назад — особенно на фоне многочисленных антиутопий или "отрицательных утопий". В наше время утопический жанр вольно или невольно ограничен самовыражением маргинальных групп, а всякое стремление ко всеобщим, революционным (а то и тоталитарным) переменам уступило место альтернативным предложениям, исходящим из уединенных келий, оторванных от общества. Свидетельство тому — "экоутопии" (экологические утопии) и слабые отголоски либертарных утопий (коммуны и прочие формы замкнутых, самодостаточных сообществ), мыслимые как "островки будущего в настоящем".
Семантическая судьба утопии
Когда слово тщится выразить все, но не выражает ничего, если оно служит для обозначения противоположных понятий, таких, как анархия и тирания, свобода и диктатура, идеальный мир и кошмарное наваждение, если его первоначальный смысл изменяется до такой степени, что становится уничижительным, то мы вправе задаться вопросом: не скрывается ли за этими противоречиями отсутствие четкой семантики?
Сколь бы далеки мы ни были от того первоначального смысла, который Томас Мор вложил в понятие "утопия", не будем забывать, что семантическая размытость характерна не только для этого слова. Все понятия со счастливой судьбой, производные от заглавия книги или от имени автора, приобрели затем многозначность, и рано или поздно их предстояло определить заново. В области литературы достаточно вспомнить судьбу таких терминов, как "филиппика", "одиссея", "донкихотство", "дантовский", "раблезианский", "кафкианский" или "борхесовский", а также другие слова сходной этимологии. Как и в случае с "трагедией" или "романом", расширительное значение обычно приобретает производное прилагательное, в данном случае, "трагический", "романический". Такой же оказалась судьба слов "утопия", "утопический" и "утопизм".
19

Краткий экскурс в историю не лишен интереса. Слово "утопический" появилось в 1529 г., то есть вскоре после публикации в 1516 г. книги Томаса Мора. Очень популярный в те годы термин "утопианский" (utopien) исчез в течение XVIII столетия. Прилагательное "утопистский" (utopiste) было узаконено в 1729 г.1 В немецком языке слово "утопия" расщепилось на два: одно, utopisch, имеет объективный смысл, другое, utopistisch,— уничижительный и является синонимом поисков невозможного.
Наконец, для некоторых авторов понятие утопизм характеризует некоторое "умонастроение", не связанное напрямую с утопиями в собственном смысле слова2. Так, утопизм может проявляться в философских эссе, политических платформах, разного рода заявлениях, газетных статьях, памфлетах и речах, а также в большом количестве произведений мировой литературы. Писатель вполне может быть утопистом, хотя он и не написал ни одной утопии. Получается так, словно утопизм занял место утопии с целью доказать, что установка или индивидуальная манера важнее литературного произведения или жанра. Вместе с тем, чтобы понять значение эпитета "утопический", следует присмотреться к существительным, обычно его сопровождающим. Порой они приоткрывают тот концептуальный смысл, какого жанр утопии в силу своих условностей не достигает.
Прилагательное "утопический" превратило утопию в "умонастроение", синоним бунтующего сознания, которое противится сложившемуся порядку вещей и предлагает совершенно иной миропорядок. Альтернативное видение реальности необязательно проявляется в связном и последовательном  сочинении,  соотносимом  с  жанром
1 Согласно словарю Литтре, который цитирует Жан-Жак Вюнем
бюрже в книге "Утопия, или кризис воображаемого" (L'utopie ou la
crise de l'imaginaire. Paris, Jean-Pierre Delarge Editeur, 1979, p. 20).
2 Так, Александр Чоранеску выделяет пять различных значений
слова "утопия", а также термины "утопист" и "утопизм". См.:
Alexandre Cioranescu. L'avenir du passe. Utopie et litterature. Paris,
Gallimard, 1972.
20

утопии, но сомнение в правильности мироустройства или просто надежда на лучший миропорядок сами по себе уже являются признаками утопического мышления.
Сразу после публикации в 1516 г. "Утопия" Томаса Мора породила новый литературный жанр. Словом "утопия" стали обозначать все тексты, вдохновленные сочинением Томаса Мора, в которых вне связи с объективным историческим развитием изображалось некое изолированное в пространстве или удаленное во времени идеальное общество. "Город Солнца" (1602) Кампанеллы, "Новая Атлантида" (1627) Фрэнсиса Бэкона, "Христианополис" (1619) Иоганна Валентина Андреэ1*, "Океания" (1656) Джеймса Гаррингтона2* закрепили успех жанра, и его различные вариации составляют ныне внушительный каталог3.
В то же время формирование жанра утопии в XVI в. побуждает перечитать с "утопической" точки зрения сочинения, предшествующие книге Томаса Мора. Я имею в виду многочисленные фрагменты Библии, "Республику" Платона, "Град Божий" Августина Блаженного или "Книгу о Бланкерне" Раймунда Луллия, а также классические тексты древних цивилизаций, в частности, "райские видения" некоторых космогонических систем — их мифы об основании мира порой оказывают непосредственное влияние на утопический дискурс.
Определение жанра утопии позволяет лучше понять, в чем он сближается со смежными жанрами и чем отличается от них. Речь идет о таких жанрах, как сказания
1* Иоганн Валентин Андреэ (1589-1654)— немецкий писатель, считается основателем ордена розенкрейцеров.
2* Джеймс Гаррингтон (1611-1677) — английский публицист.
3 См. объемистую 'Энциклопедию утопии" Пьера Версена (Pierre Versins. Encyclopedie de l'utopie. Geneve, l'Age d'Homme, 1972) и очень интересный словарь: Gianni Guadalupi. Alberto Manguel. Dictionary of Imaginary Places. Toronto, MacMillan Publishing Co., 1980). Достаточно обратиться только к этим двум трудам, чтобы составить представление о разнообразии жанра утопии.
21

— Пространственная изолированность. В географическом отношении утопическое пространство всегда изолировано. Остров, а также другие места островного типа — вершина горы, пустыня, уединенное убежище — эти архетипические локусы благодаря своей обособленности создают возможность для построения идеального пространства утопии. Канонизированный в "Утопии" Томаса Мора далекий остров еще задолго до появления его книги стал классическим топосом легендарной страны. Таковы остров Цейлон, олицетворение Золотого века в средневековых повествованиях об Александре Македонском, Гомеровы острова Средиземного моря, острова народных сказок ("Королевство Макария", остров Фельзенбург, "Хрустальный век"), таковы "счастливые острова" и "блаженные острова" различных легенд и верований — таких, как легенды об острове Антилия, о Семи Городах, о Блаженных островах, об островах Гесперид и об острове св. Брандана, а также фантастические творения Ямбула на острове Счастья.
Начиная с книги Томаса Мора, пространственная изолированность обретает отчетливый характер географической фикции; она позволяет уберечь от испорченных нравов внешнего мира замкнутый мирок, которым управляют законы, неподвластные "магнетической силе реальности". Исходя из архетипа острова, характерного для утопической географии, эссеист Эсекиель Мартинес Эстрада утверждает, будто Куба и есть тот остров, что вообразил себе Мор. И далее, сопоставив "Декады" Пьетро Мартире де Англерии1* и "Утопию" Томаса Мора2, кубинский эссеист выделяет утопические черты про-
1* Пьетро Мартире де Англерия, в испанской огласовке Педро Мартир (1457-1526)— испанский историк итальянского происхождения, автор книги на латинском языке "Декады" (1530), содержащей описание Нового Света.
2 Ezequiel Martinez Estrada. El nuevo mundo, la isla de Utopia y la isla de Cuba— En torno a Kafka y otros ensayos. Barcelona, Seix Barrai, 1967, p. 221-271.
23

граммы "Движения 26 июля", осуществившего Кубинскую революцию 1959 г.
—  Вневременность, то есть отсутствие исторического
времени. Внеисторическая сущность системы, которая
установлена "раз и навсегда", не подвержена и не может
быть подвержена никаким изменениям, придает утопии
характер окончательно определенного, застывшего на
стоящего, лишенного прошлого. В классической утопии
нет ни прошлого, ни будущего, ибо в ней развитие не
возможно. Как только утопия реализована, начинается
царство вечного настоящего, статического времени, ха
рактерного для всех райских видений, и потому неизвест
но, когда и как произошли те изменения, что породили
утопию. Отсутствие развития упраздняет проблему исто
рической причинности.
Такое ностальгическое видение внеисторического времени и пространства, где упразднена всякая эволюция, возникает и в некоторых современных латиноамериканских утопических проектах, претендующих на реставрацию идеализированного доколумбова прошлого.
—  Автаркия. В классической утопии внешнеэконо
мические связи сведены до самого минимума. Большин
ство утопических проектов ратует за самодостаточное
хозяйство и не приемлет торговых связей и взаимозави
симости, якобы порождающих общественные беды. Эта
черта неизменно отличает изображения Золотого века в
античной литературе: гордыня Ясона и аргонавтов при
вела к началу "железного века", ибо их плавание откры
ло эру торговых контактов между народами.
Великие древние цивилизации Америки, не ведавшие о существовании друг друга, казалось, подтверждали обоснованность принципа изоляционизма. Их модели, в частности, модель культуры инков, вдохновили многие не только "пассеистские" и ностальгические видения Инки Гарсиласо де ла Вега и Фелипе Гуама-
24

на Пома де Айала1*, но и некоторые современные тексты2. Предпочтение Ариэля — Калибану, духовности — прагматизму, Афин — Карфагену порождает у эссеистов типа Хосе Энрике Родо3* характерную для античной утопии враждебность по отношению к торговле и хозяйственным связям.
— Урбанизм. Идеальный город— один из самых устойчивых топосов утопической мысли. Реальный город со всеми его очевидными и, видимо, неизлечимыми пороками, противопоставляется идеальному воображаемому городу. Правильная, геометрическая структура утопического города напоминает урбанистические проекты утопистов, живших до появления этого слова: например, Гипподамоса из греческого города Милет и итальянских архитекторов XV века.
Имевшему репутацию "метеоролога", то есть специалиста по небесным явлениям, Гипподамосу из Милета было поручено начертить план новых греческих городов, в частности Пирея, в согласии с космогоническим видением вселенной. Представление о жизни человека в организованном обществе оказалось неразрывно связано с идеей геометрической гармонии. План правильного города с прямыми улицами обеспечивал жителю греческого полиса адекватную возможность вписаться в определенную систему. Города задумывались для ограниченного количества жителей. В Пирее должны были жить десять тысяч   ремесленников,    крестьян   и    воинов.    Геомет-
1* Фелипе Гуаман Пома де Айала (1532 или 1533-1615) — перуанский историк-индеец, автор книги "Первая новая хроника и Доброе правление", посвященной периоду до испанского завоевания и конкисте.
2 Вслед за идеалистической картиной Луи Бодена в "Социалистической утопии инков" (L'Empire socialiste des Incas. Travaux et Memoires de l'Institut d'Ethnologie de Paris, vol. 5, Paris, 1928) последовали такие тексты, как сочинение Альберто Флореса Галиндо "В поисках Инки: идентичность и утопия в Андах (Alberto Flores Galindo. Buscando un Inca: identidad y utopia en los Andes (Премия Casa de las Americas. Havana, 1988).
3* Родо Хосе Энрике (1871-1917) — уругвайский эссеист, философ.
25

рический план отражал однородность, утвержденную властью закона и правительства. Так впервые абстрактные законы нашли воплощение в пространственных формах, а их регламентирующий смысл — в упорядоченном городском пейзаже, сложившемся в уме законодателя. Поэтому геометризм пейзажа приобрел такое значение и в утопическом дискурсе эпохи Возрождения.
Начиная с Гипподамоса, всякий проект идеального города будет неизбежно идеологичен: четко очерченный план города подразумевает устойчивую форму правления, ведь к такой четкости стремится всякая власть, желающая опереться на своих подданных. Городские планы, похожие на чертежи Гипподамоса из Милета, вновь возникнут в архитектурных проектах итальянского XV в.
Итальянские правители мечтают о создании новых городов. Архитектор-утопист Леон Баттиста Альберти публикует книгу "De Re Aedificatoria" ["О зодчестве"] (1452); Антонио Аверлино (прозванный Филарете)1* предлагает в своем "Трактате" проект фантастического города под названием Сфорцинда. Этот идеальный город должен быть создан на лоне природы, на плодородной земле, как сказочная страна Кокань2*.
Подобные проекты встречаются и в утопиях эпохи Возрождения. Как отмечает Пьерлуиджи Джордани, с тех пор концепция города как идеального пространства стала сочетаться в утопиях с представлением об идеальном обществе3. Неудивительно, что начиная с 1516 г., когда успех книги Томаса Мора положил начало развитию жанра, всякая картина утопии не обходится без плана го-
1* Антонио ди Пьетро Аверлино (прозванный Филарете; ок. 1400 — после 1464) — итальянский архитектор.
2* Страна Кокань (Кукканья, Кокэйн)— сказочная изобильная страна в европейском фольклоре.
3 Pierluigi Giordani. Il futuro dell'utopia. Bologne, Edizione Caldarini, 1973. Автор подробно анализирует историю утопического города от древности до наших дней.
26

рода. Примеры городского планирования во множестве встречаются в латиноамериканской культуре с колониальных времен до наших дней. Вспомним классическую "шахматную доску", положенную в основание типового плана колониальных городов. Вспомним и "Архирополис" (1850) Доминго Фаустино Сармьенто1*, проекты столиц, созданные Франсиско Мирандой2* (город Колумба) и Симоном Боливаром (столица страны "Лас Кайлас"), "город анархистов" Пьера Кируля3* (1914), а также курьезный пример Пириаполиса, города, основанного Франсиско Пириа в Уругвае4.
— Регламентация. Эта черта утопии проявляется в коллективизме, который придает единообразие жизни, совместной работе и организации общего досуга обитателей идеального города, поделенного на кварталы. Регламентацию жизни обеспечивает правительство, обычно авторитарное, но прежде всего педагогическое воздействие некоего канонического текста, представленного как образец для подражания.
Утопия вообще претендует на глобальность в той мере, в какой она стремится создать общественную гармонию на основе целостной теории, охватывающей все аспекты общественной и частной жизни. Навязчивая идея окончательности ведет к формированию системы, в которой все проблемы решены раз и навсегда. Достаточно прочитать уставы утопических религиозных сообществ, созданных в XVI в. в Мексике,
1* Доминго Фаустино Сармьенто (1811-1888)— аргентинский писатель и политический деятель, президент Аргентины в 1868-1874 гг.
2* Франсиско Миранда (1750-1816)— один из руководителей войны за независимость испанских колоний в Америке, генералиссимус Венесуэльской республики (1812).
3* Пьер Кируль (псевд.; наст. имя Людовик-Жозеф-Госальве-Амеде Пупар) — французский драматург и романист.
4 Франсиско Пириа, построивший на уругвайском побережье курорт, названный его именем, Пириаполис, является автором интересной утопии "Триумф социализма (Какой станет моя страна через двести лет)" (Pitia Francisco. El socialismo triunfante (Lo que sera mi pais dentro de 200 anos). Montevideo, Imprenta Dornaleche, 1898).
27

или в иезуитских редукциях Парагвая, Аргентины и Бразилии в XVII— XVIII вв.
Общественная и частная жизнь регулируются на основе принципов, порой свидетельствующих как об одержимости казуистикой (вспомним, например, расписанные до мелочей фаланстеры Шарля Фурье), так и о скрытой тяге к тоталитаризму, присущей многим утопиям. Именно эти черты позволяют вывернуть наизнанку утопический дискурс в так называемых контр-утопиях, антиутопиях, или отрицательных утопиях, расцветших в XX в.
Впрочем, в отдельных случаях в основу- утопии положено, напротив, полное отсутствие регламента — эту важную тенденцию мы также рассмотрим.
Между порядком и свободой
Несмотря на перечисленные черты, составляющие каркас жанра, утопические модели общества оказываются весьма разнообразны. Исходя из противопоставления разума и воображения, общественного самоуправления и диктатуры, естественного развития и планирования, можно подразделить утопии на две группы: утопии порядка и утопии свободы. Такое разделение восходит к двум произведениям, заложившим основы жанра,— к книгам Мора и Кампанеллы.
Упрощенно говоря, книга Томаса Мора стала родоначальницей утопий свободы, а "Город Солнца" Кампанеллы породил утопии порядка. Сформировались две противоположные тенденции в русле жанра: утопии, воссоздающие "идеальное состояние человека" (они восходят к народной и революционной традиции), и те, что описывают "идеального гражданина Государства" (они учреждают тот или иной порядок и имеют тенденцию к догматизму и даже тоталитаризму). Следует рассмотреть особенности этих двух видов, коль скоро они дают пищу для споров авторов-утопистов между собой и для их дискуссий с теми, кто страшится "реализации" утопий.
28

В большинстве утопических проектов подчеркивается регламентированный характер предложенной системы; она должна функционировать как часовой механизм, в ней нет места для фантазии, а все необычное (еретическое) исключается либо подавляется. Четкая организация и регламентация имеют целью не допустить ничего случайного. Классическая утопия враждебна всякого рода аномалиям, импровизациям и не санкционированным различиям; она предпочитает математическую и геометрическую точность в планировании жизни, четкое расписание и строгие принципы распределения обязанностей, призванные устранить все неожиданное.
Учреждения, основанные законодателем, создателем системы, гарантируют ее отлаженное функционирование. Законодатель — мудрец или монарх — на века устанавливает порядок, призванный окончательно разрешить все загадки исторического развития и избавить род человеческий от всякого рода беспокойств. В утопиях подобного рода правительство выполняет чисто патерналистские функции по отношению к коллективу. Всеобщее равенство обеспечивается за счет ряда аскетических ограничений.
Другой вид утопии предлагает отмену всех правил и законов, дабы человек мог обрести целостность своей подлинной природы. Свободолюбивая и революционная по своей сути, такая утопия тяготеет к "чудесному", подрывающему все устоявшиеся представления.
От Телемского аббатства Рабле, единственным законом которого был принцип "делай, что хочешь", до современных анархистских утопий, включая некоторые построения утопического социализма XIX в., пролегла целая традиция свободолюбивой утопической мысли, утверждающей "странную ясность бреда", "свет мечты", "яркий пламень страсти", "озаряющий толпы в часы бунта". Эта традиция воплотилась, по мнению Мишеля Абансура, и в "утопическом чудесном" Уильяма Морриса, автора "Повестей о том, чего нет" (1890):
29

Чудесное выражает нашу потребность выйти за пределы, навязанные природой, стать красивей, сильнее, радостней, увеличить отмеренный жизненный срок. Тяга к чудесному означает желание преодолеть пределы пространства и времени, сокрушить все препятствия. Это борьба за свободу против всего, что ее умаляет, губит, коверкает1.
Неприятие "монотонного, машинального труда" классической утопии, стремление в корне упразднить всякие правила и юридические нормы во имя обретения человеком своей подлинной природы составляет одно из самых интересных и глубоких направлений внутри жанра.
В "Базилиаде" (1753) Морелли2* утопическое чудесное определяется не иначе, как через отрицание. Морелли описывает страну, где нет ни собственности, ни политики, ни брака, ни законов, ни привилегий. В ней нет ничего запретного, ибо человек живет в гармонии с природой. Этот же принцип утверждает в своем творчестве Дон Дешан3*, попытавшийся воплотить его на практике и организовать в замке Орм, неподалеку от Пуатье, "лабораторию по созданию всего неуместного и подрывающего привычные представления".
Тот же принцип "чудесной свободы", противопоставленный мелочной регламентации, определяет сущность утопии Теодора Герцка "Путешествие в свободный край" (1890). Он присутствует и в русской утопической традиции XIX века — традиции весьма своеобразной, которая воплощалась в политической деятельности и в "хождении в народ", предшествовавшем революциям 1905 и 1917 гг. Достаточно назвать "Сон" (1819) А.Д.Улыбышева, "Правдоподобные небылицы"  (1824) Ф.В.Булгарина  и
1 Abensour Michel. William Morris, utopie libertaire et novation technique — L'Imaginaire subversif: interrogations sur l'utopie. Geneve Lyon, Atelier de creation Libertaire, Editions Noir, 1982, p. 47.
2* Морелли — французский утопический коммунист XVIII в. (достоверных биогр. данных не сохранилось).
3* Дешан Леже-Мари (1716-1774)— французский монах-бенедиктинец и философ-материалист.
30

"Безымянный город" (1839) В.Ф.Одоевского— в этих произведениях картины будущего вдохновлены воспоминаниями об идиллическом прошлом. Тонкая ирония и сатирическое мастерство трех названных писателей предвосхищают антиутопическую направленность таких произведений, как "Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии" (1920) Ивана Кремнева1* и "Мы", роман, написанный в том же году Евгением Замятиным и содержавший резкую критику коммунистической системы.
С конца XIX в. антиутопии, подрывающие ничем не омраченный оптимизм традиционных позитивных утопий, выражают страх перед обезличиванием человека и превращением его в робота. В антиутопиях проявляется ностальгия по принципу Рабле "делай, что хочешь" и неприятие чрезмерной регламентации и бюрократизации, особенно в сфере частной жизни, столь значимой в современном обществе. Принципиальный отказ от того, что составляет сущность утопии, характерный для антиутопий Э.М.Форстера, Олдоса Хаксли, Джорджа Оруэлла, Джека Лондона, Евгения Замятина и Кремнева, дает четкое представление о различии между утопией порядка и утопией свободы, между утопией "идеального гражданина Государства" и утопией "идеального состояния человека".
Прошли века, и добрый король Утопос Томаса Мора уступил место своей противоположности — "Старшему брату" Джорджа Оруэлла или "Благодетелю" Замятина. А между тем недоверие к власти, отрицание веры в провиденциализм можно найти еще в сатирических утопиях Джонатана Свифта, в частности в "Путешествиях Гулливера", и в "Кандиде" Вольтера. Восходит же эта ироническая традиция к Аристофану, чьи комедии предвосхищают сатирическую антиутопию последующих веков. В комедии "Женщины в народном собрании" на вопрос "Кто станет обрабатывать землю?" (в будущем обществе,
1*   Под  псевдонимом   Иван   Кремнев   эту  книгу   опубликовал русский ученый и писатель Александр Чаянов (1888-1939).
31

От утопий 1960-х гг. к экоутопиям современности
С 60-х гг. XX в. жанр и практика утопии обретают определенную актуальность в ряде произведений, восхваляющих "революцию сознания", "живую утопию" Соединенных Штатов и "власть воображения" в период событий Мая 1968 года во Франции. Одновременно с требованиями полной и повсеместной революции обнаруживаются другие тенденции, например, в США, в частности в Калифорнии, возникают коммуны хиппи, а в Европе и Латинской Америке ширится движение за самоуправление. Эти тенденции выражают стремление постепенно реализовать утопию через идеальную ячейку внутри реального общества. Эксперименты множатся, и книга Герберта Маркузе "Конец утопии" (1967) вызывает яростную полемику. Вольнолюбивые идеалы с новой силой возрождаются в книге Урсулы Ле Гуин1* "Обездоленные" (1974), которая изображает двойственное воздействие утопии в контексте "образцового общества" — она порождает одновременно страх и надежду.
Черты экологической утопии вырисовываются в романе "Утопия или смерть" (1974) Рене Дюмона2* и в причудливой книге Эрнеста Кэлленбаха3* "Экоутопия" (1975), оказавшей значительное влияние на калифорнийский пост-хиппизм. Книга Дюмона интересна тем, что в ней анализ "заката общества расточения", не ограничиваясь апокалиптическим диагнозом "конца цивилизации", сопровождается альтернативным, "более или менее реальным" и "относительно разумным" предложением ряда мер, названных автором "организованными восстаниями". Эти последовательные восстания предполагают: достижение национальной независимости "при опоре только на собственные ресурсы", при том что сельскому хозяйству отводится приоритетная роль; соз-
1* Урсула Ле Гуин (род. в 1929 г.) — американская писательница.
2* Рене Дюмон (род. в 1904 г.)— французский писатель, автор сочинений по проблемам "политической экологии".
3* Эрнест Кэлленбах (род. в 1929 г.)— американский писатель и издатель.
33

дание международных учреждений по добыче и сбыту сырья; аннулирование чрезмерной задолженности и национализация недр; постепенная интеграция мировой экономики, благоприятствующая более быстрому развитию экономически зависимых стран; централизованное распределение редких ресурсов, что позволит исключить всякую форму мирового господства. Создавая свой проект "мировой цивилизации", Дюмон исходит из принципа низкого уровня потребления энергии и полезных ископаемых и из представлений об обществе, которое "живет в гармонии с природой, и, следовательно, сохраняет длительную жизнеспособность"..
"Южная коммуна" являет собой парадигму утопии, "воплощенной в жизнь". Созданная в 1955 г. в Уругвае коммуна в 60-е г.г. имела большое местное влияние как образец интенсивного труда в издательской сфере. После государственного переворота в июне 1973 г. и неудачной попытки продолжить свою деятельность в Перу, коммуна эмигрирует в Швецию, где легко вписывается в общинную скандинавскую традицию, вызвав целую волну подражаний. С 1985 г. коммуна вновь возвращается в Монтевидео, сохранив филиал в Швеции. Эта яркая история столкновения идеала и действительности еще ждет своего летописца.
Литературный образ и воплощение утопического идеала
Несмотря на строгие определения ряда теоретиков1, утопия не ограничена рамками только одного жанра. Утопическая составляющая может быть обнаружена и в других литературных жанрах. Мы имеем в виду, в частности, рассказы о путешествиях, педагогические сочинения,   такие,   как    "Эмиль"    Жан-Жака    Руссо,
1 Во вступительном слове и в предисловии к литературной истории утопической мысли (Voyage au pays de nulle part. Editions de l'Universite de Bruxelles, 1975) Рэмон Труссон дает узкое определение утопии, принимая в расчет только те произведения, которые он относит к этому жанру.
34

"Леонардо и Гертрудис" Песталоцци и некоторые тексты испанца Мельчора де Ховельяноса1*, а также политические аллегории и социальные сатиры. В Латинской Америке в последнюю группу вполне вписывается произведение аргентинца Хуана Баутисты Альберди2* "Паломничество Света дня, или Путешествие Правды в Новом Свете"; с этой же точки зрения могут быть прочитаны некоторые страницы Хуана Монтальво3* и Мануэля Гонсалеса Прады4*.
Литературный вымысел, выходящий за рациональные пределы, предполагает "утопическое прочтение" многих текстов. Художественное воображение способно создать другую реальность, преобразуя действительность с помощью фантазии или гиперболы. В одних случаях вымысел позволяет почувствовать открытость в будущее произведений, на первый взгляд завершенных, в других случаях воссоздать "ностальгические" пространства мечты и потерянного рая.
В русле утопии можно прочесть главы, посвященные описанию Телемского аббатства в "Гаргантюа и Пантагрюэле" Рабле, "Бурю" Шекспира (где открыто проведено противопоставление Ариэль / Калибан, которому было суждено большое будущее в латиноамериканской литературе), поэзию Гарсиласо де ла Веги5, а также "Дон Кихота" Сервантеса, книгу с чертами как утопии, так и антиутопии6.
1* Гаспар Мельчор де Ховельянос и Рамирес (1744-1811) — испанский просветитель, драматург и поэт.
2* Хуан Баутиста Альберди (1810-1884) — аргентинский писатель и юрист.
3* Хуан Монтальво (1833-1889) — эквадорский писатель.
4* Мануэль Гонсалес Прада (1844-1918)— перуанский публицист и поэт.
5 См.: Castillo Moreno Enrique. Melancolia y utopia en Garcilaso de la
Vega // Cuadernos Hispanoamericanos, № 439. Madrid, январь 1987.
Исходя из топоса Аркадии, автор относит к утопии эклоги I и III.
6 См.: Maravall Jose Antonio. Utopia y contrautopia en el Quijote. Pico
Sacro, Santiago de Compostela, 1976. Другие авторы не раз склонялись к
восприятию фрагмента, посвященного острову Баратария, как антиутопии.
35

Некоторые произведения представляются "поэтическими утопиями" — таковы "Освобожденный Прометей" Шелли, где воссоздана "земля без царей, без грехов, напоминающая Эдем", и "Пантисократия" Сэмюэля Кольриджа и Роберта Саути, где воспевается крушение воображаемых границ между "моим" и "твоим". Эти поэты мечтают о создании на севере Америки, под управлением всенародно избранного правительства, "экспериментальной республики" Пантисократия с обобществленной частной собственностью. Уильям Блейк также создает смутный образ утопии в своем "Иерусалиме". Английские, русские, немецкие и французские романтики в патриотическом воодушевлении воспевают "родину", предрекая ей утопическое будущее, которое в их произведениях нередко обретает черты идеализированного средневекового прошлого.
В романе Достоевского "Бесы" с большой художественной силой воссозданы проблемы утопии. Проект "всеобщего счастья" Шигалева и "будущая крепость" Верховенского воплощают рассудочное ясновидение меньшинства, уверенного в своем праве переделать мир и повести за собою большинство наподобие стада. Современный автор, Э.М.Чиоран, опирается на роман Достоевского в своей критике "католико-папистской" тенденции определенной разновидности "социализма". Многие социалисты-утописты, напоминает он, не избежали соблазна присвоить себе роль священников, епископов, пап — функции, вытекающие из иерархической структуры общества. Так, Сен-Симон считал себя "Папой новой социальной религии". По утверждению Чиорана, Достоевский осуждает искушение тоталитаризмом, воплощенное в его "бесах"1. В том же русле можно предложить антиутопическое прочтение "Замка" Кафки или, тем более, "Повелителя мух" Уильяма Голдинга.
Не следует забывать о латиноамериканских образцах, обогативших   утопию   дополнительными   смысловыми
1Cioran Е.М. Histoire et utopie. Paris, Gallimard, 1977, p. 140-144.
36

нюансами, прежде всего "поэтически-активными" архетипами (Блох), подспудно определяющими характер утопической картины. Хосе Лесама Лима1* приводит в действие их активную силу, исходя из различия между возможностями образа и потенцией слова. Напряжение между ними порождает литературную игру с утопией, составляющую значительную часть творчества Лесамы Лимы, как поэтического, так и прозаического.
В критике зачастую предлагается утопическое прочтение отдельных произведений латиноамериканской литературы. Так, в своей книге "Творчество и утопия" Хуан Дуран Лусио анализирует утопическую установку поэм "Араукана" Алонсо де Эрсильи и "Величие Мехико" Бальбуэны3* в их связи с мифом об Аркадии, "американистских" стихотворений Рубена Дарио и ряда других текстов, от "Дневника" Колумба до "Ста лет одиночества" Габриэля Гарсиа Маркеса.
В наших книгах "Искатели утопии" и "Культурная идентичность Ибероамерики в ее прозе"4 отмечается утопическая функция многих "романов инициации", таких, как "Рай" Хосе Лесамы Лимы. Романы "Потерянные следы" Алехо Карпентьера и "Игра в классики" Хулио Кортасара представляют собой примеры того, что мы называем центростремительным и центробежным движением в поиске американской идентичности, в котором утопическая составляющая играет существенную роль. Оба произведения строятся на сюжете путешествия, но в одном случае герои в поисках национальной идентичности устремляются вглубь континента, в непроходимые леса, в самое сердце Америки (центростремительное движение), в другом они совершают ини-
1* Хосе Лесама Лима (1910-1976) — кубинский поэт, прозаик. 2 Juan Duran Luzio.  Creacion y utopia (Letras de Hispanoamerica). Costa Rica, Euna, 1979.
1977; Identidad cultural de Iberoamerica en su narrativa. Madrid, Gredos, 1986.
37

циационное путешествие в Европу (центробежное движение).
От безумия к надежде
Выявление утопической ориентации в литературе показывает, что отсутствие терминологической четкости привело к смысловому сдвигу, вследствие чего утопия и в особенности утопическая константа оказались сведены к простым рассуждениям о "дополнительных возможностях" реальности, иными словами, не более чем к мечтам, надеждам и несбыточным проектам. Попробуем развить эту идею Рэмона Рюйера.
Утопическая константа — понятие для Рюйера более широкое, чем жанр утопии— есть способность вообразить и преобразить реальность на основе гипотезы, воссоздать иной миропорядок, что означает не отрицание реальности, но углубление ее возможностей. В целом, можно сказать, что утопическое — это "мысленный эксперимент с дополнительными возможностями реальности"1.
Внутренне присущая мифологическому, архетипическому и символическому мышлению утопическая константа отличается от жанра утопии, который предполагает рассудочное изображение специфически упорядоченного мира, рассчитанного до мелочей. Теоретически целостная концепция утопии всегда воплощена в модели идеального общества, способной послужить власть предержащим и повлиять на историческое развитие, что вовсе не обязательно присуще утопической константе, предполагающей гораздо большую гибкость. Утопическая направленность, по выражению Маннгейма, позволяет преодолеть "пределы установленного порядка" и сливается с "пылкой устремленностью к будущему".
------------------------------------
1 Ruyer Raymond. L'utopie et les utopistes. Paris, PUF, 1950, p.9.
38

"Котел свободы" (1865) Артюра де Боннара1* представляет собой крайний, если не сказать курьезный пример. На грани безумия Галл (под этим именем скрывается сам автор) воображает, будто утопия была зачата Богом, а человек должен в буквальном смысле породить ее на свет. "Человек, акушер утопии, осуществляет ее, благодаря прогрессу." Для Галла "весь мир — нынешняя или бывшая утопия". Так собака — это утопия волка, электрическая лампочка — утопия газовой лампочки, а газовая лампочка в свою очередь была в свое время утопией свечей и масляных ламп. Хлороформ и эфир, "превращающие страдание в райские сны,— это счастливая и благотворная утопия хирургии". Автор выражает свою мысль в поэтической форме:
Процесс письма, увековечивающий мысль, — это утопия слова, уносимого ветром; печатный станок, тиражирующий тысячи печатных листов, — это утопия пера, которое, словно улитка, тащится по листу бумаги, проклиная свою медлительность2.
Человечество оказывается помощником Бога в деле Творения, которое с каждым днем совершенствуется, благодаря тому божественному инструменту, каким является утопия. Утопия присутствует во всем, что связано с человеком. Эту идею, хотя и в иной форме, проводит Эрнст Блох в книге "Принцип надежды"3, произведении многоохватном, многозначном, своего рода энциклопедии, созданной с целью сохранить все то, что было намечено, но не завершено в человеческой культуре. Блох считает утопическими все скрытые ностальгические устремления в философских, этических и социальных построениях человечества и связывает утопию с созиданием будущего.
1* Артюр де Боннар (1805-1875)— французский писатель, последователь Ш.Фурье.
2 Gallus. La marmite liberatrice. Paris, Balland France Adel, 1978, p. 47-
54.
3 Bloch Ernst. Le principe esperance. Paris, Gallimard, 1982.
39

Вот почему при изучении утопии такое значение имеют понятия времени и пространства. Следует подробнее рассмотреть каждое из них.
Что касается времени, то утопия обычно устремлена в прошлое или в будущее.
Прошлое, как правило, отождествляется с мифами о Золотом веке или о потерянном рае in illo tempore [в ином времени]. Следы этих мифов обнаруживаются во всех религиях и культурах, включая доколумбовы культуры. Обращаясь к прошлому, философы и поэты придают ностальгический оттенок образу "идеального времени", которое ассоциируется с буколическими сценами или с Золотым веком, когда "весна была вечной" и "все радовались вместе с природой", как пишет Гесиод в "Трудах и днях". Это утраченное время имеет характерные для утопии черты: не зная ни преступлений, ни законов, ни наказаний, ни войн, люди живут счастливые и беспечные на изобильной земле. Per se dabat omnia tellus [Сама все давала земля], утверждает Овидий в "Метаморфозах". Золотой век не знает эволюции. Все установлено изначально и навсегда.
Тесная связь утопии с прошлым способна оживить архаические стереотипы сознания и породить консервативный утопизм, который ищет решение современных проблем в устаревших исторических моделях. Утопизм, обращенный в прошлое, куда более распространен, чем обычно полагают; так, в Латинской Америке его присутствие очевидно в различного рода индихенистских1* и экологических движениях, ратующих за возврат к природе и к образу жизни коренного населения, а также представляющих доколумбову эпоху как Золотой век. Восхваление былых времен связано с верой в то, что в Америке "примитивный человек" жил, "как Адам", чуждый законам исторической эволюции европейского мира.
1* Индихенизм — течение в общественной мысли, политике, литературе, искусстве Латинской Америки, связанное с защитой прав, изучением культуры коренного населения континента.
42

В латиноамериканских романах идеализация "первоначального состояния" находит свое отражение в образах аркадийских селений (таковы Макондо в произведениях Г.Гарсиа Маркеса, Руми в романе Сиро Алегриа1* "В большом чуждом мире"). Счастливая жизнь этих селений, существующих вне исторического времени в "островном" пространстве, оказывается возможной благодаря оторванности от мира, а их разрушение всегда происходит вследствие агрессии извне.
Будущее. Начиная с XVII в., в особенности после публикации "Базилиады" (1753) и "Кодекса природы" (1755) Морелли, утопия проецируется в будущее. Будущее ассоциируется с прогрессом, и утопия опирается на оба эти понятия, особенно в XIX в., когда технический прогресс и научные открытия, как казалось, снимают все барьеры. При этом утопия приходит к отрицанию прошлого, вплоть до его полного забвения.
В Америке, этом "континенте грядущего", которому Гегель дает двойственную оценку, утопия отождествляется прежде всего с будущим и актуализируется всякий раз, когда Европа переживает кризис. И в Америке, и в Европе утопия выражает устремленность человека в будущее, ибо желания, мечты и надежды, планы и цели побуждают нас к действию. Такой противник утопии, как Бенедетто Кроче, признает все же, что "утопия нынешнего дня становится завтра реальностью", тем самым он перефразирует знаменитые слова Виктора Гюго: "утопия— это правда завтрашнего дня", или более тонкое определение Ламартина: "утопии — не более чем преждевременные истины". Не будучи столь категоричным, Маннгейм утверждает, что "сегодняшние утопии могут завтра стать реальностью". В любом случае правоту утописта подтвердит только будущее.
Главное— верить в будущее. Чтобы "построить будущее, исходя из богатых возможностей человечества", надо "найти в человеческой жизни  нечто свежее, неожи-
1* Сиро Алегриа (1909-1967) — перуанский прозаик.
43

данное, новое" и "трудиться в сфере того, что должно стать, а не того, что есть":
Тот, кто во имя реализма перестает искать новое и возможное, утрачивает контакт с настоящим, ибо настоящее всегда обусловлено будущим1.
Несколько схематизируя, можно сказать, что утопия революционна в том случае, когда она решительно устремлена в будущее; консервативна, когда обращена в прошлое; антиисторична, когда в ней изображается существующий мир, отдаленный на большое расстояние.
Футуризм научной фантастики
В то же время ставка на будущее не всегда утопична. Картина будущего как проекции настоящего, пусть даже подправленного и улучшенного, еще не есть утопия: это некое предвидение дальнейшего развития человечества, футурология, которой занимаются авторы научно-фантастических произведений.
Предвидение может быть оптимистичным или пессимистичным. Во втором случае негативный образ будущего является формой сохранения статус-кво (из боязни перемен) или призывом (из чувства необходимости перемен) исправить то, что в настоящем поддается улучшению, с целью избежать катастрофы в будущем. В обоих случаях напряжение между настоящим и будущим неизбежно, даже если признать, не без некоторого фатализма, что "настоящее — зародыш будущего" (Лейбниц).
Для авторов произведений в жанре научной фантастики будущее является лишь экстраполяцией тех явлений настоящего, что сильнее всего подстегивают воображение,— таких, как революция в области средств коммуникации, рост населения земного шара в свете тревожного прогноза Мальтуса, сокращение природных ресурсов, крупные технологические достижения или риск эко-
1 Bookchin Murray. Utopisme et futurisme — L'imaginaire subversif. Op. cit., p. 67.
44

логической катастрофы. Нельзя рассматривать как вариации утопии различного рода научно-фантастические антиутопии, дистопии (это слово означает "не место" в смысле отрицания возможности существования в нем) или какотопии (инфернальные утопии), а также футуристические кошмары Элвина Тоффлера1* ("Будущий шок"), изображение демографических катастроф в книгах Пола Эрлиха2*, крупных технократических государств у Германа Кана3* или революции в области средств коммуникации у Маршалла Мак Льюэна4*.
Пытаясь предугадать будущее, "мы воображаем новое, — напоминает Умберто Эко, — исходя лишь из того, что мы уже знаем". Вот почему все авторы прошлого, пытаясь вообразить летающего человека, изображали его с крыльями, наподобие птичьих. Поэтому и всякая "шокирующая картина будущего" перестает нас удивлять, когда становится реальностью. Возможность удостовериться в истинности того или прогноза всегда производит более сильное впечатление, нежели обещания утопии.
Научно-фантастические произведения изображают "далекие миры", не предлагая их в качестве замены существующей модели, о чем свидетельствует критический и сатирический пафос некоторых книг Рэя Брэдбери (я имею в виду его "Марсианские хроники", "451° по Фаренгейту") или Итало Кальвино ("Космикомические рассказы").
В футуристических прогнозах и утопиях замечательно проявляется способность человека воображать будущее. Джордж Стайнер считает эту особенность "метафизической и логической несообразностью". "Потребность и способность человека мечтать о будущем, его умение на-
1* Элвин Тоффлер (род. в 1928 г.)— американский писатель-фантаст.
2* Пол Рольф Эрлих (род. в 1932 г.)— американский писатель, автор работ по проблемам экологии.
3* Герман Кан (1922-1983) — американский писатель.
4* Герберт Маршалл Мак Льюэн (1911-1980)— канадский писатель, теоретик массовой культуры.
45

такой, какой ему хотелось бы ее видеть и какой она должна была стать. Мечтание расцвечивает прошлое и тем легче уносится в будущее.
Действительно, даже футуристическая утопия и та соотносится с архетипами прошлого, которые питают "упреждающее сознание". Само понятие прошлого, воспоминание о лучшем историческом времени созидает понятие будущего, именно это и позволяет интегрировать мифы прошлого в картину будущего — нового Золотого века, мечта о котором подспудно определяет большинство утопических проектов.
Как бы ни устремлялась утопия в будущее, она всегда полна ностальгии. Самая рационалистическая утопия неизбежно восходит к образу утраченного рая. "Возвращение к истокам" воскрешает миф о земле обетованной, "добрый дикарь" олицетворяет первого христианина, "добрый революционер" наделяется добродетелями и того и другого. Возвращение к истокам нередко питает националистические мифы, полные ностальгии по невозвратному прошлому. Эти архаические мифы, противопоставленные непосредственному субъекту истории, еще больше углубляют очевидный разрыв между действительностью и идеалом. О необходимом равновесии между воспоминанием и надеждой так говорит Альфонсо Рейес:
Из христианских догматов и из всей предшествующей культуры люди вынесли веру в то, что в прошлом они знали лучшие времена и лучшая эпоха их ожидает в будущем: позади потерянный рай, а впереди царство небесное, а может, и царство небесное на земле. Наше бытие протекает меж двух утопий, двух миражей, двух образов несуществующего счастливого Града. Итак, бывают утопии ретроспективные и утопии предвидения1.
Лик, обращенный назад, и лик, обращенный вперед: в Латинской Америке эта диалектика Старого и Нового чрезвычайно важна и не всегда учитывается в должной
1 Reyes Alfonso. No hay tal lugar — Obras Completas, t. XI, Mexico, Fondo de Cultura Economica, 1960, p. 341.
47

мере. Действительно, как бы ни были устремлены в будущее происходившие на континенте революции, все они в решении аграрных, социальных, семейных и даже этнических проблем так или иначе соотносились с наследием доколумбовых культур.
Внутреннее напряжение утопии возникает из-за ее двойственности — одновременной тяги к прошлому и к настоящему. К тому же современный утопизм предлагает вариант возвращения к националистическим истокам. Восходящая к веку Просвещения, эта идея присутствует в националистических утопиях романтизма, питавших идеологию американской независимости, а также в различного рода индихенистских течениях. Предки, обитатели Рая до "грехопадения", до есть до испанского завоевания, оказываются подлинными хранителями будущего. Устремленная в будущее или укорененная в прошлом, ностальгия по незапамятным временам придает особую значимость понятиям нации и родины, выработанным на протяжении XIX в.
Крайний национализм патриотического и даже шовинистического толка ратует за возвращение гармоничного, совершенного мира, сохранившего первозданную целостность. Мифы национальной независимости, родины лежат в основе поисков культурной идентичности, к которым призывают различные повстанческие и освободительные движения, сохраняющие заметную склонность к утопизму. В странах третьего мира разворачивается борьба за возврат к прошлому в пику "иностранному империализму" и правящим классам, космополитичным и отчужденным, утратившим национальную специфику. В этой борьбе миф прошлого легко сочетается с мифом будущего прогресса. Традиции и ценности Золотого века становятся составными элементами "утопии надежды". Таким образом, утопическую константу можно представить как "результат напряжения между воображаемым объектом, способным удовлетворить все желания, но навсегда утраченным (уровень бессознательного, всплывающий в мифе) и непрерывны-
48

ми поисками объекта, способного его заместить (сознательное предвидение)"1.
Между тем, если человек решил действовать с оглядкой на прошлое, он не может эти действия спроецировать в будущее. Человек способен определять характер своей деятельности в зависимости от прошлого и настоящего, но не в зависимости от будущего, что, собственно, и превращает его в субъект истории. Древний афоризм Кришны из Бхагавад-Гиты ясно выражает эту мысль:
Вам принадлежат ваши действия в настоящем, но у вас нет никакой возможности придать форму будущим событиям2.
Вот чему бросает вызов утопия, вот откуда берется ее энергия и необузданный полет воображения.
Пространственная изоляция и границы утопии
Всякое общество можно охарактеризовать в пространственных категориях — таких, как протяженность, открытость, замкнутость, связанность с внешним миром или изолированность. Пространство никогда не бывает нейтральным или второстепенным. А это означает, что отношения человека с окружающей средой отражаются в тонкой игре отголосков и соответствий между множественными компонентами природы и культуры, личности и общества. Эти отношения могут быть гармоничными или дисгармоничными3.
Аркадия, земной рай, Золотой век и прочие типы "счастливого пространства", созданные на протяжении истории  культуры,   подразумевают   полную   гармонию
1  Эту формулу предложил Эдуарде Коломбо на конференции
"L'Utopia: giornate di studio sull'immaginazione sovversiva", Milano, 26-
27, IX, 1981 — L'Imaginaire subversif. Op. cit., p. 34.
2  Indian Philosophical Quarterly, Poone University (India), vol. V, 1978,
p. 87.
3  В последние годы изучение связи человека с окружающей сре
дой приобретает все большее значение, что отразилось в появлении
такой науки, как антропология пространства, которой накоплен уже
целый ряд исследований, касающихся самых разных культур, и со
лидная библиография.
49

человека с природой. Утопический дискурс, напротив, предполагает отторженность человека от окружающей среды. Утопия и питающие ее мифы — земля обетованная, идеальный Град или "рай для бедных", вроде страны Кокань,— только и могут появиться вследствие противопоставления реального пространства, где человек ощущает себя отчужденным,— пространству желанному1, которое он выстраивает из топосов коллективного воображения. Гарантией существования идеального пространства оказывается его удаленность: эта лирическая пространственная координата выражена понятиями туда, там, а также упомянутыми- ранее "поэтически-активными архетипами" — образами острова или отрезанного от внешнего мира края, далекого и недостижимого.
Новые социальные пространства, пригодные для деятельности человека, можно создавать только посредством языка и ряда опорных символов, таких как пространственная прерывность, переход или граница. В отношении утопического пространства прерывность обретает качественное содержание. Географической удаленности и большого расстояния — еще недостаточно. Удаленное пространство должно быть в корне отличным от реального, ибо только это способно сделать его утопической моделью. Онтологическое совершенство, к которому стремится утопия, должно быть реализовано на определенной территории— в "земле обетованной", всегда отличной от того, что мы имеем "здесь и сейчас".
Инаковость утопической территории с необходимостью побуждает к бегству из реальной действительности и к преодолению ее границ в поисках альтернативы. Вот почему географические утопии тесно связаны с географическими открытиями, многие из которых были
1 Эрнст Блох посвятил одну из глав второго тома своей книги "Принцип надежды" географическим утопиям, в основу которых он кладет понятие "пространства желания", то есть желаемое пространство.
50

совершены в поисках "блаженной страны",— золотоносного края, далекого и затерянного, но предвозвещенного в текстах и обретенного.
Реальное пространство отделено от идеального границей — она обозначает предел одного мира и начало иного. В то же время, "очерчивая определенное пространство с его характерными особенностями и особыми феноменами"1, граница олицетворяет предельную ситуацию, область напряжения.
Пограничное пространство представляет собой "зону повышенной чувствительности для всякого народа: нечто вроде кожи его коллективного тела"2. Иное пространство, лежащее за периметром границы, составляет противо-образ родного пространства. Географическая граница — не что иное, как стабилизировавшаяся линия фронта. Предел функционирует как начало иного места. Политическая граница — " это предел, до которого простирается власть"3.
При этом предел становится экспериментальным полем, позволяющим рассмотреть, сравнить и использовать иной набор ценностей. Пограничные взаимоотношения, возникающие на этом поле, обычно полны культурного и исторического драматизма, вообще свойственного утопической проблематике. Напряжение между "реальной действительностью" и "парадигмой будущего" придает утопии историзм и укореняет ее в соответствующей эпохе с ее верованиями, фобиями и надеждами.
Поблизости от границы расположена окраина. Это понятие относительное, ибо то, что для одних окраина, для других ею вовсе не является, и тем не менее оно лежит в основе картографии: сверху — Север, снизу — Юг. Понятия близости и удаленности — столь же относи-
1 Хорхе Маньяч в книге "Теория границы" (Manach Jorge. Teoria de la frontera. Puerto Rico, Editorial Universitaria, 1970) утверждает, что граница имеет не только функцию защиты, но и сохранения традиционных ценностей (р. 55).
2 Ibid.,p.41.
3 Ibid., p. 31.
51

тельны, но они выдают абсолютный европоцентризм географических представлений западной цивилизации, о чем свидетельствуют такие названия, как Ближний Восток, Средний Восток и Дальний Восток.
Граница необходима утопии для того, чтобы отделить свое пространство от реального, но при этом утопия избегает границы, ибо это зона трений, место возникновения споров и столкновения интересов.
Изолированность позволяет утопии избежать тлетворного влияния "другого" мира и исключает приграничные контакты— следствие территориальной близости. Этим обусловлены пространственные архетипы утопии: остров, далекие и предпочтительно недоступные территории (внутри лесной чащи, на вершине горы), Ханаан, земля обетованная. Во всех случаях изолированность должна гарантировать неприкосновенность предложенной модели и предотвратить зависимость от другого пространства или его воздействие.
Утопии бегства и утопии реконструкции
Итак, главная проблема утопии— обретение собственного пространства. Как мы уже отмечали, утопия в отличие от идеологии, в силу своей теоретической основы, требует некоего географического пространства, где находилось бы "иное место", далекий инаковый мир, отделенный от "здесь и сейчас" границей возможного. Границей, обозначающей пес plusultra1*, горизонтом, за которым открывается то новое, к чему стремится homoutopicus.
Оскар Уайльд сказал: "Атлас, на котором нет утопии, не стоит внимания", — но при этом он с грустью добавил:
Старая земля, старый покинутый остров утратили звание Утопии. Утопия манит нас вдаль по великолепию волн, на золотой песок неведомого, не обозна-
1* Дальше некуда (лат.) — слова, сказанные Гераклом при возведении Геракловых столпов, обозначающих край ойкумены.
52

превратил Америку в символический остров с обширными утопическими коннотациями. Расстояние между землей исхода и землей обетованной, с которой отождествят Новый Свет сразу после его открытия, — это не просто пространственный разрыв (границей земель служит океан), но также разрыв сущностный, не видимый невооруженным глазом и не сводимый к природным реалиям, легко позволяющий представить за культурной, социальной и политической границей нечто в корне иное, противоположную картину мира, другое общество.
Отсюда значимость "поэтически-активных архетипов" в подтексте утопических картин. Вспомним "Приглашение к путешествию" Бодлера:
Голубка моя, Умчимся в края, *   Где все, как и ты, совершенство, И будем мы там Делить пополам И жизнь, и любовь, и блаженство.
[Пер. Д.Мережковского]
Тема путешествия как бегства — одна из констант поэзии Бодлера. Порой в связи с этой темой возникает образ земли обетованной, как в стихотворении "Эмигрант из Лэндор Роуд": "Мой корабль отправится завтра в Америку, / И я никогда не вернусь / С деньгами, заработанными в лирических прериях / Бродить слепою тенью по этим любимым улицам".
Малларме в стихотворении "Ветер с моря" тоже восклицает: "Бежать!", призывая к бегству в экзотический край — образ, рожденный из противопоставления тягостной реальности радостному плаванию. "И плоть скучна, увы, и книги надоели", — констатирует поэт, прежде чем решает: "Бежать!", ибо он чувствует, что / "птицы опьянели / От пены и небес, от пены в небесах". / Решение принято окончательно, ничто не может его изменить: "Уеду! Пироскаф, дразня твоей свободой, / Идет;
54

он свидится с неслыханной природой!" / [Пер. О. Седаковой].
Подобные устремления близки Жерару де Нервалю, чувствующему притягательность экзотики "другой жизни": "Пусть в другой жизни, если она есть, меня примут тропики". В опереточном варианте эти мотивы звучат у Оффенбаха в "Парижской жизни":
Он там, вдали, тот край желанный, Где нас одно блаженство ждет. Туда, к земле обетованной Попутный ветер нас влечет!
(Пер. Е.Гречаной)
Утопия, уже существующая в далеком ином краю, отождествленном с землей обетованной, кажется более привлекательной, нежели рискованные попытки кардинально изменить нравы и устои своей страны.
Утопия в образе пространства "за границей" выражает надежду освободиться от настоящего, но освободиться не слепой верой в будущее, а путешествием к земле обетованной, земле благостной, где можно немедленно создать новую действительность в соответствии со своими желаниями. Вообще всякий исход interramutopicamпредполагает расставание с res finita.1*, ибо он вдохновляется надеждой встретить "новое-возможное", novum, скрытое в иной действительности, на другой земле. Чтобы сделать народ счастливым, нужно уйти "подальше от земли", туда, где есть лишь море, как это предлагает Дидро в "Беседах о "Побочном сыне": "Ах, друзья мои! Если бы мы когда-нибудь отправились в Лампедузу и основали далеко от земли, посреди морских волн, маленькую счастливую страну...".
Классификация произведений в жанре утопии должна учитывать двойственность, свойственную "терапии ухода". Различают утопии бегства и утопии реконструкции. Первые утверждают необходимость бегства от реальности и создания в ином месте страны мечты, вторые
1* Зд.: завершенное (лат.).
55

подвергают существующую модель мира политической и социальной критике, предлагая некую альтернативу. По мнению Роже Бастида, утопии бегства в той мере, в какой они позволяют обрести лучшую жизнь в иных краях, могут иметь позитивные экономические и социальные аспекты1. Между тем зададимся вопросом, не в каждой ли утопии есть элементы бегства и реконструкции? Ведь и бегство, и реконструкция— следствие критического взгляда на действительность и желания преобразовать ее,— результат недовольства традиционным экономическим укладом и стремления создать новый, отличный от прежнего, мир.
Получается так, что время и пространство как бы способствовали практическим опытам создания утопий. Но подобные попытки зачастую предпринимались, исходя лишь из стечения конкретных обстоятельств, без учета теоретических наработок касательно утопии. Диалектическая связь теории с практикой позволяет преодолеть абстрактное теоретизирование и понять суть исторического процесса взаимодействия утопии с реальностью.
Та же диалектика определяет методологию нашего исследования утопий.
1 Bastide Roger. Le prochain et le lointain. Paris, Editions Cujas, 1970, p. 285.
56

западной части Тихого океана, неподалеку от побережья Перу, организует зарубежные научные экспедиции с целью "обрести свет знаний со всех концов мира"1. "Имперские" притязания "Дома Соломона" не носят ни территориального, ни политического, ни коммерческого характера, это чисто научная гегемония. Как объясняет один из "отцов" Дома:
Цель нашего учреждения — познать тайны сути и движения вещей и расширить пределы власти человеческой вплоть до границ возможного2.
Идейный центр произведения Бэкона,. "Дом Соломона", стал опорой его политической деятельности. Относительно невозможное превращается в реализованную возможность. Как многие утописты XVII в., Бэкон чувствовал себя скрытым законодателем, а его книга была написана ad usum Delphini [на пользу Дофину], то есть с целью найти монарха, способного воплотить ее идеи в жизнь. С той же целью позднее И.В.Андреэ создаст "Христианополис", а Д.Гаррингтон — "Океанию".
Все это показывает определяющую роль взаимоотношений утопии с реальностью: сколь бы нереальной и фантастической ни казалась утопия, она неизбежно соотнесена с эпохой ее автора. Следовательно, при изучении утопии всегда нужно учитывать особенности менталитета и идеалов эпохи. Одушевляющие утопию ключевые идеи тесно связаны с философской мыслью, литературой, символами, мифами, общественными движениями и даже религиозными верованиями того или иного времени. Одним словом любая утопия, даже самая невероятная, определена своим историческим контекстом.
В истории были периоды утопического напряжения, когда особенно остро проявлялись необходимость перемен. Очевидно, что всякому времени открыт разнообразный выбор тем, но так же очевидно, по словам М.Фуко,
1 Bacon Francis. La Nueva Atlantida. Buenos Aires, Hachette, 1945,
p.151.
2 Ibid., p.161.
58

что "невозможно говорить, о чем угодно, в любую эпоху"1.
Между реальным топосом и воображаемой утопией происходит диалектическое взаимодействие. Утопия не ограничивается вымышленной конструкцией возможного мира; она является также средством постижения и анализа современной действительности. Именно эта противоречивая дуальность реального и идеального позволяет говорить об утопической направленности, то есть о характерной для утопий тенденции замещать картину настоящего картиной возможного будущего. Таким образом, можно без преувеличения утверждать, что границу, за которой начинается "утопическое", устанавливает не реальная действительность, а утопическое напряжение, в конечном итоге питающее историческое развитие.
Критика существующей модели
Все виды "воображаемого счастья", даже те, что переворачивают реальность, являются средством постижения настоящего и, парадоксальным образом, способны повлиять на него с целью трансформации. В этом отличие утопии от действующей государственной идеологии.
Карл Маннгейм в книге "Идеология и утопия" (1929) рассматривает утопию как надежду, знак возможного диалектического изменения, тогда как идеология, по его мнению, питается политическими идеями, вдохновленными или поддержанными господствующей системой. Если утопия подвергает власть критике и противостоит ей, то идеология всегда статична и консервативна. Утопия "превосходит реальность и, определяя поведение человека, направлена на частичное или полное разрушение господствующего порядка вещей".
Динамичная и прогрессистская утопия может стать синонимом революции. В любом случае заключенная в ней альтернатива придает ей подрывной характер.
1 L'Imaginaire subversif. Op. cit., p. 77.
59

Таким образом, в утопии можно выделить два аспекта: критику существующей реальности и проект должного. В этом смысле утопия предстает как один из древнейших литературных жанров, поскольку она отражает две существенные черты человеческого сознания: желание узнать будущее и потребность в надежде, ведь утопизм — это " мысль, рожденная надеждой"1.
Диалектическая связь настоящего и будущего ярче всего проявляется в критической направленности большинства утопий. Критика позволяет преодолеть настоящее во имя будущего и превратить надежду в огромный, неисследованный континент, подобный Антарктиде.
Утопическая мечта неизбежно исходит из картины современной автору эпохи, а также из априорных возможностей исторической альтернативы. Только внутри определенного исторического процесса обретают реальность заявленные утопией возможности. Следовательно, если утопическая функция остается неизменной на протяжении веков, то предлагаемые решения и модели меняются. Их суть зависит от порождающей их исторической ситуации, иначе говоря, как пишет Эдуард Коломбо:
Утопия — это форма или конкретное содержание идей, напрямую связанных с историко-социальным контекстом2.
Именно напряжение между "реальной действительностью" и "парадигмой будущего" наилучшим образом характеризует утопию. Хотя историзм утопии часто оспаривается, очевидно, что:
Автор утопии укоренен в своей эпохе, зависит от нее и воссоздает верования, надежды и противоречия своего общества3.
Тот факт, что утопия предлагает парадигму, побуждающую общество двигаться вперед, еще не означает, что
1 IL pensiero utopico. Op. cit., p. 12.
2 L'Imaginaire subversif. Op. cit., p. 33.
3 Maravall Jose Antonio. Utopia y Reformisme en la Espana de los
Austrias. Madrid, Siglo XXI, 1982, p. 74.
60

она должна "выходить" за рамки истории или отрицать ее. Даже утопии XVIII в., на первый взгляд наиболее удаленные от исторической реальности, наталкивают на размышления о своей эпохе и приводят в действие механизм социального воображения. Как сказал Виктор Гюго:
Пусть вязнет мир в привычной топи, Поэт — пророк иных времен. Он на земле — творец утопий И в будущее устремлен.
(Пер. Е.Гречаной)
Революционные изменения и изменение вымысла
Протестуя против исторически сложившегося несправедливого порядка, автор утопии порой трезвым взглядом оценивает современное ему общество и противопоставляет его "воображаемой реальности". Поскольку главный порок общественного устройства проявляется в положении неимущих классов, ряд исследователей полагает, будто нищета неимущих побуждает автора утопии к творчеству, дает ему необходимый материал, питает его мысль.
Возбуждение бедных— генератор исторических событий: толпа лихорадочно жаждет построить другой мир, здесь и немедленно. Это она вдохновляет утопии, и ради нее они создаются1.
При таком видении истории получается, что ее ход определяют периферийные слои общества — "варвары", существующие внутри любой культуры, то есть, маргиналы, угнетенные и разного рода меньшинства. Выходит, всякое стремление к новому идет не от привилегированных слоев общества, а от тех, кто оспаривает установленный порядок в силу каких-то своих потребностей или "неудовлетворенных желаний". Об этом хорошо сказал Бенжамен Констан в "Основах политики":
1 Cioran Е.М. Histoire et utopie. Op. cit., p. 106.
61

Нетерпимость, придав силу вере, наделяет сомнение смелостью [...] Преследование порождает сопротивление. Всякий духовный гнет вызывает в человеке чувство протеста. Это чувство может превратиться в ярость, но оно умеряется благородством, сокрытым в глубине нашей души1.
Таким образом, можно без преувеличения утверждать, что утопия составляет суть любой социальной теории2. Можно даже говорить о "религиозной функции утопии", хотя ее исходные образы и архетипы трансформируются в процессе развития социологии и политологии. Вместе с тем утопическая функция всегда остается категорией сознания и как таковая ориентирует человека на поиски элементов, отсутствующих в настоящем.
Итак, мятеж должен узаконить функцию утопии3. Утопия рождается из сопротивления тирании и несправедливости, из надежды на лучший миропорядок. Широко бытующее представление об утопии как о "глобальной картине нового Града, полностью порвавшего с существующим обществом, означает отказ от всякой преемственности и попытку начать историю с нуля"4.
Подобное представление проявляется даже в некоторых мифах и легендах, которые подспудно влияли на рациональный дискурс утописта. Мы имеем в виду, в частности, царства изобилия, переполнявшие воображение голодных крестьян в Средние века,— страну Помоны, Лубберланд, Шалараффенланд, Сахарную гору и знаменитую страну Кокань. Утопическую основу этого рая для бедных составляет "образ воистину желаемого", насущная необходимость. Царства изобилия воплощают противо-образ голодной и скудной реальности, создан-
----------------------------------------
1 Constant Benjamin. Oeuvres. Paris, La Pleiade, p. 122.
2   Эту точку зрения отстаивает Жорж Дюво в своей книге
"Социология утопии" (Duvaud George. Sociologie de l'utopie. Paris, PUF,
1961).
3 Mucchielle Roger. Le mythe de la cite ideale. Paris, PUF, 1960. 151.
4 Baczko Bronislaw. Lumieres de l'utopie. Paris, Payot, 1978, p.30.
62

ный "отчаявшимся" или "мятежным сознанием", порождающим дискурс социальной утопии1.
Противостояние действительности и протест могут привести к репрессиям или спровоцировать революцию. Повторим, в таких случаях "утопия — это форма или конкретное, определенное содержание идей, напрямую связанных с их историко-социальным контекстом"2. В утопиях воплощаются социальные, индивидуальные или коллективные мечтания, образующие последовательную картину идей-образов иного общества, противопоставленного господствующему порядку. При этом может сложиться парадоксальная ситуация, когда "реальность превосходит вымысел", как это произошло в эпоху Великой французской революции3, в период борьбы за независимость латиноамериканских колоний или во время русской революции 1917 г.
В эти особые периоды истории усиливается диалектическая связь между реальным и идеальным, между сущим и должным. Только взрыв воображения позволяет замыслить и свершить революцию. Только величественные, будоражащие грезы способны привести массы в движение, вырвать их из-под власти старых верований и рутины и ввергнуть в бурный исторический поток. Никакое революционное изменение невозможно без одновременного изменения социального воображения. При этом нередко случается, что историческая реальность выходит за рамки утопического проекта, быстро превращая его в анахронизм.
В периоды тесного взаимодействия реального и идеального утопическая константа выражается достаточно отчетливо даже при отсутствии утопических текстов. Она проявляется во всеобщем лихорадочном возбуждении умов, в зачастую экстремистских или химерических про-
1 См.: Morton A.L. Las utopias socialistas. Buenos Aires, Ediciones
Martinez Roca, 1952. Автор видит исток утопии в понятиях "рай для
бедных", "принцип отчаяния" и "принцип мятежа".
2 L'Imaginaire subversif. Op. cit., p. 33.
3 См.: Baczco Bronislaw. Op. cit., p. 404.
63

ектах, планах и декларациях, сопутствующих революционным переменам.
Коллективные устремления и мечты народов выражаются не столько в утопии, сколько в утопизме. Множатся взаимовлияния, и в текстах практически невозможно отделить коллективные чаяния от индивидуальных утопических построений. В определенные исторические моменты коллективные устремления и индивидуальные теории обнаруживают тенденцию к сближению, даже если сами революционеры часто отвергают утопию, не признавая ее как действенное средство перемен.
Даже не имея очевидной связи с настоящим, утопия может тем не менее непосредственно воздействовать на окружающую реальность. Амадео Бертоло отмечает:
Можно утверждать, что в результате "объективного" стремления к переменам, порожденного "объективными" противоречиями определенной общественной системы, рождается образ будущего, который отрицает настоящее и порой выражается в относительно "невозможных" моделях и проектах; а те, в свою очередь, в процессе "ретровоздействия" на коллективное воображение, усиливают стремление сокрушить границы существующего мира1.
Отнесенная в иное пространство (u-topos) или в иное время (u-cronos), утопия всегда принадлежит настоящему: оно определяет утопию в той же мере, в какой она определяет настоящее. Показательно, что большинство критических выпадов в адрес утопического дискурса направлено не против проектов будущего. Как хорошо заметил Арнхельм Неусюсс:
Неприемлемым в утопии оказываются не столько непостижимые образы лучшего будущего, сколько ее критика порочной действительности. Нельзя отрицать нечто лучшее. Страх перед утопией порожден критикой действительности   в   ее   противопоставлении   идеалу.
1 L'imaginaire subversif. Op. cit., p. 17.
64

Таким образом, "утопическое" проявляется с особой отчетливостью в том случае, когда оно в силу своего внутреннего полемизма побуждает к спору и противодействию 1.
Общность утопий яснее всего выступает не в утверждении, а в отрицании, являющем их расхождение с реальностью. Именно эта черта позволяет поставить в один ряд самые разные утопические проекты, созданные на протяжении истории. В конечном итоге, общая черта всех утопий — неприятие современной общественной системы. Способность сказать "нет" своей действительности— вот, что характеризует homo utopicus'а. Между тем не всегда легко сказать "нет" обществу, в котором живешь.
Утопическое напряжение и утопическая функция
"Не кажется ли вам, что лучшим из людей является тот, кто наяву предстает таким же, каким он бывает в своих снах?" — вопрошал Сократ.
Между тем "дневные сны" (Блох)— выплески различных желаний и стремлений — еще не дают права говорить об утопической функции. Необходимы еще воля и усилие, наконец, нужна смелость для воплощения своей воли в жизнь. Бакунин писал в этой связи о том, что главный порок его натуры — любовь к фантастическому, к необычным, неслыханным приключениям и предприятиям, которые открывают безграничные горизонты и последствия которых невозможно предугадать2.
Речь идет о высвобождении мысли и воображения, даже если оно оперирует иррациональными надеждами или архаическими мифами и архетипами. Утопическую функцию, рожденную из "дневных снов" и фантастических видений, одновременно питают воспоминания о Золотом веке и о потерянном рае, прогрессистские эле-
1       Neususs Arnhelm. Utopie. Herman Luchterhand Verlag, 1968, p. 25.
2     ...       Reszler   A.    L'esthetique    anarchiste    //    Diogene,    Paris,
UNESCO / CIPHS, № 78, 1972, p.55-56.
65

ким последствиям стремления, и является по сути своей эскапистской, и конкретную утопию, основанную на "диалектически возможном", способном обнаруживать себя в историческом процессе и претворяться в жизнь.
Границы возможного и возможность утопии
Несмотря на все уточнения — или в силу их — выражение "это утопично" не всегда имеет в повседневном языке положительную окраску. Отношение к утопической мечте как к чему-то бесполезному согласуется на первый взгляд со здравым смыслом и с мнением трезвомыслящих людей. Между тем не следует особенно страшиться критики "здравого смысла", который является ни чем иным, как воплощением устоявшейся системы ценностей и господствующей идеологии.
Проблема состоит в том, что именно понимать под невозможным. Идет ли речь об абсолютно или об относительно невозможном? Исторические концепты меняются; ранее, казалось бы, незыблемые основания, рушатся, и ныне признано законным то, что прежде было немыслимым и категорически неприемлемым. Сколько привычных понятий и идей, составляющих неотъемлемую часть сознания современного человека, представлялись утопической мечтой, когда они впервые были сформулированы?! История большинства социальных завоеваний — от восьмичасового рабочего дня до права на оплаченный отпуск, включая страхование на случай безработицы и пособие при увольнении — свидетельствует о превращении относительно невозможного в бесспорную реальность.
Как правило, утопии опережали свое время. Современникам они казались химерами, но именно в них были впервые поставлены вопросы равенства полов, страховой медицины, социального обеспечения, смешанного обучения, сокращения рабочего времени, сформулировано понятие досуга.
Совершенно очевидно, что утопия предполагает рассудочную веру в реальность, существующую лишь в по-
67

тенции. Одновременно утопия проникнута желанием доказать, что всегда небесполезно изучать конкретные возможности преобразования действительности, даже не претендуя на немедленное решение всех вопросов. Именно "зачарованность невозможным", о которой пишет Е.М.Чиоран, это позитивное измерение человека, дает представление о его жажде новаторства, творческой силе и побуждающей действовать надежде.
Следовательно, расценивать всякую идею, превосходящую данность, как утопическую по причине ее нереализуемости значит обречь свою жизнь на "застой и рутину". Так утверждает тот же Чиоран— автор, напомним, отнюдь не склонный симпатизировать утопии. Утопический проект выходит за пределы непосредственно возможного и позволяет дать логический анализ всех преимуществ и недостатков предполагаемых изменений.
В своем сочинении "Критика и оправдание утопии" Пауль Тиллих прямо утверждает:
Когда нет утопии, открывающей новые горизонты, тогда настоящее погружается в застой и бесплодие; ограничиваются возможности самореализации личности и приостанавливается развитие. Людей, лишенных утопии, настоящее неизбежно сковывает; точно так же культуры без утопии остаются в плену настоящего и быстро скатываются в прошлое, ибо настоящее подлинно жизнеспособно лишь при условии напряжения между прошлым и будущим1.
Вывод ясен: "Плодотворность утопии состоит в ее способности открывать новые возможности". Если, как утверждает Тиллих, "быть человеком значит творить утопию", то, следовательно, утопическая функция неотделима от человеческого существования. Стало быть, ее нельзя отрицать, даже если в это понятие вкладывается различный смысл.
1 Tillich Paul. Utopias and Utopian Thought. Boston, 1966, p. 11.
68

От научного социализма к утопическому социализму
Концепцию Тиллиха разделяют современные авторы марксистского направления, как Эрнст Блох, также настаивающие на позитивных аспектах утопии. Они обращают внимание на скрытый в ней принцип надежды и рассматривают марксизм как конкретную разновидность утопии. Марксизм переводит утопию в практику и предвосхищает то должное, что способно воплотиться в жизнь, несмотря на все препятствия. По мысли этих авторов, только конкретная утопия имеет цену, абстрактная — иллюзорна и нереализуема.
Следует напомнить, что негативное отношение к утопии в наше время восходит к систематической марксистской критике утопии. Энгельс считал утопическим всякое предложение по изменению социальной структуры, не имеющее опоры в научном анализе действительности. Маркс, со своей стороны, признавая позитивное, в первую очередь эмоциональное воздействие докапиталистических социальных проектов, критиковал утопизм социальных теорий, не учитывающих историческую функцию пролетариата или классовую борьбу.
Со времен Маркса и Энгельса марксистский анализ, признавая право утопии на существование, осуждает ее иллюзорность и рациональную недоказуемость. В действительности, марксистская критика направлена скорее против теоретической ограниченности домарксистской науки, нежели против утопического проекта как такового. Хотя марксистская vulgataосудила ненаучный характер классический утопии, в некоторых текстах самого Маркса наглядно проявляется утопическая направленность, как например, в "Немецкой идеологии". Маркс не приемлет пропагандистского образа коммунистического общества как мира досуга и изобилия, подобного "раю для бедных", стране Кокань. Вместе с тем он признает "упреждающее сознание" и органически присущую ему утопическую направленность, включая мистические образы "должного" человечества. Это становится ясно из
69

знаменитого   письма   Маркса   к   Руге,   в   котором   он утверждает:
Наш девиз должен гласить: реформы сознания не посредством догм, а посредством анализа мистического, самому себе не ясного сознания, выступает ли оно в религиозной или же политической форме. При этом окажется, что мир уже давно грезит о предмете, которым можно действительно овладеть, только осознав его1.
Это мистическое упреждающее сознание появляется и в текстах В.ИЛенина, о чем напоминает Эрнст Блох в "Принципе надежды".
Карл Каутский более категорично и упрощенно предсказывает, что в социалистическом обществе "сформируется новый человек: сверхчеловек, человек величественный":
Он будет гораздо более сильным, проницательным, утонченным. Его тело станет гармоничнее, движения — ритмичней, голос — мелодичней. Средний человек достигнет интеллектуального уровня Аристотеля, Гете, Маркса и даже более того2.
Восторженные, преисполненные надежды мечтания Каутского предвосхищают образ "нового человека", который много лет спустя будет славить Че Гевара, а вслед за ним Хулио Кортасар.
Неизбывная утопическая составляющая обусловливает то, что научный марксизм сочетается с чистейшей воды идеалом, предметом стремлений и желаний— с марксизмом утопическим. Поэтому:
Необходимый социализм есть в то же время социализм желанный. А желанный социализм должен стать необходимым, то есть вписаться в реальный исторический про-
1 Bloch Ernst. Le principe esperance. Op.cit., t. I, p. 190; В русском пе
реводе: Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч., т. 1, с. 381.
2 Kautsky Karl. Die soziale Revolution — Rougier Louis. Du paradis a
l'utopie. Editions Copernic. Paris, 1979, p. 189. Ружье приводит и другие
примеры ортодоксального марксистского утопизма.
70

цесс. В этом его отличие от социализма утопического — чистой мечты1.
В книге с красноречивым заглавием "От научного социализма к утопическому" Адольфо Санчес Васкес утверждает, что настало время повернуть вспять на пути традиционного марксизма. Исходя из существующей "топии", надо разработать новые утопии, что вовсе не предполагает ни отрицания классического марксизма, ни одобрения всякого утопического проекта. Речь идет о том, чтобы сохранить нечто неопределенное и непредвиденное, "некое упреждающее воображение, вступающее в игру там, где кончается знание и порожденное им научное предвидение", ибо от утопизма невозможно отказаться полностью и окончательно:
Утопизм обращен к возможности, сегодня нереальной, но, быть может, реальной завтра, однако при условии, что эта возможность определенным образом укоренена в действительности2.
Удостоверенная утопия
Между тем "научная" утопия, способная влиять на исторический процесс, — не более реалистична или реализуема, чем другие утопические проекты. Достаточно вспомнить о влиянии Томаса Мора, создавшего, быть может, одну из самых нереальных утопий, которая, однако, вдохновила епископа Васко де Кирогу3* на создание в Мексике Hospitales-Pueblos [Народные приюты]. Полные энтузиазма попытки иезуитских миссий внедрить в Парагвае, Аргентине и Бразилии опыт, почерпнутый в "Республике" Платона, — явление того же порядка4.
1 Adolfo Sanchez Vasquez. Del socialismo cientifico al socialismo
utopico, Mexico, Era, 1975, p. 36.
2 Ibid., p. 77.
3* Васко де Кирога (1470?-1565) — чиновник колониальной администрации в Мексике, церковный и общественный деятель, епископ.
4 См. анализ иезуита Хосе Мануэля Перамаса (Peramas Jose Manuel, 1732-1793), сравнивающего в книге "La Republica de Platon y los guaranies" (Buenos Aires, Emece, 1946) тексты Платона и миссионерскую практику ордена, основанного св. Игнацием Лойолой.
71

Нечто подобное произошло и с наследием Шарля Фурье, влияние которого распространилось в двух противоположных направлениях. С одной стороны, ученики Фурье основали коммуны и колонии в Аргентине, Соединенных Штатах Америки, Бразилии и Мексике, стараясь во всех деталях следовать предписаниям учителя. С другой стороны, сюрреалисты, зачарованные взрывной силой и богатством фантазии, характерными для его разработанной до мельчайших подробностей утопии, превратили ее в источник художественного вдохновения.
Следовательно, оценивать жизнеспособность утопий, исходя только из их практической эффективности,— значит ограничивать их историческое значение. Индивидуальное и коллективное воображение следует рассматривать как необходимый ингредиент "полноценной истории", учитывающей всякий проект и всякое видение будущего. Тогда историки смогут лучше понять настоящее утопии:
Утопия, смесь опережения и доказательств, предугадывает и предсказывает черты мира завтрашнего или послезавтрашнего. Именно в кризисные, переходные эпохи состязаются между собой предсказатели и пророки1.
Осуществленная или нет, утопия— это неизбежная, если не сказать, необходимая часть истории человечества. Е.М.Чиоран, противник утопии, признает тем не менее, что она неразрывно связана с поисками счастья, добавляя при этом, что представления о счастье сложились в результате многочисленных трагических событий истории. Воображаемое счастье, предупреждает он, становится "источником множества непоправимых бед", поэтому "лучше принять то счастье, какое есть"2.
История утопии, добавляет со своей стороны Игнасио Силоне3*, всегда останется историей несбывшихся, но не-
1 Febvre Lucien. Pour une histoire a part entiere. Paris, Payot, 1962, p.
742.
2 Cioran E.M. Op. cit., p. 119.
3*  Игнасио  Силоне (1900-1978)—  итальянский  писатель-антифашист.
72

умирающих надежд. Итак, очевидно: мир закрытый, завершенный, окончательный, не способный предложить новые условия или выход в нечто новое, окажется "хуже безумия".
Так, может быть, основное противоречие утопии как раз и заключается в том, что она вызывает неприятие и страх, не переставая быть необходимой и даже неизбежной? Как бы то ни было, именно в этом состоит ее мощная притягательная сила.
Опасности чрезмерной "утопизации"
Реабилитируя в культуре и антропологии многообразие проявлений утопизма, не стоит игнорировать скрытых отрицательных эффектов чрезмерного увлечения утопией. Эти эффекты особенно сильно проявились в нашем веке, который оказался столь склонен к смешению реального и желаемого и столь доверчив к провиденциализму и экстремизму во всех их обличьях.
Не следует забывать, какая опасность таится в абстрактных теориях, далеких от реальной жизни, в эрзаце пустых слов, в пустопорожней риторике, исказившей первоначальную подлинность "должного". Утопические идеалы сосланы в библиотеки и музеи, застыли в виде памятников, превратились в безжизненные гимны, иератические символы и школьные учебники, где нет ничего, кроме национал-патриотической, а то и шовинистической казуистики.
История утопических идей может трансформироваться в серию застывших образов или непонятных, оторванных от жизни теорий, а культурное наследие— в "рассказы о прошлом". Если эта тенденция восторжествует, а опасность этого весьма велика — то в результате история окажется непоправимо искажена. Канонизированные тексты своим "моральным давлением" препятствуют появлению новой утопической альтернативы. Достаточно вспомнить, во что превратились некоторые "национальные герои", застывшие в кадре сакрализованной и неприкасаемой истории. Они парализовали исто-
73

реализованные утопии
Диалектика истории постоянно сближала и смешивала утопию и реальность, породив страх того, что утопия в конце концов сбудется. Этот навязчивый страх отчетливо проявился в общественной мысли XX в. Критики "либерально-демократического" толка, такие как Дарендорф и Карл Поппер, видят в "реализованных утопиях" сбывшуюся угрозу, различимую в теоретических утопиях,— а именно, формирование тоталитарных систем и рационалистических обществ Востока и Запада, в которых технократия, планирование, уравнительный коллективизм, а то и террор, установлены посредством действенного корпоративного или полицейского государственного аппарата. На эту угрозу указывают многочисленные авторы современных литературных антиутопий, полагающие даже, что она внутренне присуща утопическому сознанию, ибо "придя к власти, утопист становится догматиком и быстро может начать во имя науки и идеализма приносить людям зло" (Милован Джилас).
Во время Великой французской революции проблема реализации утопии возникла в спорах маркиза де Сада с Маратом о неизбежности террора. Свое отношение к этой проблеме Робеспьер выразил в знаменитой фразе относительно справедливого общества, предмета его мечтаний: "добродетель без террора бессильна; террор без добродетели пагубен"1. Литературной парадигмой "террора без добродетели" станет "1984 год" Джорджа Оруэлла.
Вопрос о реализации утопии волновал и Н.Бердяева. Бердяев полагает, что в наше время утопии имеют больше возможностей воплотиться в жизнь, чем в прошлом — настоящее уже являет достаточно примеров сбывшихся тоталитарных утопий. Его мысль бьется над разрешением мучительного вопроса:  "Как избежать окончатель-
1  Цит. по: Rougier Louis.   Du paradis  a  l'utopie.  Paris,  Editions Copernic, 1979, p. 178.
75

ного осуществления утопий?" Он спрашивает себя, не станем ли мы впервые с тех пор, как "жизнь движется к утопиям", присутствовать при начале новой эры:
И открывается, быть может, новое столетие мечтаний интеллигенции и культурного слоя о том, как избежать утопий, как вернуться к не утопическому обществу, к менее "совершенному" и более свободному обществу.1
О том же в более парадоксальной форме, но еще уверенней писал Рафаэль Баррет2*: "Грустно, что ни один из наших снов не осуществляется, а еще грустнее то, что они осуществляются все"3.
Сталинизм в Советском Союзе, "культурная революция" в Китайской Народной Республике, Пол Пот в Камбодже и Чаушеску в Румынии, разоблачения, сделанные после 1989 г. относительно государственных систем ГДР и Чехословакии, делают правомерными такого рода размышления.
В свете этих реальностей XX в. сейчас, как никогда прежде, роль утопической функции должна состоять в том, чтобы намечать путь, а не изображать топографию новой страны. Утопия — не истина в последней инстанции, а предположение. Она имеет пропедевтическую функцию. Утопия должна создавать нравственное напряжение, выявлять неудовлетворенность реальной действительностью, тем самым давая этическую мотивировку возможности иного будущего. Мир — не просто данность, он изменчив и изменяем, то есть наделен еще не завершенной "способностью к становлению", составляющей незримый коррелят утопической функции. Вслед за Эрнстом Блохом можно сказать, что утопия— это "пейзаж в открытом окне, проступающий сквозь пелену будущего".
1 Цит. по: Petitfils Christian. Les socialistes utopiques. Paris, PUF, 1977 [Бердяев H. Новое средневековье — Философия творчества, культуры и искусства. Т.1. М., 1994. С. 473].
2* Рафаэль Баррет (1866-1910) — парагвайский публицист.
3 BarretRafael. Obras completas. Montevideo, Ediciones populares para America Latina (EPAL), 1988,t.1, p. 95.
76

Такая точка зрения не оставляет места завершенным и закрытым утопическим программам; напротив, неопределенность предвидения порождает утопию открытую, подлинно либертарную, представляющую будущее как набор широких возможностей.
Вновь вперед к утопии?
Наше время кажется далеким от революционного возбуждения и бурного философского творчества, характерных для 60-х гг. XX в. Как в плане художественном, так и в плане духовном и политическом — в этих двух сферах пространства утопии— настоящее представляется бедным и безрадостным.
Вместе со спадом революционного движения уменьшились возможности мобилизации альтернативных идеологий внутри устоявшихся идеологических систем. Все это, похоже, говорит о том, что завершается целый период истории утопии, начавшийся в век Просвещения с мифологизации революции как фактора социальных перемен,— явления, не известного утопической мысли эпохи Возрождения.
С тех пор в течение почти трех веков утопия стремилась стать творческой силой, порождающей новые формы общественного устройства. Утопический дискурс получил семантическое продолжение в мифах о Революции как воплощенной парадигме утопии. Единственным средством осуществить утопию был признан революционный захват власти.
Вследствие этого утопия обрела историческую "актуальность". Она одушевляла "мечты" и "планы" завоевания власти путем решительных действий, вооруженной борьбы и предлагала радикальные изменения, солидаризируясь с рабочим и профсоюзным, повстанческим или революционным движением. В коллективном воображении низших классов надежды на более свободное общество связывались с необходимостью взять власть в свои руки.
77

При всей своей мифологичности утопическая система понятий по-прежнему опиралась на рационализм в разработке проектов. Обожествление исторического детерминизма приводило к убеждению в том, что все загадки истории решены — коль скоро история понималась как линеарное движение в сторону прогресса, темп которого (убыстрение, замедление) определяет человек, способный придать ему революционное ускорение. В этих схематических воззрениях обещания "светлого будущего" сочетались с представлениями об истории как о союзнице человека, а также с уверенностью в том, что все, предвозвещенное в канонических утопических текстах, со временем воплотится в жизнь. Все вместе это создавало и вселяло убеждение, будто бином разум-власть сможет править миром. Такая рационалистическая схема питала своего рода якобинство с его неколебимой верой в возможности точного, "научного" предвидения; соответственно множилось количество утопических планов и программ, среди них и тех, что строились на полном отождествлении личности с Государством.
Излишне напоминать о патологических последствиях внедрения тоталитаризма в ряде стран, где все, кто не принимал "истину", отправлялись в тюрьмы, концлагеря или в психиатрические больницы. Ясно, что недавние исторические события, символически выраженные падением берлинской стены, положили конец "историческому оптимизму" с его идеями прогресса, разума и Государства-нации, выработанными в век Просвещения.
Крушение "псевдореволюционных", по выражению Корнелиуса Касториадиса1*, идеологий создало "воронку", втянувшую в себя все политические и социальные конфликты предшествовавших десятилетий, которые сформировали поляризированный утопический язык творцов глобальных моделей нового общества. Если наш
1* Корнелиус Касторидиас (род в 1922 г.) — французский социолог и политолог греческого происхождения.
78

век, как полагает Жан Лакутюр1*, был "веком идеологических заблуждений", то утопии, оплодотворившие глобальные идеологии, послужили оправданием всякого рода смутьянам, паяцам и мошенникам — создателям пастишей и коллажей, не оставившим после себя ничего, кроме обрывков декораций. Самозваный утопист, провозгласивший себя толкователем действительности, апостолом новых идеалов, новой святости поделил мир на Добро и Зло, на правых и левых, на Революцию и Реакцию. И под сводом этих универсальных понятий почувствовал себя в полной безопасности.
Законный вопрос сформулирован Норберто Боббио2*: сколько проектов, разработанных социалистами и коммунистами остались мертвой буквой, хотя и были в свое время предметами обсуждений на съездах в газетах и журналах?
Отсутствие сомнений и чувство безопасности, привлекшие в последние десятилетия стольких интеллектуалов, создали в высшей степени утопическое, но по существу тоталитарное поле. В избыточно самоуверенном дискурсе современной утопии никогда не было и следа сомнений— а они должны стать составным элементом утопической функции будущего.
"Приватизация" коллективной утопической мечты
Нынче мы смирились с тем, что интеллектуал "предполагает", а политик "располагает", но если это так, то не потому, что политик пренебрежительно относится к выкладкам утописта,— просто, занятый в основном заделыванием брешей и управлением корабля государства, он часто не знает, как их использовать. Политик склонен повторять, что былое утопическое напряжение
1* Жан-Мари-Жерар Лакутюр (род. в 1921 г.) — французский политолог.
2* Норберто Боббио (род. в 1909 г.)— итальянский философ-правовед.
79

трансформировалось в сознательное или бессознательное подчинение господствующей идеологии.
В настоящее время утопическая модель — но не утопическая функция — переживает кризис в той же мере, в какой его переживает "чистый разум", и неопровержимой истиной становится мрачное изречение Гойи: "Сон Разума порождает чудовищ". И все же нам кажется, что происходит крушение не столько "рационального", сколько идей "прогресса" и линеарного развития мирового общества. Что и позволило Октавио Пасу утверждать: "Ныне от центра, от ядра мирового общества остались одни осколки; европейцы или американцы, все мы оказались на периферии. Мы все маргиналы, ибо центра больше не существует".
Современная дезинтеграция, ставшая для некоторых доказательством "конца утопий", по нашему мнению,— свидетельство кризиса одной определенной утопической модели, ориентированной на изменение всего мира, то есть утопии глобального и даже тоталитарного характера. Между тем из праха мертвых утопий рождаются и другие модели. На это указывает ряд признаков — о них-то и пойдет речь.    *
Во все времена утопия разворачивалась в социальном пространстве и всякий альтернативный проект предполагал обобществление личности или "коллективное единообразие" и содержал оправдание вмешательства в частную жизнь индивида.
Индивидуальное пространство оказывалось сведенным к минимуму, а всякое стремление к личностному самопроявлению воспринималось как недостаток солидарности или пережитки индивидуализма.
Недоверие к обществу и его регулирующим механизмам проявилось в постепенном ослаблении профсоюзов, политических партий, университетов, предприятий и научных центров и в возрастающем тяготении людей к замкнутости в сфере частной жизни и к аполитичности.
Стремление современной утопии к тоталитаризму и единообразию привело к появлению в постиндустриаль-
80
ном обществе — его называют также "постмодернистским" (Лиотар), "комплексным" (Люман), "технологическим" (Маркузе) — индивида с раздробленным, даже "маргинализованным" самосознанием. И тем не менее, государственные структуры по-прежнему видят основу современного общества в технологическом рационализме и в подчинении абстрактной власти.

безопасности, которые воздвигают дополнительные перегородки между индивидуальным и коллективным пространством. Так, в современном обществе, страшно далеком от урбанистической утопии, простой вход в жилище затруднен наличием кодов, домофонов, охранников, а их продолжением служат перегороженные улицы, кварталы с особым входом и "закрытые города", разделенные на четко отграниченные сектора.
Это явление распространилось не только в так называемом развитом обществе, но и в третьем мире, вплоть до бразильских фавел, трущоб и разного рода маргинальных поселков, жители которых также вводят ряд защитных механизмов с целью воспрепятствовать появлению чужаков в своем сообществе. Автобусы, не доезжающие до конечной остановки, коды и знаки — этими и прочими средствами нищие слои организуют свою корпоративную защиту точно так же, как богатые укрываются в башнях-крепостях или в роскошных кварталах.
Характерная для современного общества десоциализация поведения, рост охранительного индивидуализма, уничтожают то естественное пространство, где могла бы проявиться утопия;Таким образом, можно утверждать, что мы присутствуем при закате "опережающего сознания" — утопического напряжения между надеждой на лучшее и боязнью перемен. В процессе "приватизации" утопическая мечта сводится к элементарным индивидуалистическим устремлениям, проектам и визионерским фантазиям.
Частью процесса десоциализации являются также разрыв родственных связей, отмирание традиционных форм общения между городскими и, особенно, сельскими жителями, распад профсоюзной солидарности, какой она была в начале XX в.
Городская цивилизация ведет к маргинализации личности, порождает экстремальные, даже патологические формы одиночества, снимает часть ответственности с человека — отныне он предпочитает делегировать анонимным административным органам право решать то,
82

что прежде решалось на уровне семьи или общественной группы. Деперсонализация административных органов — обезличенных, разобщенных, бюрократических — носит системный характер (окошки в разного рода учреждениях, телефоны "скорой помощи" и т.д.), а телевидение служит посредником такого обезличивания. Эдгар Морен поясняет одну из причин разрыва социальной ткани: "Общественные службы помощи ослабляют пульсацию человеческой солидарности"1.
Согласованная утопия как основа индивидуального пространства
На этом фоне следует задаться вопросом, какова, вернее, какой может быть утопическая функция в современном мире.
Начнем с того, что утопия не всегда бывает абсолютной или тяготеющей ко всеохватности. Подлинная суть утопии свободы (либертарной утопии) состоит именно в том, что она представляет собой проект, альтернативное предложение. Утопическая функция является пропедевтической: она помогает создать нравственное напряжение между субъектом и историческим временем, в которое он погружен; это напряжение должно не только порождать "неудовлетворенность", но и служить этической мотивацией размышлений о других возможных вариантах будущего, давать множественное, а не единственное, видение свободы. С учетом этой перспективы, мы полагаем, что утопия— традиционно склонная к авторитаризму и единообразию — может (и должна) примириться со свободой.
Но какова может быть свободная модель утопии? И нужна ли вообще какая-то модель? Ведь в современном обществе устоялось множество систем ценностей, а такая дифференциация явно контрастирует со связными структурами, моделирующими мир в классической утопии, где
1 Motin Edgar. La solidarite et les solidarites // Le Monde, 26 novembre 1993.
83

любая утопическая альтернатива предстает, как четкий, подобный монолиту, проект.
Как примирить утопию с плюрализмом, свободой и с новыми способами демократического управления нынешней сложной социальной реальностью в контексте международной взаимозависимости? Этой теме мы посвятим заключительные страницы данной части книги.
Утопия свободы должна быть "открытой" по отношению не только к изначальным моделям, но и к своим многочисленным вариантам, а будущее, даже упрежденное, должно сохранять свое качество неопределенности, открытости, сколь бы ни становилась при этом уязвимой утопия. Из этого следует вывод, что необходимо активно искать новую утопию и не прекращать поиски, невзирая на мнимые или подлинные успехи. Еще в 1905 г., предлагая образец "современной утопии", Герберт Уэллс утверждал:
Современная утопия больше не может быть статичной, она должна стать динамичной. Из застывшей формулы она должна превратиться в переходную фазу, за которой, непрерывно сменяясь, последуют другие1.
Именно открытость и динамичность могут пробудить интерес к утопической функции и стимулировать творческую энергию после — не побоимся сказать об этом — глубокого разочарования, вызванного крахом предложенных в последние десятилетия моделей. Ведь когда горизонты заволакиваются и остается в цене только мгновение, которое не позволяет предаться грезам об ином будущем или опереться на прошлое как на поводыря,— тогда, по словам Маршала Бермана, только "путевые указатели" дают возможность ориентации:
1 Герберт Уэллс, автор научно-фантастических произведений на тему вселенской катастрофы, таких, как "Война миров" (1898) и "Остров доктора Моро" (1896), является также автором утопического рассказа "Страна слепых", действие которого происходит в Южной Америке. В книге "Современная утопия" (London, Thomas Nelson, 1905) он ратует за необходимость "постдарвинистской" утопии, то есть признающей принцип эволюции (с. 16).
84

Скрываются привычные горизонты,— открываются новые; надежды приносят разочарование, но мы находим или создаем новые поводы для надежды. Так род человеческий выживал на протяжении веков, несмотря на утраты и бедствия1.
Из фрагментов и осколков рухнувших утопий возникнет новая плюралистическая модель, включающая различные "этики", предлагаемые современным миром. Возделывание "поля надежды" требует воли и творческого, "перспективного" мышления, питающих эмоциональное и интеллектуальное напряжение утопической функции. "Воля к переменам" включает элемент динамики, но для прорыва одной только надежды недостаточно.
Шансы человека обрести свободу зависят от того, как организовано общество. Чтобы все получили равные возможности стать свободными, необходим порядок, основанный на солидарности, и как следствие, необходимо общее чувство ответственности. Новый процесс солидаризации предстанет как возврат к личному альтруизму, путь к возрождению гуманизма, должный в конечном счете привести к изменению нынешнего громоздкого технико-бюрократического аппарата. В любом случае коллективное неприятие всеобщего меркантилизма подразумевает новое обретение самой важной составляющей утопической функции: воображения.
Современное сложное и дифференцированное общество апеллирует к будущему не для того, чтобы установить "новый порядок", а с целью утвердить "новую законность", основанную на свободе, участии в общественной жизни, справедливости. Более свободное, более сплоченное и более справедливое общество не может возникнуть из проекта просвещенного меньшинства, претендующего на обладание глобальными решениями,— оно станет плодом коллективного, всем доступного труда, в организации которого будут задействованы ме-
1 Berman Marshall. Los signos de la calle // Plural (Mexico), № 236, mayo, 1991, p. 39.
85

ханизмы, обеспечивающие всеобщее участие. Провиденциальный волюнтаризм предшествующих десятилетий или фатализм перед лицом неизбежных трудностей должны уступить путь совместной деятельности, отвергающей всякую идею тоталитаризма или государственного давления.
Главным признаком гражданского общества и, соответственно, всякой подлинной демократии является участие всех граждан в общественных делах. Фактически до сих пор недоступное для большинства граждан даже в признанных демократическими странах, такое участие требует нового определения фундаментальных понятий общественной жизни. Чтобы построить новое общество, основанное на участии всех во всем и на солидарной этике, необходимо пересмотреть сложившиеся структуры и поразмыслить о методах действия, то есть следует "организовать фантазию", как подсказывает нам Селсо Фуртадо1*.
Создание "частичных", или "фрагментарных", утопий" — по-видимому, задача развитых демократических обществ, и решать ее должны социальные коллективы, а не мечтатели-одиночки. Ныне традиционное противоречие между борьбой за полное обновление общества и существующей системой постепенно сменяется множественностью таких взаимосогласованных "частичных" утопий, появляющихся в сферах образования и труда или в развитии отдельных "сегментов" современного города. Подобное становится возможным благодаря признанию двух основополагающих истин: возрастающей сложности проявлений многополярного, взаимозависимого мира, и необходимости поисков "консенсуса".
Странный парадокс представляют собой утопии конца XX века: в отличие от классических тоталитарных утопий, они рождаются не в воображении одного человека, а в результате коллективных размышлений и коллективной же практики, которые, вместе с тем, вновь ставят личность в центр исканий.
* Селсо Фуртадо (род. в 1920) — бразильский экономист.

86

При таком положении дел размышления и споры об утопиях, способных управлять сложным и плюралистичным миром, не могут абстрагироваться от культуры. Обычно иллюзии и надежды всегда связывались с новыми политическими структурами, но на практике нравы, привычки, предрассудки и традиции парализовали многие инициативы. Придать политическим переменам постоянство и прочность в конечном итоге могут только культурные изменения. Идеи не приносят пользы, если не сопровождаются спорами о выборе пути и не приводят в действие механизмы, позволяющие внедрить эти идеи, найти консенсус и навести мосты между теоретическими выкладками и конкретными действиями.
Культура, несмотря на множественность своих значений и размытость междисциплинарных границ, по-прежнему остается ориентиром социального развития, и скорее всего именно она будет служить основой многообразия мира в будущем. Не случайно в настоящее время традиционные политические и экономические определения уступают место цивилизационным и культурологическим классификациям (Сэмюэль Хантингтон1*), так как свою идентичность народы обретают не столько в сфере идеологии, сколько в сфере культуры — в языке, истории, религии, нравах и общественных институтах.
Сложное взаимодействие цивилизационных комплексов смягчает жестко поляризованную схему того или иного конфликта и заставляет утопический проект учитывать те особенности общества, которые в прошлом не брались в расчет. При цивилизационном подходе расхождения между народами и культурами предстают более глубокими, чем "политические различия", и более сложными и многополярными, нежели столкновение двух идеологий.
До чего же нехитрым делом кажется нам сегодня создание утопии для мифологизированного класса рабочих
1* Сэмюэль Филипс Хантингтон (род в  1927)— американский культуролог, политолог.
87

или во имя самоцельной революции! И как сложно в наши дни предложить утопии для народов и наций, требующих языковой или этнической автономии и отстаивающих свой культурный плюрализм!
В таком контексте, как никогда прежде, необходим междисциплинарный подход к различным формам утопического дискурса, включающий все сферы человеческой деятельности, от литературы до политологии, от архитектуры до философии, от визуальных искусств до точных наук.

Неизбежная секуляризация утопии

Не станем пытаться окончательно определить рамки свободы, необходимой для утопии, ибо формализованные принципы могут превратиться в карикатуру, если судить по правовому устройству многих стран, и со скромностью, вообще-то не свойственной утописту, выступим лишь в защиту "секуляризации" утопии. Пора оставить практику канонизации "святых", приводившую всегда к тому, что исторические явления закостеневали в виде догм, неоспоримых истин и культа омертвелых иллюзий, препятствовавших во имя принципов любым размышлениям или сомнениям. Сегодня ощущается настоятельная потребность в новом языке, в новом способе видения и анализа проблем, которые уже нельзя описать, как встарь. Слова не могут оставаться прежними.
Сейчас, как никогда, следует отстаивать преимущества критической философской мысли с ее многовековой историей. Эта задача приобретает особую актуальность в связи с угрозой фундаментализма всех мастей — религиозного, марксистского, технократического или неолиберального, в связи с реставраторскими усилиями тех, кто после распада некогда целостных идеологических систем тоскует по единодушию и ортодоксальной сплоченности недавних лет, или тех, кто без разбора копирует моды и модели.
Некоторые предпочитают философию, основанную на таких понятиях, как "новый человек", "новое челове-
88

чество". Эта философия восходит к ренессансной утопии, "центрированной" на человеке, как субъекте, способном изменить мир. Если в эсхатологической картине мира возможно только одно будущее — как итог истории человечества по предначертанному плану от Бытия до Апокалипсиса, то ренессансные прозрения нашли развитие в резко идеологизированной утопии XX в. Так вот, в отличие и от эсхатолога, и от интеллектуала-гуманиста, автор проектов будущего общества, должен уподобиться актеру и вместить в своем уме столько "характеров" — в нашем случае моделей "возможного будущего",— сколько будет предложено утопических альтернатив. Индивидуальный навык критической рефлексии— это условие sinequa поп уважения другой личности и противостояния всяким формам фанатизма и угнетения.
Следует вернуться к давним истокам критического рационализма универсалистской ориентации и приспособить его к нуждам плюралистической реальности, но не пытаясь при этом воскресить богиню Разума.
Хотя философ-интеллигент больше не обладает уверенностью, что его миссия состоит в том, чтобы "изменить мир", он не может отказаться от попытки его "интерпретировать". В общем, он, как предлагает Леопольдо Cea1* должен "маневрировать, чтобы понять", даже если он сожалеет, что "разум не сдержал своего главного обещания: создать Рай на земле". Утопия не должна безоглядно взламывать реальность. Она должна "вносить в нее напряжение", выражать неудовлетворенность, но принимая в расчет реалии культуры— традиционные бытийные ритмы общества, его нравы и верования.
Одним из уроков, преподанных нам в конце XX в., стал крах идеологических систем, которые формовали реальность, а то и насиловали ее ради приспособления к некоей теоретической схеме, созданной a priori.  Ныне
1* Леопольдо Cea (р. в 1912 г.) — мексиканский философ.
89