Хайек Ф. Дорога к рабству

ОГЛАВЛЕНИЕ

XIII. Тоталитаристы среди нас

Когда власть рядится в одежды организатора, она становится столь привлекательной, что способна превратить союз свободных людей в тоталитарное государство.
«Таймс»

Вероятно, размах, который приобретает произвол в странах с тоталитарным режимом, вместо того чтобы увеличивать опасения, что то же самое может случиться и в более просвещенных странах, наоборот, ук-

* К. P r i b r a m. Deutscher Nationalismus und Deutscher Socialismus. «Archiv fur Sociahvissenschaft und Socialpolitik», Vol. 49, 1922, pp. 298-299. Автор, в частности, упоминает философа Макса Шелера, проповедующего «всемирную социалистическую миссию Германии», и марксиста К. Корша, пишущего о духе новой народной общности - Volksgemeinschaft.

117

репляет уверенность в том, что это невозможно. Когда мы сравниваем Англию с нацистской Германией, контраст оказывается настолько разительным, что мы не можем допустить и мысли, что в нашей стране события пойдут когда-нибудь таким же путем. А тот факт, что контраст этот в последнее время усиливается, как будто опровергает всякие предположения о том, что мы движемся в том же направлении. Но не будем забывать, что еще пятнадцать лет назад возможность нынешнего положения дел в Германии тоже представлялась фантастической, и не только для девяти десятых самих немцев, но и для самых недружелюбно настроенных иностранных наблюдателей, какими бы прозорливыми они ни казались нам сегодня.

Однако, как мы уже говорили сегодняшнее состояние демократических стран напоминает не современную Германию, но Германию двадцати—тридцатилетней давности. Есть множество признаков, казавшихся тогда «чисто немецкими», а ныне вполне характерных и для Англии, которые можно расценивать как симптомы той же болезни. Самый сущест­венный из них мы уже упоминали. Это смыкание правых с левыми по экономическим вопросам и их общее противостояние либерализму, быв­шему до этого основой английской политики. Здесь можно сослаться на авторитет Гарольда Николсона, утверждавшего, что при последнем кон­сервативном правительстве среди рядовых членов парламента от консер­вативной партии «наиболее способные все были в сердце своем социалистами» *. И вряд ли есть какие-то сомнения, что, как и во времена фабианцев, социалисты ныне больше симпатизируют консерваторам, нежели либералам. Есть и другие признаки, тесно с этим связанные. Крепнущий день ото дня культ государства, восхищение властью, гигантомания, стремление организовать все и вся (мы теперь называем это «планированием») и полная «неготовность предоставить вещи их собственному естественному развитию»,— черта, беспокоившая фон Трейчке в немцах еще шестьдесят лет назад,— все, это присутствует сегодня в анг­лийской действительности не в меньшей степени, чем в свое время в Германии.

Чтобы убедиться, насколько далеко зашла за последние двадцать лет Англия по пути, намеченному Германией, достаточно обратиться к работам, написанным во время прошлой войны, авторы которых обсуждают различия английской и немецкой точек зрения на вопросы политики и морали. Пожалуй, тогда у британской публики были более адекватные представления об этих различиях, чем сейчас. Если в то время англи­чане гордились своеобразием своих подходов и традиций, то теперь большинство из них либо стыдятся взглядов, считавшихся тогда типич­но английскими, либо начисто их отвергают. Вряд ли будет преувеличе­нием сказать, что чем более английским представлялся тогда миру тот или иной автор, писавший о политике или проблемах общества, тем прочнее забыт он сейчас своими же соотечественниками. Такие люди, как лорд Морли или Генри Сиджвик, лорд Эктон или А. В. Дайси, ко­торыми в то время восхищался весь мир, ибо их работы считались об­разцом английской либеральной политической мудрости, для нынешнего поколения англичан — не более чем старомодные викторианцы. Быть может, ничто не свидетельствует так ярко о происшедших за это время переменах, как то, что в современной английской литературе нет недо­статка в симпатиях к Бисмарку, но имя Гладстона редко упоминается без иронической усмешки по поводу его викторианской морали и наивно­го утопизма.

Я попробую передать тревожное впечатление, возникающее при чтении некоторых английских работ, где анализируются идеи, получив­шие распространение в Германии во время прошлой войны, в которых буквально каждое слово можно отнести и к взглядам, доминирующим

* «Spectator», April 12, 1940, p. 523.

118

сейчас в английской литературе. Для начала процитирую лорда Кейнса, обнаружившего в 1915 г. в типичной для того времени немецкой работе то, что он называет «дурным сном». В соответствии с мыслью автора «даже в мирное время промышленность должна оставаться мобилизо­ванной. Это он имеет в виду, говоря о «милитаризации промышленности» (таков заголовок анализируемой работы). С индивидуализмом надо по­кончить раз навсегда. Должна быть создана система регуляции, объек­том которой будет не счастье отдельного человека (профессор Яффе за­являет это без всякого стеснения), но укрепление организованного един­ства государства с целью максимального повышения эффективности (Leistungsfahigkeit), влияние которого на благополучие индивида будет лишь опосредованным. Эта чудовищная доктрина подается под своеоб­разным идеалистическим соусом. Нация превратится в «самодостаточное единство» и станет тем, чем ей надлежит быть согласно Платону,— «воплощением человека в большом». Близящийся мир принесет, среди прочего, усиление государственного влияния в промышленности... Ино­странные капиталовложения, эмиграция, индустриальная политика, трак­тующая весь мир как рынок,— все это слишком опасно. Старый, отми­рающий подход к развитию промышленности, основанный на выгоде, уступит место подходу, основанному исключительно на власти. Так но­вая Германия XX века положит конец капитализму, пришедшему сто лет тому назад из Англии»*. Если не считать того, что ни один анг­лийский автор не осмелился пока (насколько мне известно) открыто пре­небрегать счастьем отдельного человека, все сказанное отражается сего­дня как в зеркале в современной английской литературе.

Однако не только идеи, открывшие в Германии и в других странах дорогу тоталитаризму, но и принципы тоталитаризма как такового за­владевают ныне умами в демократических странах. Несмотря на то, что в Англии найдется сегодня немного людей, готовых целиком проглотить тоталитарную пилюлю, различные авторы успешно скармливают ее нам по частям. Нет, пожалуй, ни одной страницы в книге Гитлера, которую бы нам кто-нибудь, живущий в Англии или в США, не порекомендовал прочитать и использовать для наших целей. Это относится и к тем, кто является смертельным врагом Гитлера. Мы не должны забывать, что люди, покинувшие Германию или ставшие ее врагами в результате про­водимой там антисемитской политики, нередко являются при этом убеж­денными тоталитаристами немецкого типа **.

Никакое общее описание не может передать поразительного сходства идей, получивших ныне распространение в английской политической ли­тературе, со взглядами, подорвавшими в свое время в Германии веру в устои западной цивилизации и создавшими атмосферу, в которой мог добиться успеха нацизм. Сходство это проявляется не только в содержа­нии, но и (пожалуй, даже в большей степени) в стиле обсуждения про­блем,— в готовности ломать все культурные связи и традиции, делая ставку на один конкретный эксперимент. Как это было и в Германии, большинство современных работ, подготавливающих в демократических

* «Economic Journal», 1915, p. 450.

** Чтобы понять, какая часть социалистов на самом деле перешла в нацисты, надо учитывать, что истинное соотношение мы получим, сравнивая число обратив­шихся в нацизм не с общим числом бывших социалистов, а с числом тех, кому не могло помешать перейти в другой лагерь их расовое происхождение. Действитель­но, любопытной чертой политической эмиграции из Германии является относитель­но низкий процент левых, которые не являются в то ч?е время «евреями» в немец­ком смысле этого термина. Весьма часто приходится сегодня слышать восхваления в адрес немецкой системы, предваряемые вступлениями вроде того, что прозвучало недавно па конференции, посвященной изучению «заслуживающих внимания тота­литарных методов экономической мобилизации»: «г-н Гитлер — это совсем не мой идеал. Есть чрезвычайно веские личные причины, по которым г-н Гитлер не может быть моим идеалом. Но...».

119

странах почву для тоталитаризма, принадлежат перу искренних идеали­стов, а нередко и выдающихся интеллектуалов. И хотя, может быть, не очень корректно выделять в качестве иллюстраций нескольких авторов там, где речь могла бы идти о сотнях их единомышленников, я не вижу другого пути, чтобы продемонстрировать, как далеко зашло уже разви­тие этих идей. При этом я буду сознательно выбирать только тех, чья честность и незаинтересованность находятся вне подозрений. Я попыта­юсь таким образом передать интеллектуальный климат, в котором зарож­даются тоталитарные идеи, однако мне вряд ли удастся решить не менее важную задачу — охарактеризовать современную эмоциональную атмосферу демократических стран, которые и в этом отношении напоминают Германию двадцатилетней давности. Чтобы усматривать в привычных теперь явлениях симптомы страшной болезни, нужны также специаль­ные исследования незаметных порой сдвигов в структуре языка и мышления. Так, встречая людей, настаивающих на необходимости различать «великие» и «мелкие» идеи или повсеместно заменять старые «статические» или «частичные» представления на новые «динамические» или «глобальные», можно научиться видеть в том, что на первый взгляд кажется нонсенсом, проявление знакомой нам уже интеллектуальной позиции, изучением которой мы здесь занимаемся.

Я хочу в первую очередь обратиться к двум работам, принадлежа­щим перу выдающегося ученого и привлекшим в последние годы большое внимание. В современной английской литературе найдется не много столь же ярких примеров влияния сугубо немецких идей, с которым мы сталкиваемся в книгах профессора Э. X. Карра «Двадцатилетний кри­зис» и «Условия мира».

В первой из этих книг профессор Карр честно признается, что он является последователем «реалистической «исторической школы», веду­щей свое происхождение из Германии и отмеченной именами таких ве­ликих мыслителей, как Гегель и Маркс». Как он объясняет, реалист — это «тот, кто рассматривает мораль как функцию политики» и «не может логически допустить никаких ^ценностей, кроме основанных на фактах». В полном соответствии с немецкой традицией «реализм» проти­востоит «утопизму», восходящему к XVIII в., «который является инди­видуалистическим принципом, то есть объявляет высшим судьей совесть человека». Но старая мораль с ее «абстрактными общими принципами» должна исчезнуть, поскольку «эмпирик рассматривает и решает каждый конкретный вопрос отдельно». Иными словами, значение имеет только целесообразность, и, как убеждает нас автор, даже «правило pacta sunt servanda * не является моральным принципом». И профессора Карра со­всем не беспокоит, что без общих принципов решение конкретных дел окажется в зависимости от чьих-то мнений, а международные договоры, не будучи сопряжены с моральными обязательствами, потеряют смысл.

Хотя профессор Карр и не говорит об этом прямо, из всех его суж­дений вытекает, что Англия воевала в последней войне не на той сто­роне, на которой следовало. Всякий, кто обратится сегодня к заявлениям двадцатипятилетней давности, в которых формулировались военные цели Великобритании, и сравнит их со взглядами, высказываемыми ныне про­фессором Карром, сможет убедиться, что его взгляды в точности совпа­дают с немецкими воззрениями того периода. Сам он, вероятно, возразит на это, что взгляды, которых придерживались тогда политики в нашей

* Договоры должны соблюдаться (лат.) — один из принципов международного права. (Прим. перев.)

120

стране, являются не более чем плодом английского лицемерия. Насколь­ко он не понимает различия между идеалами нашей страны и идеала­ми современной Германии, видно из следующего его утверждения: «когда один из нацистских лидеров заявляет, что все, что идет на бла­го немецкого народа,— хорошо, а все, что идет ему во вред,— плохо,— он лишь облекает в слова принцип отождествления национальных инте­ресов со всеобщим правом, который для англоязычных наций был уже установлен президентом Вильсоном, профессором Тойнби, лордом Сеси­лом и многими другими».

Поскольку книги профессора Карра посвящены международным про­блемам, в этой области его идеи выявляются особенно отчетливо. Но и из отдельных его замечаний по поводу будущего общества можно заклю­чить, что он ориентируется на тоталитарную модель. Иногда прихо­дится даже задуматься, случайно ли сходство некоторых его положений с высказываниями откровенных тоталитаристов, или он следует этой тенденции сознательно. Например, утверждая, что «мы более не видим смысла в привычном для XIX в. разграничении общества и государства», отдает ли он себе отчет, что это один к одному доктрина ведущего на­цистского теоретика Карла Шмитта и самая суть введенного им поня­тия тоталитаризма? И понимает ли он, что воспроизводит нацистское обоснование ограничения свободы мнений, заявляя, что «массовое про­изводство мнений осуществляется так же, как и массовое производство товаров» и, следовательно, «существующее до сих пор предубежденное отношение к слову «пропаганда» это то же самое, что предубеждение против контроля в промышленности и торговле»?

В своей более поздней книге «Условия мира» профессор Карр дает однозначный утвердительный ответ на вопрос, которым мы закончили предыдущую главу. Он пишет: «Победители потеряли мир, а Советская Россия и Германия обрели его, ибо первые продолжали исповедовать и отчасти применять когда-то верные, но теперь ставшие разрушительными идеалы прав наций и конкурентного капитализма, в то время как вторые, сознательно или неосознанно, двинулись вперед на волне XX сто­летия, стремясь построить новый мир, состоящий из более крупных единиц, организованных по принципу централизованного планирования и контроля».

Профессор Карр воистину издает боевой клич германцев, провозгла­шая социалистическую революцию, идущую с Востока и направленную против Запада, в которой Германия является лидером: «Революция, на­чатая прошлой войной, вдохновляющая всякое значительное политиче­ское движение последних двадцати лет... Революция, направленная против господства идей XIX в.— либеральной демократии, самоопределения наций и конкурентной экономики...» Он прав: «этот вызов, брошенный убеждениям XIX в., должен был найти самую активную поддержку в Германии, которая никогда по-настоящему не разделяла этих убеждений». Но с фанатизмом, свойственным всем псевдо-историкам, начиная с Гегеля и Маркса, отстаивает он неизбежность такого развития событий: «Мы знаем, в каком направлении движется мир, и мы должны подчиниться этому движению или погибнуть».

Уверенность в неизбежности этой тенденции базируется на уже зна­комых нам экономических недоразумениях — на предположении о неотвратимом росте монополий как следствии технологического развития, на обещании «потенциального изобилия» и других уловках, которыми щедро приправлены работы такого рода. Профессор Карр не является эко­номистом, и его экономические рассуждения не выдерживают серьезной критики. Но ни это обстоятельство, ни то, что одновременно он доказы­вает, что значение экономических факторов в жизни общества стреми­тельно падает, не мешает ему строить на экономических рассуждениях все свои предсказания о неизбежном пути исторического развития,

121

а также настаивать на необходимости «новой, преимущественно экономи­ческой интерпретации демократических идеалов — свободы и равен­ства!»

Презрение профессора Карра к идеалам либеральных экономистов (которые он упорно называет «идеалами XIX в.», хотя знает, что Германия «никогда по-настоящему не разделяла этих убеждений» и уже в XIX в. применяла на практике принципы, которые он сейчас за­щищает) является столь же глубоким, как и у любого из немецких авто­ров, процитированных нами в предыдущей главе. Он даже заимствует у Фридриха Листа тезис, что политика свободной торговли была продик­тована исключительно интересами Англии XIX в. и служила только этим интересам. Однако теперь «необходимым условием упорядочения социального существования является искусственное хозяйственное обо­собление отдельных стран». А «возврат к неупорядоченной и не знаю­щей границ мировой торговле... путем снятия торговых ограничений или возрождения отживших принципов laissez faire» является «немыслимым». Будущее за Grossraumwirtschaft — крупномасштабным хозяйством не­мецкого типа, и «достичь желаемых результатов можно только путем сознательной реорганизации европейской жизни, примером которой яв­ляется деятельность Гитлера»!

После всего этого у читателя уже не вызывает удивления примеча­тельный раздел, озаглавленный «Нравственные функции войны», в ко­тором профессор Карр снисходит до жалости к «добропорядочным людям (особенно — жителям англоязычных стран), которые, находясь в плену традиций XIX в., по-прежнему считают войну делом бессмысленным и бесцельным». Сам же автор, наоборот, упивается «ощущением значи­тельности и целесообразности» войны — этого «мощнейшего инструмен­та сплочения общества». Увы, все это слишком хорошо знакомо, только меньше всего ожидаешь встретить подобные взгляды в работах английских ученых.

Мы должны теперь остановиться подробнее на одной тенденции в ин­теллектуальном развитии Германии, наблюдающейся в течение послед­них ста лет, которая теперь почти в тех же формах проявляется и в англоязычных странах. Я имею в виду призывы ученых к «научной» организации общества. Идея организации, идущей сверху и пронизываю­щей все общество насквозь, получила в Германии особенное развитие благодаря тому, что здесь были созданы уникальные условия, позволяв­шие специалистам в области науки и техники влиять на политику и на формирование общественного мнения. Мало кто теперь вспоминает, что еще в недавнем прошлом в Германии профессора, активно занимавшиеся политикой, играли примерно такую же роль, как во Франции — политики-адвокаты *. При этом вовсе не всегда ученые-политики отстаивали принципы свободы. «Интеллектуальная нетерпимость», свойственная не­редко людям науки, надменность, с которой специалисты воспринимают мнения простых людей, и презрение ко всему, что не является результа­том сознательной организации, осуществляемой лучшими умами в соот­ветствии с научными представлениями,— все эти явления были хорошо знакомы немцам за несколько поколений до того, как они стали сколько-нибудь заметными в Англии. И, наверное, ни одна страна не может служить более яркой иллюстрацией тех последствий, к которым приво­дит переориентация образования от «классического» к «реальному», чем Германия 1840—1940-х годов **.

* Ср. Franz Schnabel. Deutsche Geschichte im neunzehnten Jahrhundert, II, 1933, p. 204.

** По-моему, первым, кто предложил свернуть классическое образование, по­скольку оно насаждает опасный дух свободы, был автор «Левиафана»!

122

И то, что в конце концов ученые мужи этой страны (за исключенн­ом очень немногих) с готовностью пошли на службу новому режиму, является одним из самых печальных и постыдных эпизодов в истории возвышения национал-социализма *. Ни для кого не секрет, что именно ученые н инженеры, которые на словах всегда возглавляли поход к но­вому н лучшему миру, прежде всех других социальных групп подчини­лись новой тирании **.

Роль, которую сыграли интеллектуалы в тоталитарном преобразова­нии общества, была предугадана Жульеном Банда, чья книга «Измена клерков» обретает совершенно повое звучание сегодня, через пятьдесят лет после того, как она была написана. По крайней мере над одним местом в этой книге стоит как следует поразмыслить, рассматривая экс­курсы некоторых британских ученых в область политики. Бенда пишет о «предрассудке, появившемся в XIX в., который заключается в убежде­нии, что наука всемогущественна и, б частности, компетентна в вопро­сах морали. Остается выяснить, верят ли в эту доктрину те, кто ее пропагандирует, или же они просто хотят, придавая научную форму устремлениям своего сердца, сделать их более авторитетными, прекрас­но зная при этом, что речь идет не более чем о страстях. Следует также отметить, что положение, согласно которому история подчиняется 11 научным законам, особенно рьяно поддерживают сторонники деспотизма. <§ И это вполне естественно, поскольку такой взгляд позволяет исключить две вещи, им особенно ненавистные,— свободу человека и значение личности в истории».

Мы уже упоминали одну английскую работу, где на фоне марксист­ской идеологии проступали характерные черты позиции интеллектуала-тоталитариста,— неприятие, даже ненависть ко всему, что стало наибо­лее значимым в западной цивилизации со времени Ренессанса, и одно­временно одобрение методов Инквизиции. Но нам бы не хотелось еще раз рассматривать здесь столь крайние взгляды. Поэтому мы обратимся теперь к произведению более умеренному и в то же время вполне ти­пичному, получившему широкую известность. Небольшая книжка К. X. Уоддингтона под названием «Научный подход» является достаточ­но характерным образчиком литературы, пропагандируемой английским еженедельником «Нейчур», в которой требования допустить к власти уче­ных сочетаются с призывами к широкомасштабному «планированию». Д-р Уоддингтон не так откровенен в своем презрении к свободе, как Кроу­тер. Однако от других авторов его отличает ясное понимание того, что

* Готовность ученых оказывать услуги властям, какими бы они ни были, на­блюдавшаяся в Германии и раньше, всегда шла здесь рука об руку с развитием го­сударственной организации науки, которую сейчас так превозносят на Западе. Один из наиболее известных исследователей, физиолог Эмиль дю Буа-Реймон, не посты­дился заявить в речи, которую произнес в 1870 г., будучи ректором Берлинского уни­верситета и президентом Прусской Академии наук: «Благодаря самому нашему поло­жению Берлинский университет, расположенный напротив дворца кайзера, выступа­ет в роли интеллектуального телохранителя дома ГогенцоЛлернов». (Примечатель­но, что дю Буа-Реймрн счел уместным опубликовать и английский перевод этой речи. См.: Emil duBois-Reymond. A Speech on the German War. London, 1870. p. 31).

** Достаточно привести свидетельство зарубежного очевидца событий. P. А. Брэ-ди, рассматривая в своем исследовании «Дух И структура Немецкого фашизма» из­менения, происходившие в академических кругах Германии, приходит к заключению, "" что «из всех специалистов, существующих в современном обществе, ученые, вероят­, самые податливые и легче всего поддаются манипулированию. Конечно, нацисты уволили многих университетских профессоров и многих исследователей, работавших в научных лабораториях. Но в основном это не были представители естествознания, у мышление которых считается более точным, но, по большей части, гуманитарии, ко­торые в целом лучше знали и сильнее критиковали нацистские программы. В есте­ствознании репрессиям подверглись прежде всего евреи, а также критически настро­енные к режиму ученые, которые были здесь в меньшинстве. В результате нацистам не составило большого труда «скоординировать» научную деятельность и заставить свою изощренную пропаганду трубить на каждом углу, что просвещенные круги Гер­мании оказывают им всяческую поддержку».

123

тенденции, которые он описывает и защищает, неизбежно ведут к тота­литаризму. И такая перспектива представляется ему более предпочти­тельной, чем то, что он называет «современной цивилизацией обезьяньего питомника».

Утверждая, что ученый способен управлять тоталитарным обществом, д-р Уоддингтон исходит главным образом из того, что «наука может выносить нравственные суждения о человеческом поведении». Этот тезис, выношенный, как мы видели, несколькими поколениями немецких уче­ных-политиков и отмеченный еще Ж. Бенда, получает самую горячую поддержку в «Нейчур». И чтобы объяснить, что из этого следует, не по­надобится даже выходить за пределы книги д-ра Уоддингтона. «Учено­му,— объясняет нам автор,— трудно говорить о свободе, в частности, потому, что он не убежден, что такая вещь вообще существует». Тем не менее «наука признает» некоторые виды свободы, но «свобода, которая заключается в том, чтобы быть не похожим на других, не обладает науч­ной ценностью». По-видимому, мы были введены в заблуждение, стали чересчур терпимыми, и виной тому—«зыбкие гуманитарные представле­ния», в адрес которых Уоддингтон произносит немало нелестных слов. Когда речь заходит об экономических и социальных вопросах, эта книга о «научном подходе» теряет, как это вообще свойственно литературе такого рода, всякую связь с научностью. Мы вновь находим здесь » все знакомые клише и беспочвенные обобщения насчет «потенциального \ изобилия», «неизбежности монополий» и т. п. «Непререкаемые авторите­ты», высказывания которых автор приводит для подкрепления своих взглядов, на поверку оказываются чистыми политиками, имеющими сом­нительное отношение к науке, в то время как труды серьезных исследо­вателей он оставляет без внимания.

Как и в большинстве работ подобного типа, рассуждения автора ба­зируются в значительной степени на его вере в «неизбежные тенденции», постигать которые — задача науки. Это представление непосредственно вытекает из марксизма, который, будучи «подлинно научной философи­ей», является, по убеждению д-ра Уоддингтона, вершиной развития че­ловеческой мысли, а основные его понятия «почти тождественны поня­тиям, составляющим фундамент научного изучения природы». «Трудно отрицать,— пишет далее автор,— что жизнь в сегодняшней Англии го­раздо хуже, чем она была прежде» — в 1913 году. Но он не отчаивается и смело заглядывает в будущее, предрекая построение новой экономиче­ской системы, которая станет «централизованной и тоталитарной в том смысле, что все стороны экономического развития больших регионов бу­дут сознательно организованы в соответствии с единым планом». Что же касается его оптимистической уверенности, что в тоталитарном обществе удастся сохранить свободу мысли, то основанием для нее служит убеж­дение, вытекающее, по-видимому, из «научного подхода», что «будет су­ществовать чрезвычайно веская информация по всем важным вопросам, доступная пониманию неспециалистов»,— в том числе и по вопросу о «совместимости тоталитаризма и свободы мысли».

Описывая существующие в Англии тоталитарные тенденции, следо­вало бы для полноты картины остановиться еще на различных попытках создания своего рода социализма для среднего класса, удивительно похожих (хотя их авторы, безусловно, об этом не подозревают) на то. что происходило в до-гитлеровский период в Германии *. И если бы

* Еще одним фактором, который, вероятно, станет после войны усиливать тота­литарные тенденции, окажутся те люди, которые в военное время почувствовали вкус к принуждению и контролю и не смогут уже мириться с более скромными ролями. Несмотря на то, что после предыдущей войны таких людей было значительно меньше, чем будет теперь, они оказали заметное влияние на экономику страны. Помню, как десять или двенадцать лет тому назад, оказавшись в обществе именно таких лю­дей, я впервые испытал тогда еще редкое для Англии ощущение, будто меня вне­запно погрузили в типично «немецкую» интеллектуальную атмосферу.

124

нас здесь интересовали политические движения, нам пришлось бы сосре­доточить внимание на деятельности таких новых организаций, как «Forward-March» («Вперед-марш») или «Common-Wealth» («Общее дело»), на движении, созданном сэром Ричардом Вкладом, автором книги «Unser Kampf» («Наша борьба»), или на выступавшем одно время с ним вместе «Комитете 1941 г.», руководимом г-ном Дж. Б. Пристли. Но, хотя было бы неверно не принимать во внимание все эти в высшей ст­пени симптоматичные явления, вряд ли стоит и переоценивать их значе­ние как политических сил. Помимо интеллектуальных влияний, проиллюстрированных нами на двух примерах, главными движущими силами, ведущими наше общество к тоталитаризму, являются две большие со­циальные группы: объединения предпринимателей и профсоюзы. Быть может, величайшая на сегодняшний день опасность проистекает из того факта, что интересы и политика этих групп направлены в одну точку.

Обе они стремятся к монополистической организации промышленно­сти и для достижения этой цели часто согласуют свои действия. Это чрезвычайно опасная тенденция. У нас нет оснований считать ее неиз­бежной, но если мы и дальше будем двигаться по этой дороге, она, без сомнения, приведет нас к тоталитаризму.

Движение это, конечно, сознательно спланировано главным образом капиталистами — организаторами монополий, от которых тем самым и исходит основная опасность. И отнюдь не снимает с них ответственности тот факт, что целью их является не тоталитарное, а скорее корпоративное общество, в котором организованные отрасли будут чем-то вроде относительно независимых государств в государстве. Но они не­дальновидны, как и их немецкие предшественники, ибо верят, что им будет позволено не только создать такую систему, но и управлять ею сколько-нибудь длительное время. Никакое общество не оставит на волю частных лиц решения, которые придется постоянно принимать руководи­телям таким образом устроенного производства. Государство никогда не допустит, чтобы такая власть и такой контроль осуществлялись в порядке частной инициативы. И было бы наивно думать, что в этой ситуации предпринимателям удастся сохранить привилегированное положение, ко­торое в конкурентном обществе оправдано тем фактом, что из многих, кто рискует, лишь некоторые достигают успеха, надежда на который делает риск осмысленным. Нет ничего удивительного в том, что предпри­ниматели хотели бы иметь и высокие доходы, доступные в условиях кон­куренции лишь для наиболее удачливых из них, и одновременно — за­щищенность государственных служащих. Пока наряду с государственной промышленностью существует большой частный сектор, способные руко­водители производства, будучи в защищенном положении, могут рассчитывать и на высокую зарплату. Но если эти их надежды и сбудутся, быть может, в переходный период, то очень скоро они обнаружат, как обнаружили их коллеги в Германии, что они более не хозяева положения и должны довольствоваться той властью и тем вознаграждением, ко­торые соблаговолит дать им правительство.

Я надеюсь, что, учитывая весь пафос этой книги, меня вряд ли заподозрят в излишней мягкости по отношению к капиталистам. Тем не менее я возьмусь утверждать, что нельзя возлагать ответственность за нарастание монополистических тенденций только на этот класс. Хотя его стремление к монополистической организации очевидно, само по себе оно не способно стать решающим фактором в этом процессе. Роковым является то обстоятельство, что капиталистам удалось заручиться поддерж­кой других общественных групп и с их помощью — поддержкой Прави­тельства.

Эту поддержку монополисты получили, позволив другим группам участвовать в их прибылях и (что, по-видимому, даже более важно)

125

убедив всех в том, что монополии идут навстречу интересам общества. Однако перемены в общественном мнении, повлиявшие на законодательство и правосудие * и тем ускорившие этот процесс, стали возможны в основном благодаря пропаганде левых сил, направленной против конку­рентной системы. Нередко при этом меры, направленные против монополий, вели в действительности только к их укреплению. Каждый удар по прибылям монополий, будь то в интересах отдельных групп или государства в целом, приводит к возникновению новых групп, готовых поддер­живать монополии. Система, в которой большие привилегированные группы участвуют в прибылях монополий, является в политическом отно­шении даже более опасной, а монополии в таких условиях становятся более прочными, чем в случае, когда прибыли достаются немногим избранным. Но, хотя ясно, например, что высокие зарплаты, которые имеет возможность платить монополист, являются таким же результатом экс­плуатации, как и его собственные прибыли, и что они представляют со­бой грабеж по отношению не только к потребителю, но и к другим кате­гориям рабочих и служащих, живущих на зарплату, тем не менее высо­кие зарплаты рассматриваются сегодня как веский аргумент в пользу монополий, причем в очень широких кругах, а не только среди тех, кто в этом непосредственно заинтересован **.

Есть серьезные основания для сомнений, что даже в тех случаях, когда монополия является неизбежной, лучшим способом контроля является передача ее государству. Если бы речь шла о какой-то одной отрасли, это, быть может, и было бы верно. Но если мы имеем дело со множеством монополизированных отраслей, то по целому ряду причин лучше отдать их в частные руки, чем оставлять под опекой государства. Пусть существуют монополии на железнодорожный или воздушный транспорт, на снабжение газом или электричеством,— позиция потреби­теля будет, безусловно, более прочной, пока все они принадлежат различным частным лицам, а не являются объектом централизованной «коор­динации». Частная монополия почти никогда не бывает полной и уж во всяком случае не является вечной или гарантированной от потенциальной конкуренции, в то время как государственная монополия всегда за­щищена — и от потенциальной конкуренции, и от критики. Государство предоставляет монополиям возможность закрепиться на все времена, и возможность эта, без сомнения, будет использована. Когда власти, ко­торые должны контролировать эффективность деятельности монополий, заинтересованы в их защите, ибо критика монополий является одновре­менно критикой правительства, вряд ли можно надеяться, что монополии будут по-настоящему служить интересам общества. Государство, за­нятое всесторонним планированием деятельности монополизированных отраслей, будет обладать сокрушительной властью по отношению к инди­виду и вместе с тем окажется крайне слабым и несвободным в том, что касается выработки собственного политического курса. Механизмы моно­полий станут тождественными механизмам самого государства, которое все больше и больше будет служить интересам аппарата, но не интере­сам общества в целом.

Пожалуй, если монополии в каких-то сферах неизбежны, то лучшим является решение, которое до недавнего времени предпочитали американ-

* См. в связи с этим поучительную статью У. А. Льюиса «Монополия и закон»: «Modern Law Review», Vol. VI, № 3 (April 1943).

** Еще более удивительным является то откровенное расположение, с которым многие социалисты относятся к рантье — держателям акций, имеющим с монополий твердый доход. Слепая ненависть к прибылям приводит в данном случае к социаль­ному и этическому оправданию не требующего никаких усилий, но фиксированного дохода, например, держателей акций железных дорог, и признанию монополий в ка­честве гаранта такого рода дохода. Это один из странных симптомов извращения ценностей, происходящего в жизни нашего поколения. "

126

цы,— контроль сильного правительства над частными монополиями. Последовательное проведение в жизнь этой концепции обещает гораздо более позитивные результаты, чем непосредственное государственное управление. По крайней мере, государство может контролировать цены, закрывая возможность получения сверхприбылей, в которых могут участ­вовать не только монополисты. И если даже в результате таких мер эффективность деятельности в монополизированных отраслях будет сни­жаться (как это происходило в некоторых случаях в США в сфере ком­мунальных услуг), это можно будет рассматривать как относительно небольшую плату за сдерживание власти монополий. Лично я, например, предпочел бы мириться с неэффективностью, чем испытывать бесконтроль­ную власть монополий над различными областями моей жизни. Такая политика, которая сделала бы роль монополиста незавидной на фоне дру­гих предпринимательских позиций, позволила бы ограничить распростра­нение монополий только теми сферами, где они действительно неизбеж­ны, и стимулировать развитие иных, конкурентных форм деятельности, которые смогли бы их замещать. Поставьте монополиста в положение «мальчика для битья» (в экономическом смысле), и вы увидите, как быстро способные предприниматели вновь обретут вкус к конку­ренции.

*

Проблема монополий была бы гораздо менее трудной, если бы нашим противником были одни только капиталисты-монополисты. Но, как уже было сказано, тенденция к образованию монополий является реальной угрозой не из-за усилий, предпринимаемых кучкой заинтересованных ка­питалистов, а из-за той поддержки, которую они получают от людей, участвующих в прибылях, а также от тех, кто искренне убежден, что, выступая за монополии, они способствуют созданию более справедливого и упорядоченного общества. В истории связанных с этим событий пово­ротным стал момент, когда мощное профсоюзное движение, которое могло решать свои задачи только путем борьбы со всякими привилегиями, подпало под влияние антиконкурентных доктрин и само оказалось втя­нутым в борьбу за привилегии. Происходящий в последнее время рост монополий является в огромной степени следствием сознательного сотруд­ничества объединений капиталистов с профсоюзами, результатом которо­го стало образование в рабочей среде привилегированных групп, участ­вующих в прибылях и тем самым в грабеже всего общества, в особенности его беднейших слоев — рабочих других, менее организованных отраслей н безработных.

Печально наблюдать, как великое демократическое движение поддер­живает в наше время политику, ведущую к разрушению демократии, по­литику, которая в конечном счете принесет выгоду очень немногим из тех, кто защищает ее сегодня. Тем не менее именно поддержка левых сил делает тенденцию к монополизации столь сильной, а наши перспек­тивы — столь мрачными. Пока рабочие будут продолжать способствовать демонтажу единственной системы, которая дает им хоть какую-то сте­пень независимости и свободы, ситуация останется практически безна­дежной. Профсоюзные лидеры, заявляющие сегодня, что «с конкурентной системой покончено риз и навсегда» *, возвещают конец свободы лич­ности. Надо понять, что либо мы подчиняемся безличным законам рын­ка, либо — диктатуре какой-то группы лиц: третьей возможности нет.

* Из обращения профессора Г. Дж. Ласки к 41-й ежегодной конференции лейбо­ристской партии (Лондон, 26 мая 1942 г.; «Report», p. 111). Стоит отметить, что, по мнению профессора Ласки, «эта безумная конкурентная система означает бедность для всех народов и войну как результат этой бедности»,— весьма странное прочтение истории последних ста пятидесяти лет.

127

И те, кто способствует отказу от первого пути, сознательно или неосознанно толкают нас на второй. Даже если, в случае победы второй системы, некоторые рабочие станут лучше питаться и получат, без сомнения, красивую униформу, я все же сомневаюсь, что большинство трудящихся Англии останутся в конце концов благодарны интеллектуалам из числа их лидеров, навязавшим им социалистическую доктрину, чреватую личной несвободой.

На всякого, кто знаком с историей европейских стран последних двадцати пяти лет, произведет удручающее впечатление недавно принятая программа английской лейбористской партии, где поставлена задача построения «планового общества». Всяким «попыткам реставрации традиционной Британии» противопоставлена здесь схема, которая не только в целом, но и в деталях, и даже по своей терминологии неотличима от социалистических мечтаний, охвативших двадцать пять лет тому назад Германию. И резолюция, принятая по предложению профессора Ласки, в которой содержится требование сохранить в мирное время «меры правительственного контроля, необходимые для мобилизации национальных ресурсов во время войны», и все характерные словечки и лозунги вроде «сбалансированной экономики» (которой не хватает Великобритании, по мнению того же Ласки) или «общественного потребления», долженствующего быть целью централизованного управления промышленным производством,— взяты из немецкого идеологического словаря.

Четверть века тому назад существовало еще, возможно, какое-то извинение для наивной веры, что «плановое общество может быть гораздо более свободным, чем либеральное конкурентное общество, на смену ко­торому оно приходит» *. Но повторять это, имея за плечами двадцатипятилетний опыт проверки и перепроверки этих убеждений, повторять в тот момент, когда мы с оружием в руках боремся против системы, порожденной этой идеологией,— поистине трагическое заблуждение. И то, что великая партия, занявшая как в парламенте, так и в общественном мнении место прогрессивных партий прошлого, ставит перед собой задачу, которую в свете всех недавних событий можно расценивать только как реакционную,— это огромная перемена, происходящая на наших гла­зах и несущая смертельную угрозу всем либеральным ценностям. То, что прогрессивному развитию в прошлом противостояли консервативные правые силы,— явление закономерное и не вызывающее особой тревоги. Но если место оппозиции и в парламенте, и в общественных дискуссиях займет вторая реакционная партия,— тогда уж действительно не оста­нется никакой надежды.

* The Old Word and the New Society: An Interium Report of the National Execu­tive of the British Labor Party on the Problems of Reconstruction, pp. 12 and 16.