нынче люди научились убивать детей еще до того, как они
родились на срет».

Конечно, предохранение от беременности появилось не вчера, это не
новейшее изобретение. Но лишь недавно оно стало эпидемией, лишь

171

недавно оно охватило, пронизало, дезорганизовало всю Европу, произ-
вело переворот в нравах. Причем во Франции эта революция произошла
раньше, чем в других странах. Ее следы обнаруживаются еще в середи-
не XVIII века. Не может быть, чтобы современники не замечали ее, не
представляли себе ее последствий. На этом пути мы опередили другие
страны Европы на доброе столетие.

Это опережение оказалось пагубным для населения Франции. Оно
продолжало увеличиваться, но уже медленнее, меж тем как соседние
народы росли и росли, более того, с развитием промышленности населе-
ние европейских стран стало расти еще быстрее. Мы теряли свой
удельный вес в европейском содружестве. В 1800 году Франция, насчи-
тывавшая более 27 миллионов жителей (против 18 миллионов англичан
и 24,8 миллиона немцев), была - не считая огромной России - самой
многонаселенной страной в Европе; французы составляли 15,7 процента
населения континента; в 1850 году эта цифра упала до 13,3 процента, а к
1900 году - до 9,7 процента. Так что Франция дорого заплатила за то,
что так рано попала в переделку, из которой так до сих пор и не
выбралась, ибо не сумела (да и не очень-то старалась) это сделать.
Правда, такая же незадача постигла и другие европейские народы, лишь
только это поветрие докатилось до них. Им также не удалось избежать
снижения рождаемости.

Не следует ли отсюда, что Франция утратила свое могущество не на
полях сражений - 15 июня 1815 года, проиграв битву при Ватерлоо,-
но гораздо раньше, в царствование Людовика XV, когда она доброволь-
но ограничила естественный прирост населения? В XIX веке, объясняет
Альфред Сови, страны Западной Европы развивались параллельно:
общество, политика, промышленность, медицина и т. д. шли почти в
ногу с разрывом всего в несколько лет. И только в одном отношении
одна из стран резко отличалась от соседей: Франция на сто лет раньше
других «предприняла сокращение молодежи, [и это] в тот самый момент,
когда происходил старт важнейшего соревнования за право мирового
господства». Все последующее развитие Франции проходит под влияни-
ем этого события, которое произошло... в XVIII веке "".

Поэтому важно наметить контуры этого преждевременного разви-
тия, отыскать его причины. И прежде всего воспользоваться свиде-
тельствами современников, экономистов и «демографов», появившихся
еще до того, как появилось само слово (его придумали только в 1853
году).

Экономист и, как мне кажется, талантливый литератор, Анж Гудар
говорит, что дурное воздействие в его время оказывало стремление к

172

роскоши: «Одна и та же любовь к достатку и удобствам движет сегодня
Францией холостяков... людей, которые исчезают с лица земли, унося с
собой все свое потомство... Считается позором, если муж не может
вывозить жену в свет с подобающим блеском; отсюда следует вывод, что
приличнее не жениться вовсе. Невозможно представить себе, сколько
свадеб расстраивается всякий день из-за отсутствия позолоченной каре-
ты, из-за недостатка лошадей, слуг, гонцов, лакеев» 'T. Более того,
«дружная семья отнюдь не стремится иметь много детей, плодовитости
боятся и прямо или косвенно стараются ей помешать... роскошь застав-
ляет большинство людей смотреть на многодетность как на своего рода
бесчестье. Чем человек богаче, тем важнее для него иметь как можно
меньше детей» '". Хуже всего то, что «зараза [роскоши] распространя-
ется и постепенно охватывает бедный люд, на чьем труде зиждется все
здание гражданского Общества» '^. Это суждение, эти слова написаны в
1756 году, в то время, когда начиналась так называемая Семилетняя
война (1756-1753) и когда Людовику XV оставалось сидеть на троне
еще восемнадцать лет.

В 1758 году один аббат с юга, Жан Нови де Кавейрак, пишет о
людях, которые «без сожаления отказываются от сладостного имени
отцов... одни обуздывают свои желания, другие обманывают приро-
ду» '". В 1763 году Тюрмо де Ла Морандьер, «демограф-любитель»,
отмечает прогресс противозачаточных мер: супружеские пары теперь
хотят иметь только одного ребенка либо не иметь вовсе. Эта «профана-
ция таинства брака», эта «подлая экономия распространилась посте-
пенно как эпидемия», и духовники подтвердят, что ею охвачены все
слои общества, богатые и бедные '"*. Шевалье де Серволь, в свой черед,
обличает в 1770 году вредные для здоровья последствия этого «от-
вратительного поведения», с которым религия безуспешно боролась '".
Столь же категоричен и Moo, чья репутация известна. В 1778 году он
пишет: «Не только богатые женщины... считают, что необходимость
продолжения рода - бабушкины сказки', эти пагубные секреты, не ведо-
мые ни одному животному, кроме человека... уже проникли в сельскую
местность; природу обманывают даже в деревнях» '^. В Нормандии в
1782 году, если верить отцу Фелину, члену конгрегации Святого Жана-
Эда, который трудился там «во спасение душ в городах и весях»,
«преступление подлого Онана... очень велико и весьма распространено
среди супругов... особенно когда они не хотят иметь много детей, но при
этом не желают лишить себя удовольствия, которые дает им супружес-
кая близость; эта пагубная наклонность свойственна и богатым и бед-
ным, резоны у них разные, но преступление одинаково. Они редко

III. Проблемы последнего времени                       173

сознают свою вину, поэтому большинство из них, как это ни прискорб-
но, обречены на проклятие» '". Через несколько лет, в 1788 году,
Мессанс обличал «расчет» (то есть поступок, который предполагает
принятие решения и ответственность за него), «который побуждает
человека иметь только одного или двоих детей; ложное величие, которое
побуждает [его]... иметь множество слуг, множество гостей за столом,
вместо того чтобы быть окруженным детьми; и самый большой грех,
который довершает все,- истреблять то, что тобою же и посеяно» ''",
Тревога охватывает даже правительство: в 1785 году Неккер боится, как
бы испорченность нравов не привела к тому, что смертность превысит
рождаемость.

Эти свидетельства не оставляют никаких сомнений. Предохранепиг
от беременности распространяется, приобретает сторонников, передает-
ся как болезнь; самое употребительное средство - прерывание полового
акта. Но традиционная схема распространения противозачаточных мер,
быть может, чересчур все упрощает: она предполагает, что «пагубные
секреты», открытые и опробованные высшими классами, были пере-
даны сначала зажиточным классам, потом народным массам городов и
городков и, наконец, сельским жителям, с запозданием «приобщившимся
к культуре». «Появление противозачаточных средств в деревне,-- гово-
рит нынешний историк,- это венец испорченности, изобретенной горо-
дом» '". Но так ли «невинны» и несведущи были сельские жители, как
нам пытаются изобразить?

Исследование Ги Арбелло, касающееся пяти населенных пунктов
департамента Верхняя Марна, которые расположены в окрестностях
Жуэнвиля, показывает, что в этих деревнях в XVII веке дети рож-
дались, в зависимости от рода занятий родителей, либо после жатвы,
либо после сбора винограда '*". Первый ребенок, чье рождение зависит
от даты свадьбы,- это еще куда не шло. По разве не заметно, что и
младшие дети просто-напросто запланированы? Легко себе представить,
что это планирование заключается в предохранении от беременности, а
не в целомудрии,- ибо известно, что в то же самое время в Нижней
Нормандии, области, где «очень рано выяснилось, что в семьях мало
детей» '", духовенство регулярно осуждает противозачаточные средст-
ва. В том числе и в деревнях: в 1650 году в епархии Кутанс миссионерс-
кая организация обнаруживает, что «постыдный грех совершался там в
самых чудовищных формах и с крайним невежеством... так что [часто
они даже] не подозревали, что совершают грех» "".

При таких условиях никого не удивит запоздалое (1754 г.), но
подаваемое как общее место замечание лже-шевалье Джона Николса -

174                Глава вторая. Hac^.ivune v \ века до наших дней

на самом дс.ю это был француз родом из Ле-Мана, который укрылся
под чужим именем, чтобы свободно говорить о том, что происходит во
Франции и в Англии. «Что касается пахарей,- утверждает он,- то в
деревнях среди них царит невероятная нищета, меж тем как в городах
царит такая же невероятная роскошь. Именно на землепашцев тяжелее
всего давит бремя государственных налогов. Пахарь, не имеющий даже
самого необходимого, боится иметь много детей, это для него несчастье.
Страх полной нищеты удерживает многих от женитьбы; и даже в этом
сословии детей в семьях стало меньше» "".

Недавние исследования демографов и историков, проведенные по
методу и критериям Л\и \нри (на основе церковно-приходских книг),
показали, что и городские, и сельские жители стали рождать меньше
детей. Эти исследования позволяют определить примерную плодови-
тость замужних женщин по тому. какими были   регулярными или
нерегулярными   перерывы между рождением их детей. Вот некоторые
результаты: французы начали ограничивать рождаемость рано, гораздо
раньше, чем другие народы Квропы. Историки могут объяснять это как
им угодно, но не подлежит сомнению, что Французская революция -
эпоха если не возникновения, то стремительного развития контрацепции.

Так, в Мелане. маленьком городке на Сене, в сорока семи километрах
от Парижа, до 1740 года 90 процентов супружеских пар, похоже, не
ограничивали или почти не ограничивали число детей; остальные 10
процентов были либо бездетными, либо имели мало детей. Начиная с
1740 года число этих последних увеличивается и к 1764 году доходит до 17
процентов, а это означает, что часть остальных супружеских пар также
начинает использовать противозачаточные средства; с 1765 года по 1789
год к контрацепции прибегает уже почти четверть общего числа супру-
жеских пар. Однако великий перелом наступает только около 1790 года:
пропорция бесплодных или регулярно применяющих меры против зача-
тия супружеских пар подскакивает с 24,1 до 46,5 процента между 1790
годом и 1814 годом и с 46,5 до 59,4 процента между 1815 и 1839 годом "".

Так обстоит дело не только в Мелане, но и во многих других местах.
Но можно ли распространить наш вывод на Францию в целом? Вряд ли.
«В Руане,  пишет Ж. П. Барде,- взятие Бастилии не ускорило рас-
пространения противозачаточных средств, которые широко применя-
лись уже почти целое столетие» "". Убедительно аргументируя свои
утверждения, он говорит: «В 1670 году в Руане было по восемь детей (в
семье], в 1800 году - не больше четырех. Руанцы меньше чем за
полтора столетия приобрели удивительное мастерство в «пагубных
секретах». Как им удалось за четыре или пять поколений вполовину

III. Проблемы последнего времени

уменьшить свое потомство? Демографический анализ не обнаруживает
противозачаточных рецептов, но позволяет высказать некоторые сооб-
ражения о типах контрацепции» ""'.

Наоборот, в Иль-де-Франсе, в деревнях Бомон-ле-Нонен, Mapiiiepv
и Ле-Мениль-Терибюс (сейчас коммуны департамента Уаза, округа
Бове) '"' к контрацепции, похоже, начинают прибегать только в конце
XVIII века. Так же и в Шатийон-сюр-Ссн, где снижение рождаемости
отмечается между 1772 годом и 1784 годом "", в то время как в Сенгсн-
ан-Мелантуа, близ Лилля, в особом, маргинальном, внешнем районе
Франции, этот процесс, еще более .(апоздалый, поначалу очень медлен-
ный, наберет силу только в середине XIX века. П Вандея даже около
1830 года почти не затронута «мальтузианской революцией» '"".

В этом нет ничего удивительного, ибо разные области по-разному
реагируют на одни и те же явления. Одни и те же обстоятельства не
обязательно приводят к одним и тем же последствиям. Те или иные
объяснения, которые априори кажутся очевидными, в одном месте
подтверждаются, а в другом - нет. Так, в Бретани, как и в Нормандии,
«простолюдины пользуются уравнительным наследственным правом» и
проявляют «внимательную заботу о ребенке» '"" -- два мотива, которые
обычно побуждают семьи уменьшить число своих отпрысков. Но не
похоже, чтобы в Бретани царили такие же мальтузианские нравы, как в
соседней Нормандии.

В самом деле, чем шире круг исследуемых фактов, тем сложнее их
интерпретировать. Нужно учитывать множество факторов: в каком
возрасте женятся родители, кормит ли женщина сама или отдает ребен-
ка кормилице, род занятий, общественное положение, культурный уро-
вень, который, как мы видели, определяет даже форму семьи, право или
обычай, регулирующий наследование (они в разных провинциях раз-
ные), наконец, эффективность проповедей Церкви, весьма озабоченной
этой проблемой. Всякая попытка общего объяснения скорее всего окон-
чится неудачей: в разных местах и в разные эпохи дела обстоят
по-разному. Общее объяснение годится, только если заранее допускает и
учитывает различия и разлад. Пусть так. Но тем не менее стоит
попытаться понять, откуда взялось предохранение от беременности,
которому суждено было распространиться по всему миру, и почему
французы освоили его гораздо раньше, чем другие народы.

Напомним, что не следует, как это часто делают, сваливать все на
век Просвещения или на бурные неустойчивые годы Французской
революции. Речь идет не об открытии, которое распространилось, как
распространяются обыкновенно культурные достояния или поветрия.

176               Глава вторая. Население с Х века до наших дней

Не будем также думать, что противозачаточные средства были изоб-
ретены, как инотда утверждают, французской аристократией эпохи
Людовика XIV или Людовика XV, что дурной пример был подан
герцогами и пэрами или современниками госпожи де Севинье, весьма
озабоченной тем, чтобы ее дочь не рожала слишком часто '"'.

Контрацепция уходит корнями в глубь веков. Так, по словам ис-
ториков, добровольное снижение рождаемости нанесло роковой удар
великому государству греков; в Риме, начиная с блистательной эпохи
Августа, детей становится все меньше и меньше. В Библии Онан -
фигура, символизирующая прерывание полового акта. Епитимьи, столь
частые в эпоху Средневековья, начиная с VI века, наводят на мысль, что
«пагубные секреты» преспокойно существовали в лоне западной циви-
лизации от века. Я с радостью присоединился бы к Ж. П. Барде "",
который пишет, что невозможно представить себе общества, совершенно
чуждые контрацепции, а в обществах, которые принято считать таковы-
ми, всегда есть «пары с подозрительными привычками». Что же касает-
ся мнения Филиппа Арьеса, который полагает, что коль скоро в XVII
веке среди сельских жителей очень мало незаконнорожденных детей,
значит, до брака молодежь блюла невинность, ибо противозачаточные
средства были неведомы и даже немыслимы до недавних времен, то мне,
так же как и Ж. Л. Фландрену, это мнение кажется ошибочным. Тем
более что, по общему мнению, проститутки, вечные просветительницы в
области секса, сплошь и рядом применяли противозачаточные средства.
Разве, говоря о женщинах, которые рожают запросто, Монтень не пишет
о «веселых девицах, то и дело избавляющихся от своих детей, как уже
рожденных, так и еще не рожденных» '^. И слово «девица» имеет здесь
свой современный уничижительный смысл, потому что противопостав-
лено дальше «почтенной супруге Сабина».

Впрочем, коль скоро Церковь так упорно и порой небезуспешно
борется против этого посягательства на священные узы и конечные цели
христианского брака, коль скоро исповедники бьют тревогу по этому
поводу и спрашивают у епископов, как им обходиться с грешниками,
значит, здесь есть проблема и угроза для супружеской четы, как ее
понимает Церковь.

Позиция Церкви. Идеальный образ христианского брака еще не так
давно был настолько далек от того, что мы могли бы вообразить сегодня,
что следует сказать о нем несколько слов. Брак не имеет никакого
отношения к влюбленности и уж тем более к физической любви. Всякое

III. Проблемы последнего времени                        177

страстное чувство, читаем мы в текстах XVI века, оскверняет супружес-
кое ложе. Тот, кто со своей супругой «предается плотским утехам» так
рьяно, что, даже не будь она ему женой, «он хотел бы иметь с ней дело»,
тот «ведет себя по отношению к своей жене не столько как муж, сколько
как распутник, тот совершает прелюбодеяние». Брак был задуман
единственно для того, чтобы «охранить себя от греха [каковой заключа-
ется в стремлении к наслаждению] и иметь потомство, которое можно
воспитывать в любви и страхе Божьем» '"*. Цель «святого брака» -
иметь «потомство, которое будет вечно благословлять Господа» "", «ро-
ждать детей и пестовать их во славу Божию» '"*. Горе тому, кто
забывает это непреложное правило. Катехизис епархии Мо во времена,
когда епископом там был Боссюэ, учит, что главный грех в браке -
«избегать деторождения, что является мерзким преступлением», если,
конечно, причиной бездетности не является целомудрие, которое блюдут
по обоюдному согласию. Это мерзкое преступление, осуждаемое Цер-
ковью,- смертный грех, и совершивший его должен понести наказание.

Не следует полагать, что так смотрят на брак лишь благочестивые
ханжи. Монтень держит речи '"", которые одобрил бы его духовник, о
браке как «священном и благочестивом союзе», о необходимости изгнать
из семейной жизни всякую «распущенность и разврат». «Эти бесстыд-
ные ласки, на которые толкает нас первый пыл страсти, не только
исполнены непристойности, но и несут в себе пагубу нашим женам.
Пусть лучше их учит бесстыдству кто-нибудь другой. Они и без того
всегда готовы пойти нам навстречу».

Любопытная есть фраза в этом поучении - я ее подчеркнул. Вне
брака, например при адюльтере, бесстыдство, «вольности» вполне есте-
ственны. Иначе говоря, церковь настаивает на том, что между миром
брака, семейного порядка, достоинства, и другим миром - миром вне-
брачных отношений, где можно дать волю животным инстинктам, долж-
на пролегать пропасть. Сексуальная жизнь подразделяется на две раз-
новидности: распутную и благонравную, и что допустимо в одной, то в
принципе непозволительно в другой. Брантом, такой снисходительный к
непристойным соленым шуткам, которые он пересказывает с удовольст-
вием и сочувствием, тоже напоминает, что в «нашем Священном Писа-
нии... мужу и жене не обязательно так уж сильно любить друг друга...
любовью похотливой и распущенной, тем более что, всем сердцем
предаваясь плотским -утехам, [они] так много об этом помышляют и так
заняты этим, что обращают на самих себя любовь, которую должны
питать к Богу» "°. В другом месте он говорит о «мерзостях», которые
«пятнают» брак. Но те же самые мерзости - например, необычные

178               Глава вторая. Население с Х века до наших дней

позы во время любовных утех - кажутся ему прелестной игрой, когда
они ловко изображены на дне чаши, которую подносят молодым при-
дворным дамам: «Попробуйте, попытка - не пытка, а всякий умный
человек хочет испробовать все» '^.

Удивительное дело: то, что предосудительно в браке, не столь уже
предосудительно, чтобы не сказать нормально, вне брака. И еще удиви-
тельнее то, что позиция Церкви и позиция общества здесь полностью
совпадают.

Брантом, например, без ханжества и лицемерия говорит о том, что
иные дамы считают своим долгом использовать при адюльтере прерван-
ный половой акт, «ибо не хотят подсовывать своим мужьям чужих детей
и почитают, будто они не оскорбляют мужей и не наставляют им рога,
коль скоро роса не проникла внутрь... Таким образом, они вполне
благонравны» """. Вывод звучит для нас иронией, но в конечном счете
он полностью совпадает с позицией Церкви: при адюльтере, блуде или
инцесте избегать зачатия значит смягчать грех. Такой подход оставался
в силе во всех церковных документах, начиная со средневековых епити-
мий, где наказание за блуд или адюльтер удваивается и утраивается,
если в результате появляется незаконнорожденный ребенок, и кончая
дискуссиями казуистов и исповедников XVII века, которые приходят к
заключению, что во всех преступных любовных связях незавершенный
акт приносит меньше зла, смягчает грех.

Казуисты занимали эту сверхтерпимую позицию, ибо исходили из
более чем несостоятельного понимания греха. Но на той же сверхтер-
пимой позиции, без сомнения, стояли и священники, которые просто-
напросто заботились о том, чтобы уменьшить число незаконнорожден-
ных. Во всяком случае, эта позиция не могла не способствовать тому,
что в конечном счете две области сексуальной жизни, искусственно
разделенные: брачная и внебрачная - сблизились. Тот же самый отец
Фелин, который был напуган распространением «отвратительного пре-
ступления Онана», утверждает в 1782 году, что супружеские пары,
которым Церковь и тогдашняя медицина предписывали не зачинать
детей, пока женщина кормит грудью, избегали долгого воздержания с
помощью тех же мер, что и дамы, нарушающие супружескую верность у
Брантома, и с таким же рвением ""'.

Но вскоре супружеская чета отвергнет всякое вторжение Церкви в
свою интимную жизнь. Так завершится медленное разложение христи-
анского брака, наступит конец культурного равновесия, произойдет
разрыв с прежним порядком, вызревавший постепенно, как все подо-
бные изменения.

III. Проблемы последнего времени                       179

В принципе, взгляд Церкви на контрацепцию остался прежним. По
взгляды на сей счет большинства католиков изменились. В 1842 году -что
уже можно было считать свершившимся фактом. Ле-манский епископ
Бувье вынужден признать, что «почти никто из молодых пар не хочет
иметь много детей, но при этом они не в силах воздержаться от суп-
ружеской близости. Вопрос духовника о том, каким образом они испол-
няют свои супружеские обязанности, обыкновенно приводит их в боль-
шое смущение, и, выслушав наставления священника, они не воздер-
живаются от полового акта, но и не могут решиться на неограниченное
продолжение рода... Все охотно соглашаются, что супружеская невер-
ность и прерывание беременности   большие грехи. По они скорее
готовы совершить смертный грех, чем соблюдать целомудрие в браке,
либо подвергаться риску породить многочисленное потомство» '"".

Постепенное снятие э.того запрета начиная с конца XVIII века ведет
к усилению контрацепции. По констатация этого факта не объясняет
причины, по которым люди отказываются иметь детей. В XVI веке
«большинство людей, и притом самые здоровые среди них, считают, что
иметь много детей- великое счастье» (Монтепь)"". Почему двумя
веками позже потомство становится обременительным? П почему это
поразительное и очевидное стремление к снижению рождаемости рань-
ше всего обнаруживается именно во Франции? Вот в чем, судя по всему,
главная проблема для историка.

Французский случай. По-видимому, априори следует отвергнуть вся-
кое объяснение, которое не учитывает своеобразия Франции и ее от-
личий от других стран Европы. Так что не надо говорить, будто раннее
падение рождаемости происходит от того или иного уровня экономичес-
кого развития Франции: она находится в таких же условиях, как и ее
соседи. Не надо говорить, что Франция изобрела контрацепцию: ее
изобрели давным-давно, и способы ее были хорошо известны народам
Европы. Не стоит отстаивать и ту точку зрения, что в XVIII веке
французы стали больше любить детей и стремились иметь их меньше,
чтобы уделять им больше внимания. Ведь именно в конце XVIII века у
нас резко возросло число брошенных детей.

Я вижу только два возможных объяснения: первое принадлежит
Альфреду Сови ^"*, и я еще недавно выступал против него, второе - мне
самому. Впрочем, эти объяснения можно примирить, не противопостав-
ляя друг другу, ибо они различны: одно культурное, другое экономичес-
кое, вернее, демографическое; и поскольку в этих областях все неожи-

180               Глава вторая. Население с Х века до наших дней

данно, Альфред Сови на сей раз выступает не как демограф, но как
сторонник культурното - я чуть не написал «идеалистичсското» -
объяснения.

Для Альфреда Сови падение рождаемости во Франции - следствие
освобождения наших людей от запретов, наставлений и давления Церк-
ви. Церковь хочет иметь власть над телом для вящей власти над
душами. Драма XVIII века, судя по всему, была как бы реваншем
Реформации. Двумя столетиями раньше Франция стояла перед выбо-
ром: Рим или Лютер, вернее, Piiii или Кальвин; она выбрала Рим, но
поплатилась за свой выбор. Как аукнулось, так и откликнулось. Может
ли откликнуться по прошествии веков? Сегодня, привыкпув к работе с
материалом долгой временной протяженности, я говорю: да, конечно,
может. Например, я отмечаю, что еще позже Фердинанд Бюиссоп ^"'' и
некоторые другие представители нашей светской школы, по сути дела,
возрождали Реформацию. Точно так же, как, что ни говори, подспудно
исходил из нее Второй Ватиканский Собор.

И все же Реформация ли это, Реформация ли в точном смысле этого
слова? Не будем забывать, что светское образование появляется у нас
еще в XVI веке в новых школах, основанных во множестве энтузи-
астами из числа привилетированной в общественном и культурном
отношении элиты, которую изучал Жорж Юппер. Этой элите удастся
ненадолго вывести образование из-под опеки Церкви, покуда иезуиты в
конце XVII века не заберут его решительно в свои руки. Однако
создатели новых школ не принадлежали к числу протестантов. Они не
поддались искушению. На мой взгляд, они воплощают то, что можно
назвать оригинальной чертой Франции - ее колебание между Рефор-
мацией и Контрреформацией: элита, о которой я говорю, во всяком
случае наиболее просвещенная ее часть ^^ гуманисты, «вольнодумцы»,
старалась избежать как одной, так и другой. Оригинальной чертой
культурной Франции была эта нерешительность, это колебание взад-
вперед, этот поиск особого пути. Проповедь независимого ума от Монте-
ня до Вольтера и дальше обусловила поражение Церкви, нанесла ей
незаживающую рану. Я думаю, все это оказало влияние на отношение
французов к контрацепции.

Кроме того, я думаю, что Франция, чья территория ценилась и была
густо заселена с давних времен, почти хронически страдала перенаселен-
ностью. Именно это утверждают Марсель Рейнар и его коллеги, помога-
вшие ему составлять третье издание большого труда «Общая история
народонаселения мира» (1968 г.). Вообще говоря, понятием «перенаселе-
ние» следует пользоваться сдержанно и осторожно. О перенаселении

III. Проблемы последнего времени                      181

можно говорить тогда, когда возникает несоответствие, опасное несоот-
ветствие между численностью населения и количеством продовольствен-
ных запасов. В 1789 году Франция, насчитывавшая 26 миллионов
жителей и имевшая плотность населения чуть больше 50 человек на 1
кв. км,- страна перенаселенная. Меж тем как Англия, которая насчиты-
вала тогда 8 миллионов жителей и имела плотность населения, немного
превышавшую плотность населения во Франции, не являлась перенасе-
ленной страной. Ее валовой национальный доход grosso modo * равен
валовому национальному доходу Франции; это значит, что ее доход pro
capite **, доход ее жителей гораздо выше, чем доход наших соотечест-
венников. Население Англии сталкивается с менее жестким ограничени-
ем, его рост встречает преграду в некотором роде эластичную; оно, как
покажет будущее, может рассчитывать на высокопродуктивное сельское
хозяйство, на развивающуюся промышленность, на индустриальные
города, которые растут и становятся аккумуляторами, моторами. Фран-
цузские города, наоборот, превращаются в эпоху Революции в сломан-
ные моторы, которые снова заработают только в эпоху Консульства и
Империи. В решающий момент, в 1789-1790-е годы, когда просвещен-
ные правители, давно уже малочисленные, исчезают вовсе, народ впада-
ет в нищету, начинаются экономические трудности. Падение рожда-
емости происходит в условиях, которые способствуют ему, ибо повсе-
дневная жизнь становится все тяжелее. Во время войн Империи к этому,
вероятно, прибавится разруха, тревога за жизнь. Эдгар Кипе "" рас-
сказывает о неуверенности этого поколения в завтрашнем дне; так,
например, его весьма образованные родители сочли, что нет смысла
давать сыновьям образование, ибо были уверены, что тем суждено
погибнуть в молодом возрасте на поле брани. Разве могут подобные
треволнения благоприятствовать повышению рождаемости?

Два замечания напрашиваются сами собой. Марсель Рейнар и его
со 1 рудники полагают, что перенаселение возникает во Франции в XVII
веке. Я думаю, это происходит раньше, еще в XVI веке, во времена,
когда Франция «набита битком» - слова Брантома, которые я уже
цитировал. Так что перенаселение, теснота, какой не было нигде в
Европе, существует давно. Контрацепция была ответом на эту гнету-
щую нужду, как прежде поздние браки или безбрачие, распространен-
ные, в частности, на юге Франции, где глава семейства имел непререка-
емый авторитет и мог навязать свою волю детям.

* В общих чертах, приблизительно (лат.).
** На дуп1у населения (лат.).

182               Глава вторая. Население с Х века до наших дней

Второе и последнее замечание: в первой половине XIX века населе-
ние Франции выросло на 30 процентов, меж тем как население Англии
выросло на 100 процентов, а Европы в целом - на 50 процентов. Все
дело в том, что Франции в начале XIX века приходится нелегко - она
медленно, постепенно, с трудом преодолевает свое отставание в промыш-
ленности. И как раз тогда, когда следовало бы поощрять рождаемость,
авторитетные лица выступили в защиту мальтузианских привычек,
существующих в стране. Пальма первенства принадлежит здесь уче-
ному Жану-Батисту Сею, этому Малле-Исааку от политической эконо-
мии: «Похвально копить деньги, а не плодить детей»,- заявляет он '"".

Подведем итог нашим рассуждениям: является ли слово «контрацеп-
ция» лучшим для обозначения процесса, драмы, которая пронизывает
живую историю Франции? В повседневной жизни нашей страны речь
шла просто-напросто о разложении традиционного христианского брака
в том виде, в каком его хотела видеть Церковь,- разложении медлен-
ном, долго назревавшем: история культуры, несмотря на несколько
блистательных примеров, свидетельствующих об обратном, в глубинном
своем течении не знает стремнин. То, что произошло между концом
XVIII века и началом XIX века, это mutatis mutandis * то, что произош-
ло и все еще происходит на наших глазах,- распад супружеских
отношений, которые были социальной нормой. На сей раз люди от-
казываются сочетаться браком перед лицом господина мэра, отказыва-
ются от всех этих церемоний, уже лишенных торжественности и пышно-
сти, но все же предполагающих соблюдение всех норм, правил и прили-
чий, которые диктует закон,- закон, то есть общество. Как же общество
будет выходить из положения, каким образом удастся ему приручить,
покорить свободный брак? Культура ускользает от власти времени,
только освобождаясь от некоторых пережитков: христианский брак,
гражданский брак... Что станет ей в тягость завтра?

Новая проблема: иностранная иммиграция. Мне повезло: я всю
жизнь исповедовал веротерпимость. Это для меня естественно. По я не
ставлю этого себе в заслугу. Например, я, что называется, открыл для
себя еврейский вопрос только в Алжире, в 1923 году. Мне было больше
двадцати лет. Затем я десять лет жил все в том же Алжире, на
мусульманской земле, и научился уважать и понимать арабов и каби-
лов. Позже, в 1935 году, в Бразилии, где я преподавал несколько лет, я

* С соответствующими изменениями (лат.).

III. Проблемы последнсто времени                       183

столкнулся с неграми - и словно окунулся в атмосферу романа «Уне-
сенные ветром». Наконец, я знак) почти все европейские страны и
подолгу и с удовольствием живал в них, чувствуя себя как дома.

Веротерпимость и еще раз веротерпимость! Без нее невозможно
трезво исследовать мощную волну пролетарской иммиграции, которая
обрушилась на нас сегодня. И пытаться понять, почему на сей раз она
вырастает в проблему, меж тем как Франция поколениями принимала и
поглощала волны эмигрантов, которые обогащали ее материально и
культурно.

Возможность ассимиляции, готовность к ней - вот, я думан), глав-
ное условие для безболезненной иммиграции.

Это касается всех, кто в одиночку или кучками захотели стать
французами: политические беженцы, спасающиеся от фашизма ита-
льянцы, уцелевшие во время гражданской войны испанцы, русские
белогвардейцы, художники, ученые и интеллектуалы всех направлений
и взглядов. Этих иммигрантов Франция радушно приняла, и они быстро
влились в нашу культуру. Их уже невозможно отличить от коренных
французов. И часто самыми большими успехами Франция обязана
именно этим приемным детям. Мария Склодовска (1867-1934) родилась
в Варшаве, вышла замуж за Пьера Кюри, в 1898 году вместе с ним
открыла радий, а в 1911 году стала лауреатом Нобелевской премии;
Пабло Пикассо (1881-1973) родился в Малаге, Амедео Модильяни
(1884-1920) - в Ливорно, Марк Шагал - в 1887 году в Витебске,
Эжен Ионеско - в 1912 году в Слатине (Румыния); Хаим Сутин (1895-
1944) родился в Литве и довольно долго жил в Сере, где оставил по себе
добрую память; у него была замечательная привычка пробовать кисти
на своей одежде: результат был незабываемый. Право, список выда-
ющихся иностранцев, которые пожелали жить в нашей стране, вышел
бы слишком длинным. Они дороги нам не только потому, что отблеск их
славы падает на нас, но еще и потому, что они согласились стать
французами, как мы, и стоять в одном ряду с самыми известными из
наших соотечественников, потому что они внесли свой вклад в нашу
разностороннюю культуру.

Но для статистики важны крупные волны иммиграции: итальянцы в
конце прошлого столетия, русские белогвардейцы после 1917 года,
поляки, заселившие шахты и фермы на Севере около 1920 года, евреи,
бежавшие из насеровского Египта и независимого Алжира (где они в
1871 году по декрету Кремье получили французское гражданство),
алжирцы европейского происхождения, которых встретили в 1962 году
без особой радости; их было больше миллиона: мужчины, женщины,

184               Глава вторая. Население с Х века до наших дней

дети; конечно, это были французы, и они вернулись домой, но, потеряв
все, они чаще всего оказывались брошены на произвол судьбы, как
иммигранты. Наконец, большая волна рабочих-иммигрантов шестидеся-
тых - семидесятых годов.

Массовая иммиграция пришла к нам сравнительно поздно; в 1851
году, накануне Второй Империи, иностранцы составляют меньше 1
процента населения, около 1872 года их становится 2 процента. 40
процентов иммигрантов - бельгийцы, работавшие в ту пору в городах,
в шахтах и на свекловичных полях севера; следом за ними идут
итальянцы. Ассимилировались эти иностранцы, близкие соседи, доволь-
но быстро, тем более что закон от 26 июня 1889 года облегчил натура-
лизацию. К 1914 году «число иностранцев равнялось примерно

1 100 000 [человек], что составило почти 3 процента от общей числен-
ности населения T".

Сразу после первой мировой войны и даже прежде, чем она закон-
чилась, во Францию, где не хватало рабочих рук (ибо трудоспособное
население, молодые люди, полегли на полях сражений), хлынула вто-
рая волна иммигрантов, на сей раз из стран Средиземноморья, прежде
всего из Северной Африки, вошедшей (1830, 1881-1883, 1911) в нашу
колониальную империю. В 1931 году в стране иностранцев уже

2 700 000 человек - это 6,6 процента населения Франции. Кризис
тридцатых годов и вторая мировая война привели к снижению этого
числа: в 1946 году в стране осталось только 1 700 000 иностранцев (то
есть 4,4 процента населения).

Начиная с 1956 года быстро нарастает третья волна. В 1976 году
иммигрантов насчитывается приблизительно 3 700 000 (7 процентов
всего населения). В этой массе 22 процента португальцев, 21 процент
алжирцев, 15 процентов испанцев, 13 процентов итальянцев, 8 процен-
тов марокканцев, 4 процента тунисцев, 1,5 процента турок, 2,3 процента
негров из Черной Африки (все проценты даются по переписи населения
1975 года). Эти иммигранты в большинстве своем взрослые, крепкие
люди (смертность среди них заметно ниже, чем среди коренных фран-
цузов); что же касается рождаемости, то тут они впереди: у выходцев из
трех стран Магриба 5-6 детей в семье, у португальцев 3,3, у испанцев
2,5, у итальянцев 2. «В среднем в 1975 году этот показатель [рожда-
емости] составлял 3,32 у иностранцев в целом против 1,84 у французов и
1,93 у всего населения Франции». Но как только эти иностранцы
приживаются во Франции, рождаемость у них, насколько можно устано-
вить, «падает параллельно с падением рождаемости у коренных фран-
цузов» ^'".

III. Проблемы последисп) времени                       185

В эпоху экономического кризиса 70-х годов третья волна иммиг-
рации достигла своего потолка. «Идет ли речь о временной перемене
направления, в котором происходит миграция, или о коренном пересмот-
ре самого понятия? Изучение демографической ситуации в мире застав-
ляет думать, что в 1974 году наступила лишь временная пауза» "'.

Во всяком случае, иммиграция, как мне кажется, впервые поставила
перед Францией «колониальную» национальную проблему, которую на
сей раз приходится решать в пределах самой Франции. Это влечет за
собой политические последствия, которые затушевывают сложный фе-
номен взаимоотталкивания, которое невозможно отрицать, как невоз-
можно и не скорбеть о нем. Удастся ли хотя бы разграничить проблемы?

Экономические проблемы. Иностранные рабочие составляют у нас,
как везде в Европе, 10 процентов активного населения. Не вызывают ли
нынешний экономический кризис и безработица некоторую враждеб-
ность французских рабочих по отношению к ним? Конечно, такое
случается. Но гораздо реже, чем позволяет предположить лозунг одной
из политических партий: «1 500 000 безработных - значит, 1 500 000
иммигрантов лишние!»

Дело в том, что иностранцы в подавляющем большинстве выполня-
ют черную работу, непрестижную и низкооплачиваемую, которую в
девяти случаях из десяти не хотят выполнять французские рабочие. Что
же делать? Выслать их? Но тут сразу обнаружится, что безработные, в
основном французы, отнюдь не рвутся занять освободившиеся рабочие
места... Это приводит мне на память слова архиепископа Валенсианс-
кого, сказанные в 1610 ГОДУ, когда из Испании хотели выслать неугод-
ных морисков: «А кто же будет тачать нам обувь?» ^ Выслать наших
иностранцев? Но тогда кто же будет прокладывать дороги, выполнять
самую тяжелую работу на фабриках, черную работу на стройках?
Наши соотечественники станут выполнять такую работу, только если
им будут постоянно увеличивать заработную плату. Недавно были
изменены условия труда парижских мусорщиков: им улучшили обору-
дование, сократили рабочий день и увеличили заработную плату - в
результате заметно вырос процент коренных французов, занятых на
этих работах.

Иммиграция как источник занятости людей на низкооплачиваемых
работах существует во всяком капиталистическом обществе. То, что
происходит во Франции, происходит и в других развитых странах
Европы. Даже в перенаселенной Бельгии неблагодарную работу выпол-

186               Глава вторая. Население с Х века до наших дней

няют марокканцы, хотя сами бельгийцы едут на заработки во Францию.
Итальяцы уже больше ста лет регулярно переселяются в Соединенные
Штаты и в Южную Америку и до сих пор охотно едут на работу в
Германию или Швейцарию, но при этом на рыбных промыслах в
Сицилии трудятся тунисцы, ливийцы, эритрейцы... Так же обстоит дело
в США, в Канаде, в промышленно развитых областях Южной Америки
и Австралии - неквалифицированная рабочая сила, «голые муску-
лы» "^, набирается либо за границей (внешний пролетариат, о котором
пишет Тойнби и который можно эксплуатировать даже издали) "*, либо
внутри страны. Не так ли обстоит дело и в крупных промышленных
центрах Советского Союза, где на заводах работают люди некоренной
национальности?

На самом деле, иностранная иммиграция довольно точно воспроиз-
водит внутренние передвижения населения во Франции в XIX веке и
даже в начале XX века. Промышленность тех времен нашла своих
пролетариев - с которыми обращались более жестоко, чем обращаются
ныне,- в лице иммигрантов из сельской местности. Позже их постепен-
но вытеснили иностранцы - теперь уже они стали выполнять самую
тяжелую работу в промышленности. Они же на первых порах частично
заполнили бреши, образовавшиеся в деревне (поляки и украинцы на
севере и в Эпе около 1925 года). Опустошения второй мировой войны и
подъем в течение «славного тридцатилетия» привели к тому, что рабо-
чую силу пришлось набирать за границей.

Рабочие-иностранцы часто живут весьма убого. Чтобы удостове-
риться в этом, достаточно, увы, заглянуть в трущобы, подвалы, бидон-
вили... Эти бидонвили, которые еще недавно, в 1939 году, располагались
на линии бывших парижских укреплений, отодвинулись за ближние
пригороды до таких далеких постов, как Мант-ла-Жоли. В департаменте
Верхняя Сена в 1980 году насчитывается 220 000 иммигрантов, то есть
15 процентов населения... Один из них, пятидесятишестилетний камен-
щик из Алжира Мохаммед Педжаи, проживший тридцать пять лет во
Франции, говорит: «После того, как я построил столько домов для
французов, было бы справедливо дать мне наконец бесплатную квар-
тиру» "°. Но разве муниципальное жилье, кстати, отнюдь не бесплат-
ное, рассчитано на семьи, где восемь-девять детей? Могут ли эти семьи
«жить, как буржуа»? Для них следовало бы строить коттеджи; их и
строят - один вместо сотни или даже тысячи. Кто не помнит гуманных
заявлений Жака Шабан-Дельмаса, главы правительства при Жорже
Помпиду, обещавшего разрушить бидонвили, словно при настоящем
положении дел эти благие намерения осуществимы. Вы разрушаете

III. Проблемы последнего времени                      187

один бидонвиль, хорошо, но чуть дальше тут же появляется другой. Они
растут как «макумбос» или «фавеллас» в Бразилии. Тем более что
начало третьей волны иммиграции в 1956 году застало Францию врас-
плох - она была не готова принять иностранцев. Пришлось как-то
изворачиваться, но безуспешно и в ущерб для вновь прибывших.

Так что стоит ли сейчас, когда происходит экономический спад,
обвинять этих рабочих в том, что они получают свою долю пособий по
безработице? Упрекать в том, что своей высокой рождаемостью они
способствуют дефициту социального обеспечения? Эти обвинения, веро-
ятно, несправедливы. Но даже будь они обоснованны, все равно так
ставить вопрос не следует. Иммигранты, давно живущие в нашей
стране, внесли свой вклад в развитие экономики Франции, в обуржу-
азивание части нашего пролетариата, в повышение общего уровня
жизни. И если всем нам приходится за это платить тем или иным
образом, пусть даже небольшим уменьшением нашей покупательной
способности, то это вполне справедливо ^"'.

Проблема расизма. Несчастье заключается в том, что экономический
кризис разжигает расовый конфликт. Он особенно обостряется в облас-
тях, где две плотные этнические группы, например французы и выход-
цы из Северной Африки, сталкиваются лицом к лицу, живя бок о бок в
одинаковой нищете, но при этом не смешиваются и отстаивают, часто
силой, свои национальные особенности.

Старая, вечно живая проблема. Она происходит от «инакости», то
есть от чувства присутствия другого, чужого человека, который отрица-
ет ваше собственное «я», вашу личность до такой степени, что эта рознь,
истинная или мнимая, вызывает с одной и с другой стороны тревогу,
презрение, страх, ненависть... Неужели для нашего существования нам
необходимо противопоставлять себя другому? Национализм разобщил,
разъярил Европу. Нам, французам, случалось ополчаться на испанцев,
англичан, немцев... И эти господа платили нам взаимностью. Красный
воротничок на мундирах прусских офицеров в 1815 году означал, по их
словам, «кровь французов», Franzosen Blut. А самое жестокое выраже-
ние, какое изобрела национальная рознь, это, наверно, презрительное
speak white - говорите же, как белые люди,- так говорили англичане
жителям французской Канады, причем не в шутку, а всерьез.

Все это кажется вам смешным? Но всякая эпоха несет с собой воз
нечистот, глупостей, предрассудков, которые современники разделяют,
даже не всегда отдавая себе в этом отчет. Вот почему книга Натаниэля

188

Вейля «Карл Маркс - расист» "^ забавляет, но не убеждает. Вейль
читает письма и труды Маркса таким образом, что тот предстает «защи-
тником рабства»: «Без рабства,- пишет он,- Северная Америка, страна
наиболее быстрого прогресса, превратилась бы в патриархальную стра-
ну» (фразу эту, кстати, можно понимать по-разному). Кроме того, Маркс
у Вейля - колониалист, отстаивающий превосходство белых над не-
белыми. В 1849 году, когда «американцы» отбирают у мексиканцев
Калифорнию, он пишет: «Ничто в истории не совершалось без наси-
лия... Можно ли сетовать на то, что Калифорния отобрана у этих
ленивых мексиканцев, которые не знали, что с ней делать?» Но что это
значит, по сути дела? Что невозможно жить в ту или иную эпоху и
полностью избежать ее влияния, даже когда ты Маркс. Его рассуждение
не проникнуто расизмом, но все же отдает ему дань. Ведь не мог же он
жить в Лондоне, этом средоточии империи, и не заразиться его настро-
ением.

А вы думаете, что сегодня в нашей стране нет расизма? Думаете, он
не пряч1тся под спудом, не вырывается на поверхность, как пузырьки,
которые поднимаются со дна и проходят через всю толщу воды, чтобы
лопнуть на свободе, на воздухе?

В таких случаях я люблю приводить примеры, ссылаться на под-
линные происшествия, которые случаются каждый день. Один из дру-
зей пеняет мне на это, считая это научной ошибкой. Но я уверен в своей
правоте, и если читатель хочет нас рассудить, я предлагаю его внима-
нию два-три случая, которые произошли со мной лично. Эти мелкие
происшествия, невольным участником которых я был, имеют по край-
ней мере то преимущество, что не относятся к разряду страшных
случаев.

Я живу в Париже, в XIII округе. В моем квартале много иммигран-
тов, приехавших из Африки и из Азии, Как-то после обеда мы с женой
спокойно идем по нашей улице и подходим к месту ее пересечения с
другой, круто спускающейся с горы улицей. Внезапно я замечаю, что по
этой второй улице мчится нам наперерез негритянский подросток лет
пятнадцати - шестнадцати ростом метр восемьдесят, не меньше, на
роликовых коньках. На полной скорости он разворачивается прямо на
тротуаре, чуть не сбив нас с ног, и уносится прочь. Я возмущенно
бросаю ему вслед два-три слова. Любитель роликовых коньков уже
успел укатить довольно далеко, но он тут же возвращается, осыпает
меня градом ругательств и восклицает в сердцах: «Дайте же нам жить!»
Я не верю своим ушам, но он повторяет фразу. Выходит, я, старикашка,
нарочно преградил ему путь, а мое возмущение не что иное, как

189

расистская агрессия! В утешение я говорю себе, что юный конькобежец
белой расы, быть может, вел бы себя не лучше. Десять лет назад я бы,
наверно, просто надавал ему как следует.

Другая история. Как-то раз я ехал в такси, принадлежавшем компа-
нии, клиентом которой я являюсь уже пятнадцать лет. Я знаком с
шофером - он родом с Мартиники, крупный, плотный, как вашингтонс-
кие шоферы-негры. Путь неблизкий. Он рассказал мне, что подрабаты-
вает, играя по вечерам в оркестре, что он женат на француженке и v них
трое детей. «Очень красивые дети,- добавил он.- Один из сыновей,
дантист, женился на финке. И представьте себе, у меня беленькая
внучка!» - хохочет он. Я плохо пересказал эту сцену, которая очень
меня порадовала, ведь счастливый иммигрант - такая редкость! Воз-
вращаясь вечером в другом такси - его вела молодая женщина, служа-
щая в той же компании,- я к слову рассказал ей о нашем разговоре. Не
тут-то было! Она стала сердиться, бранить шоферов-иностранцев. Я
знаю ее мужа, он тоже шофер, и знаю, что у них нет детей. Почему? Они
и детей ненавидят так же, как иностранцев? И тут мне захотелось, чтобы
последнее слово осталось за мной: «Если бы у вас были дети, то сегодня
в Париже было бы меньше шоферов-иностранцев».

Последний случай, быть может, имеет значение только для меня.
Молодая алжирка, француженка во втором поколении, студентка, гово-
рит по радио - вы, может быть, слышали ее выступление сами,- о
том, как ей грустно, о том, какое у нее плохое настроение, о том, как ей
тяжело живется. Она так безупречно чисто, так красиво говорит по-
французски (все-таки у французской школы есть достоинства!), что у
меня, как ни странно, вдруг возникает радостное чувство: мне кажется,
что хотя бы для этой девушки удача не за горами.

Но оставим эту импрессионистическую манеру. Наверно, каждый из
нас может вспомнить случаи такого рода, доказательства расизма, всегда
проявляющегося с обеих сторон; происходит взаимоотталкивание, пита-
ющееся самой этой взаимностью. И если антисемитизм у нас сильно
ослабел со времен Эдуара Дрюмона (1844-1917), автора мерзкого памф-
лета «Еврейская Франция» (1866 г.), тревожит то, что он разгорается с
новой силой, как тлеющий огонь, вместе с расизмом, который проявля-
ется во Франции по отношению к другим иностранцам, труднее ас-
симилирующимся и все более и более многочисленным. Отсюда каждо-
дневные трения, отсюда опасности.

Однако кто во Франции говорит о «расе»? Выходцы из стран
Магриба принадлежат к белой расе, а в наших южанах есть примесь
сарацинской, испанской, андалузской крови... «Поглядим на толпу в ме-

190

тро [парижском] или на улицах таких городов, как Лион, Марсе ib,
Лилль, Гренобль,- говорит социолог Огюстен Барбара "".- Многооб-
разие лиц и человеческих типов обличает разнородность этого населе-
ния и в то же время смехотворность лозунгов, которые призывают
«выгнать иностранцев вон». Население Франции - полотно, сотканное
из разных этнических групп, жителей разных регионов, собравшихся
вместе, к которым, благодаря различным иммиграциям, происходящим
более столетия, присоединились иностранцы из европейских и других,
более далеких стран» ^'". Столько «иммигрантов», начиная с доистори-
ческого периода и до недавнего времени, сумели незаметно раствориться
в массе французов, что можно в шутку назвать всех французов потом-
ками иммигрантов. Не подстерегает ли разноликую Францию опасность
стать еще более разноликой?

Проблема культуры. Остается последняя проблема, единственная
подлинная, единственная, которая тревожит: проблема культуры. К
ней, как ни к какой другой проблеме, подходят слова Бернара Стази: «В
нелегких спорах об иммиграции больше всего не хватает объектив-
ности» "°. Здесь тоже слова «интеграция», «ассимиляция», «слияние»,
смысл которых безбожно абсолютизируют, заслоняют реальное поло-
жение дел.

Культурные контакты никогда не бывают простыми. Доказательст-
во тому - еврейская проблема. Я помню историка, бывшего некогда
профессором в Страсбурге. Его спрашивают, еврей ли он. Он не моргнув
глазом отвечает: «Я не еврей, я француз». Мне хочется крикнуть: браво!
Но Серж Костер более точен, когда пишет недавно в анкете: «Моя
родина - Франция, мой родной язык - французский, мои привязан-
ности здесь. Но это не мешает мне питать к Израилю [имеется в виду
государство Израиль], хотя это и не моя страна, негасимую любовь» "'.
Как-то году в 1958-м я обедал у Липпа с Рэмоном Ароном. Рэмон Арон
рассказал мне какой-то случай из своей жизни и объяснил, что как
еврей он должен был поступить так-то и так-то. Я ответил ему: «Но,
Рэмон, какой же вы еврей, вы - лотарингец» (его семья, как и семья его
знаменитого родственника Марселя Мосса, родом из Лотарингии). Я не
помню, улыбнулся ли мой собеседник, но я хорошо помню, что он
промолчал. И правда, сталкиваясь с различными культурами, которые
ему поначалу чужды, сын Израиля умеет ассимилировать их совершен-
но, даже раствориться в них, по-прежнему сохраняя внутреннюю куль-
туру, которой он дорожит, от которой он если и отрывается, то лишь до
известной степени.

191

Однако евреев всего 14 мил. (ионов, и они рассеяны по всему свету
(во Франции их 600 000, самое большое число после США). Как получи-
лось, что блистательные успехи диаспоры, которыми полна их история:
в XVII веке в Польше, в XV   в Италии, в XVI - в Испании, в
XVIII - в Германии, сегодня   в С111Л, Бразилии. Франции... нигде нс
привели к простому слиянию? Почему евреи, в отличие от многих
других иммигрантов, не исчезли ни па одной из бесчисленных .земель,
где они находили пристанище и подолгу жили?

Быть может,- предположил недавно один журналист "'",  все дело
в том, что «всякий раз... как группа евреев вступает на путь ассимиля-
ции, происходит какое-нибудь потрясение, которое отбрасывает их на-
зад, к истокам, к прошлому, полному боли и гонений, к гетто». Если бы
я встретил Рэмона Арона до 1933 года, как бы он говорил со мной?
Думаю, иначе. После гитлеровской резни какой еврей, даже шокирован-
ный в глубине души некоторыми проявлениями израильского наци-
онализма, станет осуждать его вслух?

Поездка Жискара д'Эстена на Ближний Восток в 1980 году, его
сочувствие палестинцам вызвали в прессе новый взрыв интереса к
проблеме. «Еврейская трибуна» грозилась лишить правительство своей
поддержки, в ответ на что посыпался град ругательств и обвинений
самого антисемитского толка. По счастью, интеллигенция с обеих сторон
призывала к здравомыслию. Но эпизод сам по себе знаменательный,

По сравнению с историей маленького еврейского народа, сумевшего
едва ли не чудом пережить все гонения и сохранить свою самобытность,
ассимиляция первых компактных групп иммигрантов в нашей стране
покажется чрезвычайно быстрой. Однако начало было трудным и даже
ужасным. В 1896 году на нашей территории было только 291 000
итальянцев, но они сконцентрировались на юге: 10 процентов в депар-
таменте Вар, 12 - в Буш-дю-Рон, 20 - в Приморских Альпах... П этих
«итальяшек» публично обвиняли в том. что они едят французский хлеб,
всячески притесняли. Местные жители устраивали жестокие избиения,
вели себя как расисты, в Алесе были даже случаи линчевания '"''. Через
тридцать лет всеобщая враждебность обратилась на поляков, особенно
многочисленных на севере Франции, вдвойне изолированных вследствие
языкового барьера и обособленной жизни. И в том, и в другом случае
католическая вера не объединяет, а, наоборот, разобщает людей. Фран-
цузы насмехаются над докерами-неаполитанцами в Марселе, которые
крестятся во время работы   поэтому их прозвали «кристо». Религиоз-
ные обычаи поляков, например обычай целовать руку священнику,
вызывают у жителей севера насмешки. И сама Церковь воздвигает

192

трудности на пути этих иностранцев, которые хотят, чтобы священ-
никами были их соотечественники: а иначе, говорят они, как же нам
исповедоваться? ^ Короче говоря, все префекты в один голос утвержда-
ют: «Поляки не способны к ассимиляции!» Но дети ходят в школу, и это
играет огромную роль. А взрослые участвуют в профсоюзной жизни,
вступают в политические партии (итальянцы - в коммунистическую
партию). Начиная со второго поколения, в крайнем случае - с третьего,
интеграция становится полной. Сегодня только фамилии да некоторые
семейные традиции напоминают людям об их иностранном происхожде-
нии. И создается впечатление, что для испанцев, португальцев и италья-
нцев последней волны иммиграции, если оставить в стороне тех, кто,
выйдя на пенсию, возвращается со своими сбережениями на родину,
процесс быстрой ассимиляции тоже уже начался.

Тогда почему сегодня среди обосновавшихся у нас мусульман, в
большинстве своем выходцев из стран Магриба, наблюдается проти-
воположное явление? Дети иммигрантов во втором поколении оказались
в затруднительном положении отверженных, которые и сами отвергают
ассимиляцию, иногда удававшуюся их отцам и дедам. Препятствия
серьезные: взаимное недоверие, страхи, расистские предрассудки, вдоба-
вок глубокое различие верований и нравов; соседство и столкновение
культур, не способных слиться воедино. Ситуация отчасти такая же, как
в США, где, несмотря на сильную притягательность American way of
life *, культурные проблемы существуют. Но у нас положение гораздо
более напряженное и неустойчивое, чем в США, потому что мы страна
старая, а родина наших гостей - страна не менее старая и вдобавок
расположенная близко от нас, рядом с нами. Туда можно добраться
всего за несколько часов: приехать в наш аэропорт, долететь до аэропор-
та Мэзон-Бланш - и вот уже наш африканский рабочий шагает по
дорогам родной Кабилии, погружается в свое детство, юность, счастье
или тоску. Америка далеко: один только Атлантический океан надежно
отделяет иммигрантов от их родных мест. Из Америки возвращаются
домой, только если нажили состояние, да и то не всегда! Уже Эрнан
Кортес, подойдя к берегам Мексики, сжег свои корабли.

Я ничего не имею против синагог и православных церквей в нашей
стране. Я ничего не имею против мечетей, которые строятся во Франции,
которых становится все больше и которые посещает все больше народу.
Но ислам не только религия, это очень активная культура, это образ
жизни. Юную африканку ее братья увезли домой и посадили под замок

* Американский образ жизни (англ.).

только за то, что она собиралась замуж за француза; сотни фран-
цуженок, которые вышли замуж за североафриканцев, после развода
лишились своих детей - отцы забрали их и отправили в Алжир, ибо
считают, что они одни имеют право на детей,- все это не просто
происшествия, они указывают на главное препятствие, с которым стал-
киваются иммигранты из Северной Африки: полное несходство культур.
Во Франции иммигранты имеют дело с правом, законом, которые не
признают их собственного права, основанного на высшем законе - вере
в Коран. Родительская власть, положение женщины, несомненно, явля-
ются главными проблемами, потому что они затрагивают фундамен-
тальную основу общества: семью. Каждый год заключается в среднем
20 000 смешанных браков. Две трети из них впоследствии распадают-
ся ^, ибо удачный смешанный брак предполагает отказ одной, если не
обеих сторон, от родной культуры. Но ведь без межнациональных
браков интеграция невозможна.

Отсюда метания, страдания выходцев из стран Магриба во втором
поколении, которые тяжело переживают наш экономический кризис и
враждебность, с какой относятся к ним в больших городах. Многие из
них имеют право называть себя французами, поскольку родились на
нашей территории, но из верности своим соотечественникам или из
чувства протеста отказываются от французского гражданства и подогре-
вают в своей душе надежды на возвращение, сами не очень-то в него
веря и в глубине души его не желая.

Эти страдания иногда ведут к смерти, и бывают смерти, в которых
есть доля вины каждого из нас. Молодой североафриканец брошен
в тюрьму в Клерво, там он кончает жизнь самоубийством, оставив
странную записку: «Я подыхаю каждый день. Мне страшно больно.
Меня словно рак точит. Я покидаю вас, полный ненависти и любви,
которой я был лишен, любви, которую я хотел подарить». Даже
если Тахар Бен Желлун "' приукрасил это послание, все равно -

какой крик души!

Другие жертвы: «Одинокие в городе, находящемся в центре Фран-
ции, без работы, без жилья, вдали от родного неба, вдали от родной
земли, [два вьетнамца] не нашли в себе мужества жить. Это двойная
смерть. Мы [мы, французы, обязанные проявлять радушие] не имели

права допустить это» "".

Как ни прискорбны эти происшествия, воистину трагические, они не
идут ни в какое сравнение с судьбой, уготованной североафриканцам,
служившим во вспомогательных войсках. Подумайте только, здесь, во
Франции, их больше 400 000, и наша статистика не включает их в число

иммигрантов, потому что им предоставлено французское гражданство в
награду за услуги, оказанные французской армии во время алжирской
войны. После переговоров в Эвиане они бежали во Францию, спасаясь
от резни. И вот они здесь, одни раскиданы по всей стране так же, как
иммигранты, но их сторонятся, и прежде всего выходцы из Алжира,
видящие в них «коллаборационистов и предателей»; другие до сих пор
живут в лагерях в Биасе (департамент Ло и Гаронна), в Сен-Морис-
л'Ардуаз (департамент Гар), «к которым следует добавить тридцать
шесть поселений, разбросанных по лесистым областям Лозера, Лимузе-
на, Вогезов...» "". Они живут в тесных бараках на скромную пенсию,
которую выплачивает им армия, и рождают много детей, чтобы полу-
чить на них пособие и таким образом скопить немного денег... Ни они
сами, ни даже их дети не могут вернуться в Алжир. Их заманили
щедрыми посулами. Пришло время исполнять обещания. Мы в ответе за
их судьбу, каковы бы ни были причины их верноподданнических
чувств по отношению к Франции, с которой они более или менее
добровольно связали свою судьбу. Признаюсь, что никакое зрелище так
меня не потрясает. Однако в данном случае слезами горю не поможешь.

Но только ли Франция виновата? Как всегда, виновата не одна она.
Так, разве уроженцев стран Магриба, волею судьбы надолго застрявших
во Франции и пообвыкшихся здесь, а еще больше их детей, которые
родились в нашей стране, так уж радушно встречают на родине, когда
они приезжают туда погостить или возвращаются насовсем? Выслуша-
ем исполненные тревоги слова одного двадцатишестилетнего алжирца,
студента Лилльского университета: «Не знаю, вернусь ли я в Алжир
или останусь во Франции. Кажется, будто сделать выбор просто, но на
самом деле это не так, ведь это все равно, что выбирать между своей
правой ногой и своей левой ногой... У себя на родине мы оказываемся
иностранцами, и нам дают это почувствовать. В приютившей нас стране
мы иностранцы, потому что у нас нет французского гражданства [этот
студент родился в Алжире] и потому что у нас смуглая кожа» """.

Беры (прозвище, данное иммигрантам во втором поколении) дейст-
вительно чувствуют себя неуютно и во Франции (независимо от того,
приняли они французское гражданство, на которое имеют право, или
нет), и в Алжире, где они наполовину иностранцы. Почему? Иногда
тому виной их зазнайство, желание пустить пыль в глаза соседям, когда
они приезжают домой на каникулы, их одежда, автомобили... Иногда
также их собственное презрение: «Там,- говорит один из них, вернув-
шись во Францию,- жрать нечего. Прямо как в Средние века» "°.

следят за каждым твоим шагом» "'. Но еще больше беры раздражают
тем, что они, не всегда осознанно, оскорбляют местные нравы и обычаи.
Хассан, который несколько раз побывал в Париже, но не переселился
туда окончательно, потому что считает, что «среди иммигрантов жизнь...
очень паршивая», говорит: «У нас есть традиции, и мы их чтим. А там,
знаешь ли, человек теряет свое лицо... Молодежь, которая родилась там,
во Франции, полностью утратила уважение к традициям... я так не
могу... им плевать на родителей... Я даже в шестьдесят лет буду
слушаться отца и мать». Короче говоря, «как сказал один алжирский
психиатр, [иммигранты опасны, ибо] несут в себе опасность модер-
низации, социальной эволюции» "'.

Иммигранты не согласны с такой точкой зрения, они высказывают
свои претензии. «Часто на улице,- говорит одна молодая алжирка,-
мужчины замечают вслух: это иммигрантка, и все только потому, что я
не опускаю глаза, проходя мимо них» "'. Чего только не приходится
делать, чтобы тебя приняли обратно в родную общину! Джамель,
двадцатидвухлетний юноша, вся семья которого осталась во Франции,
вернулся на родину один, потому что он «не может жить в другом
месте», потому что он чувствует себя кабилом «до мозга костей». Он
студент медицинского института в Тизи Узу. «Первые недели были
трудными, и мне приходилось лезть из кожи вон, чтобы другие студен-
ты не чурались меня... пока меня еще называют эмигрантом, но в конце
концов это пройдет... Через несколько лет я стану врачом и буду
работать в паршивом казенном диспансере. Все здесь оставляет желать
лучшего... Но я верю в мой народ, я мечтаю, чтобы все сдвинулось с
мертвой точки, и хочу этому способствовать» "\

Но у кого есть столько мужества, столько пыла? Амар, родившийся
в Сен-Море, дважды пытался вернуться на родину. Но у него ничего не
вышло. «Я ошибся, только и всего. Как-нибудь переживу. Власти
твердят нам о возвращении, но все это пустой звук. Они не хотят даже
палец о палец ударить, чтобы нам помочь, чтобы нас принять. Нет даже
курса арабского языка, и нас все время держат за иммигрантов или
парижан» "\

Но, вероятно, алжирское правительство так же бессильно справить-
ся с этими раздорами, как и наше. В 1983 году один молодой служащий
министерства планирования высказывает свое мнение. Он беспощаден
по отношению к иммигрантам, этим «ростовщикам», которые возвраща-
ются в Алжир только после того, как «сколотят состояние на валютных
спекуляциях» и образуют «новую буржуазию, самодовольную и ни на
что не годную». Но он не согласен с «принудительным возвращением»,

196

не согласен с тем, чтобы «девушке, родившейся во Франции, навязы-
вали брак с почти не знакомым человеком», когда она приехала на
летние каникулы. «Есть,- говорит он,- реакции неприятия, которые
невозможно понять. Например, в институте с иммигрантами никто не
общается, их сторонятся. Над ними смеются, а на девушек смотрят
просто как на проституток. Что касается иммигрантов во втором поколе-
нии, их, как правило, хватает лишь на несколько недель. Это досадно,
потому что нам нужны эти новые, отличные от нас люди. Осуждать
расизм во Франции - дело хорошее. Но насаждать его здесь - просто

невыносимо» ^.

Стоит ли в этих условиях удивляться, что недавние дебаты выявили
два почти противоположных течения в самом лоне мусульманских
общин Франции?

Первое продолжает бороться за возвращение к истокам, к Корану, к
«искупительному исламу». По мнению Дрисса Эль Язами, «только
религия может объединить нас, выходцев из стран Магриба, даже детей
военнослужащих вспомогательных войск», только религия может со-
хранить магрибскую «личность» перед лицом французской ^. Но не
превращается ли это «перед» в «против»? Не превращается ли оно в
совет французам мусульманского вероисповедания отказываться от из-
бирательного бюллетеня как от своего рода культурного предательства?
В источник конфликтов между долгом, как его понимает ислам, и
обязанностями, как их толкует французское гражданское право, в от-
ношении развода, прав родителей и т. п.?

Не в том ли состоит роль религии, что она, особенно в обществе,
включающем много культур или имеющем много корней, обязана оста-
ваться личной верой, индивидуальной моралью? В 1980 году, во время
дебатов, о которых я говорил выше, Лео Амон, призывая противников к
благоразумию, говорил о долге всех «французов иудейского вероис-
поведания». Это, как мне кажется, долг каждого человека, желающего
жить среди народа, у которого, как у нашего народа, нет официальной
религии. «Право на отличие,- пишет он,- кончается там, где оно
грозит развалить «общину». В современном обществе всякий человек
имеет различную принадлежность - религиозную, философскую, про-
фессиональную, культурную, национальную.

Но поскольку государство у него на этой земле только одно, он
может иметь всего одно гражданство. Это обеспечивает каждому челове-
ку полноту прав, обществу - единство... Если бы я так не думал, если
бы я чувствовал себя гражданином Израиля, для меня было бы непро-
стительно там не жить...» "".

197

Короче говоря, надо выбирать. К этому призывает другое направле-
ние, которое обнаруживается, в частности, в спорах вокруг избиратель-
ного бюллетеня. Белькасем, 26 лет, генеральный секретарь ассоциации
алжирских рабочих во Франции, объясняет: «Известно, что 90% выход-
цев из стран Магриба останутся во Франции. Нашим лозунгом должно
стать: мое будущее здесь, значит, я иду на выборы» "*. Слиман Тир,
экономист, 29 лет, создатель магрибского центра Работа - Наука -
Культура в Рубе, без колебаний заявляет, что для большей части
иммигрантов «реальность сегодня - это Франция», идея же возвраще-
ния в Африку - «миф», «бегство от реальности». Иммигрантам следует
принимать участие в политической жизни, голосовать, приобщаться к
«культуре, чтобы прийти к новому гражданству». А для этого «надо
сделать выбор. Слишком много молодежи застряло, не решаясь сделать
выбор» ^*.

«Этот выбор - первая развилка, у которой определяется весь даль-
нейший путь,- говорит, в свою очередь, Жан-Франсис Эльд в том же
номере «Эвеиман».- Молодые беры начинают понимать, что избира-
тельное право дает гораздо больше надежд, чем трусливое отступление к
Корану или мечта о возвращении». Они начинают думать о том време-
ни, когда «беры, много беров своим трудом добьются успеха, станут
учителями, хирургами, бизнесменами, депутатами, мэрами...» и смогут
изменить «отношения с основной массой населения» "^.

Дай Бог, чтобы он оказался прав! Когда этот день настанет, это
будет победой уроженцев Магриба, а следовательно, и нашей победой,
победой нашего общего дела. Тем более что успехи интегризма в мире
грозят поражением самым искренним крестовым походам за веру. Фран-
ция, конечно, не перестала быть христианской страной, но стала тер-
пимой в отношении веры, страсти утихли. Мы, французы, давно покон-
чили с религиозными войнами, и все же несколько столетий, прошедшие
после их окончания, еще не изгладили из нашей памяти их жестокость.
Кому же хочется, чтобы на нашей земле разгорелись новые религиозные войны?

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история