Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Ваш комментарий о книге

Дюверже М. Политические партии

ОГЛАВЛЕНИЕ

КНИГА ВТОРАЯ. ПАРТИЙНЫЕ СИСТЕМЫ

В любой стране (за исключением государств с однопартийным режимом) сосуществуют несколько партий: формы и способы этого сосуществования определяют "партийную систему" рассматриваемой страны. Эта детерминация включает два ряда элементов, характеризуется двумя рядами элементов. Прежде всего, это сходство и различие, присущие внутренней структуре каждой из системообразующих партий. Будем различать системы партий централизованных и децентрализованных, тоталитарных и специализированных, со слабой и жесткой структурой, etc. А далее сравнение различных партий позволяет наметить новые элементы анализа, не существующие в каждой отдельно взятой партийной общности: число партий, соответствующие количественные параметры, союзы, географическая локализация, распределение в политическом спектре, etc. Система партий характеризуется известным соотношением всех этих моментов. Подобно тому, как были описаны различные типы структур, предстоит описать и определенные типы систем. Противоположность однопартийности, англосаксонской двухпартийности и многопартийности - классическая; на это различие наслаиваются и с ним взаимодействуют многие другие: система независимых партий - или входящих в союзы; доминирующих в данной системе - и уравновешивающих ее; больших и малых, стабильных и нестабильных, эволюционирующих влево ("синистризм") [1], или отличающихся стабильностью, etc.
Системы партий - это результат взаимодействия многочисленных и комплексных факторов; иные из них [c.263] специфически присущи отдельной стране, другие носят общий характер. Среди первых можно выделить традицию и историю, экономическую и социальную структуру, религиозные верования и этнический состав, национальные конфликты, etc. Так, противостояние республиканцев и демократов в Соединенных Штатах связано с соперничеством Джефферсона и Гамильтона на Филадельфийском конгрессе; распад французской правой и появление радикальной партии проистекают из политической ситуации 1875-1900 гг.; жизнестойкость аграрных партий в Скандинавии восходит к середине ХIХ века, когда демократические сельские общины вели борьбу против консервативной знати городов, тогда как в других странах торговая, промышленная и интеллектуальная буржуазия породила либеральные партии и выступала против партий консервативных, опиравшихся на дворянство, крестьянство и церковь. Развитие социалистических партий повсюду совпало со становлением пролетариата. Проблема светской и церковной школы непосредственным образом породила систему бельгийских партий XIX века и противоборство французской правой и левой, которое по-прежнему сохраняется за более современными делениями, и раскол голландской правой на католическую, антиреволюционную партии и партию исторических христиан. В Австро-Венгрии до 1914 г. и в Чехословакии до 1938 г. система партий отражала национальные различия и расовые конфликты, равно как и английская трехпартийность конца XIX века, когда традиционный дуализм был нарушен ирландцами; то же самое относится и к борьбе современных южноафриканских партии. В Швеции и Норвегии в соперничестве партий долгое время играла доминирующую роль проблема единства или разделения двух этих стран; в Ирландии в первых партийных делениях большую роль играла позиция по отношению к Великобритании.
Среди общих факторов наибольшее значение имеет избирательный режим. Исследовано его влияние на некоторые аспекты структуры партий: даже в этой области он выступает как элемент системы партий, поскольку способ голосования ориентирует в одном и том же направлении структуры всех партий страны. Его воздействие на количество, численность, союзы, представительство партий является решающим. И наоборот: система партий играет главную роль при определении [c.264] избирательного режима: двухпартийность способствует принятию мажоритарной системы с голосованием в один тур; наличие партии со структурой ордена заставляет ее избегать; естественная тенденция к союзам противостоит системе пропорционального представительства, etc. В конечном счете система партий и избирательная система - две реальности, неразрывно связанные друг с другом, подчас их трудно разделить даже с целью анализа: большая или меньшая адекватность политического представительства, например, зависит от избирательной системы и системы партий, рассматриваемых в качестве элементов одного и того же комплекса, и нередко эти элементы невозможно изолировать друг от друга. Общую взаимосвязь способа голосования и системы партий можно выразить в трех следующих формулах: 1) режим пропорционального представительства ведет к многопартийной системе с жесткими, независимыми и стабильными партиями (за исключением случаев всякого рода кратковременных, но бурных движений); 2) мажоритарное голосование в два тура ведет к многопартийной системе, партии которой характеризуются "мягкой" структурой, склонностью к альянсам и относительной стабильностью (во всех случаях); 3) мажоритарное голосование в один тур ведет к дуалистической системе с чередованием у власти больших независимых партий. Но эти весьма общие положения определяют лишь базовые тенденции; они далеко не исчерпывают всех моментов влияния избирательного режима на системы партий. Будем придерживаться их лишь в качестве первых и самых общих ориентиров. [c.265]

ГЛАВА ПЕРВАЯ. КОЛИЧЕСТВО ПАРТИЙ

Противоположность плюрализма и однопартийности в обществе очевидна; в этом нередко видят чуть ли не политический критерий, разделяющий два мира - Восток и Запад. И совершают ошибку: ведь однопартийная система функционирует в Испании, во многих государствах Латинской Америки и на некоторой части территории Соединенных Штатов, а вместе с тем плюрализм продолжает официально существовать в Восточной Германии и в некоторых народных демократиях. Однако и общих чертах отождествление тоталитарного режима и однопартийности, демократии и плюрализма верно. По отношению к этой антитезе противоположность двухпартийности и многопартийности выглядит очевидно менее значительной, и понятно, почему на нее довольно долго не обращали достаточного внимания, так что она оказалась менее изученной. А между тем ее фундаментальный характер неоспорим.
Сравним политические режимы Англии и Четвертой республики во Франции. Некоторые усматривают их существенное различие в форме исполнительной власти и противопоставляют престиж британской монархии скромной роли французского президента. Но при этом забывают, что при парламентском строе государства президент играет всего лишь второстепенную роль: он "председательствует, но не управляет" - совсем как [c.266] король "царствует, но не правит". Других больше впечатляет противоположность структуры парламентов двух стран, заставляя приписывать английской двухпалатности все добродетели, в которых отказывают французской однопалатности. Их обманывает видимость: забывают о том, что Палата лордов уже с 1911 г. не имела большой власти, что ее влияние носит преимущественно моральный характер и она идет к тому, чтобы разделить участь нашего незадачливого Совета Республики. Наиболее просвещенные подчеркивают, что британский кабинет обладает правом в любой момент распустить Палату общин, тогда как французское правительство более безоружно по отношению к Национальному Собранию, а угроза роспуска могла бы стать действенным средством помешать правительственным кризисам. Такого толкования придерживается и кое-кто из самих англичан, упрекая французов в том, что те запустили парламентский мотор, не позаботившись о тормозах. И хотя это объяснение несколько ближе к истине, чем предыдущее, оно все же остается весьма неудовлетворительным: английский кабинет практически никогда не пользуется угрозой роспуска, чтобы оказать давление на парламент с целью избежать вотума доверия или уклониться от его последствий. Он имеет достаточные основания полагать, что такой вотум почти неосуществим, поскольку одна из партий обладает абсолютным большинством. Количество партий - вот что действительно представляется фундаментальным отличием, разделяющим две системы. Там парламентские кресла практически делят между собой только две партии: одна из них обеспечивает монолитность правительства, другая же, находясь в оппозиции, ограничивается свободой критики; однородный и сильный кабинет располагает стабильным и сплоченным большинством. Здесь чтобы создать правительство, необходима коалиция нескольких партий, различных по своим программам и клиентеллам; это правительство постоянно парализуется их внутренними разногласиями, так же как и необходимостью с большим трудом поддерживать хрупкий союз, обеспечивающий ему парламентское большинство. [c.267]

I. Двухпартийность

Различить дуалистический режим и многопартийность не всегда легко: ведь наряду с крупными партиями обычно существуют и малые объединения. В Соединенных Штатах, например, кроме двух гигантов - демократов и республиканцев, мы обнаружим и нескольких "пигмеев": это лейбористская и социалистическая партии, партия фермеров, партия сторонников сухого закона и прогрессистская. В законодательных собраниях штатов или муниципальных образованиях та или иная из них порой приобретает большое влияние: так, например, в Миннесоте аграрная партия (фермеры-лейбористы) оттеснила демократов на положение третьей, относительно слабой партии; в штате Висконсин прогрессистская партия Ля Фолетта нередко занимала первое или второе место; в штате Нью-Йорк лейбористская партия в 1937 г. провела пять членов в городской Совет и пять - в Законодательное собрание штата. Лейбористы часто добиваются даже нескольких мест в Конгрессе, главным образом в Палате представителей, но также и в Сенате (см. табл. 32). Тем не менее очевидная диспропорция между ними и крупными традиционными партиями, так же как и их эфемерный и локальный характер, позволяют рассматривать американскую политическую систему как типично двухпартийную.
В Англии дело обстоит сложнее. Не означает ли публикация французского министерства информации в 1945 г., что в Великобритании (как и во Франции в то время) существовал трехпартийный режим? Действительно, партия либералов опирается на старую и солидную традицию; она еще выражает взгляды значительной части народа Британии. В 1950 г. свыше 2.600.000 избирателей выразили ей доверие, но в силу особенностей избирательного режима эти голоса оказались похищенными у нее другими партиями - более многочисленными и более близкими умонастроениям англичан. Применительно к Великобритании 1918-1935 гг. невозможно говорить о двухпартийности, ибо симпатии английского народа реально были распределены между тремя крупными партиями. Такое утверждение сегодня может показаться спорным, особенно если расценивать как многопартийный политический режим, например, Бельгии, где влияние либералов едва ли больше, чем в Англии, и только за [c.268] счет избирательной системы этой партии обеспечено более сильное представительство в парламенте. Тем не менее английская политическая система несомненно носит двухпартийный характер. Нужно только приподняться над односторонней и ограниченной точкой зрения, чтобы схватить общие тенденции режима. Тогда мы можем констатировать, что сквозь всю историю Англии - вплоть до 1906 г., когда лейборизм начал проявлять свою силу, - проходят две партии; что с 1918 г., а особенно с 1924 г., начался процесс вытеснения партии либералов, повлекший за собой восстановление обновленного дуализма; что в настоящее время, когда представительство либералов сведено до 1,44% парламентских мест (табл. 24), указанный процесс, по-видимому, близок к завершению. Если сравнить эту эволюцию с ходом развития других стран Содружества наций, сходство будет поразительным. И напротив, мы увидим совершенно иную картину в Бельгии, где либеральная партия, хотя и слабая, занимает почти стабильную позицию с 1918 г. [c.269]

Типы двухпартийности

Обычно принято рассматривать двухпартийность как феномен специфически англосаксонский. Это лишь приблизительно соответствует истине, так как некоторые англосаксонские страны относятся к многопартийным, а дуализм встречается в Турции и в некоторых странах Латинской Америки; к нему явно эволюционируют даже некоторые государства континентальной Европы. Говоря же об англосаксонской двухпартийности, необходимо четко различать Америку и Британскую империю. В Соединенных Штатах двухпартийности никогда ничего серьезно не угрожало; партии коренным образом изменились со времен соперничества Джефферсона - Гамильтона, в котором проявилось противостояние республиканцев и федералистов: первые защищали права штатов, вторые исповедовали усиление полномочий Союза. После распада партии федералистов и некоторого периода неопределенности дуализм вновь обнаружился на президентских выборах 1828 г. в форме оппозиции демократов, сгруппировавшихся вокруг Джексона, и национал-республиканцев (которых на английский манер называли также вигами), руководимых Клеем и Адамсом: [c.269] под другими названиями вновь обнаруживалась старая джефферсоновская партия. Гражданская война, естественно, внесла немало смещений как в позиции, так и в организацию партий; тем не менее она ощутимо не изменила двухпартийности, которая вновь явилась после войны в форме противоборства республиканцев и демократов. Много раз в ходе истории Соединенных Штатов делались попытки создать третью партию: все они терпели неудачу или порождали лишь небольшие и недолговечные партии локального характера1. В странах же Британского Содружества наций, напротив, традиционное противостояние тори и вигов, консерваторов и либералов претерпело глубокий кризис в начале XX века, когда рост социалистических партий вызвал к жизни трехпартийную систему. Оставалось лишь ответить на вопрос: установилась ли она окончательно? И тем не менее двухпартийность восторжествовала, пусть в форме вытеснения либеральной партии или слияния части либералов с консерваторами. В отличие от Соединенных Штатов здесь третья партия добилась успеха, но успех ее состоял в том, что она сумела стать второй, вытеснив одну из прежних с ее места. Вместе с тем в Австралии и Канаде двухпартийность так и не восстановилась: в первой насчитывается три крупных партии, во второй - четыре.
Английский и американский дуализм противоположны также и в том, что касается структуры партий. В Англии она основана на довольно значительной централизации, менее сильной у консерваторов, чем у лейбористов, но неизмеримо более сильной, чем по другую сторону Атлантики. В Соединенных Штатах комитеты весьма независимы друг от друга; руководители и комитеты округов связаны с комитетами графств; эти последние подчиняются власти лидеров и комитетов штата, но над штатами уже нет практически ничего, полномочия национальных лидеров и комитетов крайне слабы. Этим США резко отличаются от Великобритании, где центр распоряжается финансами партии и оставляет за собой право утверждать кандидатуры, предлагаемые местными комитетами; в доминионах степень централизации варьируется, но никогда все же не опускается до уровня Соединенных Штатов. И наконец напомним, что американские [c.270] партии не основываются на какой-либо определенной идеологической или социальной базе, что они включают в себя абсолютно разнородные элементы и доктрины и в сущности представляют собой машины для конкурентной борьбы за административные и политические посты и для выдвижения кандидатов на предварительные выборы, которые нередко имеют большее значение, чем настоящие; британские же партии, напротив, более близки к классическому понятию политической партии.
В Латинской Америке, где тенденция к двухпартийности также ощутима, она чаще всего нарушается и деформируется революциями, государственными переворотами, избирательными манипуляциями и борьбой кланов, которые характеризуют политическую жизнь этого континента. В то же время в Уругвае, например, поддерживается почти безупречный дуализм: две партии ведут свое начало со времени гражданской войны 1835 г.; они сохраняют даже свои старые названия (партия Colorado и партия Blanco), связанные с цветами принятых тогда эмблем; внутри они разделены на фракции, но борьба их редко доходит до раскола. Хитроумная избирательная система к тому же позволяет каждой фракции выставлять своего кандидата в президенты и на высшие выборные должности; сумма голосов, полученных всеми фракциями одной и той же партии, засчитывается в пользу наиболее сильного кандидата. Так, например, в 1950 г. Colorado выставила трех кандидатов; наиболее удачливый, г-н Мартинес Трюеба, был избран по сумме голосов, полученных им и двумя его конкурентами из собственной партии, поскольку она превысила сумму голосов, поданных за кандидата Blanco. Однако одна из фракций последней в 1941 г. откололась от нее под названием независимой партии Blanco: ныне она располагает очень небольшим числом депутатов (менее 10% общего количества парламентариев). В Турции господство однопартийного режима закончилось в 1945 г., с созданием Селяль Байяром Демократической партии: выборы 1946 г. были двухпартийными, но административное давление значительно сократило демократическое представительство. В 1948 г. в демократической партии произошел раскол - так родилась Национальная партия, объединившаяся вокруг старого маршала Чакмака. На свободных выборах 1950 г. демократическая партия одержала убедительную победу, получив 55% общего числа поданных голосов и [c.271] 408 парламентских мест против 39 Республиканской народной партии (но почти при 40% голосов); национальная партия сумела провести всего лишь одного депутата. С тех пор в Турции установился двухпартийный режим.
Такова география двухпартийности. Мы видим, что последняя отсутствует в странах континентальной Европы. Однако в настоящее время две страны обнаруживают довольно заметную тенденцию к ней: это Германия и Италия. Под покровом многопартийности политическая борьба все больше вписывается в противостояние двух больших образований, явно не соизмеримых со всеми прочими: социалистической и христианско-демократической партии в Германии, коммунистической и христианско-демократической - в Италии. Слабость коммунистической партии в первой, разногласия социалистов и "колонизация" партии группой Ненни во второй, бессилие правой в обеих этих странах создали достаточно специфическую политическую ситуацию в государствах, которые, прежде чем попасть под власть единственной партии, жили в условиях многопартийного режима. Довольно любопытно сравнить этот пример с турецкой ситуацией; разумеется, характер диктатуры в том и другом случае глубоко различный, так же как и обстоятельства ее падения и предшествующая история. Тем не менее в обеих этих странах крушение однопартийности породило дуалистические тенденции, и можно только задаваться вопросом, в какой мере этот факт вытекает из самой природы двухпартийности, к определению которой мы далее и обратимся.
Если рассматривать развитие дуализма во времени - после того, как мы описали его в пространстве, - можно констатировать, что начиная с XIX века последовательно сменились три различных его типа. Цензовое избирательное право сначала породило "буржуазную" двухпартийность с присущим ей противостоянием консерваторов и либералов, социальная и идеологическая инфраструктуры которых были довольно разнообразны от страны к стране. Но, как правило, консерваторы опирались главным образом на аристократию и крестьянство, либералы - на городскую торгово-промышленную буржуазию и интеллигенцию. Однако сформулированное в столь общем виде, это различие остается весьма приблизительным: на практике демаркационная линия выглядит куда более усложненной и содержит немало нюансов. Так, в [c.272] некоторых странах - например, в Скандинавии - консервативная аристократия концентрировалась в городах; в свою очередь либеральные тенденции на первых порах обнаруживались в сельских местностях; точнее, аграрный либерализм выступал против городского либерализма, преимущественно интеллектуального и промышленного, что преломляло господствующую дуалистическую тенденцию в духе трехпартийности. В доктринальном плане консерваторы исповедовали авторитет, традицию, подчинение установившемуся порядку; либералы - индивидуалисты и рационалисты - ссылались на американскую и французскую революции, идеи свободы, равенства и братства, которые те возвестили миру; но многие из них обнаруживали робость в отношении всеобщего избирательного права и особенно социальных преобразований, которых настойчиво требовали трудящиеся классы. В протестантских странах двухпартийность, за редким исключением, обычно не осложнялась религиозными противостояниями; в католических же фактическая связь духовенства со старым режимом придала консерваторам облик партии, поддерживаемой церковью, что в свою очередь отбрасывало либералов к антиклерикализму: политическая борьба порой становилась борьбой религиозной и приняла особенно острую форму по вопросу о характере школы (вспомним Францию и Бельгию).
Во второй половине ХIХ века развитие радикализма, казалось, поставило двухпартийность под сомнение: но в действительности речь шла скорее о внутренней дифференциации либералов, умеренные элементы которых оказались перед лицом нарастающей угрозы слева. Большую часть этого периода последние оставались в партии, то выходя, то вновь присоединяясь к ней; вместе с тем в Нидерландах в 1891 г. выделилась самостоятельная партия либералов, то же самое произошло в 1906 г. в Дании; во Франции создание партии радикалов в 1901 г. связано с иной ситуацией. Развитие социализма вызвало всеобщую эрозию этой первой двухпартийной системы. В некоторых странах оно довольно долго тормозилось ограничением избирательных прав, и получилось так, что в парламенте все еще держался дуализм, а в стране уже функционировали три партии: поскольку на коммунальном и региональном уровнях избирательное право нередко было более широким, депутаты-социалисты проникали в мэрии и муниципалитеты, не имея возможности войти [c.273] в палаты (разве что в очень ограниченном числе). Именно поэтому установление всеобщего избирательного права (или просто расширение избирательных прав) и выход социалистических партий на парламентский уровень часто совпадают. В Бельгии избирательный закон 1894 г. открыл перед социалистами двери в Палату представителей, заменив традиционную днухпартийность трехпартийностью и отбросив либералов на третью позицию; в Нидерландах первые депутаты-социалисты появились с принятием закона Ван Гутена (следствием которого стал рост электората с 295.000 до 577.000); в Швеции избирательный закон 1909 г. удвоил представительство социал-демократов и Риксдаге. В других странах (Германия, Англия, Франция, Норвегия, etc.) социалистическое движение имело возможность развиваться беспрепятственно, поскольку всеобщее избирательное право существовало там и до его зарождения.
Появление социалистических партий в конце XIX - начале XX века представляло собой общее явление почти для всех стран Европы и британских доминионов. Вместе с тем двухпартийность не была разрушена повсеместно. По сути дела единственная из стран, где функционировавшая в прошлом дуалистическая система так и не смогла восстановиться, - это Бельгия; причиной тому была избирательной реформа 1899 г. Повсюду в других странах двухпартийность лишь на какой-то более или менее длительный период времени сходила со сцены, чтобы затем - почти в соответствии с марксистской схемой классовой борьбы! - вновь возродиться в форме противоборства какой-либо буржуазной и социалистической партий. Первая возникала порой в результате слияния двух прежних партий - консерваторов и либералов; так это произошло, например, в Австралии и Новой Зеландии. В других странах консервативная партия оставалась единственной буржуазной партией наряду с социалистической - либералы оказались вытесненными (Англия); но обратное (консерваторы, уступившие место либералам) не имело места нигде. Это объясняется довольно просто: либералы к тому времени в основном осуществили свою программу и сами постепенно переходили на консервативные позиции; с появлением социалистической партии они, естественно, потеряли левую часть своего электората, а правую страх перед "красными" отбрасывал к консерваторам; и наконец, техника мажоритарного [c.274] голосования (принятая почти во всех вышеупомянутых странах) по самой своей сущности не благоприятствует партии центра.
Итак, речь идет теперь скорее о двухпартийности консервативно-социалистической, нежели консервативно-лейбористской. Это новый дуализм, установившийся только в тех странах, где имелись социалистические партии на базе профсоюзов, с непрямой структурой, без какой-либо определенной доктрины, реформистской - а не революционной - направленности. Последняя черта - основная: дуализм не может поддерживаться, если одна из двух партий намерена разрушить существующий строй. И у него еще меньше шансов удержаться, если такая партия остается в оппозиции. Сегодня эта проблема для социалистических партий больше не стоит: все они - с прямой и непрямой структурой - стали реформистскими. Не было бы ничего страшного, если бы, к примеру, в Западной Германии возник дуализм ХДС - СДПГ, к чему там явно идет сегодня дело. По вопрос приобретает новую актуальность с появлением третьего типа двухпартийности, сущность которого заключается в противостоянии коммунистической партии и партии западного типа; о нем только что заговорили, и хотя он еще нигде не реализован, но уже вполне определенно вырисовывается в некоторых странах - например, в Италии. Принятие мажоритарного голосования в один тур, бесспорно, ускорило бы его реализацию, но результат был бы катастрофическим. Первый шаг Коммунистической партии у власти состоял бы, очевидно, в устранении своего соперника; но тогда первым долгом ее соперника, пришедшего к власти, стали бы упреждающие меры с целью воспрепятствовать установлению диктатуры советского типа, что обернулось бы установлением диктатуры другого типа. Следовало бы, таким образом, различать два типа двухпартийности: одна - технического характера, когда противостояние партий-соперниц касается второстепенных целей и средств их достижения, тогда как политическая философия и основные устои существующего режима принимаются как одной, так и другой стороной. И второй тип - двухпартийность сущностная (метафизическая), когда борьба партий идет вокруг самой природы режима, фундаментальных представлений о жизни и приобретает ожесточенность и непримиримость религиозных войн. Жизнеспособна только первая. А это означает, [c.275] что дуализм недостижим, если одна из двух партий имеет тоталитарную структуру.
При всем этом двухпартийность, очевидно, представляет собой явление естественное. Мы хотим этим сказать, что политические решения, как правило, предстают в дуалистической форме. И далеко не всегда дело в дуализме партий, но почти всегда - в дуализме тенденций. Любая политика внутренне содержит выбор между двумя типами решений; те, что называют промежуточными, тоже связаны с тем или другим основным типом. А это значит, что в политике не существует центра: в ней можно иметь партию центра, но не течение центра или доктрину центра. Центром называют по существу то место в пространстве, где сосредоточиваются умеренные представители противоположных направлений: это умеренные правые и умеренные левые. Всякий центр внутренне, в самом себе противоречив, он всегда остается разделенным на две половины: левый центр и правый центр. Ибо центр есть не что иное, как искусственное объединение части правой - с левой и части левой - с правой. Судьба центра - это, образно говоря, разрываться на части (быть четвертованным), колебаться или исчезать: разрываться на части, когда одна из его половин голосует с правых позиций, а другая - с левых; колебаться, когда он голосует в связке то с левыми, то с правыми; исчезать - когда он воздерживается. Извечная мечта центра - достичь синтеза противоречивых устремлений, но ведь такой синтез возможен лишь в сознании. Действие - это всегда выбор, а политика - это действие. История центров могла бы проиллюстрировать это абстрактное суждение. Его подтверждает например эволюция партии радикалов при Третьей республике, история СФИО или МРП во времена Четвертой. Как видно, подлинного центра нет и быть не может, разве что в виде переплетения дуализмов: MPП политически - правая, социально - левая: радикалы экономически справа, духовно - слева, etc. (см. табл. 28).
Представление о естественности политического дуализма можно найти во многих социологических концепциях - весьма, кстати, различных. Некоторые авторы противопоставляют радикальный склад ума (как его понимали в XIX веке - сегодня его назвали бы революционным) и консервативный2: противопоставление [c.276] слишком абстрактное и приблизительное, но отнюдь не ложное. Действительно, есть люди, чувствующие себя совершенно комфортно в атмосфере общепризнанных идей, общепринятых традиций и расхожих привычек, тогда как другие испытывают непреодолимую потребность все изменять, все преобразовывать и всюду вводить новшества. "Лучше совершить глупость, которую всегда делал, нежели что-то умное, чего не делал никогда ", - этот шутливый английский афоризм замечательно выражает консервативный склад ума. Принято отождествлять указанные тенденции с разными возрастными фазами: молодость радикальна, зрелый возраст - консервативен. Это давно известно законодателям, которые повышают возрастной избирательный ценз, чтобы поставить в более выгодное положение правых, и понижают его, если хотят дать перевес левым. Противопоставляя буржуазию и пролетариат, марксизм в иной, модернизированной форме возрождает то исконное манихейство, которое в общих чертах воплощает в англосаксонских странах ныне существующая там двухпартийность. Современные социально-политические исследования обнаруживают дуализм тенденций в странах, внешне совершенно различных в политическом отношении: так, за внешним многообразием партий Третьей республики Ф.Гогель выявил неизменность борьбы между партиями "порядкам и "развития". В маленьких французских деревушках общественное мнение инстинктивно различает "белых" и "красных", клерикалов и лаицистов [2] и таким образом схватывает самую суть, ничуть не смущаясь разнообразием официальных этикеток. На протяжении истории все крупные групповые противостояния носили дуалистический характер: арманьякцы и бургиньонцы, гвельфы и гибеллины, католики и протестанты, жирондисты и якобинцы, консерваторы и либералы, буржуа и социалисты, западники и коммунисты. Все это противопоставления упрощенные, но в них отброшены лишь второстепенные различия. Всякий раз, когда общественное мнение оказывается перед лицом крупных фундаментальных проблем, оно обнаруживает склонность кристаллизоваться вокруг двух противоположных полюсов. Естественное развитие социумов склонно к двухпартийности, хотя оно может и явно противоречить ей, как мы далее постараемся это показать. [c.277]

Двухпартийность и избирательный режим

Если признать естественный характер двухпартийности, то необходимо объяснить, почему же естество столь свободно расцвело в англосаксонских странах и у их немногочисленных последователей, но потерпело неудачу в странах континентальной Европы. Сразу приходят на память ссылки на "англосаксонский гений" (они часто встречаются у американских авторов), "национальный характер латинских народов" (но ведь многопартийность существует и в Скандинавии, Нидерландах и Германии): подобные объяснения не то чтобы совершенно ложны, но все же здесь слишком много туманного и приблизительного, чтобы можно было положить их в основу серьезных наблюдений; да и зачем перепевать Гюстава Ле Бона? Вспоминается и объяснение Сальвадора де Мадариага, связывавшего двухпартийность со спортивным духом британского народа, который тот вносит и в политические сражения, рассматривая их как своего рода поединок соперничающих команд: неясно только, куда же исчез этот дух в 1910-1945 гг., когда царила трехпартийность. Не лучше и живописные рассуждения Андре Моруа, противопоставляющего прямоугольные очертания Палаты общин и два ряда ее кресел, расположенных друг против друга (что, естественно, ведет к дуализму!), и полукруг французского Национального Собрания, где отсутствие каких-либо перегородок явно провоцирует размножение групп. Остроумное объяснение, но ведь его можно и обернуть: не выступает ли расположение кресел в залах собраний следствием, а не причиной количества партий? Что изначально - полукруг или множественность партий, прямоугольник или дуализм? Ответ был бы разочаровывающим: в Англии зал палаты принял свою нынешнюю форму задолго до того, как сложилась двухпартийная система. Правда во Франции очертания парламента производны от тенденции к многопартийности - но ведь и помещения американских собраний имеют форму полукруга, что двум американским партиям ничуть не повредило...
Дуализм и многопартийность, разумеется, имеют более серьезное историческое объяснение. Традиция двухпартийности в Америке и Англии - важный фактор их современной мощи. Но остается еще понять, почему [c.278] же она укоренилась здесь столь прочно: иначе проблема лишь отодвигается во времени. Только конкретные исследования каждой отдельной страны могут определить истоки установившегося в ней дуализма партий. Роль национального фактора, разумеется, весьма значительна, но не следует в его пользу преуменьшать, как это часто делается, влияние одного общего фактора технического порядка, а именно - избирательной системы. Это влияние можно выразить в следующей формуле: мажоритарное голосование в один тур ведет к дуализму партий. Из всех схем, которые приводились для объяснения данного явления, эта последняя, несомненно, наиболее близка к настоящему социологическому закону. Обнаруживается почти полное совпадение между мажоритарным голосованием в один тур и двухпартийностью: в странах с дуалистическим режимом всегда принята мажоритарная избирательная система, а все страны с этой избирательной системой неизменно оказываются дуалистическими. Исключения крайне редки и обычно могут быть объяснены какими-либо особыми обстоятельствами.
Несколько уточнений по поводу общего взаимодействия между мажоритарной системой и двухпартийностью. Приведем прежде всего пример Англии и ее доминионов: общеизвестен их мажоритарный избирательный режим с единственным туром; общеизвестен и дуализм партий, противостояние консерваторов - лейбористов, заменившее противостояние консерваторов - либералов. Мы увидим далее, что и Канада, которая казалась исключением, на самом деле укладывается в общее правило3. Хотя, быть может, еще убедительнее будет гораздо более свежий и выразительный пример Турции - страны, в течение двадцати лет жившей в условиях однопартийного режима, где начиная с 1946 г. проявились довольно различные политические течения; раскол народной партии, в результате которого в 1948 г. выделилась оппозиционная демократическая партия, мог внушить опасения относительно возможности установления здесь [c.279] многопартийности. Но против ожидания на выборах 1950 г. мажоритарная система в один тур - по британской модели (усложненная голосованием по спискам) - породила в стране дуализм: из 487 депутатов Великого национального собрания лишь 10 не принадлежали к двум крупным партиям - демократам и народным республиканцам (9 независимых и 1 - от народной партии), или 2,07%. В Соединенных Штатах традиционная двухпартийность точно так же совпадает с мажоритарным голосованием в один тур. Конечно, американская избирательная система весьма своеобразна и сегодня развитие первичных выборов вводит в нее нечто вроде второго тура; но отождествление такого способа с двухтуровой системой, как это иногда делается, абсолютно ложно. Выдвижение кандидатов посредством внутреннего голосования в каждой партии - это нечто совершенно иное, чем собственно выборы. Тот факт, что эта номинация открытая, ничего не меняет: все дело в структуре партий, а не и избирательной системе.
Американская система в основном соответствует мажоритарному голосованию в один тур. Отсутствие второго тура и повторных выборов, особенно при избрании президента, как раз и раскрывает один из исторических мотивов принятия и сохранения двухпартийности. На нескольких местных выборах, где в разное время была опробована пропорциональная система, она "сломала" двухпартийность: например, в штате Нью-Йорк в 1936-1947 гг., где на заседаниях муниципального Совета в 1937 г. можно было лицезреть представителей пяти партий (13 демократов, 3 республиканца, 5 представителей американской лейбористской партии, 3 - от партии городского единства, и 2 были демократами-диссидентами); в 1941 - шести (прибавился 1 коммунист) и семи - в 1947 г. (в результате раскола лейбористской партии, поддержанного профсоюзами предприятий готовой одежды). Точно такой же эффект мажоритарных выборов в один тур нужно отметить и в рамках первичных выборов: Кей подчеркивал, что в ходе первичных выборов на Юге, где номинация проводится в один тур, демократическая партия обычно разделяется на две группировки; при сие теме же двух последовательных "праймериз" что соответствует выборам в два тура, так как второе предварительное голосование (run-off-primary) возникает в случае перебаллотировки - группировки имеют [c.280] тенденцию множиться; об этом свидетельствует сравнение статистических данных о количестве выдвигаемых кандидатов до и после принятия run-off-primary (табл. 25).
Если не считать Латинской Америки (что вполне допустимо, принимая во внимание многочисленные грубые вмешательства исполнительной власти в деятельность партий и выборы, что искажает всю картину), четыре страны обнаруживают тенденцию отклонения от общего правила: Бельгия до 1894 г., где двухпартийность сопровождалась выборами в два тура, а также Швеция (до 1911 г.), Дания (до 1920 г.) и современная Канада, где мажоритарные выборы с единственным туром сосуществуют с многопартийностью. В первом случае исключение скорее кажущееся, чем реальное: второй тур был предусмотрен бельгийским избирательным законом, но никогда практически не проводился до принятия всеобщего избирательного права. В 1892 г., например, на 41 округ приходилось только четыре повторных голосования, и к тому же три из них (в Нивелле, Шарлеруа и Турнэ) закончились объединительными играми и частичными голосованиями, поскольку лишь два партийных списка были представлены начиная с первого тура; в конце концов в одном только округе Монс второй тур действительно состоялся - в связи с разделением голосов между тремя конкурирующими списками. С тех пор как утвердилось всеобщее избирательное право, появление социалистической партии проложило дорогу положениям закона: соперничество трех партий привело к 12 повторным голосованиям в 1894 г. и 15 - в 1896-1898 гг. В период же двухпартийности выборы фактически происходили в один тур. Остается еще выяснить, почему практика не соответствовала писаным законам, почему возможность второго тура в действительности не вызывала тройственного соперничества, расхождений между партиями и потрясений дуалистической системы: это мы попытаемся сделать дальше.
Швеция, где до 1909 г. действовала пропорциональная система, тоже не так уж отклоняется от общего правила. Просто деление на партии в условиях ограниченного и усложненного избирательного права, которое тогда действовало (прямые выборы в городах и непрямые в сельской местности, одномандатные и многомандатные округа), долгое время оставалось подвижным и завуалированным. В стране почти не было настоящих [c.281] организаций; невозможно обнаружить даже четко очерченных парламентских групп, поскольку до 1911 г. избирательная статистика не позволяла точно определить политическую принадлежность кандидатов. В данном случае следовало бы говорить не о двухпартийности или многопартийности, а скорее об отсутствии партий. С другой стороны, некоторые специфические политические и социальные проблемы (отделение Норвегии, противостояние сельских местностей и городов, появление деревенской левой) усложнило здесь естественный дуализм общественного мнения. Тем не менее внутри каждого округа дело нередко ограничивалось борьбой двух кандидатов, что восстанавливало дуализм на местном уровне. На уровне общенациональном тенденция к двухпартийности также достаточно определенно вырисовывалась лишь в форме сменяющих друг друга недолговечных объединений. В 1867-1888 гг. две партии оказались лицом к лицу: консерваторы, опиравшиеся на города, и партия Lantmanna, которая была сильна главным образом в сельской местности. С 1888 г. последняя раскололась на дне группировки: старая Лантманна, стоявшая за свободу торговли, и новая Лантманна, сторонница протекционизма; но в 1895 г. они объединились. В 1906 г. новый раскол разделяет Лантманна на националистов и прогрессистов, но обе группировки действуют в тесном согласии: речь скорее идет о двух течениях внутри одной партии, а не и различных партиях. "Свертывающий" эффект мажоритарного голосования налицо. В течение этого времени постепенно исчезала старая правая и формировалась либеральная партия, опиравшаяся на городскую буржуазию: к концу XIX века в Швеции уже обнаруживается классический дуализм консерваторов (Лантманна) и либералов, нарушенный в 1896 г. появлением социалистической партии. В итоге к началу XX века политическое деление Риксдага по мере того, как там стало возможно наметить разграничительные линии между партиями, напоминало британский парламент, поскольку присутствие социалистов сломало консервативно-либеральный дуализм.
От общей тенденции наиболее заметно отошла Дания. Несмотря на мажоритарное голосование в один тур, накануне избирательной реформы там насчитывалось четыре крупных партии: правая, либералы (Venstre), paдикалы, социалисты. Но за этой четырехпартийностью на [c.282] национальном уровне нередко скрывалась двухпартийность местного уровня: во многих округах конкурировали только два кандидата; в 1910 г. из 114 округов так было в 89, в 24 - три кандидата и в одном - четыре; такое сокращение числа кандидатов было, кстати, заметно и в предшествующие годы (254 в 1910 г., 296 - в 1909, 303 - в 1906). В 1913 г. цифра неожиданно поднялась до 314, притом только в 41 округе конкурировало по два кандидата, в 55 - по три, в 15 - по четыре, и в одном - пять; но этот рост объясняется главным образом отчаянными попытками правой предотвратить свое ослабление: против 47 кандидатов в 1910 г. она выставила 88 в 1913 г.; в то же время число завоеванных мест упало с 13 до 7 (хотя общее количество ее голосов увеличилось с 64.900 до 81.400, и эти 17.000 голосов, полученных главным образом за счет либералов, отняли у тех 13 мест). С другой стороны, в 1910 г. тесное предвыборное соглашение связывало радикалов и социалистов, поэтому они никогда не выставляли кандидатов друг против друга; оно, очевидно, было разорвано в 1913 г., когда 17 социалистов были выставлены против радикалов и 7 радикалов - против социалистов. Если, наконец, сопоставить ситуацию 1913 г. с предшествующей диспозицией партий, можно отметить явную их концентрацию. В 1906 г. там было пять партий (в результате создания радикальной партии); в 1909 г. слияние аграрной (умеренной) партии с либералами сократило это число до четырех; и, наконец, с начала века разворачивался процесс вытеснения правой, который по-видимому ускорялся неуклонно возрастающим разрывом процента голосов и процента мест. В 1911 г. консервативная правая с ее 7 депутатами занимала всего лишь 6,14% общего количества мест в парламенте. Фактически дело шло к трехпартийности того типа, который существовал в то время в Англии, где социалистическая партия занимала место рядом с двумя "буржуазными". Мажоритарное голосование выполняло свою сократительную функцию, а соглашение между радикалами и социалистами позволяло даже предвидеть появление в скором времени оригинальной двухпартийности путем возможного слияния двух групп левой; но система пропорционального представительства положила конец такому развитию событий.
В Канаде насчитывается сегодня четыре партии, представленных в парламенте Оттавы: либералы [c.283] (185 мест), консерваторы (143), лейбористы (13) и "Общественное доверие". Однако тенденция к дуализму прослеживается достаточно ясно. Партия общественного доверия - чисто локальная, представлена только в провинции Альберта, где в 1925 г. она заменила партию фермеров-унионистов. С появлением в 1932 г. лейбористской партии Канада с опозданием на тридцать лет воспроизвела английскую и европейскую схему начала века, поскольку социалистическая партия нарушила консервативно-либеральный дуализм. Вместо возвращения к двухпартийности путем слияния традиционных партий или исчезновения одной из них, здесь дело, очевидно, идет скорее к вытеснению новой партии (как это было с партией "прогрессистов", возникшей в 1921 г. и через 10 лет исчезнувшей)4, или "выдавливанию" ее на региональный уровень: сегодня представительство лейбористов на федеральном уровне ограничивается почти лишь одной провинцией Саскачеван (где в ее руках находится пост губернатора). Однако в рамках парламентов провинций она занимает вторую позицию в британской Колумбии, Онтарио и Манитобе. Этот пример, как и случай Швеции и Дании, позволяет уточнить границы влияния мажоритарного голосования в один тур: оно способствует дуализму партий в рамках каждого округа5, но в разных регионах страны эти соперники могут оказаться различными. Оно приводит также к созданию локальных партий или оттеснению национальных на локальные позиции. Вспомним, что в той же самой Великобритании ирландская партия удивительно стабильно существовала с 1874 по 1918 г. А либералы, разве не обнаруживают они тенденцию стать "партией Уэльса"? Как бы то ни было, прогресс централизации внутренней структуры партий и естественное укрупнение политических проблем на национальном уровне сами по себе ведут к утверждению в масштабах всей страны региональной формы дуализма, порожденного способом голосования; но в чистом виде действие дуализма не простирается дальше двухпартийности локального уровня. [c.284]
Механизм действия дуализма предельно прост. Возьмем британский округ, где консерваторы имеют 35.000 голосов, лейбористы - 40.000 и либералы - 15.000. Ясно, что успех лейбористов целиком зиждется на присутствии партии либералов: если та снимает своего кандидата, можно полагать, что большая часть предназначавшихся ему голосов, переходит к консерваторам, а меньшая достается лейбористам, плюс воздержавшиеся. Далее возможны два варианта: 1) либералы заключают соглашение с консерваторами об отзыве своего кандидата (в счет возможных компенсаций в других округах): тогда дуализм восстанавливается путем слияния или союза, весьма близкого к слиянию; 2) либеральная партия упорно ведет борьбу в одиночку: в этом случае избиратели постепенно от нее уходят и дуализм восстанавливается путем ее вытеснения.
Первый вариант в щадящей форме (союз, близкий к слиянию) реализован в наши дни в Великобритании консерваторами и либералами-националистами, в Германии - христианскими демократами и либералами путем частичных мажоритарных выборов в некоторых землях, например, в Вестфалии, Северном Рейне и Шлезвиг-Голштинии. Нередко он служит прелюдией к крайней форме установления дуализма - полному слиянию партий, которое обычно и является завершением союза (нередко это сопровождается расколом, ибо некоторые центристы экс-партии предпочитают присоединиться к другой из соперничающих партий). В Австралии в 1909 г. либералы и консерваторы, оказавшись перед фактом роста лейбористов, слились. В Новой Зеландии они откладывали это до 1936 г.: в результате с 1913 по 1928 г. либеральная партия неуклонно развивалась по нисходящей, что привело бы к естественному ее исчезновению, если бы в 1928 г. неожиданный подъем снова не уравнял ее с консерваторами. Но с 1931 г. она вновь начала клониться к упадку и опять заняла третью позицию; перед лицом лейбористской угрозы, усугубленной экономическим кризисом, она накануне выборов 1935 г. решилась на слияние. В Южной Африке раскол националистов в 1917 г., совпавший с усилением лейбористов, привел к появлению в 1918 г. четырех примерно равных партий; осознав опасность такой ситуации при системе мажоритарного голосования в один тур, старая Унионистская партия объединилась с Южноафриканской партией генерала Смита, а партия [c.285] националистов генерала Эрцога подписала избирательный пакт с лейбористами, который для последних оказался роковым: дуализм был восстановлен одновременно двумя способами - и путем слияния, и путем вытеснения.
Само вытеснение (вторая разновидность возврата двухпартийности) выступает как результат двух взаимодействующих факторов - механического и психологического. Первый заключается в занижении представительства третьей (то есть наиболее слабой) партии, так как процент полученных ею мест оказывается ниже про цента поданных за нее голосов. Разумеется, при мажоритарном режиме с двумя партиями побежденный всегда имеет заниженное представительство в парламента по отношению к победителю, как мы это далее увидим: но при варианте с третьей партией оно занижено гораздо сильнее, чем представительство менее успешной из двух остальных. В этом смысле очень убедителен в при мер Британии: до 1922 г. представительство лейбористской партии было занижено по отношению к либеральной; с этого времени регулярно происходит обратное (за исключением 1931 г., что объясняется серьезным кризисом, который переживали тогда лейбористы, и ошеломляющим триумфом консерваторов); таким образом третья партия автоматически - в силу особенностей избирательной системы - оказывается в худших условиях (табл. 26). Поскольку новая партия, пытающаяся конкурировать с двумя прежними, еще очень слаба, система играет против нее и воздвигает преграду на пути ее проникновения в парламент. Но если ей удастся обогнать одну из своих предшественниц, то эта последняя отодвигается тогда на третью позицию, и процесс вытеснения оборачивается уже против нее.
Такой же двойственный характер носит и психологический фактор. При трехпартийности, функционирующей при мажоритарном режиме в один тур, избиратели быстро понимают, что их голоса будут попросту потеряны, если они продолжат отдавать их третьей партии: отсюда естественная тенденция передать их не самому худшему из соперников, с тем чтобы предотвратить успех наиболее нежелательного. Этот феномен поляризации, как и феномен заниженного представительства, играет на разрушение новой партии, пока та остается наиболее слабой, но обращается против менее удачливой из прежних, как только новая ее обгоняет. Инверсии двух [c.286] указанных механизмов происходят не всегда синхронно, что рая обычно предшествует первой (так как избирателям необходима некоторая дистанция во времени, чтобы осознать ослабление одной партии и передать свои голоса другой). Это имеет своим следствием достаточно долгий "смутный" период, когда колебания избирателей сочетаются с инверсиями заниженного представительства, совершенно искажая реальное соотношение сил между партиями: Англия испытала подобные злоключения и 1923-1935 гг. Давление избирательной системы в направлении дуализма приводит к торжеству последнего лишь по прошествии длительного периода.
И все же мажоритарная система в один тур способна сохранять установившуюся двухпартийность, оберегая ее от расколов старых партий и зарождения новых. Для того чтобы одна из этих новых по-настоящему утвердилась, ей нужно располагать сильными точками опоры на локальном уровне или большой и мощной национальной организацией. Кстати, в первом случае она надолго останется в плену атмосферы места своего географического происхождения; освобождение происходит не иначе как медленно и с большим трудом; об этом говорит, например, опыт Канады. И лишь во втором случае можно надеяться на быстрый рост, выдвигающий партию на вторую позицию, когда факторы поляризации и заниженного представительства начнут играть в ее пользу. Быть может, именно в этом нужно видеть одно из глубоких соображений, которыми руководствовались все англосаксонские социалистические партии, учреждаясь на базе профсоюзов: только такая опора могла дать им достаточную силу для того, чтобы взять старт: карликовые партии оказываются вытесненными или отброшенными на локальный уровень. С тем же успехом мажоритарная система, очевидно, способна восстановить дуализм, разрушенный в результате выхода на сцену третьей партии. Яркое подтверждение тому - сравнение Англии и Бельгии: в обеих странах традиционная двухпартийность была нарушена в начале века с появлением социализма. Через пятьдесят лет мажоритарная Англия вернулась к дуализму путем вытеснения либералов (табл. 27), тогда как в Бельгии пропорциональная система спасла либеральную партию и допустила затем рождение коммунистической партии, не считая еще нескольких других, возникших между двумя мировыми войнами. [c.287]
Можно ли пойти еще дальше и утверждать, что мажоритарная система способна создать двухпартийности в стране, где ее никогда ранее не существовало? Если дуалистическая тенденция вырисовывается там уже довольно явно, утвердительный ответ не вызывает сомнении. Введение мажоритарного голосования с единственным туром в Западной Германии несомненно имело бы результатом постепенное разрушение малых и средних партии и оставило бы на политической сцене только социалистов и христианских демократов: ни одна другая страна бесспорно не обладает сегодня в такой полноте всеми необходимыми условиями установления парламентского ре жима английского образца. В Италии избирательная реформа того же рода дала бы идентичные результаты - если только одну из двух партий не представляли бы коммунисты, что весьма опасно для демократической системы. А вот резкое введение голосования в один тур в стране, где многопартийность имеет такие глубокие корни, как во Франции, не привело бы к аналогичным результатам, разве что в течение очень длительного срока. Избирательный режим подталкивает к двухпартийности, но не ведет к ней с фатальной неизбежностью, невзирая ни на какие препятствия. Базовая тенденция сочетается со многими другими, которые ее умеряют, тормозят или даже приостанавливают. И тем не менее, со всеми этими оговорками, можно, перефразируя Маркса, рассматривать дуализм партий в качестве "железного закона" мажоритарного голосования в один тур. [c.288]

II. Многопартийность

Многопартийность нередко смешивают с отсутствием партий. Страна, где общественное мнение расколото на многочисленные, но недолговечные, эфемерные и быстро меняющиеся группы, не соответствует подлинному понятию многопартийности: она переживает еще предысторию партий и находится в той фазе общей эволюции, к которой различие двухпартийности и многопартийности совершенно неприменимо, поскольку нет еще настоящих партий. Сюда можно отнести некоторые страны Центральной Европы в период 1919-1939 гг., большинство молодых государств Африки, Востока и Среднего Вое тока, многие латиноамериканские государства и крупные [c.288] западные государства XIX века. Однако некоторые из этих стран входят скорее в промежуточную категорию: здесь наряду с настоящими партиями, обладающими необходимым минимумом организованности и стабильности, можно обнаружить образования нестабильные и не имеющие настоящих организационных структур. В этом случае демаркационная линия между многопартийностью и отсутствием партий затушевывается, тем более что во многих странах, уже вступивших в стадию организованных партий, продолжают существовать и следы их предыстории: во Франции, например, весь сектор воззрений, расположенных справа от радикалов, почти не знает подлинных партий - это скорее зыбкие группы, характерные для предшествующей фазы развития.
Многопартийность, понимаемая в таком смысле, достаточно точно характеризует Западную Европу, исключая Великобританию (но включая Ирландию). Разумеется, те или иные из этих государств в некоторые периоды своей истории знали и двухпартийность: так было в Бельгии до 1894 г.; к ней близка и нынешняя Германия. Другие жили в условиях однопартийных систем: Италия с 1924 по 1945 г., Германия с 1933 по 1945 г., современные Испания и Португалия. В то же время можно полагать, что многопартийному режиму в Европе еще и сегодня угрожает известная опасность и его будущее отнюдь не представляется надежным. Но как бы то ни было, многопартийность и ныне продолжает в целом доминировать в западной части континентальной Европы; она, по-видимому, также соответствует ее наиболее общей политической традиции. [c.289]

Пути формирования многопартийности

Типологию многопартийности дать нелегко: от трех партий - и до бесконечности, включая бесчисленное множество разновидностей: а сколько еще форм и оттенков в каждой из них! Французская трехпартийность 1945 г. не имеет ничего общего с традиционной бельгийской трехпартийностью; скандинавская четырехпартийность в корне отличается от швейцарской; разрозненность французской правой имеет совсем иной смысл, чем фракционность партий довоенной Чехословакии или [c.289] Испанской республики. Любая классификация выглядит здесь спорной и ненадежной: любая национальная организация, кажется, имеет особый, единственный и неповторимый характер, не укладывается в общие рамки. Тем не менее, если проанализировать пути формирования многопартийности, то вполне возможно выявить определенные общие черты и даже построить теоретическую схему, в которую достаточно хорошо вписываются факты. При этом следует исходить из естественного характера двухпартийной системы, приняв во внимание, что данная фундаментальная тенденция может быть нарушена двумя различными явлениями: внутренним расщеплением воззрений и наложением дуализмов.
Рассмотрим двухпартийный режим, например, в современной Англии. В лейбористской партии имеются довольно четкие различия между умеренными, которые поддерживают курс Эттли, и группой более радикальной и экстремистской, подчас вступающей в конфликт со своими министрами и противостоящей им по серьезным вопросам, особенно в том, что касается внешней политики. У консерваторов расхождения сегодня менее выражены, поскольку партия находится в оппозиции; если бы она пришла к власти, они обрисовались бы более четко, как это было до войны. Данный пример поддается обобщению. В любой партии есть свои "твердолобые" и "умеренные", соглашатели и непримиримые, дипломаты и доктринеры, терпимые и "бешеные". Противоположность реформистов и революционеров в континентальных социалистических партиях начала XX века представляет собой лишь частный случай весьма общей тенденции. По существу, к социологическому различию радикального и консервативного склада, о котором выше уже было сказано, можно было бы добавить второе, противополагающее склад экстремистский и склад умеренный, взаимно дополняющие друг друга: так, есть консерваторы-экстремисты и консерваторы-умеренные, радикалы-экстремисты и радикалы-умеренные (жирондисты и якобинцы, к примеру). Пока различие экстремистов и умеренных ограничивается существованием соперничающих группировок внутри партий, порожденных в свое время различием радикалов и консерваторов, естественный дуализм сохраняется. Но если эти группировки ожесточились и не приемлют больше сосуществования, двухпартийность обречена на поражение и уступает место [c.290] многопартийности. Именно таким образом раскол радикалов и либералов сломал в Швейцарии зародившуюся в 1848 г. двухпартийность(консервативно-либеральную) и создал трехпартийность, которую социалисты превратили затем в четырехпартийность. Точно так же и во Франции образование Радикальной партии постепенно разделило республиканцев, так что к концу XIX века обрисовались три основные течения: консерваторы, умеренные республиканцы (оппортунисты), радикалы. В Дании и Нидерландах появление Радикальной партии обнаружило аналогичную тенденцию к расколу общественного мнения между умеренными и экстремистами. А к 1920 г. раскол на коммунистов (революционеров) и социалистов (реформистов) почти повсюду в Европе увеличил количество партий.
Это дробление и породило центристские партии. Выше уже отмечалось, что не бывает взглядов центра, течений центра, доктрин центра, по сути своей отличных от идеологии правой или левой - все это лишь ослабленное, смягченное, умеренное их проявление. Напомним что старая либеральная партия (расположенная в дуалистической системе слева) раскололась на либералов и радикалов: они были первыми, кто превратился в партию центра. Точно так же и консервативная партия разделяется на терпимых и непримиримых. Таков первый способ возникновения партий центра. Второй, являющийся результатом "синистризма ", будет раскрыт нами далее. Теоретически подлинный центр предполагал бы, что умеренные правой и умеренные левой, отделившись от своих коренных течений, объединяются, чтобы создать единую партию; но практически первопричина создания партии центра почти не имеет значения; само ее положение и противоречивые устремления, в которые она вовлечена через своих членов, порождают ее фундаментальную противоречивость: всякий центр по природе своей внутренне разорван. В любой стране сосуществуют по крайней мере две центристские партии: к тому была близка накануне введения пропорциональной системы Дания, где либералы представляли правый центр, а радикалы - левый; сила притяжения экстремистов превосходила здесь солидарность умеренных, ибо радикалы, следуя довольно распространенной в Скандинавии тенденции, сотрудничали с социалистами, а не с либералами. Во Франции радикал-социалисты (левый центр) на протяжении всей [c.291] истории Третьей республики постоянно переходили от центристской солидарности (которая приводила к концентрации) к гошистской (которая породила Картель, Народный фронт, etc.): мы еще увидим всевозможные фигуры этого политического балета, исследуя проблему партийных союзов.
Но еще больше, чем дробление дуалистических делений, распространено, по-видимому, их напластование. Это связано с несовпадением различных видов дуалистических противоположностей, и таким образом их взаимное перекрещивание приводит к многопартийности. Во Франции, например, старое деление на клерикалов и лаицистов не совпадает с делением на западников и ориенталистов или с делением на либералов и дирижистов (табл.28).
Совместив эти дуализмы, мы получаем схематическое изображение больших духовных "семей" современной Франции: коммунисты (ориенталисты, дирижисты, лаицисты); христианские прогрессисты (ориенталисты, дирижисты, клерикалы); социалисты (западники, дирижисты, лаицисты); народные республиканцы (западники, дирижисты, клерикалы); радикалы (западники, либералы, лаицисты); правая и РПФ (западники, либералы, клерикалы). Разумеется, это достастаточно спорная и слишком упрощенная классификация, но тем не менее она неплохо соответствует основному расщеплению воззрений, а вместе с тем - и реальному делению партий (хотя в ней несколько преувеличена значимость христианских прогрессистов - она слабее, и преуменьшена значимость РПФ - она больше, влияние этой партии выходит за границы правой), французская многопартийность - это результат недостаточного взаимодействия между двумя основными массивами общественного мнения.
Здесь и обозначаются пределы естественной двухпартийности. Всякое противоречие дуалистично по своей природе, что ведет к соперничеству двух симметрично контрадикторных точек зрения (поскольку понятно, что любая позиция может отстаиваться как с умеренных, так и с экстремистских позиций); но так как различные пары противоположностей обладают значительной независимостью друг от друга, принятие какой-то точки зрения в одной области оставляет относительную свободу выбора в другой. Многопартийность как раз и порождается этой относительной взаимной независимостью [c.292] противоположностей. Она неизбежно предполагает, что различные секторы политической деятельности независимы и отделены друг от друга, и только полностью тоталитарной концепции свойственно четко устанавливать жесткую зависимость между всеми проблемами, так что позиция по отношению к одной из них необходимо имеет своим следствием соответствующую позицию по отношению к любой другой. Но даже тоталитарные идеологии могут сосуществовать и порождать многопартийность при условии полного невмешательства в ту привилегированную сферу деятельности, которую каждая из них считает своей и от которой зависит любая позиция, занимаемая в других вопросах. Если бы все французы согласились считать дуальность "Восток - Запад" самой приоритетной среди всех других, то мы имели бы только две партии: коммунистов и антикоммунистов. Если бы все они полагали, что самое существенное - это соперничество либералов и дирижистов, было бы только две партии: консервативная и социалистическая. Если бы они, напротив, думали, что фундаментальным противоречием по-прежнему остается клерикально-лаицистское противостояние (как в это все еще верят в иных провинциальных уголках), мы также лицезрели бы всего лишь две партии: католиков и свободомыслящих (к чему и шло дело в начале века). Но тот факт, что для одних приоритетно противоречие "либералы - дирижисты", для других - "христиане -лаицисты", а для третьих - "Восток - Запад", создает и поддерживает многопартийность.
Таким образом могут напластовываться друг на друга весьма многочисленные противоположности. И прежде всего - собственно политические, касающиеся формы или структуры правления: противоположность монархистов и республиканцев, подчас усложненная всякого рода нюансами (бонапартисты и роялисты, орлеанисты и легитимисты, etc.). Противоположности социальные: уже Аристотель в своей "Афинской политии" отмечал существование трех партий - рыбаков и портовых моряков, равнинных земледельцев, городских ремесленников; марксизм особо настаивал на фундаментальном и приоритетном характере социального противостояния. Есть противостояния экономического порядка, пример которых являет собой борьба между дирижистами и либералами; но за ней скрывается и более глубокая социальная коллизия, так как коммерсанты, [c.293] промышленники, производители и посредники защищают соответствующий их интересам либерализм; лица наемного труда, рабочие, служащие и чиновники связывают себя с дирижизмом - он благоприятен для них. Противоположности религиозные: борьба между клерикалами и лаицистами в католических странах (Франция, Бельгия, Испания, Италия и т. д.), где церковная иерархия нередко сохраняла свое политическое влияние; борьба между протестантами и католиками в странах, расколотых по религиозному признаку, - в Голландии, например, партии в основном строятся на этой основе: антиреволюционеры (консерваторы-протестанты) противостоят консерваторам-католикам и партии исторических христиан, поскольку та была учреждена в конце XIX века с целью противодействовать сотрудничеству двух первых. Этнические и национальные противостояния в государствах, объединяющих различные расовые и политические общности: соперничество чехов и словаков в республике Масарика и Бенеша, сербов и хорватов в прежней югославянской монархии; конфликты немцев, венгров и славян в империи Габсбургов; автономизм каталонцев и басков в Испании, ирландцев в Великобритании (до отделения от империи); проблема судетских немцев в Чехословакии, эльзасцев - в Германской империи и Французской республике; деление на фламандцев и валлонцев в современной Бельгии, etc. Дипломатические противостояния, которые проецировали во внутреннюю жизнь государств международные конфликты: арманьякцы и бургиньонцы, гвельфы и гибеллины, сторонники Оси и сторонники демократии, западники и ориенталисты.
Это, наконец, какие-то исторически сложившиеся противоречия. Новые противоположности, подобно геологическим отложениям, наслаиваются на старые, не разрушая их, так что деления самого различного характера в одну и ту же эпоху сосуществуют в общественном сознании. Во Франции, например, конфронтация монархистов и республиканцев, игравшая основную роль в 1875 г., сегодня уже не вызывает былой ожесточенности - разве что у незначительного меньшинства населения; но конфронтация клерикалов и лаицистов [2], доминировавшая в общественном мнении примерно в 1905 г., все еще сохраняет свое огромное влияние на сознание (и подсознание) французов, хотя другие события могли, казалось бы, оставить ее далеко в прошлом; конфронтация [c.294] социалистов и либералов приобрела настоящее значение начиная с 1940 г. и затем, по мере обострения экономической ситуации, вышла на первое место (она во многом стабилизировалась в 1944-1950 гг., но проблемы перевооружения снова придали ей остроту); наконец, конфронтация ориенталистов и западников (последние включают как коммунистов, так и некоммунистов) обозначившаяся лишь в 1947 г., имеет тенденцию приобрести первостепенное значение не только в "просвещенных" кругах, но и в массах: многие рабочие, крестьяне и мелкие буржуа отнюдь не жаждут советского режима, но тем не менее голосуют за коммунистов, чтобы выразить тем самым свою неудовлетворенность. [c.295]

Типы многопартийных режимов

Рассматривая уже не механизмы становления, а установившуюся многопартийность, можно сообразно количеству партий выделить несколько ее разновидностей: трех- четырех- и многопартийность. Но данная типология еще более проблематична, чем предыдущая, поэтому уместнее будет раскрыть несколько конкретных примеров, прежде чем искать общих объяснений, которые в противном случае неизбежно оказались бы умозрительными. С этой точки зрения заслуживают анализа два типичных случая трехпартийности: трехпартийность 1900 г. и современный трехпартийный режим в Австралии. Известно, что фундаментальная двухпартийность общественного мнения преобразовалась в трехпартийность в результате развития социалистических партий в конце XIX - начале XX века в Англии, Бельгии, Швеции, Австралии, Новой Зеландии, etc. Можно попытаться систематизировать этот феномен и выяснить, не было ли нарушение естественного дуализма взглядов в пользу трехпартийности результатом тенденции к полевению? Явление это довольно распространенное: и реформистская, и революционная партии, однажды осуществив проповедуемую ими реформу или революцию, превращаются в партии консервативные; они перемещается с левого фланга на правый, оставляя после себя пустоту, заполняемую лишь с появлением новой партии, которая следует тем же самым путем. Таким образом за 20-30 лет [c.295] левая партия одной эпохи превращается в правую другой: термин "синистризм" как раз и отражает это постоянное движение влево. Теоретически перемещение старой партии слева направо должно было бы иметь своим следствием исчезновение прежней консервативной партии, так что восстанавливалась бы первоначальная двухпартийность (англосаксонский случай). Но практически партии обычно умирают медленной смертью; социальные структуры имеют тенденцию упорно продолжать свое существование еще долгое время спустя после того, как оно перестало быть оправданным; скольжение влево, взаимодействуя с базовой дуалистической тенденцией, и порождает трехпартийность. Таким образом могли бы последовательно сменять друг друга трехпартийные системы: "консерваторы - либералы - радикалы", затем "консерваторы (или либералы) - радикалы - социалисты" и, наконец, "либералы - социалисты - коммунисты". В некоторых странах действительно можно было бы обнаружить следы подобного рода тенденции, но она сочетается с таким огромным количеством других специфических явлений, что не приходится придавать ей достаточно серьезного значения. Старые организации зачастую упорно продолжают свое существование, и подвижка влево, вместо того чтобы устранить одну из них, увеличивает общее количество партий. Механизмы, породившие трехпартийность образца 1900 г., очевидно, все же не поддаются настоящему обобщению.
Трехпартийность современной Австралии покоится на социальной основе. Дуализм "консерваторы - лейбористы", соответствующий схеме "буржуазия - пролетариат", нарушен здесь самостоятельным политическим представительством класса крестьянства в лице аграрной партии. Эта партия прилагает настоятельные усилия, чтобы обеспечить земледельцам канал выражения их интересов, аналогичный тому, что рабочий класс имеет в лице лейбористов: даже само стремление скопировать организацию лейбористской партии говорит именно об этом. Интересно сопоставить данный пример с попытками некоторых стран народной демократии установить многопартийный режим на социальной основе. Они привели к появлению такой же троицы: партия рабочих, партия крестьян, партия либеральной "буржуазии". Растущее доминирование партии рабочих (практически - коммунистов) не позволило созреть плодам этого весьма [c.296] любопытного опыта. Но самая большая трудность всякой аграрной партии - это ее вечная разорванность между левыми и правыми, обусловленная противоречивостью социальной структуры крестьянства: нет единого класса крестьян - есть извечная противоположность сельскохозяйственного пролетариата и собственников, а еще более - мелких и крупных землевладельцев. Отсюда и неизбежная сложность создания крестьянских партий, непреодолимые границы их роста и достаточно общие для них тенденции правого и консервативного толка; мелкие землевладельцы и сельскохозяйственный пролетариат предпочитают поэтому объединяться вокруг социалистических или коммунистических партий.
Но крестьянские партии все же относительно редки; при всех обстоятельствах они в целом никогда не принимают характера социалистических. И тем не менее в некоторых странах их развитие порождает четырехпартийность, которая заслуживает того, чтобы обратить на нее внимание, поскольку речь идет о несколько своеобразном явлении. Эта разновидность четырехпартийности является результатом "наложения" аграрной партии на консервативно-либерально-социалистическую трехпартийность, довольно обычную для Европы примерно в начале XX века. Ныне почти подобная ситуация сложилась в скандинавских странах; к ней близки Швейцария и Канада. Почему все-таки крестьянству удалось здесь создать и сохранить самостоятельную политическую партию, тогда как в других странах это оказалось недостижимым? В Скандинавии это можно объяснить историческими традициями. В XIX веке консервативно-либеральное противостояние приняло там форму оппозиции сельской местности городу, ибо в противоположность тому, как это происходило в других странах, деревня оказалась более левой, чем город - показатель еще незрелой социальной структуры, обусловленный очень низким индустриальным развитием (первые революции всегда были Жакериями). Так и случилось, что довольно мощная крестьянская партия противостояла сеньорам и городским буржуа. Однако развитие городской либеральной партии, а затем и социалистической постепенно подталкивало крестьянскую партию к консерватизму, что и сблизило ее с первоначальными противниками: к концу XIX века прежние крестьянские партии обнаруживали тенденцию превращаться в партии чисто консервативного [c.297] типа - путем либо вытеснения старой правой, либо слияния с ней. Но когда с введением пропорциональной системы сложились благоприятные условия для много партийности, политическая традиция известной крестьянской автономии еще сохранялась, и это несомненно сыграло свою роль во втором рождении аграрных движений: в Дании, например, был приостановлен упадок консерваторов и левая (Venstre - весьма умеренная) смогла сохранить свой чисто крестьянский характер; в Швеции (1911 г.) и Норвегии (1918 г.) сложились новью аграрные партии, гораздо более умеренные, чем в XIX веке. Фактически сельские партии в этих трех странах представляют сегодня правый сектор политического спектра, хотя их социальную базу составляет мелкое и среднее крестьянство: аграрная цивилизация и крестьянский образ жизни по-видимому, стимулируют политический консерватизм. То же самое можно сказать и о швейцарской партии "крестьян и буржуа" (которая, кстати, не является исключительно аграрной). В то же время в Канаде партия "Общественное доверие" имеет более прогрессистскую ориентацию; в Соединенных Штатах фермеры создали довольно сильные на локальном уровне чисто реформистские партии - главным образом еще до протекционистских мер, принятых Рузвельтом в 1933 г. Аналогичный характер имели действовавшие в 1919-1939 гг. в Центральной Европе аграрные партии, по примеру лейбористских создававшиеся на базе кооперативов и профсоюзов; особенно замечательно они были организованы в Болгарии. Четырехпартийные системы порой вырисовывались в этих государствах наперекор избирательным манипуляциям и фактически диктаторским режимам.
Но никакая классификация уже невозможна там, где насчитывается свыше четырех партий. Сделаем исключение для полипартийности, или тенденции к крайнему множеству партий, которая может объясняться достаточно разнообразными общими причинами. Есть несколько типов этого явления. Можно было бы выделить националистическую или этническую полипартийность, присущую странам, разделенным на несколько исторических или расовых групп: расовые противоречия накладываются здесь на социальные и политические, порождая крайнюю усложненность. "Двадцать пять партий!" - меланхолически констатировал Андраши, министр иностранных дел Австро-Венгрии в канун войны 1914 г. [c.298] бросая взор на венский парламент, где соперничество консерваторов, либералов, радикалов и социалистов усугублялось конфликтами между австрийцами, венграми, чехами, сербами, хорватами, etc. Точно так же и в Чехословакии насчитывалось в 1938 г. четырнадцать партий, в том числе одна венгерская, одна словацкая, четыре немецких: среди тех, которые, казалось, распространяли свою активность на всю республику в целом, некоторые фактически были ориентированы главным образом на Богемию или Словакию. В немецком Рейхстаге 1871-1914 гг. заседали польская, датская и эльзасская партии; в Англии конца XIX - начала XX века важную роль играла ирландская партия.
С другой стороны, во многих странах следует отметить полипартийную тенденцию правой. Во Франции, например, с начала XX века левая состояла из двух или трех крупных, четко разграниченных партий, но правая всегда распадалась на множество малых групп. В Нидерландах религиозные расхождения также привели по существу к раздробленности и правой, и центра; левая же группировалась вокруг социалистической партии. Иногда полипартийность правой находит свое объяснение в "синистризме": иные объединения современной правой - не что иное, как прежние левые, оттесненные новыми левыми, которым не удается полностью поглотить старых. Она проистекает также из тенденции консервативных партий к внутреннему делению и дроблению на соперничающие фракции. Ее несомненно следует связать и с глубоко индивидуалистическим характером буржуазии, на что мы уже не раз обращали внимание; и, вероятно также с тем фактом, что наиболее развитый класс - это, естественно, и наиболее дифференцированный класс, что ведет к многообразию политических позиций. Совпадение партии и класса, на котором настаивает марксизм, верно лишь в отношении молодых классов, недостаточно развитых и слабо дифференцированных; всякое движение класса вперед естественно вносит в эту социальную общность разнообразие, а оно имеет тенденцию отражаться и на политическом уровне, в делении партий.
И, наконец, довольно заметная склонность латинских народов к полипартийности объясняется развитым у их граждан индивидуальным началом, вкусом к личной оригинальности, а равно и некоторой анархичностью их психологического склада. Хорошим поводом [c.299] порассуждать об этом был бы пример итальянских социалистов с их классической склонностью делиться на враждующие группировки. Еще более яркий пример - Испанская республика (среди всех латинских народов испанцы больше всех подвержены анархизму): в Учредительных Кортесах насчитывается 17 партий; в Палате, избранной в 1933 г., их было 20, а в 1936 - 22; почти столько же партий существовало и в Австро-Венгрии. И все же трудно сделать какие-либо обобщения: кайзеровская Германия и Веймарская республика одинаково отличались обилием партий (распад на национальные государства бесспорно усугублял эту дисперсию партий, но все же полипартийность не связана исключительно с националистическими или этическими основаниями; анархические тенденции четко проявлялись и справа, что мы вновь видим сегодня); полипартийность наблюдается в Нидерландах, а в Италии, несмотря на проявления все той же дисперсии, происходит сегодня процесс интеграции общественного мнения в русле двух основных тенденций. Попытки найти объяснение многопартийности в психологии народов или национальном характере, очевидно, не приведут нас к достаточно определенным выводам. [c.300]

Многопартийность и голосование в два тура

За многими специфическими факторами, порождающими многопартийность, стоит один общий, который с ними взаимодействует: этот фактор - избирательный режим. Мы уже убедились, что мажоритарная система в один тур ведет к двухпартийности. И наоборот: мажоритарное голосование в два тура и система пропорционального представительства приводят к многопартийности. При этом следствия данных режимов не абсолютно идентичны; что касается режима в два тура выявить их наиболее трудно. Ведь речь идет об архаичной технике, которая сегодня почти не используется. Одна Франция оставалась верна ей до 1945 г., так как последние всеобщие выборы состоялись в 1936 г. Большинство других стран отказались от нее с начала XX века: Бельгия - в 1899 г., Нидерланды - в 1917, Швеция, Германия и Италия - в 1919, Норвегия - в 1921 г. В нашем распоряжении довольно-таки ограниченная выборная статистика, [c.300] позволяющая исследовать результаты второго тура; кроме того, многие из этих выборов проводились в условиях ограниченного избирательного права (до 1874 г.- в Швейцарии, до 1894 - в Бельгии, до 1898 - в Норвегии, до 1913 - в Италии, до 1917 г. - в Нидерландах). К тому же в те времена зачастую не велось никакой точной избирательной статистики (до введения системы пропорционального представительства нет серьезной статистики в Швейцарии, Швеции, Италии; в Норвегии ее нет до 1906, в Нидерландах - до 1898 г.). С другой стороны, режим мажоритарного голосования в два тура имел немало всевозможных разновидностей: голосование по партийным спискам в Швейцарии, Бельгии и в определенный период в Нидерландах (до 1888 г.) и Норвегии (до 1906 г.); голосование по одномандатным округам в Германии, Италии (за исключением 1882-1891 гг.), большую часть времени его действия во Франции, в Норвегии - с 1906 г. и Нидерландах -с 1888 г.; второй тур, ограниченный двумя кандидатами, набравшими наибольшее число голосов, - в Германии, Бельгии, Нидерландах, Италии; свободный второй тур - во Франции, Норвегии, Швейцарии (после 1883); третий тур, поскольку во втором требовалось абсолютное большинство, - в Швейцарии до 1883 г. Общее воздействие, разумеется, не может быть повсюду одинаковым.
Но при всех этих оговорках тенденция второго тура к порождению многопартийности сомнений не вызывает. Механизм ее достаточно прост: при этой системе различие близких партий не мешает их совместному представительству, потому что во втором туре (при перебаллотировке) они всегда могут перегруппироваться, феномены поляризации и заниженного представительства не играют здесь большой роди или играют ее лишь во втором туре: каждая партия полностью сохраняет свои шансы в первом. Наблюдения фактически подтверждают это умозаключение: почти все страны со вторым туром одинаково относятся к многопартийным. В кайзеровской Германии в 1914 г. насчитывалось 12 партий (11 в 1871-1889 гг., 12-13 в 1890-1893, 13-14 в 1898-1907 гг.), что, кстати, соответствует среднему значению; если мы вычтем из общей цифры три национальные группы - эльзасцев, поляков, датчан, - создание которых не может быть отнесено на счет избирательного режима, остается 9 партий: среди них две больших (Католический центр и [c.301] социал-демократическая, получавшие по сотне мест каждая), 3 средних (консерваторы, либерал-националисты, прогрессисты - по 45 мест), две малых (от 10 до 20 мест). Перед нами - реальная многопартийность. Во Франции при Третьей республике количество партий всегда было очень велико: в Палате 1936 г. насчитывалось 12 парламентских объединений; иногда эта цифра оказывалась выше. За некоторыми карликовыми группами вообще не стояло никакой настоящей организации; тем не менее в Палате редко заседало меньше 6 партий. В Нидерландах в последние более чем двадцать лет, начиная с 1918 г., насчитывалось 7 партий. В Швейцарии четыре главные партии были представлены в федеральном Парламенте. Наконец, в Италии всегда имелась тьма нестабильных и недолговечных мелких группировок, которым никогда так и не удалось превратиться в настоящие партии.
Тенденция к многопартийности очевидна. Она выступает, очевидно, в двух различных формах. В Швейцарии и Нидерландах речь идет о многопартийности упорядоченной и регулируемой; в Италии - анархичной и неорганизованной; Германия и Франция занимают промежуточное положение. Можно было бы попытаться объяснить это различиями в способах голосования, но результаты будут разочаровывающими. Голосование по партийным спискам явно благоприятствует упорядоченной и ограниченной многипартийности в Швеции и Бельгии, но почему-то не отменяет итальянской анархии в период 1881 - 1892 гг., когда на Аппенинском полуострове применялась данная система (правда, период слишком краток, чтобы реформа могла принести все свои плоды); в то же время принцип голосования по одномандатным округам действовал в Нидерландах, где упорядоченность была значительно выше, чем в Швейцарии (партий здесь насчитывалось больше, но лучше организованных). Свободный или ограниченный характер второго тура не имел большого значения: если первая разновидность усилила тенденцию к многопартийности во Франции, то она явно оказалась бессильна в Норвегии, где существовало только три партии (плюс четвертая в самом конце периода); второй тур, кстати, был ограниченным и в Италии, и в Германии. Более существенную роль в этом отношении сыграли, быть может, большие или меньшие ограничения избирательных прав: в Нидерландах - закон Ван Гутена (1946 г.), удвоивший численность избирателей, а равно и количество [c.302] партий, возросшее с 4 до 7; вместе с тем, в то время, когда в Италии анархия достигла своей кульминации, там действовало весьма ограниченное избирательное право. Но Италию, бесспорно, следует полностью исключить из нашего анализа, так как она до 1914 г. отличалась не столько многопартийностью, сколько вообще отсутствием настоящих партий, что совсем не одно и то же. В конечном счете различия в количестве и стабильности партий при системе мажоритарного голосования в два тура, по-видимому, гораздо больше обусловлены специфическими национальными факторами, чем техническими особенностями избирательного режима: не в них причина повсеместной для этой системы тенденции к многопартийности.
Чтобы выявить природу и силу этой тенденции, следовало бы сравнить состояние партий в одной и той же стране при мажоритарной системе с двумя турами и при другом избирательном режиме - пропорционального представительства, допустим, или выборов в один тур. Последнее сопоставление было бы особенно любопытным: можно было бы в натуре увидеть "умножающий" эффект двух туров по сравнению с дуалистической тенденцией единственного тура. К сожалению, нет ни одной страны, где голосование в два и один тур последовательно сменили бы друг друга.
Единственный пример, на который о этом смысле можно сослаться, - некоторые американские первичные выборы. Мы видели, что в Техасе введение второго тура привело к умножению кандидатов и группировок внутри демократической партии (табл. 25). На пяти первичных выборах с единственным туром (1908-1916) там было четыре номинации с двумя кандидатами и одна - с тремя; на пятнадцати первичных выборах в два тура (1918-1948) насчитывается только четыре номинации с двумя кандидатами против четырех с тремя, трех - с четырьмя, двух - с пятью и по одной с шестью и семью кандидатами (не считая еще тех чудаков, которым не удалось собрать и пяти процентов от всех поданных голосов). То же самое наблюдалось и во Флориде. В Джорджии и Алабаме, напротив, почти не было разницы в количестве группировок до и после run-off-primary, то есть второго тура: данное исключение в действии умножающей тенденции второго тура, очевидно, объясняется тем фактом, что в этих двух штатах в изучаемый период существовала очень [c.303] влиятельная группировка, которая вполне могла добиться большинства уже на первых предварительных выборах, что и побудило ее противников сразу же объединиться6.
Если анализ голосования в один тур сопряжен с известными трудностями, то с системой пропорционального представительства дело обстоит совершенно иначе: она фактически повсюду сменила голосование в два тура. Но и тот, и другой режим ведут к многопартийности, поэтому сравнение в данном случае гораздо менее интересно. Оно позволяет лишь уточнить степень воздействия каждой из систем. В веймарской Германии в 1920-1932 гг. среднее число партий, представленных в Рейхстаге, было чуть больше 12, что близко к кайзеровской Германии; но после 1919 г. исчезли три националистические партии, - стало быть, можно отметить рост на 33%. В Швейцарии пропорциональная система привела к возникновению партии крестьян и буржуа. В Норвегии ее "умножающее" воздействие неожиданно высветили аграрии (появившиеся на последних мажоритарных выборах). В Нидерландах и при режиме пропорционального представительства, и при системе двух туров насчитывалось 7 партий: при этом одна из них - коммунистическая, а либералы-консерваторы и либеральный союз в 1922 г. слились, так что речь идет скорее об уменьшении прежнего количества. Во Франции пропорциональная система явно сократила количество партии в 1945 г., но тем не менее в Национальном Собрании 1946 г. насчитывалось 15 фракций (против 12 в Палате депутатов, избранной в 1936 г.); правда, сюда входят и депутатские группы заморских территорий, чего не было в 1936 г. Система действительно пока еще слишком недолго действует после перерыва, чтобы ее результаты могли дать себя почувствовать: ведь и Рейхстаг 1919 г. насчитывал только 5 партий, что тоже могло заставить уверовать в "эффект сжатия", присущий пропорциональному представительству; но в 1920 г. их оказалось 10, в 1924 - 12, а в 1928 - 14. В конечном счете результаты воздействия второго тура и пропорциональной системы на число партий почти сходны; дело скорее в изменении внутренней структуры партий - в том смысле, что жесткие связи уступили место более мягким, имеющим личностный характер, как мы это видели во Франции 1936-1945 гг., в Италии 1913-1920 гг. Может быть, [c.304] мажоритарное голосование в два тура обладает несколько меньшей способностью умножать количество партий, чем система пропорционального представительства, и легкость увеличения их числа с помощью последней кажется причиной, провоцирующей ее использование. Но она развязывает индивидуализм, так что в партиях становится все больше внутренних расхождений.
Единственное настоящее исключение в действии тенденции к многопартийности в результате второго тура - это Бельгия. До 1894 г., как известно, для нее была характерна классическая двухпартийность, и возникновение в это время социализма тотчас вызвало процесс вытеснения либеральной партии, приостановленный введением пропорциональной системы; тем не менее второй тур там существовал. Разумеется, речь шла о голосовании по партийным спискам и ограниченном втором туре, в отличие от системы, принятой во Франции: во втором туре должны оставаться только кандидаты, собравшие наибольшее число голосов, в количестве, вдвое превышающем квоту выделенных парламентских мест. Но эта особенность, как представляется, не имеет значения для интересующей нас проблемы: и в Нидерландах, и в Италии второй тур тоже имел ограничения, однако тенденции к двухпартийности здесь не обнаруживается; в Швейцарии голосование по партийным спискам породило пять партий, не проявив ощутимой дуалистической тенденции. В Бельгии второй тур хотя и предусматривался избирательным законом, но практически почти никогда не проводился, поскольку уже в первом туре соревновались только две партии. Этот случай хорошо подчеркивает взаимозависимость политических явлений: если избирательная система влияет на организацию партий, то и последняя обратно воздействует на избирательную систему. Именно таким образом в Бельгии двухпартийная система исключала проведение второго тура. Однако тогда проблемы просто обменялись местами: в таком случае нам предстоит выяснить, почему же потенциальное наличие второго тура не вызвало здесь расколов крупных традиционных партий? Два фактора, очевидно, сыграли в этом смысле детерминирующую роль: внутренняя структура самих партий и особенности политической борьбы в Бельгии. Любого исследователя поражает оригинальный характер бельгийских политических партий второй половины XIX века: все подчеркивают их [c.305] сплоченность и дисциплину, а также сложную иерархическую сеть комитетов, которая обеспечивала их действие на территории всей страны. Ни одна европейская страна не обладала в то время столь совершенной системой партий, даже Англия и Германия. Сильная внутренняя инфраструктура позволяла бельгийским партиям успешно противостоять диссоциирующей тенденции второго тура, предотвращая расколы, которые в противном случае могли бы стать беспрерывными. Это обстоятельство побуждало избирателей препятствовать появлению новых партий, которые легко могли бы, что называется, загнать в угол соперничающую "машину", тем более что голосование по партийным спискам практически исключало участие независимых кандидатов. Таким образом законодательные положения, предусматривающие второй тур, оказывались нейтрализованными организационной мощью партий в сочетании со сложившимся их дуализмом; но сам этот дуализм был следствием характера политической борьбы в Бельгии того времени. Противостояние католической и либеральной партий было целиком и полностью связано с религиозным вопросом и школьной проблемой, при этом оно развертывалось в условиях ограниченного избирательного права, препятствовавшего развитию социалистического движения. Влияние церкви, создавшей католическую партию, надежно поддерживало ее единство и предохраняло от расколов, и перед лицом столь мощного тандема любые разногласия в стане либералов обернулись бы их ослаблением. Единство католической партии цементировалось давлением религиозного и школьного вопроса и централизующим воздействием духовенства; но образовавшийся таким путем союз занимал в стране такое положение, что был в состоянии иметь абсолютное большинство в Палате, и он им действительно обладал с 1870 по 1878 и с 1884 по 1914 г. Все это было весьма опасно для либералов в случае их раскола. Но именно эту ошибку они и совершили в 1870 г., после 13 лет пребывания у власти: разделившись на старо-либералов (фундаменталистов), младо-либералов (прогрессистов) и радикалов, они потеряли власть. Они приложили самые серьезные усилия, чтобы реорганизоваться и воссоединиться, что вернуло им статус правящей партии в 1878 г., после создания Федерации либералов (1875). Но, вновь расколовшись - теперь уже по вопросу о голосовании, они опять его потеряли и уже не смогли вернуть [c.306] до введения всеобщего избирательного права. Фактически либеральная партия Бельгии всегда была коалицией разномастных течений, по-настоящему объединявшихся лишь в избирательных целях ввиду силы своего противника, но очень быстро распадавшихся, стоило ей оказаться у власти. Различные фракции либералов никогда не доходили до полного разрыва - их предохраняло от этого могущество соперника в лице католической партии: механизм, почти идентичный тому, который, несмотря на введение run-off-primary, препятствовал возникновению фракций у демократов Джорджии и Алабамы благодаря господствующему положению Эжена Тэлмэджа и Боба Грэйвза. На протяжении всего XIX века сквозь политическое развитие Бельгии красной нитью проходит сдерживающее влияние католической угрозы либералам, что и сковывало свойственную системе мажоритарных выборов в два тура тенденцию к многопартийности. [c.307]

Многопартийность и система пропорционального представительства

Вопрос о том, обладает ли система пропорционального представительства тенденцией к умножению партий, выступал предметом многочисленных научных дискуссий. Общепринятый в расхожих представлениях утвердительный ответ на этот вопрос убедительно критиковался некоторыми исследователями, например Тингстэном7. Действительно, если рассматривать, допустим, французские партии до 1939 г. (мажоритарный режим в два тура) и после 1945 г. (пропорциональное представительство), то невозможно констатировать рост их количества. Следует даже отметить некоторое сокращение в 1945-1946 гг.; но с тех пор по-иному перегруппировалась правая, снова обрела свое значение радикальная партия, возникла РПФ, и восстановилась почти прежняя ситуация. Без сомнения, еще более убедителен пример Бельгии: после пятидесяти лет функционирования пропорциональной системы мы не [c.307] обнаружим там никакой трехпартийности, разве что присутствие компартии, весьма, впрочем, слабой.
Эта борьба мнений, по-видимому, связана со смешением технического понятия многопартийности, как оно определено в данной работе (режим, имеющий более двух партий), и обыденного представления о ней, предполагающего рост количества партий сразу же после пропорционалистской реформы. Возможно, где-то такого немедленного роста не происходит, что и дает основание критике Тингстэна. И все же установлено, что пропорциональная система обычно совпадает с многопартийностью: еще ни в одной стране мира она не порождала двухпартийного режима и не способствовала его поддержанию. Конечно, поляризация на базе двух партий сегодня действительно вырисовывается в Германии и Италии: христианским демократам и социалистам с коммунистами (которых можно рассматривать как одно целое, поскольку первые слепо подчиняются вторым) в итальянской Палате принадлежит 488 мест из 574, а социал-демократам и ХДС в Бундестаге - 270 из 371. И тем не менее в Германии насчитывается 6, а в Италии - 8 партий, и число их имеет скорее тенденцию к росту, нежели к сокращению. Тяга к двухпартийности фактически присутствует в немецком общественном мнении, и она зародилась еще в последние годы кайзеровской империи (с ростом социал-демократии), утвердилась в первые годы Веймарской республики и вновь возродилась сегодня в Боннской республике; но пропорциональная система яростно сопротивляется переходу этих настроений на политический уровень, препятствуя всякой поляризации вокруг христианских демократов или социалистов. Как бы то ни было, Германия и Италия - многопартийные страны, как и все прочие, где принята система пропорционального представительства. По 4-5 партий насчитывается в Ирландии, Швеции и Норвегии; от 6 до 10 - в Нидерландах, Дании, Швейцарии, Франции, точно так же, как в Западной Германии и Италии; и, наконец, более 10 - и веймарской Германии, Чехословакии (до Мюнхена), республиканской Испании. И это еще без учета карликовых партий, которым на отдельных выборах удается получить одно-два места. Одна лишь Бельгия насчитывает 4 партии и имеет тенденцию с ослаблением компартии вернуться к трем: но при всех обстоятельствах речь идет о многопартийности. [c.308]
Последний пример заслуживает того, чтобы рассмотреть его подробнее, ибо он позволяет наглядно убедиться, что пропорциональная система сопротивляется всякому движению к двухпартийности, которое может Проявиться в момент ее введения. Здесь следует вновь обратиться к сравнению Бельгии и Англии - и та, и другая жили в условиях дуализма, разрушенного в начале XX века появлением социалистических партий. Через пятьдесят лет Англия, сохранившая мажоритарное голосование, вернулась к дуализму, тогда как в Бельгии установившаяся в 1900 г. трехпартийность была закреплена с помощью пропорционального представительства. В этом отношении большой интерес представляет анализ избирательных кампаний в период 1890-1914 гг. (табл.29). В 1890 г. ограниченное избирательное право еще не позволило социалистам добиться представительства в парламенте: двухпартийность по-прежнему сохранялась. В 1894 г. введение всеобщего избирательного права принесло социалистам 28 мест, в то время как у либеральной партии их стало 21 вместо 60 (хотя она имела вдвое больше избирателей, чем социалисты; но принцип заниженного представительства работал против нее). Выборы 1898 г. нанесли либералам новый удар: они получили лишь 13 мест: на этот раз действие прежних факторов было дополнено еще и поляризацией, - многие из тех, кто раньше голосовал за либералов, отдали свои голоса католикам. Процесс вытеснения либеральной партии весьма заметно ускорился: законно предположить, что для его завершения достаточно было бы двух или трех выборов. Но в 1900 г. принимается система пропорционального представительства; это было как раз кстати: католики хотели приостановить упадок партии либералов, чтобы не оставаться один на один с социалистами. Количество мест в парламенте у либералов сразу же вновь поднялось до 33. После выборов 1902-1904 гг. оно возросло до 42 (вероятно, за счет "деполяризации": прежние избиратели либералов, покинувшие их после 1894 г. ради католиков, вернулись к своим прежним привязанностям, сразу раскусив суть пропорционального представительства), чтобы в конечном счете стабилизироваться в пределах 44-45 мест. "Спасение" бельгийской партии либералов с помощью системы пропорционального представительства можно сравнить с аналогичной историей датской правой. Показательно, что процесс вытеснения затронул [c.309] ее уже на последних мажоритарных выборах (13 мест и 1910, 7 - в 1913 г., несмотря на отчаянные попытки вы двинуть как можно больше кандидатов). В 1918 г. введение смешанной системы (корректирующей результаты мажоритарного голосования с помощью дополнительных мест, распределяемых по принципу пропорционального представительства) подняло это число до 16; в 1920 г. именно пропорциональная система дала правой 28 мест и стабилизировала ее на этом уровне вплоть до 1947 г.
Отметим, что это спасение происходило в два этапа. На первых выборах по системе пропорционального представительства рост достигался главным образом за счет механических факторов - отсутствия заниженного представительства и увеличения количества кандидатов; но к ним присоединился фактор психологический, выразившийся в деполяризации. Все эти явления прямо противоположны тем, которые порождают двухпартийность при мажоритарной системе. Покуда последняя используется, партия, занимающая третью или четвертую позицию, получает заниженное представительство по сравнению с двумя первыми: процент ее мест ниже процента полученных ею голосов, и этот разрыв всегда больше, чем у ее соперников. Пропорциональная система по самому своему определению отменяет этот разрыв для всех, но та партия, что раньше была в наиболее неблагоприятном положении, получает от реформы наибольшую выгоду. Кроме того, в условиях вытеснения посредством мажоритарной системы она вынуждена была свертывать свою активность в некоторых округах и не выставлять кандидатов в тех из них, где не было никакой надежды на победу; пропорциональная система возвращает ей шансы повсюду, в зависимости, правда, оттого, насколько в полном виде эта система принята; партия начинает возвращать голоса, которые не могли быть за нее поданы просто по причине отсутствия ее кандидатов в том или ином округе. Эти два следствия носят чисто механический характер; один полностью проявляется на первых же выборах; результативность второго не всегда раскрывается немедленно и полностью, особенно если партия, воскрешенная пропорциональной системой, действительно, как говорят, дышит на ладан и потому не в силах сразу же выставить кандидатов повсюду, где это снова становится возможным. Но ко вторым выборам она восстанавливает прежние позиции, а на последующих вновь [c.310] обретает тех избирателей, которые ушли от нее при мажоритарном режиме, чтобы не дать своим голосам пропасть впустую и не играть на руку сопернику: при пропорциональной системе в один тур, где ни один голос не теряется (по крайней мере - в теории), поляризация не имеет больше смысла; отсюда обратный процесс - деполяризация.
Первый результат пропорциональной системы - это, следовательно, приостановка всякого движения к двухпартийности: ее можно рассматривать как мощный тормоз в этом отношении. Ничто не побуждает здесь родственные партии к слиянию, ибо их самостоятельное выступление на выборах не наносит им никакого урона, а если и наносит - то самый минимальный. Ничто не мешает внутрипартийным расколам, так как общее представительство двух отдельных фракций не будет механически сокращено вследствие особенностей голосования; это может произойти по психологическим мотивам - из-за замешательства, которое такая партия сеет среди избирателей, но порядок голосования не играет в данном случае никакой роли. Единственное ограничение глубокой тенденции к сохранению имеющейся многопартийности связано с коллективным характером пропорциональной системы: она требует организации, дисциплины, развитой партийной инфраструктуры. Пропорциональная система, стало быть, противостоит индивидуалистическим и анархическим тенденциям, которые порой порождает голосование в два тура, и ведет к известной интеграции малых и нестабильных групп, возникающих в результате ее действия. Очевидно, что в Италии, например, введение пропорциональной системы сократило количество партий в 1919 г. за счет консолидации социалистов и, что особенно важно, создания партии христианских демократов. Эффект сокращения ощутим главным образом справа и в центре, для которых анархия наиболее характерна. Пропорциональная система сыграла известную роль в сплочении средних и "буржуазных" классов вокруг католических партий - так было во Франции в 1945 г., в Италии в 1920 и 1945 г., а равно и в консолидации их вокруг партий фашистских - в Италии и особенно в Германии. В этом смысле пропорционалистский порядок иногда умеряет многопартийность, но никогда не устраняет ее полностью и никогда не приводит к двухпартийности. [c.311]
И совсем другое дело - проблема возрастания количества уже существующих партий в условиях пропорциональной системы. Ограничивается ли ее роль всего лишь поддержанием установившейся многопартийности в границах, которые уже определились, или она заставляет ее эволюционировать в сторону полипартийности? Вопрос деликатный: если присущий пропорциональной системе "эффект умножения" в принципе неоспорим, то, по-видимому, он все-таки не имеет того масштаба, который нередко ему приписывают; он главным образом действует по нескольким четко определенных направлениях. Наиболее интересные наблюдения относительно того, присущ ли в принципе системе пропорционального представительства "эффект умножения", могут быть сделаны в современной Германии, где во многих землях принят избирательный порядок, при котором мажоритарное голосование в один тур комбинируется с пропорциональным представительством. Часть депутатов (3/4 в земле Северный Рейн-Вестфалия, 2/3 - в Шлезвиг-Голштинии и Гамбурге, 3/5 - в Гессе, половина в Баварии, etc.) избирается простым мажоритарным голосованием в один тур, остальные - по пропорциональной системе: либо по дополнительным спискам, либо путем достаточно сложного повторного голосования. Эта система подсказана, кстати, порядком выборов в Бундестаг Федеральной Республики, где 242 депутата были избраны мажоритарным голосованием в один тур, а 160 - по спискам, представленным партиями, чтобы таким способом скорректировать результаты прямого голосования в духе пропорциональной системы. Соответственно тому, насколько избирательная статистика позволяет различить итоги мажоритарного голосования и результаты последующего пропорционального распределения, можно измерить "умножающее" влияние последнего. В то же время не будем забывать, что в целом голосование развертывается в пропорционалистских рамках и это психологически влияет на избирателей: главное, они знают, что голоса, отданные ими кандидатам, которые могут оказаться на третьем или четвертом месте, не будут потеряны, как это происходит при простом мажоритарном голосовании - ведь дополнительное распределение как раз и имеет целью их учесть. Следовательно, механизмы поляризации здесь не действуют или почти не действуют. В результате свойственный мажоритарному голосованию "эффект [c.312] сжатия" оказывается сглаженным, точно так же, как и присущий по сравнению с ним пропорциональной системе "эффект умножения". Но последний тем не менее остается ощутимым.
В Федеральном Собрании избранники округов представляют только 5 партий; по результатам пропорционального распределения в Бундестаге к ним добавляется сверх того еще 4 партии (от коммунистов до крайне правых). На выборах в Ландтаг земли Шлезвиг в 1950 г. избирательный блок, созданный христианскими демократами, ФДП (немецкие либералы) и ДП (немецкая консервативная партия) получил 31 место за счет мажоритарного голосования - против 8, полученных социал-демократами, 5 - Союзом изгнанных и перемещенных, 2 - партией Южного Шлезвига (датчане); по результатам пропорционального распределения правящая партия сохранила свое прежнее 31 место, социал-демократы, наоборот, довели счет до 19, Союз изгнанных - до 15 и Южный Шлезвиг - до 4. Если само число партий и не выросло, то увеличение количества малых групп имело именно такой смысл. Аналогичны результаты выборов в земле Гессе: социал-демократы добились 36 мест за счет мажоритарного голосования, либералы - 8, христианские демократы - 4; эти цифры увеличились после коррекции с помощью пропорциональной системы соответственно до 47, 21 и 12. В Баварии "эффект умножения" выступает еще ярче распределение мажоритарных мандатов дает 46 мест партии баварских христиан (ХСС), 38 - социал-демократам, 16 - баварской партии и 1 - либералам; итак, практически представлены только 3 партии. Но после суммирования мандатов, полученных по пропорциональной системе, партия баварских христиан имеет 64 места, социалисты - 63, Баварская партия - 39, либералы - 12, блок, созданный "изгнанными" и "немецкой общиной", - 26, так что в итоге в ландтаге заседает 5 партий. Подобные же результаты дали выборы в парламент Гамбурга 10 октября 1949 г.: 72 избранных путем плюрального вотума (то есть мажоритарного голосования) в два тура принадлежат только к двум партиям: это социал-демократы (50) и коалиция либералов и христианских демократов, выставляющих единых кандидатов (22); после распределения мест с учетом результатов пропорционального голосования в собрание вошли еще 3 партии: Немецкая консервативная (9), коммунисты (5), радикалы (1). [c.313]
"Умножающий эффект" системы пропорционального представительства кажется неоспоримым. Но он, как правило, носит ограниченный характер: необходимо еще учитывать, вводится ли пропорциональная система после голосования в два тура, которое и само по себе порождает многопартийность, или она сменяет систему голосования в один тур, имеющую тенденцию к двухпартийности. В первом варианте эффект умножения, естественно, представлен меньше, чем во втором. Мы уже ранее имели случай убедиться, что, когда голосование в два тура уступает место пропорциональной системе, возрастание количества партий не столь уж ощутимо: не было какого-то заметного их увеличения в Нидерландах и во Франции: небольшой рост наблюдался в Швейцарии и Норвегии, и более ощутимый - в Германии. Такой незначительный рост после нескольких лет функционирования пропорциональной системы может объясняться различными факторами: так, появление коммунистических партий в 1920 г. не было следствием избирательного режима, хотя он этому и благоприятствовал. Если голосование в один тур уступает место пропорциональной системе, эффект умножения оказывается более четко выраженным, однако его трудно зафиксировать, поскольку наблюдения в данном случае весьма лимитированы объективными обстоятельствами; и только в двух странах голосование в несколько туров сменилось пропорциональной системой - в Швеции и Дании. Швеция перешла от 3 партий в 1908 г. к 5 - сегодня; в Дании их число выросло с 4 в 1918 г. до 7: рост довольно умеренный. Однако война 1940 г. сократила количество партий в большинстве стран, так что сопоставление оказывается некорректным: по отношению к довоенному периоду рост выглядел бы более заметно. К тому же вышеприведенные цифры не учитывают всех недолговечных, сменяющих друг друга малых партий, а их-то, как мы это сейчас увидим, как раз и плодит пропорциональная система.
Чтобы выявить механизм свойственного пропорциональной системе эффекта умножения, будем различать партии, возникающие путем деления старых, и действительно новые. Первое явление присуще не только пропорциональному режиму: расколы и деления нередки и при мажоритарной системе; немало их испытала, например, английская либеральная партия и до, и после появления лейбористов. Но тогда они носили характер [c.314] преходящий и ограниченный: две фракции либо воссоединялись по прошествии некоторого времени, либо одна из них присоединялась к сопернице (так, либерал-националисты практически слились с консервативной партией). В условиях же пропорционального режима расколы имеют тенденцию приобретать затяжной характер, потому что выборы мешают враждующим фракциям сокрушить друг друга. Установление пропорциональной системы нередко совпадало с внутренними расколами в старых партиях или публичным признанием уже совершившихся (старая партия распадается на две новые, и обе продолжают выступать от ее имени) или замаскированных расколов (партия, которая афиширует себя в качестве новой, учреждается частью руководителей и кадров старой партии, тоже продолжающей существовать). Именно таким образом система пропорционального представительства в 1919 г. породила в Швейцарии партию крестьян и буржуа, практически возникшую из раскола радикалов. В Швеции понадобилось несколько лет (1911-1920), чтобы точно таким же путем создалась аграрная партия, фактически появившаяся на свет благодаря расколу консерваторов, тогда как партия либералов в 1924 г. распалась на две ветви (воссоединившись в 1936 г. скорее по причине почти полного исчезновения одной из них, нежели подлинного слияния). В Норвегии пропорциональная система сразу спровоцировала раскол социалистов на правых и левых (они объединились только в 1927 г.) и тогда же - два раскола в ущерб либеральной левой путем отпочкования радикал-демократов, которые добьются двух мест, и внезапного роста небольшой аграрной партии, получившей на очередных выборах 118.657 голосов против прежних 36.493 и соответственно 17 мест против 3 (она организовалась накануне предыдущих выборов и была тогда очень слаба).
И тем не менее данный эффект пропорциональной системы весьма ограничен; в целом она почти не затрагивает инфраструктуру партий, уже существующих к моменту ее принятия. Она вовсе не обладает той атомизирующей способностью, которую иногда ей приписывают: расколы по большей части происходят путем деления одной крупной партии на две другие, сохраняющие затем свои позиции на последующих выборах. Тенденция к умножению проявляется не столько в делении старых партий, сколько в создании новых. И нужно ли уточнять, [c.315] что речь идет в основном о партиях небольших? Пренебрегая этим обстоятельством, некоторые не признают умножающего эффекта пропорциональной системы, и внешне такой взгляд кажется соответствующим истине. Но большинство эффективно действующих пропорционалистских режимов принимали специальные меры предосторожности, чтобы избежать появления карликовых партий, выступающих естественным продуктом этой системы: известен, например, метод Хондта или метод наивысшей средней, которые действуют во многих пропорционалистских государствах и ставят малые партии и невыгодные условия, компенсируя тем самым последствия пропорциональной системы. То же самое можно сказать и о голландской системе, которая отсекает от распределения оставшихся мест те партийные списки, которые не получили по крайней мере избирательной квоты. По существу, система пропорционального представительства нигде не принята в чистом виде - не столько по причине технических трудностей ее использования (они относительно легко преодолимы), сколько в силу ее политических последствий и в особенности в той или иной степени свойственной ей тенденции множить нестабильные карликовые группы.
И все-таки эта глубокая тенденция обычно преодолевает те барьеры, которые перед ней воздвигают. Ограничимся здесь некоторыми наиболее типичными примерами. В Норвегии на первых же пропорциональных выборах 1921 г. возникли две новые партии - радикал-демократы (2 места) и правые социалисты (8 мест); в 1924 г. к ним добавляется третья - коммунистическая (6 мест); в 1927 - четвертая, либеральная (2 места); в 1933 - пятая, социальная (1 место) и шестая - христианские демократы (также 1 место); другие скандинавские страны эволюционировали в аналогичном направлении. То же явление еще более ощутимо в Нидерландах: на первых пропорциональных выборах 1918 г. 10 партий получают по одному месту (экономический союз, независимая социалистическая партия, коммунисты, нейтралы, социал-христиане, христианские демократы, христианские социалисты, Лига национальной обороны, сельская партия, партия средних классов). Перед лицом этого угрожающего изобилия в избирательный закон было введено положение об исключении из распределения оставшихся мест любого партийного списка, не получившего [c.316] 75% числа голосов, необходимых для избрания депутатов. Несмотря на это 4 малые партии не сошли с дистанции и после выборов 1922 г.: 3 прежних и 1 новая - (протестанты- кальвинисты); две другие возникают в 1925 г. (протестантские политики и католики-диссиденты); еще одна - в 1929 (независимые); две другие - в 1933 (социал-революционеры и фашисты), а кроме того восстала из пепла одна из партий 1918 г., исчезнувшая было после введения 75-процентного барьера (христианские демократы). Пришлось еще раз изменить избирательный закон, установив новые препятствия на пути указанной тенденции системы пропорционального представительства в отношении малых партий: поднята квота, необходимая для участия в распределении мест, и установлен залог. И все же 4 малые партии были представлены еще и в парламенте 1937 г. и среди них одна новая - партия национал-социалистов; таким образом число карликовых групп, порожденных пропорциональной системой за 1918-1939 гг., достигло 17 (табл. 30). Заметим к тому же, что речь идет не о тех чисто локальных партиях, чье появление объясняется личными амбициями того или иного кандидата: как показал Ф.С.А.Гуарт в своей статье в Энциклопедии социальных наук, принятая в Нидерландах пропорциональная система, которая практически делает из страны один избирательный округ, породила даже не локальные, а национальные малые партии. Парламент Ля Хей, например, накануне введения пропорциональной системы включал 7 партий: в 1918-1939 гг. там всегда их насчитывалось не меньше 10, а иногда это число достигало 17. Лишь война 1940 г. восстановила показатель 1913 г., но за 1946-1948 гг. число партий снова увеличилось с 7 до 8. Да и эти цифры не вполне соответствуют реальности: следовало бы дополнить их списком всех партий, которые выставляли своих кандидатов на выборы. В Нидерландах число их от выборов до выборов (1929-1933) доходило от 36 до 54. В Швейцарии в 1919-1939 гг. 67 партий представляли свои списки в различных кантонах, и 26 из них в тот или иной момент добивались представительства в Национальном совете.
Но размножением малых партий дело обычно не ограничивается. Пропорциональная система необыкновенно чувствительна к резким и бурным колебаниям общественного мнения. Она способствует тому, что те мощные его порывы, которые подчас, подобно морским приливам, [c.317] вздымают целые народы, как бы материализуются в форме политических партии, а те в свою очередь могут про длить вызвавшие их к жизни социальные страсти и тем самым помешать "отливу" общественного мнения. Этот феномен приобретает тем большее значение, что действие его усиливается концентрацией вокруг таких новых движений различных малых групп правой и центристской ориентации, носящих личностный характер. Именно таким образом пропорциональная система, очевидно, и благоприятствует развитию фашизма. Эрман скорее всего преувеличивал ее роль в отношении национал-социализма: избирательную систему нельзя в данном случае рассматривать в качестве решающего фактора. Но еще большей ошибкой было бы отрицание ее роли: стоит отметить, что все страны, где фашистским течениям удалось пре образоваться в представленные в парламентах партии, - это страны, принявшие пропорциональную избирательную систему. Мы еще вернемся к этому в связи с проблемой стабильности партий, колебаний их численности и отражения ими новых движений общественного мнения. [c.318]

III. Однопартийность

Однопартийность принято рассматривать как большую политическую инновацию XX века. На самом деле диктатура стара, как мир; нова лишь диктаторская система, опирающаяся на единственную партию, - такая, какую мы видели в Германии и Италии, или та, что и сегодня функционирует в СССР и странах народной демократии. Но, быть может, не меньшее различие существует между демократиями XIX века, покоившимися на персональном представительстве и независимости депутатов, и современной демократией, которая базируется на совершенно изменившемся взаимодействии избирателей и избранных. Подлинная инновация заключается в существовании организованных партий: однопартийный режим - это не что иное, как приспособление для нужд диктатуры всей той технологии власти, которая сложилась в рамках демократии. Великая инновация XX века - не единственная партия, а просто партия.
Единственные партии и партии демократических режимов различаются отнюдь не по своей базовой структуре: между русской и французской коммунистическими [c.318] партиями больше сходства, чем между французскими коммунистами и французскими же радикалами. В Соединенных Штатах нет непроходимой пропасти между демократами Юга (единственной партией) и демократами Севера (плюралистической партией): первые гораздо более близки ко вторым, нежели к партии немецких национал-социалистов или итальянских фашистов. Поставить знак равенства между тоталитарной и единственной партией или партией-орденом значило бы исказить факты: есть партии единственные, но не тоталитарные; точно так же в рамках плюралистических режимов можно встретить тоталитарные партии. Сказать, что последние копируют структуру единственных партий, поскольку желают в точности на них походить и устранить своих соперников, и что, следовательно, они потенциально тоже представляют из себя единственные партии, не соответствовало бы истине. Исторически большинство крупных единственных партий были сначала оппозиционными партиями, функционирующими в плюралистических режимах; иные из них вовсе не имели заведомого намерения однажды очутиться в прекрасном одиночестве (Италия, Россия); их структура не изменилась коренным образом после взятия власти и монополизации ее: их тоталитарный характер, строй ордена, автократическая централизованная инфраструктура сложились в рамках демократической системы. Единственные партии сначала заимствовали или сохраняли структуры, сложившиеся в плюралистическом режиме: демарш в противоположном направлении начался только потом. Верно, что тоталитарный характер партии побуждает ее устранить плюрализм, если это ей по силам. Но тенденция к единовластию выступает не причиной, а скорее следствием ее тоталитарной природы. Партия стремится стать единственной потому, что ее структура тоталитарна, а не наоборот - принимает тоталитарную структуру, потому что хочет достигнуть единовластия; таким по крайней мере представляется исходный пункт ее эволюции. Нет непроходимой пропасти между внутренней организацией плюралистических партий и партий единственных: одна вытекает из другой, и часто они оказываются довольно близки друг другу.
В качестве "партийной системы" однопартийность резко отличается от плюрализма, и ее специальный анализ совершенно необходим. К тому же данная система не [c.319] столь уж однородна, как это обычно полагают. Существует не однопартийный режим, но однопартийные режимы. Хотелось бы в дальнейшем аргументирование доказать это различие, поскольку представляется, что именно оно способно высветить подлинную природу однопартийности, ее автократический характер. [c.320]

Основные черты однопартийности

Теории однопартийности предшествовала практика. Случалось даже, что до теории вообще дело так и не доходило: просто в некоторых государствах фактически устанавливался однопартийный режим, без какого бы то ни было включения его в доктрину власти, как это произошло, например, в Турции и Португалии. Даже в СССР монополия коммунистической партии на власть была освящена лишь Конституцией 1936 г. В статье 126: "Наиболее активные граждане и наиболее сознательные представители рабочего класса и других слоев трудящихся объединяются в Коммунистическую партию СССР, которая выступает авангардом трудящихся в их борьбе за укрепление и развитие социалистического строя и является руководящим ядром как всех организаций трудящихся, так и органов государства". Оправдание однопартийности необходимостью уничтожения классов появилось гораздо позже. Окончательно теория однопартийности была выкована в Италии и Германии. К этому следует добавить, что каждая из партий создала свою собственную теорию однопартийности: теории фашистской партии в Италии и национал-социалистической - в Германии довольно существенным образом отличаются друг от друга. Первый опыт анализа однопартийности как института датируется 1936 г.8
Образы однопартийности, которые рисуют ее сторонники и ее противники, не совсем тождественны. Вторые в принципе принимают общую схему, предлагаемую первыми, но по многим пунктам существенно корректируют их интерпретацию. Апологеты системы признают за ней двойственную роль: единственная партия выступает у них в качестве элиты и одновременно выполняет [c.320] функцию связи. Эра масс повлекла за собой упадок традиционных социальных элит: единственная партия ставит себе цель выковать новые элиты, создать новый правящий класс, объединить и сформировать политических вождей, способных организовать страну, ибо сами массы управлять не могут. Партия - с ее молодежными организациями с их сложной иерархией и целым рядом испытаний, которые ее члены проходят в самой партии, с ее механизмами контролируемого вступления лишь после стадии шефства и испытательного срока - представляет собой своеобразную сеть, которая через свои ячеи "отцеживает" элементы будущей элиты. Одновременно она просвещает их и делает способными выполнить свое предназначение; она систематически организует, структурирует и иерархизирует их. Поскольку новый правящий класс в отличие от старого, где царил индивидуализм, организован, то он образует свою особую общность в недрах народной общности, для которой служит примером и руководителем. Элита, таким способом отобранная и подготовленная партией, может благодаря ей выполнить свою руководящую роль. Основные политические, административные и экономические руководители подбираются в партии, но и сама партия как таковая постоянно контролирует все государственные органы. Ее функция - не столько управлять, сколько обеспечивать динамизм управления и выверять его курс. А следовательно, представители партии присутствуют повсюду: от министерских советов - до самых нижестоящих местных или узкоспециальных комитетов, от административных учреждений - до профсоюзов, кооперативов, культурных обществ, etc., если только сама партия или ее вспомогательные организации попросту не присваивают исполнение некоторых функций непосредственно себе.
С другой стороны, партия устанавливает прямой и постоянный контакт между правительством и страной. Главная проблема всех авторитарных режимов обычно заключается в изолированности вождей от масс: в демократических обществах выборы позволяют руководителям узнавать их мнение и периодически выверять свою позицию по отношению к ним; диктатура лишена этого политического компаса. Здесь руководители рискуют все больше и больше оторваться от народа, полностью потерять связь с ним, тем более что они окружены подчиненными, которые из лести вводят их в заблуждение и [c.321] обманывают, лишь бы быть в милости. А одних полицейских донесений недостаточно, чтобы преодолеть тот железный занавес, который отделяет правителей от управляемых. Единственная же партия, напротив, исключает изоляцию с помощью тысяч своих ячеек и отделений, рассеянных по всей стране, во всех слоях населения и в любой социальной среде. Правительство постоянно "прислушивается к массам", оно может знать мнение народа на свой счет, его колебания и изменения. Становится возможным строить линию своего поведения на базе общественного мнения, а равно моделировать и само общественное мнение, поскольку контакт устанавливается не только по восходящей линии: "народ - руководители", но и по нисходящей: "руководители - народ". Подобно тем радиостанциям, которые обеспечивают одновременно и прием, и передачу сообщений, единственная партия заставляет вождей слышать голос страны, а страну - голос вождей. Сама пирамидальность инфраструктуры позволяет "верхам" знать реакции "низов" во всем их многообразии, а "низам" обеспечивает получение директив "сверху" с комментариями, скорректированными применительно к каждой социальной среде. Партия доносит до правительства мнение народа; она делает решения правительства понятными народу. Правоверные, составляющие партию, "подогревают" индифферентных - тех, кто остается вне партийной общности. Деятельность первых оказывается тем более эффективной, что сами они как индивиды остаются в лоне народа. Официальные функционеры или пропагандисты не добились бы соответствующего результата в силу их отчужденности от "управляемых". Эффективность партии объясняется ее двойственной сущностью: она является одновременно и органом государства, способным понимать его решения изнутри и полностью с ними солидаризироваться, и, с другой стороны, - объединением граждан, которые чувствуют (как сами по себе, так и через своих близких) настроения народных масс и могут донести их до руководителей.
Противники однопартийности вносят свои коррективы в это идиллическое описание. На их взгляд, партия представляет собой новый вариант очень древнего социологического феномена: преторианской гвардии, которая позволяет тирану поддерживать свою диктатуру. Дело не столько в отборе элиты, сколько в создании [c.322] привилегированного класса, связанного с режимом теми особыми Преимуществами, которыми он пользуется: материальные блага, монополия на руководящие посты, большие, чем у других граждан, права и возможности, etc. Действительно, чтобы вступить в партию и удержаться в ней, преданность диктатору значит гораздо больше, нежели личные достоинства или способности к руководящей работе. Единственная партия имеет тенденцию превращаться в клиентеллу диктатора, связанную с ним теми привилегиями, которыми пользуются ее члены. Нова лишь техническая организации этой клиентелы, само же ее существование - общий атрибут всех тиранических систем. Что же касается контакта между народом и правительством, то противники однопартийности его вовсе не отрицают. Но они расценивают его восходящую линию как весьма ограниченную: партийная дисциплина, обожествление вождя и широко принятое здесь самовосхваление весьма быстро приводят к изоляции членов партии от масс, и они начинают скрывать их подлинные настроения. К тому же необходимость "угождать" всем иерархическим инстанциям обязывает искажать истину по мере передачи от одной инстанции к другой, заменяя ее вымышленными сведениями, которые можно было бы выдать за мнение низов. Активист еще может отдавать себе в этом отчет, если способен сделать умственное усилие и освободиться от партийных лозунгов, но даже элементарная осторожность побуждает его искажать истину, когда он информирует своего местного "шефа"; новая деформация в силу тех же мотивов постигает ее при передаче последним своего сообщения региональному начальству; и еще одна - когда региональный начальник обобщает все эти сведения, прежде чем представить в центр новую дезинформацию, и когда сам центр "представляет вопрос" вождю партии, который одновременно является и вождем государства. В конечном счете последний оказывается ничуть не меньше изолированным от народа, чем Людовик XIV в своем Версале.
Настоящий контакт устанавливается лишь по нисходящей линии. Главное дело партии состоит в распространении в обществе велений диктатора, обеспечении правительственной пропаганды. Именно в этом и заключается самое настоящее ее своеобразие. Сила этой преторианской гвардии - не в копьях и пиках, как то было во времена античных тиранов, а в пропаганде. Единственная [c.323] партия неотделима от современной техники воздействия на массы. Она представляет из себя пропагандистский орган, наиболее совершенный из всех доныне известных. Она идеально приспособлена для управления общественным мнением, для того чтобы его формировать, ставить в определенные рамки, регулировать и направлять. Но убеждения и даже навязывания не всегда оказывается достаточно: их дополняют слежка и репрессии. Будучи органом пропаганды, партия выступает также и полицейским органом, и ее оригинальность здесь не менее велика. Надзор и донос составляют две существенные обязанности добросовестного активиста. Сама организация партии позволяет ей следить за всем. Каждый отсек этого здания имеет миссию контролировать благонамеренность его обитателей, выискивать подозрительных и избавляться от них. Партия - это инструмент террора. При этом можно выделить террор внешний и внутренний. Первый состоит в надзоре членов партии за всей совокупностью граждан, что гарантирует преданность нации в целом. Второй представляет собой взаимную слежку членов партии друг за другом, что обеспечивает преданность политической элиты. И внутренний подчас выглядит более строгим, чем внешний: членство в партии отнюдь не всегда обеспечивает спокойную жизнь, скорее напротив. И это не преувеличение. В большинстве современных тоталитарных государств различные партийные органы берут на себя полицейские функции (ОВРА, Гестапо, МВД, etc.): сотрудничая с ними в деле всеобщего сыска и выявления инакомыслящих, партия не растворяется в них. Такая же специализация наблюдается и в пропаганде, по крайней мере в Германии, где министерство пропаганды было отделено от партии; в СССР, напротив, "агитпроп" (агитация и пропаганда) остается основной деятельностью партии. Своеобразие единственной партии нередко преувеличивается ее сторонниками, но оно не должно недооцениваться ее противниками.
Последние подчеркивают, что функции, официально признаваемые за единственной партией ее апологетами, не отличаются по своей природе от тех, что берут на себя обычные партии в плюралистических демократиях. Эти функции точно так же имеют целью выделение политической элиты и достижение контакта между народом и властью, но монополия партии в принципе изменяет их отправление. Сама эта монополия на власть [c.324] оправдывается всевозможными способами: каждый однопартийный режим придерживается здесь своей собственной трактовки. Одни усматривают в единственности партии отражение единства нации, другие - отражение социального единства. Первая версия принадлежит фашистским или консервативным доктринам. Согласно им, демократический плюрализм приводит к деформации общего интереса вследствие борьбы между интересами частными, принося потребности народа в целом в жертву конфронтации специфических целей тех или других отдельных его слоев. Перефразируя знаменитую метафору, можно было бы сказать: "Отечество больше не узнает себя в кривом зеркале партий". У этого общего положения имеются два обоснования: одно теоретическое, другое практическое. Первое в общем и целом берет свое начало от Руссо и его концепции всеобщей воли, которая была искажена дроблением на корпоративные интересы: известно недоверие людей 1789-го к "корпусу посредников"; не приходится сомневаться, что они не приняли бы плюрализма партий. Второе обоснование покоится на истолковании факта: такой плюрализм препятствовал бы преследованию правителями общественного блага, что так или иначе составляет их высшую цель. "Когда в одной стране несколько партий, это рано или поздно фактически приведет к тому, что невозможно будет эффективно участвовать в общественных делах, не входя в партию и не выступая на чьей-либо стороне. Каждый, кто действует в публичной сфере, желал бы действовать в ней эффективно. Таким образом те, кто печется об общественном благе, либо перестает о нем думать и обращается к другим занятиям, либо проходит через каток партий. Но в таком случае он оказывается в плену таких забот, которые исключают заботу об общественном благе"9.
Но эти аргументы, пожалуй, работают скорее в пользу устранения всех партий вообще, нежели в защиту однопартийности. Ведь точно такой же вывод можно сделать и из коммунистической доктрины, хотя обоснования там совершенно иные. Однопартийность - естественное следствие марксистской доктрины и политического строя Советского Союза. Мы уже видели, что марксизм рассматривает партию как политическое выражение различных социальных классов, а не в [c.325] качестве идеологического объединения. Точнее, для него идеологическая характеристика есть нечто вторичное по отношению к социальной, поскольку идеология детерминирована экономическими отношениями и порожденными ими коллизиями. С другой стороны, русские руководители утверждают, что в России уничтожены классовые различия и реализована марксистская схема бесклассового или классово однородного общества. Из этого следует, что для существования многопартийности нет больше оснований. Коммунистическую доктрину единственной партии пытаются резюмировать в следующем силлогизме: а) каждая партия есть политическое выражение социального класса; b) но СССР есть общество с однородными классами с) стало быть, в СССР может существовать только одна партия. Строго говоря, эта жесткая схема несколько извращает коммунистическую концепцию партии, отождествляя общество без классов и общество с однородными классами. Понятие социального класса предполагает их дифференциацию: вполне корректна и адекватна марксизму будет лишь формулировка "общество без классов". Но тогда вторая посылка и заключение данного силлогизма должны выглядеть иначе. Если сказать: "b) итак, СССР есть общество без классов", то из этого следует: "с) стало быть, в СССР не должно быть никакой политической партии". Согласно доктрине и Маркса, и Ленина, партия есть организация для борьбы одного класса против другого; если же нет больше классов, то нет больше и их борьбы: организация становится излишней. Русская концепция партии носит менее статичный и законченный характер: в ней утверждается, что классов в СССР нет - после уничтожения буржуазии и "класса эксплуататоров", но последние не ликвидированы окончательно, они могут возродиться, и в этом отношении должны быть приняты суровые меры предосторожности. Отсюда и необходимость сохранения коммунистической партии - орудия борьбы рабочего класса, направленной на искоренение всех его противников, органа неусыпного надзора, цель которого состоит в том, чтобы предотвратить их возрождение.
Другое обоснование однопартийности выводится М. Маноилеско: оно связывается с тем фактом, что современные авторитарные государства отказались от принципа политического нейтралитета. В свое время [c.326] нейтральное государство сменило государство - "носителя идеалов", государство, олицетворяющее ценности, мораль, этику, etc. В условиях такого нейтралитета плюрализм партий естествен: государство уважает любую мораль и любые идеалы, а значит и все партии, которые их защищают. Его роль состоит лишь в том, чтобы блюсти условия их соперничества и препятствовать тому, чтобы какая-то одна из них обнаружила склонность поглотить все другие. Совершенно очевидно, что все меняется, стоит лишь государству самому примкнуть к какой-либо одной определенной этической системе: тогда оно может допустить лишь единственную партию - ту, которая эту систему защищает. Ведь получается, что другие в данном случае борются не в государстве, но против государства, против ценностей, которые оно олицетворяет. Это умозрительное рассуждение явно согласуется с некоторыми реальными фактами. Никто не станет отрицать, что плюрализм существует лишь в рамках демократических режимов, провозгласивших себя нейтральными. Невозможно отрицать и то, что единственная партия как правило, функционирует в государствах, которые отвергли эту нейтральность и провозгласили свою приверженность определенной догме. Развитие единственной партии совпадает с возрождением государственных религий в той новой форме, которую они приняли в современном мире; и это не столько государственная религия, сколько государство-религия. Государство не просто примыкает к трансцендентной вере, которая существует вне его, в форме объекта и цели, - оно само становится этим объектом и этой целью. Вместе с тем некоторые единственные партии возникли и в нейтральных государствах, отнюдь не провозглашающих себя носителями каких-либо идеалов, - например, в Турции. А с другой стороны, нейтральность демократических режимов тоже нередко преувеличивают: демократия не лишена этического принципа - она защищает либеральную этику, которую ставит выше других. Верно и то, что множество партий могут нормально функционировать лишь в той мере, в какой их борьба ограничивается технической почвой; стоит им принять религиозный или моральный характер, как эта борьба приобретает форму непримиримой и плюрализм оказывается под угрозой. Но плюрализм вовсе не исключен и для государств - носителей [c.327] идеалов: в СССР, например, борьба сторонников приоритетного развития тяжелой или легкой индустрии вполне могла бы превратиться в борьбу партий - если бы режим это допустил. Маноилеско исходит из чересчур узкой и жесткой концепции политических партий, которая не согласуется с опытом. Он слишком привязан к либеральному представлению о партии-идеологии, не принимая в расчет марксистского понятия партии-класса. [c.328]

Однопартийность фашистская и коммунистическая

Всякое описание единственной партии как таковой неизбежно остается абстрактным. И как только мы захотим хотя бы немного конкретизировать его, мы тотчас же сталкиваемся с фундаментальной противоположностью двух типов единственной партии - фашистского и коммунистического. Прежде всего это противоположность доктринального порядка, что выходит за рамки данной книги. Мы уже обращали внимание на то существенное различие, которое отделяет коммунистический оптимизм от фашистского пессимизма: коммунистическая философия - прямая наследница философии просветителей и веры в прогресс. Марксизм стремится доказать, что золотой век - век общества без классов, век конца эксплуатации человека человеком, век процветания и счастья - впереди. "А петь мы будем завтра", - эта крылатая строка Габриэля Пери типична для коммунистов. Фашисты же вечно воспевали "вчера", добрые старые времена; здесь всегда идет речь об утраченных традициях, о возвращении к иссякшим источникам: золотой век позади нас. Или, скорее, его вообще нет: фашизм обычно принимает если не откровенно консервативную и регрессистскую философию, то по крайней мере циклическую: завтра не будет лучше, чем вчера; человек всегда равен самому себе; история движется по замкнутой орбите - это символическое солнечное колесо, на котором изображена национал-социалистическая свастика.
Коммунисты возродили старую доктрину Руссо, несколько осовременив ее: человек рождается хорошим, но [c.328] капитализм его развращает, фашисты же полагают, что человек испорчен от природы: он рождается порочным, я лишь общество цивилизует его. Есть, разумеется, исключения: это гении, герои, святые - избранные, те, "кто свыше получил способность больше отдавать своим современникам". фашизму свойственно одновременно и презрительное, и экзальтированное отношение к человеку: он презирает ординарного индивида и восхваляет сверхчеловека. Коммунизм же верит в обыкновенных людей. В своем первозданном виде он не содержит идеи сверхчеловека: ведь марксизм имел тенденцию сводить к минимуму значение активности субъекта в развитии истории. Но с тех пор многое изменилось: культ Ленина и Сталина - это обожествление фараона мертвого и фараона живого - в данном конкретном пункте сблизил его с фашизмом. И тем не менее он все же далек от врожденного пристрастия фашизма к "элитам", "кадрам", "вождям": даже формируя с помощью партии новый правящий класс, он рассматривает его только как наиболее сознательную, преданную и просвещенную часть всего пролетариата в целом. В противоположность исповедующему аристократизм фашизму, он в основе своей остается доктриной эгалитаристской.
Следовало бы еще добавить, что только коммунизм представляет собой всеобъемлющую и монолитную философскую систему. Только он предлагает глобальное и непротиворечивое объяснение мира. Фашизм тоже стремится к такой цельности, но он ее не достиг. Вернее, он к ней пробивается, образно говоря, сквозь тьму и туман. Фашизму всегда недоставало той интеллектуальной оснащенности, которую коммунизм получил от Карла Маркса, и того движения мысли, которое создалось вокруг его доктрины. Будучи одновременно философией и логикой, методом и системой мысли, марксизм обладает тем интеллектуальным богатством, которого не хватает фашизму. Фантазии Розенберга о крови и почве путаны, темны и туманны; теории Муссолини о государстве, корпорациях и власти куцы и бессвязны. По существу, нет ни фашистской философии, ни фашистской доктрины: есть мифы, течения, притязания, достаточно разнородные и довольно плохо между собой связанные. Фашизм определенно утверждает примат иррационального и инстинктивного, тогда как коммунизм провозглашает верховенство разума и науки, [c.329] нередко принимая, кстати, форму сциентизма - со всей той ограниченностью, к которой способна привести подобная парадигма; но это уже извращения эпигонов: базовой доктрине свойственны совсем иное богатство и иная интеллектуальная мощь.
В социальном плане определение коммунистических партий как "орудия пролетариата для слома власти буржуазии" и фашистских партий как "инструмента буржуазных классов, для того чтобы сохранить власть и не дать ей попасть в руки пролетариата", несколько абстрактны. Однако в основных чертах они соответствуют действительности. Партия коммунистов сломила в СССР не власть буржуазии, а скорее власть аристократии; она опирается не только на пролетариат, но и на крестьянство. Как бы то ни было, она сорвала попытку революции образца 1789 г., предпринятую конституционными демократами и Керенским; она ликвидировала "кулаков" и аграрную аристократию; она надолго обеспечила преобладание городского рабочего класса над гораздо более многочисленным крестьянством. В Италии и Германии фашизм в качестве главной цели имел сохранение власти за буржуазией: в обеих странах его субсидировал крупный капитал; в обеих странах он объединил средние слои, которые и составили его главную силу. Может быть, следовало бы различать "взятие власти" и "отправление власти". Что касается первой фазы, вышеприведенные формулы почти точны: коммунизм формировал армию рабочего класса, чтобы опрокинуть буржуазное государство; фашизм агломерировал средние слои и буржуазию, чтобы такое ниспровержение предотвратить. Наличие влиятельной коммунистической партии является, таким образом, одним из основных факторов зарождения и развития фашизма. Во второй фазе, как утверждают, фашизм и коммунизм обнаруживали тенденцию к уподоблению друг другу: первый склоняется к тому, чтобы все больше и больше опираться на рабочий класс и ограничивать власть буржуазии; второй - создать новую привилегированную касту типа буржуазии. Не будучи совершенно ошибочной, эта точка зрения все же в чем-то не соответствует действительности. Что члены партии в СССР заметно отличаются от остальной массы граждан как своими обязанностями, так и своими особыми правами - это бесспорно. Но вряд ли можно на этом основании говорить о возрождении буржуазии, так как здесь нет ни [c.330] наследования привилегий, ни тех преимуществ, источником которых служат частная собственность и деньги. Партия возможно и составляет элиту, но элиту не буржуазную в социологическом смысле данного термина. Верно и то, что сегодня она более широко открыта для выходцев не из рабочих, чем в первые годы своей монополии: уставом 1939 г. установлен единый порядок рекомендации и длительность испытательного срока, он отменил привилегии пролетариата, что, конечно, не служит прямым доказательством обуржуазивания. С другой стороны, удельный вес рабочих в фашистских партиях, по-видимому, не особенно ощутимо вырос на протяжении всего срока их пребывания у власти. Поскольку прямой прием отменен, новые члены приходят исключительно через молодежные организации; но, как представляется, это не изменило сколько-нибудь серьезно соотношения социальных классов в партии. К тому же отсутствие документального материала не позволяет сделать каких-либо определенных выводов на этот счет.
Эти доктринальные и социальные различия слишком хорошо известны, чтобы на них задерживаться. Менее изученными остаются различия партийных структур, но они-то как раз очень важны. Общая структура обеих партий, разумеется, одна и та же: жесткая централизация и вертикальные связи. В то же время отметим, что в коммунистической партии официально приняты выборы как способ выдвижения руководителей, тогда как фашистские партии целиком основаны на принципе назначения. Но на практике указанное различие выглядит гораздо слабее, чем в теории. Это начинается с самих базовых элементов. Коммунистическая партия по-прежнему базируется на ячейках, фашистские партии - на вооруженных отрядах; но последние оказываются перед фактом неизбежного снижения их роли после взятия власти. По меньшей мере функции этих отрядов ограничиваются малопрестижной ролью вспомогательной полиции, а в конечном счете встает вопрос о необходимости их разоружения; данная тенденция усиливается страхом перед возможным формированием государства в государстве, способного свергнуть власть, которую эти военизированные формирования сами же и учредили. В Германии разоружение СА в основном прошло после 1934 г.: тренировочные сборы стали эпизодическими, штурмовики имели право появляться в униформе только в часы [c.331] занятии или во время торжественных церемонии и шествий. Милиция превращается в особого рода орудие аппарата; собственно же партийную работу, как и у коммунистов, ведут только секции и ячейки.
Самое заметное отличие структуры двух партий касается приема. После прихода к власти доступ в единственную партию фашистского типа практически открыт лишь для юношей из ее молодежных организаций. В итальянской фашистской партии до 1922 г. вступление было практически свободным; с 1922 по 1925 г. - строго контролируемым, а затем было полностью отменено и временно восстановлено лишь в честь десятой годовщины режима - но с драконовской фильтрацией. У национал-социалистов прямое рекрутирование было полностью прекращено начиная с 1 мая 1933 г. В Италии нужно было сначала в самом юном возрасте вступить в ряды баллил (с 8 до 14 лет), потом стать авангардистом (с 14 до 18 лет), а затем молодым фашистом (с 18 до 21 года) и лишь тогда, после принесения присяги в ходе торжественной церемонии "фашистская зарница", получить партийный билет: все молодые люди одного и того же года рождения на манер призывников в один и тот же день вступали в ряды партии. В Германии члены Гитлерюгенд, достигшие 18 лет (для юношей) или 21 года (для девушек), могли быть приняты в партию при условии, что они принадлежали к организации в течение как минимум четырех лет без перерыва, "ревностным выполнением должностных обязанностей и безупречным поведением на службе и вне ее доказали свои национал-социалистские убеждения и национал-социалистский характер и внушают уверенность в том, что после вступления в партию станут ее достойными членами". Как видим, прием отнюдь не был автоматическим, и его порядок довольно серьезно отличался от итальянской системы. Правда, и здесь существовала торжественная церемония с принесением присяги 9 ноября, в годовщину мюнхенского путча.
В СССР прием в партию регулировался совершенно другими правилами. Он всегда оставался открытым, независимо от членства в молодежных коммунистических организациях. Каждый, кто желает вступить в партию, должен представить поручительства трех членов партии со стажем не менее трех лет, которые рекомендуют его и работают с ним не менее года. Решение о приеме принимается первичной организацией и утверждается районной [c.332] или городской: присутствие поручителей на обсуждении обязательно. Если оно положительное, кандидат должен в течение года пройти предварительный испытательный срок, имеющий целью "усвоение программы, устава и тактики партии и позволяющий партийной организации проверить его личные качества"10. Во время испытательного срока он присутствует на всех партийных собраниях, но не голосует; он платит точно такие же взносы, как и члены партии. По истечении этого срока вновь предстоит процедура поручительства и рассмотрение в базовой организации: в случае благоприятного решения кандидат становится действительным членом партии. До 1939 г. условия приема были более суровыми и дискриминационными. Различалось четыре категории лиц: 1) рабочие промышленности (со стажем не менее пяти лет); 2) сельскохозяйственные и промышленные (стаж менее пяти лет), инженеры или техники, солдаты из рабочих или работников коллективных хозяйств; 3) члены коллективных хозяйств или кооперативов, учителя; 4) прочие служащие. Кандидаты первой категории должны были представить по три рекомендации от членов партии со стажем не менее пяти лет; кандидаты четвертой категории - пять рекомендаций от членов партии не менее чем с десятилетним стажем; продолжительность испытательного срока для первой категории устанавливалась в один год, для других - два года. Члены молодежной коммунистической организации почти не пользовались никакими особыми льготами, но рекомендация комитета районной молодежной коммунистической организации приравнивалась к рекомендации члена партии. Фактически значительная часть новых членов приходила из молодежной организации, но не большинство. В 1930-1934 гг., например, из 835.000 вступивших в партию11 только 375.000 пришли из молодежной коммунистической организации12. К тому же прием в этот период было довольно ограничен; с началом войны он значительно расширился.
Различия в приеме имеют принципиальное значение: поскольку партия преследует цель сформировать [c.333] элиту, способы ее отбора, безусловно, существенны. Фашистские партии относятся к закрытому типу: тот, кто не принадлежал к партии до победы, не имеет никаких шансов в нее войти. Лишь новые поколения после длительной предварительной подготовки могут туда проникнуть. Эти партии, следовательно, имеют тенденцию изолировать себя от нации, превратиться в окостенелую касту, владеющую своего рода коллективным наследством. Вступление здесь - результат настоящей дрессировки, которой подлежат дети или подростки, еще не осознающие действительных проблем и не способные вынести о них надлежащего суждения. В итальянской фашистской партии после семи лет отсутствия открытого приема эта изоляция стала настолько серьезной, что она должна была в 1933 г. на некоторое время восстановить его: в партию довольно резко влили свежую кровь (она почти удвоила свою численность). В русской коммунистической партии, напротив, характер касты исчезал: становится возможной регулярная циркуляция элит, установлен контакт с массой. Окончательная и жесткая линия не разделяет "быть и не быть ", "партийных и беспартийных". Любой гражданин может вступить в партию, если он того желает и заслуживает. Вступить в партию, конечно, нелегко, но это всегда остается возможным. Отметим, кстати, что условия приема были смягчены и упрощены в 1939 г. Если рекрутирование новых членов было весьма ограничено в 1934-1939 гг. (когда исключение даже превышало прием, поскольку численность партии за пять лет уменьшилась на 330 000), то в предшествующие годы оно было значительным (среднегодовое увеличение на 166 000 в 1924-1927 гг., на 245.000 - в 1927-1930, на 208.000 - в 1930-1934 гг.). Начиная с 1939 г. прием увеличивается, поскольку партия выросла на 923.000 в год в 1939-1940 гг., на 476.000 - в 1940-1941 и 734.000 - в 1941-1942 гг. (табл. 31). Эти цифры говорят о последовательной политике расширения элиты, прямо противоположной соответствующей практике фашистских режимов.
Различия в приеме дополняются различиями в исключении. Фашистские партии никогда не использовали регулярным образом систему "чисток", играющую столь важную роль в коммунистических партиях. Сразу после захвата власти они осуществили несколько серьезных чисток с целью избавиться от сомнительных элементов, [c.334] особенно революционных. Так, в Италии 150.000 фашистов были исключены из партии в первый же год13; в 1925-1926 гг. новая волна отлучений привела к перетряске партии снизу доверху14. В Германии на нюрнбергском съезде в сентябре 1934 г. Гитлер объявил о строжайшей проверке членов партии; на съезде 1935 г. он заявил: "Наши кадры были подвергнуты суровому очищению"15 имея в виду "очищение", последовавшее за событиями июня 1934 г. и жестокую расправу с оппозицией Рэма - Штрассера. Но такие эксцессы носят характер исключения. В русской же коммунистической партии чистки, напротив, приобретают регулярный и систематический характер. До 1939 г. они через определенные промежутки времени регулярно проводились по решению Центрального Комитета: все члены партии должны были тогда проходить через проверочные комиссии, которые подвергали строжайшему "просвечиванию" всю их деятельность. Во время чистки 1933 г. 17% членов были исключены, и 6,3% отсрочены (т.е. они остались кандидатами). В дальнейшем большие чистки почти всегда совпадали с пересмотром линии партии или с изменениями социальной структуры. Единственная русская партия, стало быть, представляла собой живой организм, клетки которого постоянно обновлялись. Фашистские партии, напротив, скорее напоминали неподвижные, мертвые механизмы. Страх перед чистками держит активистов в напряжении, постоянно пробуждает их активность; отсутствие же частых "перетрясок" погружает их в безмятежный сон: закрытая и застывшая, единственная фашистская партия начинает несколько походить на союз ветеранов революции, куда молодежь приходит поучиться на примере старших.
Но системы массовых чисток в СССР больше не существует. После регулярного проведения в период НЭПа (1921) они были отменены XVIII съездом партии, который изменил затем и устав партии. Резолюция, принятая съездом 20 марта 1939 г., содержит в этом отношении очень интересные уточнения. Читаем там, что коллективные чистки, необходимые сразу после НЭПа, когда [c.335] капиталистические элементы получили новую жизненную опору, не имеют больше оснований с тех пор, как эти элементы полностью устранены. Чистки главным образом критиковались за то, что индивидуальное обсуждение членов партии подменялось там массовым подходом, что не позволяло вынести должной оценки. Но реформа 1939 г. не отменила чисток, она лишь устранила их коллективный и регулярный характер. Отныне партия изгоняла из своих рядов тех, кто нарушал ее программу или установленные порядки, с помощью обычной процедуры индивидуального исключения. Новый устав вместе с тем расширял права членов партии и контроль за исключением. Если рассматривать эти меры вкупе со значительным облегчением вступления, также установленным реформой 1939 г., можно констатировать заметное смягчение структуры партии, что еще более определенно отдалило ее от единственных партий фашистского типа. Фактически русская коммунистическая партия, насчитывавшая меньше миллиона членов в 1930 г. и меньше двух с половиной - в 1939 г., объединяет сегодня более шести миллионов членов. Этот громадный рост является прямым следствием реформ 1939 г.; он свидетельствует о глубокой эволюции режима.
Данная эволюция выглядит тем более значительной, что, в отличие от фашистских режимов, в СССР партия занимает основополагающее место в системе государства. Теория и практика расходятся. В Германии, как и в Италии, в речах и официальных заявлениях непрестанно провозглашался приоритет Партии: национал-социалистические юристы умудрились даже создать целую доктрину взаимоотношений партии и государства, последним словом которой было подчинение второго первой. Конечно, и в этих странах партия отнюдь не была в загоне. Ее представители в качестве почетных экспертов входили во многие публичные организации как центрального, так и местного уровня. Используя принцип личной унии, вожди партии продвигались на руководящие государственные посты. И все-таки реально партия, по-видимому, не имела решающего влияния на политическую жизнь. Разумеется, нелегко сделать какие-либо точные заключения в этой области, где анализ особенно затруднителен. И тем не менее, роль коммунистической партии в России несомненно более велика, чем роль фашистской партии в Италии или [c.336] национал-социалистической - в Германии. В СССР партия, быть может, занимает более скромное место в доктринах и всякого рода церемониалах; но в политическом руководстве государством роль ее, бесспорно, более велика. Если не всегда легко определить в каждый данный момент степень этого влияния, то общий смысл его эволюции предельно ясен: в России влияние партии непрестанно возрастало; в Германии и Италии оно непрестанно падало. В 1933 г. корреспондент газеты Temps в Риме П.Жентизон констатировал: "В последнее время в известных кругах обнаруживалась тенденция рассматривать партию в качестве негативного элемента, некоего мертвого груза в политической жизни"16. И далее описывались усилия, направленные на то, чтобы "придать партии новое достоинство"17, что будет достигнуто путем временного восстановления открытого приема. Но в 1937 г. он вынужден был признать, что эти усилия ни к чему не привели и что "отныне установлено превосходство государства над партией. Партия поглощена государством"18.
И действительно, упадок фашистской партии начался сразу после захвата власти. Причиной тому - целый ряд чисток, избавивших ее от наиболее динамичных и революционных элементов; прогрессирующий процесс замещения старых, особо преданных руководителей новыми - выходцами из молодежных организаций; разоружение милиции и "штурмовых команд". Ход развития Германии идентичен: партия еще переживает эйфорию после взятия власти, а газеты уже 10 июля 1933 г. публикуют правительственное сообщение, возвещающее "завершение немецкой революции"; в нем подчеркивалось: "Организации и объединения партии не присваивают себе правительственных функций... Любой ценой всюду обеспечивается авторитет государства". В обеих странах законы официально освящали монополию партии, в то же самое время подчиняя ее государству. В обеих странах партия постепенно утрачивает свое влияние в пользу армии. В Италии милиция с 1924 г. была укомплектована офицерами; начиная с 1935 г. она под началом армейского руководства обеспечивала военную [c.337] подготовку; постепенно она утрачивала свое значение в качестве вспомогательной полиции в пользу карабинеров, находившихся под командованием генерала регулярной армии. Сама "Giornale d'Italia" писала в 1934: "Поводе фашизма армия становится новой аристократией нации". В Германии эта метаморфоза носила еще более стремительный и откровенный характер: репрессии 1934 г., покончившие с автономией СА, вероятнее всего, были предприняты под влиянием Генерального штаба. Денонсация ограничительных военных статей Версальского договора начиная с 1935 г. увеличивает мощь армии; трудовая повинность становится формой военной подготовки, она выводится из-под контроля партии и переходит под руководство армии; указ от 17 января 1936 г. официально возлагает на рейхсвер поддержание порядка "в случае политических волнений"; начиная с 1935 г. армия играет ведущую роль и на съездах партии в Нюрнберге. Реформа оперативного командования в 1938 г. имеет своим следствием не восстановление превосходства партии, а подавление слабых попыток Генерального штаба отстоять свою независимость по отношению к правительству.
Это различие в развитии связано с принципиальным различием двух концепций роли единственной партии в государстве. В СССР партия - инструмент преобразований. Ее основная задача состоит в том, чтобы заставить русский народ осознать необходимость коренных экономических преобразований, социальных и технических перемен после революции: изменения характера собственности, создания тяжелой индустрии, переоснащения деревни, изменения способов обработки земли, перемещения индустриальных центров на восток государства, etc. Чтобы добиться намеченных реформ путем убеждения, без обращения к силе (что было необходимостью в момент "ликвидации кулака" в деревне), партия должна была победить природную пассивность масс, их глубокий консерватизм. Она должна была преодолеть склонность своих собственных членов к инертности и консерватизму: ведь любая общность естественно тяготеет к состоянию покоя. Она должна была победить тот самый закон деградации социальной энергии, на который мы уже не раз обращали внимание. Партия - это инструмент настоящей "перманентной революции": она прилагает постоянные усилия, чтобы не дать режиму [c.338] впасть в состояние застоя. Механизм отбора в партию, ее внутренняя структура, ее чистки, ее непрерывно возобновляющаяся "самокритика" - все это имеет целью воспрепятствовать склерозу в ее собственных рядах, поскольку она сама должна препятствовать склерозированию режима.
Фашистские партии официально играют ту же самую роль. Но практически дело обстоит прямо противоположным образом. На этапе завоевания власти фашизм охотно эксплуатирует революционную и даже "левацкую" фразеологию; но стоит ему обосноваться у власти, как все меняется: он вынужден занять глубоко консервативную позицию. Конечно, он проявляет немалую активность, реформируя детали, но не затрагивает ни экономической, ни социальной структуры существующего строя. Будучи инструментом буржуазных и средних классов, назначение которого - предотвратить господство рабочего класса, фашизм защищает главные основы могущества двух первых. Такое превращение из революционеров в консерваторов после взятия власти объясняется чистками, следующими за этим событием и обрекающими партию на спячку. В Италии, как и в Германии, милиционеры сразу после победы требовали от своего правительства реформ, за которые они сражались. И в той, и в другой стране члены партии открыто говорили о "второй революции". "Мы совершили революцию; мы готовы, если это необходимо, снова начать ее", - пишет "Popolo di Lombardia" 13 января 1933 г. В Германии в середине 1933 г. участники собраний СА настаивают на социалистической части нацистской программы; на собрании руководителей милиции в Бад-Рейхенхалле (Бавария) 1 июля Гитлер вынужден был жестко заявить: "Я всеми силами буду противостоять мутной революционной волне". После победы нацистские руководители оказались зажаты между революционными устремлениями своего воинства, которые они сами подогревали, чтобы достичь власти, и консервативными настроениями крупной, средней и мелкой буржуазии, составлявшей основную опору их власти. Они лавировали, стараясь прежде всего сдержать динамизм партии, чтобы он, выйдя из берегов, не затопил их, снова допуская затем некоторое его усиление, чтобы, напротив, не оказаться оттесненными самыми реакционными элементами. Таким образом, единственная нацистская партия [c.339] служит в основном стабилизации устойчивости режима, что требует от нее самой и ограничения собственной роли.
Быть может, именно эти различия в концепциях двух единственных партий и объеме их внутренних социальных задач и объясняют различную направленность коммунистического и фашистского режимов. Тоталитарная структура систем равным образом обязывает их поддерживать известное внутреннее напряжение: нужно, чтобы граждане жили в атмосфере непрерывного энтузиазма - это поддерживает веру и оправдывает ограничение свободы. В коммунистическом режиме такое давление ориентировано скорее вовнутрь; активность партии имеет революционную природу. Речь идет о строительстве социализма, росте производительности, модернизации деревни, перевыполнении показателей Плана. У фашистского режима эта активность, напротив, обращена вовне: природа ее - империалистская и милитаристская. Отнюдь не случайность, что эволюция фашизма привела к возвеличиванию роли армии, прославлению войны и притязаниям на жизненное пространство: такова сущность самого режима. Задаваясь вопросом о том, в какой мере в СССР коммунистический характер развития доминирует над русским национализмом, можно питать определенные надежды на мирное будущее. Однако при этом нельзя пренебрегать двумя факторами: прежде всего сам коммунизм провозглашает себя интернациональной доктриной, полная и окончательная победа которой невозможна в одной стране, но лишь в мировом масштабе. И далее: революция - какой бы глубокой и радикальной она ни была - неизбежно однажды закончится, а вместе с тем угаснет и внутренний динамизм. И тогда...? Но как бы там ни было, в данный момент и, очевидно, еще довольно долго одни внутренние цели способны, по-видимому, поддерживать тот уровень напряжения, который необходим для прочности режима: империализм и милитаризм отнюдь не выступают - во всяком случае в данный момент - естественным и неизбежным следствием данной политической структуры. Миролюбие не является органической чертой единственной партии коммунистического типа, но в какие-то периоды времени она автоматически может выступать именно с этих позиций. Для единственной же партии фашистского типа это исключено. [c.340]

Однопартийность и демократия

Само сопряжение понятий "однопартийность" и "демократия" многим может показаться святотатством. Но что нам за дело? Вопрос лишь в том, соответствует ли оно истине - хотя бы иногда? Что же до святотатства, то его не удалось избежать еще ни одной науке.
Большую путаницу в данный сюжет внесла широко распространенная иллюзия относительно того, что коммунизм и фашизм якобы исчерпывают собой все возможные типы однопартийности; но это не соответствует действительности. На самом деле понятию фашизма - такого, как он здесь описан, - приблизительно соответствуют политические режимы гитлеровской Германии и муссолиниевской Италии, и притом больше первый, нежели второй (независимо от терминологии); но в него не вписывается политическое устройство современной Португалии, еще того меньше - режим, который с 1923 по 1950 гг. существовал в Турции, и уж совсем мало - тот, что и поныне существует в южных штатах США, etc. Рассматривать, к примеру, концентрационные лагеря и террор в качестве атрибутов единственной партии - значит противоречить фактам: даже в Италии до войны и псевдореспублики 1943 г. не было ни концлагерей, ни настоящего террора. В само понятие фашизма нужно ввести градации, связанные с национальным характером: итальянский и немецкий фашизм столь же отличны друг от друга, сколь британский парламентаризм - от французского. Многие различия между национал-социализмом и коммунизмом есть не что иное, как различия между немецким и русским характером - и ничто более. Есть разновидности фашизма, как есть и не фашистские единственные партии. Термин "фашизм" приложим лишь к тоталитарным единственным партиям (исключая коммунизм). Итак, не все единственные партии тоталитарны, не все тоталитарные партии - единственные.
Как уже говорилось, тоталитарные партии могут существовать в рамках плюралистических режимов: например, коммунистические партии Франции и Италии сегодня. Их присутствие явно изменяет плюралистическую структуру и представляет для нее очевидную угрозу, ибо естественное предназначение всякой тоталитарной партии - превращение в единственную. И наоборот: некоторые [c.341] единственные партии практически не являются тоталитарными - ни по своей философии, ни по своей структуре. Наилучший пример тому - Республиканская партия народа в Турции, которая с 1923 по 1946 г. функционировала в качестве единственной. Первая ее особенность состояла в ее демократической идеологии. Ей ни в какой степени не свойствен характер ордена или церкви, присущий ее фашистским или коммунистическим подобиям. Она не предписывала своим членам ни единой веры, ни единой политики: кемалистская революция по своей сущности была прагматической. Она состояла в "вестернизации" Турции путем борьбы против главного препятствия, стоящего на пути модернизации стран Среднего Востока, - ислама. Антиклерикализм и рационализм кадров этой партии определенно сближает ее с либералами XIX века; даже их национализм не так уж отличается от тех национальных чувств, что волновали Европу в 1848 г. Менталитет этой партии иногда сравнивают с менталитетом французских радикал-социалистов в их лучшие времена, и в этом есть свой смысл. Даже само название республиканской гораздо больше роднит ее с французской Революцией и терминологией XIX века, чем с авторитарными режимами XX века. Это сходство подтверждается и турецкой конституцией, предоставляющей всю полноту полномочий Великому национальному собранию - по примеру Конвента, в свое время отказавшегося создать особую исполнительную власть. Названная конституция целиком основана на принципе национального суверенитета, который она четко и ясно провозглашает: "Суверенитет принадлежит нации без каких-либо ограничений". Апологию власти, столь привычную для фашистских режимов, в кемалистской Турции заменила апология демократии: не той "новой", которую подают в качестве "народной" или "социальной", но просто традиционной политической демократии. Свое право управлять партия не выводила ни из своего элитарного (в политическом смысле) характера, ни из "передовых позиций рабочего класса", ни из провиденциальной природы своего вождя - а просто из того факта, что она добилась большинства на выборах.
Большинство, разумеется, было ей гарантировано - ведь за народные голоса боролся только один кандидат; но это уже другой аспект проблемы. Данное обстоятельство, кстати, рассматривалось не как идеал, но как [c.342] печальная и временная необходимость. Однопартийный режим никогда не основывался здесь на доктрине единственной партии. Этой монополии не придавался официальный характер, ее не пытались оправдать существованием бесклассового общества или стремлением устранить парламентские столкновения и либеральную демократию. Монополия здесь всегда называлась монополией, и ее почти стыдились. В отличие от коммунистических или фашистских партий, которые считали себя образцом для подражания, эта партия расценивала свою единственность как нечто отрицательное. Идеалом ее руководителей оставался плюрализм; монополия же вытекала из специфической политической ситуации Турции. Кемаль не раз пытался положить ей конец: один этот штрих глубоко показателен. Ничего подобного нельзя даже представить в гитлеровской Германии или муссолиниевской Италии. В 1924 г. прогрессистская партия Кязима Кара-бекира предприняла первую попытку учреждения плюрализма, которая закончилась введением после восстания курдов в 1928 г. осадного положения и изгнанием депутатов-прогрессистов из Национального собрания. В 1930 г. Кемаль поручил создать из ее остатков либеральную партию для своего друга Фетхи-бея, посланника в Париже, специально отозванного оттуда по такому случаю; но эта оппозиция стала местом сосредоточения противников режима, особенно клерикалов и религиозных фанатиков, и была распущена. В 1935 г. с согласия республиканской народной партии были введены выборы независимых кандидатов. Нередко эти усилия связывают с попыткой создать оппозицию. Так или иначе, все это означает, что Кемаль рассматривал плюрализм как высшую ценность и действовал в рамках плюралистической философии государства.
С другой стороны, в структуре единственной турецкой партии не было ничего тоталитарного. Она не имела не только ячеек или милиции, но даже и настоящих секций; ее скорее можно было рассматривать как комитетскую партию, главную силу которой в основном составляли не ее члены, а ее кадры. Разумеется, эта сила умножалась за счет общественных объединений, народных ассамблей и конгрессов, ставивших целью политическое воспитание масс. Но сами эти массы непосредственно не входили в партию, которая оставалась весьма архаичной по своей организации и в этом смысле еще [c.343] более близкой к радикал-социализму, нежели к фашизму. К этому нужно добавить, что прием в партию был открытым, механизма исключений и чисток не существовало; не было ни униформы, ни шествий, ни жесткой дисциплины. Фактически довольно развитой представляется и внутрипартийная демократия. Официально все руководители на любом уровне были выборными, и практически эти выборы не выглядели более "управляемыми", чем в партиях плюралистических режимов. Примечательно также, что вокруг влиятельных личностей могли формироваться довольно многочисленные фракции, которые в дальнейшем отнюдь не ликвидировались фашистскими методами. Так, например, соперничество Исмета Иненю и Селяль Баяра зародилось в рамках Республиканской народной партии еще при жизни самого Кемаля Ататюрка. Последний штрих особенно многозначителен. По мере свободного развития фракций внутри единственной партии последняя становится всего лишь рамками, которые ограничивают политическое соперничество, не уничтожая его; плюрализм, исключенный вне партии, зарождается внутри нее, где он может играть свою обычную роль. Подобным же образом внутренние деления американской демократической партии в южных штатах, где она практически находится на положении единственной, благодаря системе первичных выборов приобретают такое значение, чти партия соответствует скорее классической демократии, нежели фашизму. По отношению к таким партиям основное различие однопартийности, двухпартийности и многопартийности оказывается смещенным.
Можно, следовательно, признать, что единственная партия в известной мере соответствует политической демократии. Но к Турции до 1946 г. это не относится. Если режим Кемаля не имел фашистского характера, то тем более не был он и демократическим. Выборы практически представляли собой плебисцит по поводу единственного кандидата, и основные политические свободы оставались весьма ограниченными. То же самое можно сказать о политическом режиме Португалии, где единственная партия ("Национальное согласие") носила характер, аналогичный турецкой республиканской, хотя была менее организованной и играла гораздо менее значительную роль в политической системе страны. Вообще говоря, отношение "политическая демократия - единственная партия" может быть осмыслено не столько в [c.344] статическом, сколько в динамическом аспекте. Подобно тому, как мы говорили о тоталитарных (то есть потенциально единственных) партиях, функционирующих в плюралистических системах, представляется допустимым вести речь о потенциальном плюрализме единственных партий, которые можно рассматривать в качестве некоторого этапа на пути к демократии.
В этом отношении необходимо проводить четкое различие между единственными партиями в государствах с демократическим прошлым, где плюрализм существовал, и единственными партиями в странах с уже установившимся автократическим режимом, никогда не знавших подлинного плюрализма. Первому типу соответствуют Германия и Италия; второму - СССР и Турция. Ясно, что значение и смысл функционирования единственной партии будут здесь весьма различны. В одном случае (Турция и СССР) речь идет о модернизации автократии с архаической структурой; почти ту же самую роль играли некогда и партии современных плюралистических режимов - как и они, единственная партия решает здесь задачу замены традиционной аристократической элиты новой, вышедшей из народа. Создание единственной партии имеет тогда своим следствием настоящую революцию прогрессивного типа, которая устанавливает известное социальное равенство, или по крайней мере уменьшает прежнее неравенство. В этом смысле новый режим более демократичен, чем предшествующий. И напротив, когда однопартийность сменяет плюрализм, как это было в Германии и Италии, она подавляет или ослабляет демократию.
Нужно рассматривать однопартийность в динамике, причем не только по отношению к прошлому, но и к будущему. Следовало бы различать временную и законченную однопартийность, а точнее - единственную партию, считающую себя временной, и, напротив, провозглашающую себя таковой на вечные времена. Антидемократическая природа второй несомненна; природа первой в принципе та же самая. Можно сослаться в этом отношении прежде всего на доктрины Маркса и Ленина относительно необходимости в переходный период диктатуры пролетариата для построения полного коммунизма. Ее обоснованность бесспорна: всякое подлинное социальное потрясение предполагает такой период власти, когда сопротивление прежних господствующих классов должно [c.345] быть сломлено, чтобы обеспечить пришествие нового правящего класса. В той мере, в какой единственность русской коммунистической партии соответствует фазе "диктатуры пролетариата", она - нормальна. Внушают беспокойство лишь обнаруживающиеся в последние несколько лет в СССР тенденции рассматривать единственную партию не как переходное явление, соответствующее периоду созидания нового строя, но как феномен окончательный, выражающий структуру "бесклассового общества", - это не оставляет никаких шансов для демократического развития. И напротив, режим, который четко заявил бы о переходном характере однопартийности и расценивал бы ее лишь в качестве необходимого этапа на пути к плюрализму, мог бы рассматриваться как потенциально демократический.
Конечно, нужны действия, которые подтверждали бы слова, чтобы жесткая структура и тоталитарная природа партии на деле не разрушили бы самой возможности эволюции режима к тому уважению соперника и оппозиции, которые присущи подлинной демократии. Заверения правительств немногого стоят: обещать демократию завтра еще ничего не значит, если не начать ее осуществлять уже сегодня, пусть и понемногу.
Выражение "потенциальная демократия" может вызвать улыбку; идея однопартийности, эволюционирующей к плюрализму, способна внушить скепсис. Тем не менее и то, и имеет под собой факты: мы имеем в виду развитие Турции после 1923 г., увенчавшееся выборами 1950 г. и мирным триумфом оппозиции. Без крови и социальных потрясений Турция перешла от однопартийности к плюрализму. Сегодня это самое демократическое из всех государств Среднего Востока и единственное имеющее настоящие партии, а не феодальные клиентелы, призрачные объединения, инициированные несколькими интеллектуалами, или секты религиозных фанатиков. Думается, этот выдающийся пример еще не оценен по достоинству. Неприемлемость классических демократических процедур для стран Среднего и Дальнего Востока очевидна. Парламенты не смогли бы функционировать в Европе XII века, а иные народы, которым их сегодня даруют, во всех отношениях находятся примерно на этом уровне.
Плюрализм партий, установившийся в странах с архаической социальной структурой и неграмотными народными [c.346] массами, поддерживает и укрепляет традиционные аристократии, то есть препятствует установлению настоящей демократии. Турция же, напротив, как представляется, показала, что и принципы однопартийности, разумно примененные, позволяют постепенно конституировать новый правящий класс и независимую политическую элиту, которая одна только когда-нибудь окажется способной установить подлинную демократию. Можно ли, обобщая, сделать вывод, что единственная партия способна, таким образом, служить временной опорой, позволяющей хрупкому растению демократии произрасти на почвах, которые не подготовлены к тому, чтобы ее воспринять? Не покидая почвы науки, нужно признать, что единственное и к тому же кратковременное наблюдение не позволяет сделать вывод; но сама проблема заслуживает того, чтобы ее поставить. [c.347]

[1] "Синистризм" (от франц. sinistre - зловещий, мрачный, роковой, пагубный, угрожающий) - так Дюверже обозначает эмпирически наблюдаемый факт постепенного, но неуклонного скольжения всего спектра политических партий в многопартийных странах влево; причина данного явления политической жизни в том, что партии, возникающие как радикальные, обычно затем утрачивают свой радикализм, но чаще всего не исчезают, а перемещаются в политическом спектре правее; таким образом вновь возникающие левые партии оказываются "левее" своих предшественниц и вся партийная система как бы смещается влево. [c.347]

[2] Лаицист (от франц. laique - светский, мирской, не подлежащий контролю церкви, духовного ведомства) - сторонник светского решения всех социально-политических проблем, в т. ч. - светского образования. Не вполне адекватно переводится иногда как "антиклерикал" - последний термин скорее отражает особо непримиримую и активную позицию по отношению к проблемам, о которых идет речь; антиклерикал - не просто лаицист, но борец против клерикализма. [c.347]

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология
Список тегов:
политические партии 











 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.