Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Ваш комментарий о книге

Лихи Т. История современной психологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть IV. Научная психология в XX веке

Б. Ф. Скиннер и Герберт Саймон - два самых значительных психолога-теоретика после Второй мировой войны. Б. Ф. Скиннер был последним из великих теоретиков-бихевиористов, и его можно назвать психологом, наиболее известным публике, после 3. Фрейда. Отвергая существование разума, радикальный бихевиоризм в лице Б. Ф. Скиннера отрекся от всех предыдущих психологических теорий и бросил им вызов. Его призывы к научному контролю над обществом вдохновляли одних людей, но ужасали других. Хотя Герберт Саймон менее известен, его отношение к разуму как к компьютерной программе создало области искусственного интеллекта и когнитивистики, доминирующие в современной психологии.

В начале XX в. разгорелись дискуссии о предмете психологии. Дж. Р. Энджел первым отметил, что предмет изучения психологии изменился, но не был уверен, хорошо ли это. Однако у него был студент, который принял новое направление всем сердцем. Джон Бродес Уотсон в 1913 г. провозгласил манифест бихевиоризма, и хотя психологи спорили по поводу того, что же такое бихевиоризм, они соглашались, что научная психология должна быть объективной, а не субъективной и исследовать поведение, а не сознание.
В главе 8 прослеживается история бихевиоризма от манифеста Уотсона примерно до 1950 г. Глава 9 охватывает период после Второй мировой войны и вплоть до 1950-х гг. На протяжении 1950-х г. бихевиористские теории стали объектом жесткой критики и возникли новые формы бихевиоризма — радикальный бихевио-

260
ризм Б. Ф. Скиннера и неохаллианский опосредованный бихевиоризм. В конце десятилетия бихевиористская теория языка Скиннера попала под огонь критики со стороны молодого лингвиста, Ноама Хомски, логический позитивизм зачах, а эмпирические открытия в психологии животных и человека бросили вызов старым бихевиористским предположениям. В то же время зарождалась новая форма бихевиоризма, когнитивная психология, утверждавшая себя в борьбе с традиционным методологическим бихевиоризмом и радикальным бихевиоризмом Скиннера. В главе 10 описаны подъем и триумф когнитивной психологии, сформулировавшей свой собственный подход к разуму и поведению и участвующей в новой междисциплинарной науке, когнитивистике. К 1980-м гг. в когнитивистике, уже окончательно сформировавшейся, возникли противоречия и ее характер начал меняться.

ГЛАВА 8. Золотой век бихевиоризма, 1913-1950

Бихевиоризм провозглашен
Манифест бихевиоризма

Джон Бродес Уотсон (1878-1958) был молодым, честолюбивым психологом животных, который, как мы узнали из предыдущей главы, в 1908 г. дал характеристику чисто объективному, нементалистскому подходу к психологии животных сразу же после окончания Чикагского университета и поступления на работу в Университет Джонса Хопкинса. В автобиографии Уотсон говорит, что начал развивать идеи объективной психологии человека, еще когда учился на старших курсах Чикагского университета, но эти идеи были встречены с таким ужасом, что он предпочел держать их при себе. После того как он стал ведущим специалистом в области психологии животных, Уотсон решился публично обнародовать свое понимание объективной психологии. Тринадцатого февраля 1913 г. он начал чтение лекций по психологии животных в Колумбийском университете. Первой была прочитана лекция «Психология, какой ее видят бихевиористы». Вдохновленный поддержкой редактора Psychological Review Говарда Уоррена, Уотсон опубликовал свою лекцию; в 1943 г. группа выдающихся психологов оценила эту статью как самую важную работу, которая когда-либо публиковалась в Psychological Review.
Из агрессивного тона самой статьи было ясно, что Уотсон издал манифест психологии нового типа — бихевиоризма. В те годы манифесты были распространены намного больше, чем сейчас. Большое количество манифестов обнародовали, например, различные модернистские течения в искусстве. Манифест бихевиоризма Уотсона преследовал те же цели, что и эти модернистские манифесты: отречься от прошлого и установить, каким бы непоследовательным оно ни было, видение жизни, какой она могла бы быть. Уотсон начал с громкого определения психологии:
Психология, какой ее видят бихевиористы, является объективной отраслью естественных наук. Ее теоретическая цель — предсказание и контроль поведения. Интроспекция не образует существенной части ее методов, научная ценность ее данных не зависит от степени их готовности предоставить себя в распоряжение объяснений в терминах сознания. Бихевиорист, пытаясь получить единую схему ответной реакции, не признает границы между человеком и животным. Поведение человека, при всей утонченности и сложности его форм, составляет всего лишь часть общей схемы исследований бихевиориста (1913а, р. 158).
Критика психологии сознания. Уотсон в своих взглядах отошел от старых форм психологии. Он отказывался замечать какие-либо различия между структу-

262
рализмом и функционализмом. Оба направления принимали традиционное определение психологии как «науки о явлениях сознания», и обе пользовались традиционным «эзотерическим» методом интроспекции. Но психология, понимаемая таким образом, «потерпела неудачу, пытаясь занять свое место в мире несомненных естественных наук». В работах по психологии животных Уотсону пришлось столкнуться с серьезными препятствиями — менталистским постулатом о неспособности животных к интроспекции, значительно затруднявшим работу в этой области. Психологам приходилось «конструировать» содержание сознания животных по аналогии с собственным разумом. Более того, традиционная психология была антропоцентричной, т. е. оценивала открытия в области психологии животных лишь в той мере, в какой они касались вопросов психологии человека. Уотсон считал такую ситуацию неприемлемой и ставил перед собой задачу изменить приоритеты. В 1908 г. он провозгласил автономию психологии животных; теперь же он предложил использовать «людей в качестве субъектов и привлекать методы исследования, полностью идентичные тем, которые применяются при работе с животными». Ранее сравнительные психологи предостерегали от очеловечивания животных; Уотсон понуждал психологов не очеловечивать людей.
Уотсон критиковал эмпирические, философские и практические аспекты интроспекции. В эмпирическом отношении она просто-напросто терпела неудачу, пытаясь дать определение вопросам, на которые не могла убедительно ответить. Все еще не существовало ответов даже на самые основные вопросы психологии сознания: сколько существует ощущений и сколько — их атрибутов. Уотсон не видел конца бесплодной дискуссии (1913а, р. 164): «Я твердо верю, что, несмотря на то что интроспективный метод списан со счетов, психологи будут продолжать разделяться по вопросу о том, обладает ли слуховое ощущение свойством "протяженности"... и по сотням других подобных вопросов».
Вторая причина, по которой Уотсон отвергал интроспекцию, была философской: интроспекция не походила на методы естественных наук и, следовательно, вообще не была научным методом. В естественных науках хорошие методики давали «воспроизводимые результаты», и если их не удавалось получить, то «нападали на условия эксперимента» до тех пор, пока не удавалось добыть надежные данные. Но в психологии сознания мы должны изучать частный мир сознания наблюдателя. Это означает, что в том случае, когда результаты неясны, вместо нападок на условия эксперимента психологи критикуют наблюдателя, занятого интроспекцией, говоря: «ваша интроспекция плохая» или «нетренированная». Уотсон придерживался той точки зрения, что результаты интроспективной психологии несут в себе личный элемент, не найденный в естественных науках; этот спор закладывает основу для методологического бихевиоризма.
Наконец, интроспекция не выдерживает практических проверок. В лаборатории она требует, чтобы психологи животных нашли некоторые поведенческие критерии сознания; как мы знаем, этим вопросом весьма интересовался Уотсон, поскольку он несколько раз готовил обзоры для Psychological Bulletin. Но сейчас он утверждал, что сознание не имеет отношения к работе с животными: «Любой может предположить присутствие или отсутствие сознания на любом уровне филогенеза, никоим образом не привлекая для этого проблему поведения». Эксперимен-

263
ты предназначены для того, чтобы выявить, что животное может делать при определенных новых обстоятельствах, когда и ведут наблюдение за его поведением; только позднее исследователь должен предпринять «абсурдную попытку» реконструировать разум животного, исходя из его поведения. Но Уотсон указывал, что реконструкция сознания животных ничего не прибавляет к тому, что уже получено благодаря наблюдениям за поведением животного. Интроспективная психология была неуместна и с социальной точки зрения, поскольку не предлагала решений для тех проблем, с которыми люди сталкиваются в современной жизни. Конечно, Уотсон сообщал, что его собственное убеждение, будто психология сознания не имеет «сферы применения», заставило его «разочароваться» в ней. Поэтому неудивительно, что единственной областью существующей психологии, которую Уотсон хвалил, была прикладная психология: педагогическая психология, психофармакология, тестирование интеллектуальных способностей, психопатология, а также судебная психология и психология рекламы. По его мнению, в этих областях исследователи добились наибольших успехов потому, что зависимость от интроспекции была меньше. Уотсон заявлял, что будущее психологии связано с прогрессивизмом и бихевиоризмом, «истинно научными» направлениями психологии, поскольку им «предстоит найти широкие обобщения, которые приведут к контролю над поведением человека».
По мнению Уотсона, в интроспективной психологии не было ничего заслуживающего внимания, но многое — достойно осуждения. «Психология должна отказаться от всех ссылок на сознание». Отныне психологию следовало определять как науку о поведении и «никогда не использовать такие термины, как сознание, психические состояние, разум, содержание, поддающийся интроспективной проверке, воображаемый и т. п. Вместо этого следует оперировать понятиями стимула и реакции, формирования привычки, интеграции привычек и т. д. Стоит попытаться сделать это прямо сейчас» (Watson, p. 166-167).
Бихевиористская программа. Точкой отсчета новой психологии Уотсона следует считать установление того факта, что организмы, в равной степени и люди и животные, приспосабливаются к окружающей их среде; т. е. психология должна быть исследованием приспособительного поведения, а не содержания сознания. Описание поведения ведет к предсказанию поведения в понятиях стимула и реакции (1913а, р. 167): «В полностью разработанной системе психологии, зная реакцию, можно предсказать стимул, а зная стимул, можно предсказать реакцию». В конечном итоге Уотсон ставил перед собой задачу «изучить общие и частные методы, посредством которых я могу контролировать поведение». Как только методы контроля станут доступны, общественные лидеры будут в состоянии «использовать наши данные на практике». Хотя Уотсон не цитировал Огюста Конта, в его программе бихевиоризма — описывать, предсказывать и контролировать наблюдаемое поведение — отчетливо прослеживались традиции позитивизма. И для Конта, и для Уотсона единственно приемлемой формой объяснения было объяснение в физико-химических терминах.
Методы, с помощью которых предстояло достичь новых целей психологии, оставались достаточно туманными, как позднее признал и сам Уотсон (J. Watson, 1916а). Из манифеста бихевиоризма о его методологии можно было заключить

264
только то, что исследовательская работа с людьми не должна отличаться от работы с животными, поскольку бихевиористы «во время проведения эксперимента придают такое же малое значение «процессам сознания» [у субъекта-человека], какое мы придаем подобным процессам у крыс». Уотсон привел несколько примеров того, как можно исследовать ощущения и память с позиций бихевиоризма, но они были не очень убедительны, и позднее на смену им пришел метод условных рефлексов И. П. Павлова.
Уотсон утверждал, что головной мозг не вовлечен в процесс мышления (не существует «центрально инициируемых процессов»), но состоит из «слабого повторного воспроизведения... мышечных актов», особенно «двигательных привычек гортани». Он говорил: «Везде, где есть процессы мышления, имеются слабые сокращения мускулатуры, участвующей в открытом воспроизведении привычного действия, и особенно в еще более тонкой системе мускулатуры, участвующей в речи... Образность становится психической роскошью (даже если она на самом деле существует), лишенной какого-либо функционального значения» (1913а, р. 174). Призывы Уотсона могут шокировать рядового читателя, но мы должны понимать, что его выводы представляли собой логическое следствие моторной теории сознания (Н. С. McComas, 1916). Согласно моторной теории, содержание сознания просто отражает связи стимул-реакция, никак не затрагивая их; Уотсон просто указал, что, поскольку психическое содержание «не имеет функционального значения», нет никакого смысла, за исключением существующих предрассудков, заниматься его изучением: «Наш разум извращен пятьюдесятью годами, напрасно потраченными на исследование сознания». Периферическая теория как доктрина набирала силу в психологии, по крайней мере, со времен И. М. Сеченова, и уотсоновскую версию этой теории необходимо искать в самых влиятельных и важных формах бихевиорализма до тех пор, пока в 1960-х гг. он не превратился в когнитивную теорию.
В другой своей лекции, прочитанной в Колумбийском университете, которая называлась «Образ и привязанность в поведении» и также вышла в свет в 1913 г., Уотсон продолжил нападки на содержание психики. Здесь он рассматривает и отвергает формулу методологического бихевиоризма: «Меня не волнует, что происходит в так называемом разуме человека, до тех пор, пока его или ее поведение остается предсказуемым». Но для Уотсона методологический бихевиоризм был неприемлемой уступкой. Он многократно повторял свою точку зрения на то, что «не существует центрально инициированных процессов». Мышление является всего лишь «имплицитным (скрытым) поведением», которое иногда имеет место между стимулом и конечным «явным поведением». Он высказал гипотезу о том, что имплицитное поведение по большей части происходит в гортани и доступно наблюдению, хотя методы подобных наблюдений еще не разработаны. Важным для Уотсона было то, что не существует функциональных психических процессов, играющих роль причин, определяющих поведение. Существуют только цепи поведения, некоторые из которых трудно наблюдать. Уотсон применяет свой тезис и к психическим образам, и к переживаемым эмоциям — ни один раздел психологии не может выпасть из бихевиористской схемы, поскольку необходимо показать, что разум представляет собой поведение; бихевиористы не должны уступать предмет

265
менталистам. Наконец, Уотсон начал развивать тему, которая станет преобладающей в его поздних работах и приведет к тому, что бихевиоризм окажется отрицанием не только старой психологии, но и многих ценностей традиционной культуры. Он заявил, что приверженность психологии сознания коренится в привязанности к религии в научную эпоху, сделавшую религию устаревшей. Те, кто верит в существование центрально инициированных процессов, т. е. в то, что поведение начинается в головном мозге, а не инициируется некими внешними стимулами, на самом деле верит в существование души. Уотсон говорил, что, поскольку мы ничего не знаем о коре головного мозга, очень легко приписать ей функции души — обе они загадочны. Позиция Уотсона была крайне радикальной: не только души не существует, но и кора не делает ничего, выходящего за рамки работы трансляционной станции, соединяющей стимул и реакцию; и душу, и мозг при описании, предсказании и контроле поведения можно игнорировать.
Первая реакция (1913-1918). Как психологи восприняли манифест Уотсона? Можно было ожидать, что бихевиоризм ждет широкая поддержка молодых психологов и нападки со стороны их более старших коллег. Сегодня, когда манифест Уотсона признан отправной точкой бихевиоризма, многие представляют реакцию на него именно так. Но Ф. Самуэльсон (F. Samuelson, 1981) показал, что на самом деле откликов на «Психологию, какой ее видит бихевиорист» появилось немного и они были довольно сдержанными.
В самом 1913 г. откликов было очень мало. Учитель Уотсона, Дж. Р. Энджел, добавил несколько ссылок на бихевиоризм в окончательный вариант своей книги «Поведение как категория психологии». Он заявил, что «от всей души симпатизирует» бихевиоризму и признает его логическим продолжением своего собственного акцента на поведение. Тем не менее он не думал, что интроспекция когда-либо полностью исчезнет из психологии, поскольку только она может дать полезные отчеты о процессах, связывающих стимул и реакцию; сам Уотсон допускал подобное использование интроспекции, но называл ее «языковым методом». Энджел пожелал бихевиоризму счастливого пути, но посоветовал «перерасти эксцессы молодости», что, как и большинство советов молодым, осталось незамеченным. М. Э. Хаггерти, практически не цитируя Уотсона, согласился с тем, что появляющиеся законы научения, или формирования навыков, сводят поведение к «физическим терминам», поэтому «больше нет нужды призывать духов в форме сознания» для того, чтобы объяснить мышление. Роберт Йеркс критиковал Уотсона за то, что тот «вышвырнул за борт» метод самонаблюдения, который отделил психологию от биологии; при бихевиоризме психология станет «просто фрагментом физиологии». Философ Генри Маршалл опасался, что психология «может испариться». Он проследил за бихевиористским Zeitgeist1, самым крайним проявлением которого и был бихевиоризм, и пришел к выводу, что тот содержит много ценного, но отождествление исследований поведения и физиологии является «поразительной путаницей в мыслях», поскольку надо продолжать заниматься изучением сознания, каковы бы ни были успехи бихевиоризма. Мэри Калкинс, которая ранее предложила свою Эго-психологию в качестве компромисса структурной и функ-
1 Дух времени (нем.) — Примеч. ред.

266
циональной психологии, теперь предложила ее в качестве посредника между бихевиоризмом и ментализмом. Подобно большинству комментаторов, она в основном согласилась с критикой Уотсона по адресу структурализма и приветствовала изучение поведения, но в то же время считала интроспекцию обязательным, хотя и трудным методом психологии.
В следующие несколько лет отзывы о бихевиоризме носили такой же характер: были признаны недостатки структурализма, ценность исследования поведения, но тем не менее интроспекцию защищали как sine qua поп психологии. Исследование поведения было как раз биологией; психология, для сохранения своей идентичности, должна была оставаться интроспективной. А. Г. Джонс (A. H.Jones, 1915) обращался ко многим, когда писал следующие строки: «Опорой нам должна служить уверенность в том, что, чем бы ни была психология, она, по крайней мере, останется доктриной сознания. Отрицать это означает выплескивать ребенка вместе с водой». Э. Б. Титченер также рассматривал исследование поведения как биологию, а не как психологию. Он говорил, что, поскольку существуют факты сознания, их можно изучать, в чем и заключается задача психологии. Бихевиоризм — перспективное направление, но вообще не относится к психологии и, следовательно, не несет угрозы для интроспекции. Пример существенной методологической критики бихевиоризма Уотсона показал Г. К. Мак-Комас (Н. С. McCom.as, 1916), который справедливо рассматривал его как естественное продолжение моторной теории сознания. Мак-Комас показал, что свойственная Уотсону идентификация мышления с движениями гортани является ложной: некоторые люди утрачивают гортань в результате болезни, но сохраняют при этом способность к мышлению.
За исключением статьи Мак-Комаса, реакция на бихевиоризм в годы перед Первой мировой войной сводилась к одному и тому же: изучение поведения представляется очень ценным, но оно относится скорее не к психологии, а к биологии, поскольку психология, по определению, является изучением сознания и должна, волей-неволей, использовать в качестве метода интроспекцию. Хотя эта позиция критиков не была лишена оснований, казалось, они не замечают того, что Уотсон может преуспеть в фундаментальном пересмотре определения психологии. Как мы узнали, Уотсон оседлал волну бихевиоризма, и если бы достаточное количество психологов приняло его определение этой области знаний, то это было бы, по сути, историческим фактом прекращения исследований разума и началом изучения поведения.
Конечно, сам Уотсон не молчал, пока шло обсуждение его взглядов. В 1916 г. он был избран президентом АРА. В своей речи при вступлении в должность (J. Watson, 1916a) он попытался ликвидировать самый серьезный пробел в бихевиоризме: метод и теорию, с помощью которых следовало объяснять и изучать поведение. В течение нескольких лет Уотсон пытался продемонстрировать, что мышление — это всего лишь имплицитная речь, но не преуспел в этом. Поэтому он обратился к работе Карла Лэшли, студента своей лаборатории, который повторял и расширял методики И. П. Павлова по выработке условных рефлексов. Сейчас Уотсон представлял работу по условным рефлексам как суть бихевиоризма: метод Павлова в приложении к людям должен был стать орудием исследования, а теория условных рефлексов — стать основой для предсказания и контроля поведения человека и животных, заменив интроспекцию. Но Уотсон был склонен применить

267
свою теорию и за пределами лаборатории. В другой статье, написанной в 1916 г., он утверждал, что неврозы — это «нарушения привычки», чаще всего — речевых функций (1916b). Мы снова видим, что программа Уотсона была не только научной, но и социальной: уже в то время, когда он изучал и исследовал условные рефлексы, он был готов утверждать, что речь и, таким образом, невротические симптомы являются условными рефлексами, плохим приспособлением поведения, которое можно исправить с применением бихевиористских принципов.
Мы увидели различные реакции на манифест Уотсона. Однако, за исключением примерно десятка статей, немногие психологи или философы писали о нем. Причину этого не так уж сложно найти. Манифест — произведение ораторского искусства, и когда мы отделяем риторику Уотсона от его существенных предложений, то обнаруживаем, что он почти не сказал ничего нового, но зато говорил очень гневным тоном. В предыдущей главе мы показали, что бихевиористский подход в психологии распространялся очень медленно. Уотсон дал бихевиора-лизму гневный голос и имя — бихевиоризм. Но его манифест не вызвал большого внимания. Психологи старшего поколения уже допускали, что необходимо уделить внимание поведению (в конце концов, именно они направляли всю область к бихевиорализму), но были озабочены сохранением традиционной миссии психологии, изучения сознания. Более молодые психологи, принадлежавшие к поколению самого Уотсона, уже приняли бихевиорализм и поэтому спокойно отнеслись к его дальнейшему распространению, даже если и отвергали экстремальную периферическую теорию. Поэтому манифест психологического модернизма Уотсона никого не ужаснул и не вдохновил, так как все уже научились жить в условиях модернизма или даже практиковали его. Уотсон не произвел революции, но окончательно дал понять, что психология больше не является наукой о сознании. «Психология, какой ее видит бихевиорист» просто ознаменовала момент, когда бихевиорализм обрел самосознание. Интроспективный метод был окончательно отвергнут, но не следует преувеличивать роль Уотсона: эти изменения в психологии рано или поздно произошли бы, даже если бы Уотсон вообще не стал психологом.
Бихевиоризм получает определение, 1919-1930
Как и все развитие психологии в целом, дискуссию о бихевиоризме прервала Первая мировая война. Как мы увидим, психология была вовлечена в войну, что сильно изменило ее; когда психологи возобновили обсуждение бихевиоризма, основания дискуссии сильно отличались от того, что было до войны. Ценность объективной психологии доказали тесты, которые проводили психологи, отбиравшие солдат. После войны встал вопрос не о том, насколько законен бихевиоризм, а о том, какую форму он должен принять. В 1920-е гг. психологи пытались дать определение бихевиоризма, но, как мы увидим, превратить его в однородное движение не удалось.
Варианты бихевиоризма. Еще в 1922 г. стало ясно, что психологи озабочены пониманием бихевиоризма и его более или менее приемлемой формулировкой. Уолтер Хантер (Walter Hunter, 1922), симпатизировавший Уотсону, написал «Открытое письмо антибихевиористам». Здесь он высказал такое же понимание

268
бихевиоризма, как и Уотсон: бихевиоризм — это трактовка психологии как исследования отношений стимула и реакции. Хантер подверг критике другие определения бихевиоризма, мешавшие психологам увидеть, что же это такое на самом деле. Позднее Хантер (Hunter, 1925) попытался разработать особую науку о человеческом поведении — антропономию. Но новая наука не прижилась, зато психология получила новое, бихевиористское, определение.
Некоторые психологи, в частности Альберт П. Вейсс (Albert P. Weiss, 1924) и Цинь Янг Kyo (Zing Yang Kuo, 1928), попытались дать формулировку бихевиоризма, подобную уотсоновской, но только более точную. Цинь Ян Куо определял бихевиоризм как «науку о механизмах, касающихся механических движений организмов» и утверждал, что «долг бихевиориста — описывать поведение точно так же, как физик описывает движение машины». Такую механистичную и редукционистскую психологию, современный вариант идей Ламетри, наиболее активно насаждал Карл Лэшли (1890-1958), студент, с которым Уотсон исследовал условные рефлексы у животных и человека.
Лэшли писал, что бихевиоризм стал «аккредитованной системой психологии», но, делая основной упор на «экспериментальном методе», не смог дать сколько-нибудь удовлетворительной «систематической формулировки» своих положений. В свете того, что бихевиоризм «столь решительно порвал с традициями психологии», возникла потребность в более четкой формулировке бихевиоризма. Лэшли заявил, что предложено три формы бихевиоризма. Первые две мало отличаются друг от друга и являются разновидностями «методологического бихевиоризма». Они допускают, что «факты сознательного опыта существуют, но не пригодны для какой-либо научной обработки». По мнению Лэшли, методологический бихевиоризм стал отправной точкой собственного бихевиоризма Уотсона, но был признан им неудовлетворительным, поскольку в значительной степени допускал существование интроспективной психологии. Именно из-за признания «фактов сознания» методологический бихевиоризм допускал, что психология никогда не будет сформирована полностью и окончательно, и был вынужден согласиться с существованием науки, или, по крайней мере, исследований разума, наряду с наукой о поведении. Противовесом методологическому бихевиоризму стал «строгий» (или, как его называли М. Калкинс [М. Calkins, 1921] и Р. У. Уиллер [R. W. Wheeler, 1923], «радикальный») бихевиоризм, утверждавший, что фактов сознания не существует. Однако Лэшли соглашался, что столь нетрадиционная точка зрения нуждается в серьезных доказательствах. Он писал:
Позвольте мне сбросить львиную шкуру. Моя ссора с бихевиоризмом заключается не в том, что он зашел слишком далеко, а в том что он колеблется... в том, что он не сумел превратить свои предпосылки в логические выводы. Для меня сущность бихевиоризма заключается в вере в то, что исследование человека не покажет ничего сверх того, что адекватно описывается понятиями механики и химии... Я верю, что можно создать физиологическую психологию, которая сразится с дуалистами на их собственной территории... и показать, что их данные можно включить в механистическую систему... Физиологическое рассмотрение поведения будет полным и адекватным отчетом о всех явлениях сознания... требующим, чтобы все психологические данные, независимо от способа их получения, были подвергнуты физической или физиологической интерпретации (р. 243-244).

269
В конце концов Лэшли заявил, что выбор между бихевиоризмом и традиционной психологией превратился в выбор между двумя несовместимыми мировоззрениями, научным и гуманистическим. Прежде психология настаивала, что «должно остаться место для человеческих идеалов и стремлений». Но «другие науки освободились от этого рабства», и поэтому психология также должна освободиться от «метафизики и ценностей», а также от «мистического обскурантизма», чтобы превратиться в физиологию. В физиологии можно отыскать принципы объяснения, которые сделают психологию естественной наукой, свободной от ценностей, способной обратиться к «наиболее интересным и жизненно важным проблемам, связанным с человеческим поведением». Это позволит психологии взяться за решение практических проблем, ныне лежащих в сфере педагогики или психиатрии, что было невозможно в рамках интроспективной психологии. Очевидно, что взгляды Лэшли были очень близки к механистичному, физиологическому объяснению поведения и сознания Ламетри, а также к позитивизму О. Конта. Он проповедовал власть науки, а не гуманизма и полагал, что общественные проблемы можно решать с помощью технологии. К. Лэшли, А. Вейсс, Цинь Янг Куо и Дж. Уотсон попытались дать достаточно узкое определение бихевиоризма, следуя бихевиористской версии пути через физиологию, почти уничтожая психологию как независимую дисциплину. Другие психологи и философы, занимавшиеся проблемами психологии, считали физиологически-редукционистское определение бихевиоризма слишком узким.
Философ-неореалист Р. Б. Перри (R. В. Perry, 1921) не видел в бихевиоризме ничего нового, он рассматривал его как «простое возвращение к взглядам Аристотелям, согласно которым разум и тело связаны друг с другом как деятельность и орган». Принятие бихевиоризма не означало отрицания того, что разум играет роль в поведении. Напротив, «если вы бихевиорист, вы считаете разум чем-то вмешивающимся» в определение поведения; бихевиоризм освобождает разум от бессилия параллелизма, навязанного интроспективной психологией. С другой стороны, неореалист Стивен Пеппер (S. Pepper, 1923), учившийся у Перри в Гарварде, отказывался считать идеи Уотсона бихевиоризмом. Дж. Джастроу (J. Jastrow, 1927), один из основоположников психологии в США, не видел в бихевиоризме ничего нового, называя бихевиористами У. Джеймса, Ч. Пирса и Г. Р. Холла. Джастроу утверждал, что ошибочно смешивать «радикальный» бихевиоризм Уотсона с более общим и умеренным бихевиоризмом, которого придерживались большинство американских психологов.
Когда мы сопоставляем взгляды К. Лэшли, Р. Б. Перри, Р. Пеппера и Дж. Джастроу, становится ясно, что термин «бихевиоризм» обладал почти бесконечной эластичностью. Он мог означать физиологический редукционизм или просто исследование поведения объективными средствами; он мог означать принципиальный разрыв с прошлым, а мог быть и традиционным; он мог считать разум причиной, определяющей поведение, или отрицать роль разума как причинного фактора. Р. С. Вудворт (R. S. Woodworth, 1924) был прав, когда писал, что многочисленные претенденты название бихевиористов не образуют никакого единого направления. При этом Вудворт считал бихевиоризмом изучение законов поведения и поиск средств контроля за ним, а не нейромеханистичную интерпретацию психологии,

270
данную Уотсоном. Вудворт отмечал, что психология начиналась как неинтроспективное исследование времени ответной реакции, памяти и психофизики, но отклонилась от своего развития по пути науки из-за работ Э. Б. Титченера, О. Кюльпе и других исследователей примерно в 1900 г. Таким образом, научная психология была обречена стать бихевиористской, и Уотсон не предложил ничего кардинально нового.
Человек или робот? В нескольких статьях, защищающих бихевиоризм и связывающих бихевиорализм с прошлым — функционализмом и будущим — когни-тивистикой, вставал один и тот же вопрос — об «автоматической возлюбленной» У. Джеймса. Противопоставляя бихевиоризм гуманизму, К. Лэшли отмечал, что «возражения против бихевиоризма в конечном итоге сводятся к тому, что он не в состоянии выражать жизненно важные, личные свойства опыта»; это возражение достаточно очевидно в аргументах У. Джеймса, относящихся к «автоматической возлюбленной». На этот аргумент против бихевиоризма указывал и У. Р. Хантер (W. S. Hunter, 1923). Отвечая на подобные возражения, Лэшли заявил, что «описания опыта принадлежат искусству, а не науке», а Хантер утверждал, что рассуждения о том, можно ли любить машину, не имеют отношения к поиску научной истины. Более подробно проанализировал эту проблему с точки зрения бихевиоризма Б. Г. Боде (В. Н. Bode, 1918). Он считал, что значительной разницы между возлюбленной-человеком и механической возлюбленной не существует, поскольку между ними нет существенных поведенческих различий:
Если не существует объективно наблюдаемых различий, то, значит, наличие у живой девушки сознания никак не отражается на ее поведении — это просто побочный фактор. Все объясняется механическими причинами, и загадка вечной женственности ничем не отличается от задач высшей математики (р. 451).
Наконец, критик бихевиоризма Уильям Мак-Дугалл сформулировал эту проблему в современных терминах, использовав слово «робот», только что появившееся благодаря фантастической пьесе Карела Чапека «R.U.R.». Мак-Дугалл (W. MacDougall, 1925) считал вопрос «человек или робот?» основным для бихевиоризма. В основе бихевиоризма лежало утверждение о том, что люди являются всего лишь машинами — роботами, но это утверждение оставалось недоказанным. По мнению Р. С. Вудворта, оставалось установить, что роботы могли делать все то же самое, что и люди.
Интерес к «автоматической возлюбленной» У. Джеймса (или, как теперь стали говорить, роботу) являлся отголоском основной проблемы научной психологии XX столетия: можно ли последовательно считать людей машинами? Этот вопрос выходил за пределы всех систем психологии, поскольку был тесно связан с функционализмом, реализмом, бихевиоризмом и когнитивной психологией. С появлением компьютеров один из их создателей сформулировал вопрос Джеймса по-новому: можно ли сказать о машине, что она мыслит, если вы, разговаривая с ней, полагаете, что разговариваете с человеком? А. М. Тюринг, а вслед за ним множество когнитивных психологов дали ответ, подобный тому, который давал Б. Г. Боде: если вы в состоянии принять машину за человека, значит, между машиной и человеком нет существенной разницы. Лэшли был прав, когда отмечал, что за дискуссиями вокруг бихевиоризма стоит не только и не столько разное понимание психологии, но имеющая гораздо большее значение борьба сторонников «механи-

271
стического объяснения» и «окончательного определения ценностей», взгляда на людей как на роботов или как на деятелей, имеющих свои цели, ценности, надежды, страхи и привязанности.
Поздний бихевиоризм Уотсона. После Второй мировой войны и неудачной службы в армии, где он разрабатывал тесты для летчиков, Уотсон выбрал новое направление исследований и защиты бихевиоризма. Теперь он интенсивно занимался психологией человека, основанной на условных рефлексах, исследуя приобретение рефлексов детьми. Уотсон верил, что природа наделила людей очень малым количеством безусловных рефлексов, поэтому сложное поведение взрослых можно истолковать просто как результат приобретения условных рефлексов по методу И. П. Павлова на протяжении многих лет. В противовес евгенике и ее адептам, которые считали, что люди получают большую часть своего интеллекта по наследству, Уотсон (J. Watson, 1930, р. 94) утверждал, что «не существует такой вещи, как наследование способности, таланта, темперамента, психической конституции и характера». Например, он отрицал то, что предпочтение в использовании правой или левой руки является врожденным. Он не смог выявить ни структурных различий, ни разницы в силе между правой и левой рукой младенца. Поэтому, хотя он и испытывал замешательство по поводу того, что большинство людей правши, он видел причину этого в социальном обучении и говорил, что превращение вех детей-левшей в правшей не принесет никакого вреда. Ничто не может продемонстрировать радикальную периферическую теорию Уотсона лучше следующего примера: поскольку он не смог обнаружить периферических различий в силе и строении рук, то пришел к выводу о том, что не существует никакой биологической основы праворукости или леворукости. Уотсон полностью игнорировал «загадочную» (J. Watson, 1913b) кору головного мозга, считая ее всего лишь трансляционной станцией нервных импульсов. Сейчас мы знаем, что левое и правое полушария головного мозга человека выполняют очень различные функции и что различия между право- и леворукими закладываются именно здесь.
Наконец, Уотсон взялся за доказательство своего наиболее радикального убеждения: «Дайте мне дюжину здоровых младенцев и особую изолированную среду, чтобы их воспитывать, и я гарантирую, что случайным образом выберу любого из них и воспитаю из него специалиста любого типа — врача, адвоката, художника, торговца и даже попрошайку или вора» (J. Watson, 1930, р. 104). Наибольшую известность среди его исследований младенцев получила работа «Обусловленные эмоциональные реакции» (J. Watson and R. Rayner, 1920). Здесь был описан эксперимент Уотсона с ребенком, известным как Альберт Б. Целью эксперимента было продемонстрировать, что люди рождаются только с несколькими инстинктами — страха, ярости и половым, а эмоции являются условными версиями этих врожденных рефлексов. В качестве безусловного стимула (US), порождающего страх (безусловный рефлекс, UR) Уотсон выбрал громкий шум — звук, который издавала металлическая балка при ударе по ней молотком; было установлено, что этот стимул был одним из немногих, пугавших маленького Альберта. Уотсон сопровождал шум условным стимулом (CS), крысой, с которой любил играть Альберт. Но теперь, когда Альберт дотрагивался до крысы, Уотсон ударял по балке; после семи таких сочетаний ребенок демонстрировал страх, как только видел крысу.

272
Уотсон заявил, что создал «условную эмоциональную реакцию», и утверждал, что обстановка его эксперимента является прототипом эмоционального научения нормального человека в нормальной окружающей среде. Уотсон считал, что продемонстрировал, будто богатая эмоциональная жизнь взрослого человека — всего лишь большое количество условных рефлексов, выработанных на протяжении многих лет развития. Мы должны отметить, что заявления Уотсона весьма сомнительны, а этичность его эксперимента находится под вопросом (Е. Samelson, 1980); более того, этот эксперимент часто искаженно описывают во вторичных источниках (В. Harris, 1979). Но Уотсон был, по крайней мере, последовательным. Он влюбился в свою коллегу-аспирантку Розали Райнер (это вызвало скандал, стоивший ему работы в университете Хопкинса) и писал ей, что «каждая клетка, которая есть во мне, — твоя, все вместе и по отдельности» и что все его эмоциональные ответные реакции «позитивны и направлены к тебе... так же как и каждый ответ сердца» (цит. по: D. В. Cohen, 1979).
Уотсон всегда стремился к популяризации психологии. Он вплотную занялся этим после потери работы в университете. Так, в 1926-1928 гг. в журнале Harper's публиковались его статьи о психологии человека, написанные с бихевиористских позиций. Там Уотсон начал излагать бихевиоризм в качестве замены менталистской психологии и психоанализа, пленявшего ранее умы общественности. Он заявил, что и психоанализ, и традиционная психология сознания никогда не имели права называться наукой, поэтому больше не заслуживают какого-либо внимания. В своих научно-популярных работах Уотсон настойчиво ассоциировал психологию сознания с религией, утверждая, что ее понятия «разума и сознания» были не тем иным, как «пережитками церковных догм Средневековья» .По его мнению, идея разума, или души, помогала церковникам удерживать общество под контролем; но теперь настало время науки.
Уотсон вызвал менталистов на спор о существовании сознания. На утверждения менталиста о том, что он обладает психической жизнью, Уотсон отвечал просто: «У меня есть только ваши непроверенные и ничем не доказанные слова, что вы обладаете образами и ощущениями». Поэтому концепции ментализма остаются мифами. Вместо фантастической, скрыто религиозной, традиционной психологии сознания, бихевиоризм предложил позитивистскую, научную психологию описания, предсказания и контроля поведения. Уотсон говорил, что бихевиористская психология способна предложить эффективные, научные методы контроля за поведением: «Мы можем с рождения превратить любого человека в социальное или асоциальное существо; частью научной работы бихевиориста является определение того, для чего пригодна та или иная человеческая машина, чтобы дать обществу необходимую информацию о ее способностях». В полном соответствии с традицией позитивизма О. Конта бихевиоризм Уотсона отвергал религию и нравственный контроль над поведением, ставя цель заменить их наукой и технологическим контролем посредством бихевиористской психологии. В этом бихевиоризм сблизился с прогрессивизмом. Прогрессивизм стремился к установлению рационального контроля над обществом средствами науки, поэтому его сторонники заинтересовались бихевиоризмом, который обещал им необходимую для этого технологию.
273

Формулировка основных принципов бихевиоризма, 1930-1950

К 1930 г. бихевиоризм прочно утвердился как доминирующая точка зрения в экспериментальной психологии. Идеи Уотсона восторжествовали, а термин «бихевиоризм» стал общепринятым, хотя большинство психологов признавали, что это направление имеет множество форм (К. Williams, 1931). Сцена для того, чтобы разработать конкретные бихевиористские теории поведения, уже была подготовлена. Основной исследовательской проблемой следующих десятилетий стало научение (J. A. McGeoch, 1931). Функционалисты считали способность к научению критерием разума животных, а развитие бихевиоризма лишь увеличило его важность. Научение — это процесс, с помощью которого люди и животные приспосабливаются к окружающей среде, обучаются и могут изменяться в интересах социального контроля или терапии. Поэтому неудивительно, что период 1930 — 1940-х гг., впоследствии названный золотым веком теоретической психологии, стал периодом расцвета именно для исследований научения, а не перцепции, мышления, групповой динамики и чего-либо еще.
Другим важным достижением экспериментальной психологии на протяжении этих десятилетий стал рост самосознания психологов относительно надлежащего научного метода. Психологи, как мы уже часто отмечали, всегда испытывали неопределенность по поводу научного статуса их дисциплины и, естественно, жаждали найти методологический рецепт, следуя которому они смогли бы наверняка превратить психологию в науку. Отвергая ментализм, Уотсон видел его роковую ошибку в «ненаучности» метода интроспекции и объявил объективный метод, позаимствованный из исследований животных, спасением для научной психологии. Сообщение Уотсона потрясло основы, но его собственный рецепт был слишком туманным и запутанным, чтобы породить что-нибудь иное, чем просто точку зрения. В 1930-е гг. узнали очень специфический, престижный рецепт сотворения науки — логический позитивизм. Философия науки позитивистов привела в систему то, что психологи уже желали сделать, поэтому они приняли рецепт, что и определило цели и язык психологии на грядущие десятилетия. В то же самое время логический позитивизм настолько мягко формировал собственные оригинальные идеи, что только сегодня мы видим эти формирующие процессы в работе.
Психология и наука о науке. Мы уже отмечали, каким образом бихевиоризм стал отражением образа науки, нарисованного позитивизмом О. Конта: его целью было описание, предсказание и контроль поведения, а его методики предполагалось использовать как орудие социального контроля в рационально управляемом обществе. Но ранний, простой позитивизм О. Конта и Э. Маха (1838-1916) претерпел изменения. К началу XX в. стало ясно, что более нельзя поддерживать выраженный акцент позитивизма на обсуждение только того, что можно непосредственно наблюдать, ведь это исключало из науки такие понятия, как атом и электрон. Физики и химики обнаружили, что их теории не работают без этих терминов, а результаты исследований подтверждали, хотя и косвенно, реальность атомов и электронов (G. Holton, 1978). Итак, позитивизм изменился, а его при-

274
верженцы нашли способ открыть путь в науку таким терминам, которые явно обозначали ненаблюдаемые сущности, и при этом не отказаться от основного желания позитивизма вычеркнуть метафизику из человеческой или, по меньшей мере, из научной, речи.
Новый позитивизм стал тем, что получило название «логический позитивизм», поскольку он объединял преданность позитивистов эмпиризму и логический аппарат современной формальной логики, которая является наиболее эффективным способом для понимания реальности. По мнению позитивистов, задачей гносеологии должно стать объяснение и формализация научного метода, повышение его доступности для новых дисциплин и улучшение его применения в работе ученых. Таким образом, логические позитивисты намеревались составить формальный рецепт для занятий наукой, предлагая как раз то, в чем, по их собственному мнению, нуждались психологи. Начало логическому позитивизму было положено в узком кругу философов в Вене сразу же после Первой мировой войны, но вскоре он стал всемирным движением, которое ставило своей целью унификацию науки согласно единой схеме исследований под руководством самих позитивистов. У логического позитивизма было много аспектов, но два из них обладали особой важностью для психологов, искавших «научный путь» для своей дисциплины: формальная аксиоматизация теорий и операциональное определение теоретических терминов.
Логические позитивисты объясняли, что научный язык содержит термины двух типов. Самые основные — термины наблюдения, относящиеся к непосредственно наблюдаемым свойствам природы: цвету, длине, весу, протяженности, времени и т. д. Более ранний позитивизм подчеркивал значение наблюдения и настаивал на том, что наука должна содержать только термины наблюдения. Логические позитивисты соглашались с тем, что наблюдения являются костяком науки, но также признавали, что и теоретические термины служат необходимой частью научного словаря, добавляя объяснение к описаниям природных явлений. Наука просто не может обойтись без таких терминов, как сила, масса, поле и электрон. Проблема заключалась в том, чтобы сделать теоретический словарь науки легитимным, исключив все метафизическое и религиозное. Решение, которое нашли логические позитивисты, заключалось в том, чтобы тесно связать теоретические термины с костяком терминов наблюдения, таким образом гарантируя их осмысленность.
Логические позитивисты утверждали, что понимание значения теоретического термина должно заключаться в процедурах, связывающих его с терминами наблюдения. Так, например, массу следует определять как вес объекта над уровнем моря. Термин, который нельзя определить таким образом, следует отбрасывать как метафизическую чепуху. Такие определения получили название операциональных (термин принадлежит физику Перси Бриджмену).
Логические позитивисты также утверждали, что научные теории состоят из теоретических аксиом, связывающих теоретические термины друг с другом. Например, центральная аксиома физики Ньютона гласит, что сила равна массе, умноженной на ускорение. Это теоретическое утверждение выражает предполагаемый научный закон и может быть проверено посредством предсказаний, сделанных на его основе. Поскольку у каждого термина есть операциональное определение, то можно взять

275
операциональное измерение массы объекта, умножить его на измеряемую скорость, а затем измерить результирующую силу, генерируемую этим объектом. Если предсказанная сила соответствует силе, измеренной в эксперименте, то аксиома будет подтверждена; если значения разойдутся, то аксиома окажется неподтвержденной и будет нуждаться в пересмотре. По мнению сторонников логического позитивизма, теории объясняют, поскольку они могут предсказывать. Объяснить событие — это показать, что его можно предсказать, исходя из предшествующих обстоятельств в сочетании с некоторым «обобщающим законом». Итак, для того, чтобы объяснить, почему ваза разбилась, когда ее уронили на пол, необходимо показать, что при данном весе вазы (операционально определенной массе) и высоте, с которой ее уронили (операционально определенное ускорение в условиях земного тяготения), результирующая сила окажется достаточной для того, чтобы разрушить структуру фарфора.
Логический позитивизм формализовал идеи более ранних позитивистов, последователей О. Конта и Э. Маха. Для обеих ветвей наблюдение приносило неоспоримую истину, обе формы позитивизма были эмпирическими. Законы науки считались не более чем суммарным утверждением опыта: теоретические аксиомы были сложной суммой взаимодействий нескольких теоретических переменных, каждая из которых, в свою очередь, полностью определялась в терминах наблюдения. Для логического позитивиста не играло никакой роли, существовали ли атомы и силы в реальности; в расчет принималось то, можно или нет систематически соотнести эти концепции с наблюдениями. Таким образом, при всем своем несгибаемом упорстве верить только в то, что они наблюдают, логические позитивисты были настоящими романтическими идеалистами (S. G. Brush, 1980), для которых идеи были единственной и окончательной реальностью.
Тем не менее логический позитивизм, похоже, предлагал специфический рецепт для занятий наукой в любой области исследования: во-первых, операционально определить теоретические термины, будь это масса или голод; во-вторых, констатировать, что теория является набором теоретических аксиом, на основании которых могут быть сделаны предсказания; в-третьих, провести эксперименты для проверки этих предсказаний, используя операциональные определения, чтобы связать теорию и наблюдения; и, наконец, пересмотреть теорию в соответствии с наблюдениями.
Поскольку логические позитивисты исследовали науку и представили свои открытия в явно логической форме, С. С. Стивене (S. S. Stevens, 1939), психолог, давший операциональное определение психологии (S. S. Stevens, 1935a, b), назвал логический позитивизм «наукой о науке», что обещало, в конце концов, сделать психологию «бесспорно естественной наукой» (как того и хотел Уотсон) и унифицировать ее с другими науками, согласно схеме «единства науки», предлагавшейся логическим позитивизмом. Операционализм вызвал оживление у психологов, поскольку обещал раз и навсегда прекратить бесплодные споры о психологической терминологии: что означает «разум»? «Безобразное мышление»? «Ид»? Как утверждал Стивене (S. S. Stevens, 1935a), операционализм стал «революцией, которая положит конец возможности революции». Операционалисты утверждали, что термины, которые не подлежат операциональному определению, бессмысленны в научном отношении и что научным терминам можно дать операциональные опреде-

276
ления, с которыми согласятся все. Более того, революция операционализма ратифицировала заявления бихевиоризма о том, что он является единственной научной психологией, поскольку только бихевиоризм совместим с требованием операционализма, согласно которым определение теоретических терминов следует давать, связывая их с терминами наблюдения (S. S. Stevens, 1939). В психологии это означало, что теоретические термины можно соотносить не с психическими сущностями, а только с классами поведения. Следовательно, психология сознания была ненаучной и подлежала замене бихевиоризмом.
К концу 1930-х гг. операционализм стал устойчивой догмой психологии. Зигмунд Кох (к 1950-м гг. отказавшийся от операционализма) в 1939 г. писал в своей докторской диссертации, что «почти каждый студент-психолог второго курса знает, что плрхо, если ссылка на "определение" не сопровождается прилагательным "операциональное"». В операционализме таилось научное спасение психологии: «Прицепите конструкты, возникающие в ваших постулатах, к области научных фактов и только потом стройте научную теорию» (S. Koch, 1941, р. 127).
На более высоком профессиональном уровне президент АРА соглашался с Кохом. Джон Ф. Дэшилл Oonn F- Dashiell, 1939) отмечал, что снова происходит сближение философии и психологии, но не для того, чтобы включить психологов в круг своих интересов, от этой тирании психология освободилась, а чтобы разработать надлежащие научные методы. Прежде всего, в «возобновлении дружественных связей» философии и психологии были заложены две идеи логического позитивизма. Первая была представлена операционализмом; вторая отражала требование того, что научные теории должны представлять собой совокупность изложенных в математической форме аксиом. Дэшилл говорил: «К. Л. Халл хотел, чтобы мы стремились к систематическому характеру нашего мышления, создавая четкую, аксиоматическую теорию». Он восхищался Кларком Л. Халлом как самым логическим позитивистом среди психологов, что, как мы увидим далее, было неверным. К. Л. Халл являлся приверженцем механистического воззрения и реалистом, верившим в физиологическую реальность своих теоретических терминов. Однако мнение Джон Ф. Дэшилла превратилось в миф у последующих поколений психологов, в убаюкивающую веру в то, что, несмотря на ошибочность специфики своих теорий, К. Л. Халл и Э. Ч. Толмен твердо удерживали психологию на пути науки, который определили логические позитивисты. Истинная природа их теорий научения на протяжении десятилетий оставалась неясной не только другим психологам, но и самим К. Л. Халлу и Э. Ч. Толмену. Но, несмотря на ошибки и искажение независимых идей К. Л. Халла и Э. Ч. Толмена, не может быть никаких сомнений в том, что логический позитивизм был в психологии официальной философией науки по меньшей мере вплоть до 1960-х гг.
Целевой бихевиоризм Эдварда Чейза Толмена. Хотя это и редко признают, но основная проблема бихевиоризма заключалась в том, чтобы рассматривать психические явления, не привлекая разум. Более либеральные бихевиоралисты могли — и, в конце концов, были вынуждены — оставить разум в психологии в качестве невидимого, но тем не менее являющегося причиной поведения, фактора. Однако бихевиоризм, по крайней мере на ранних этапах своего развития, а затем в радикальном крыле, старался исключить разум из сферы психологии. Уотсон, К. Лэшли и другие

277
бихевиористы редукционистского, или физиологического, толка, пытались сделать это, заявляя, что сознание, цель и познание представляют собой всего лишь мифы, поэтому задача психологии — описание опыта и поведения как продуктов механистических операций нервной системы. Моторная теория сознания подкрепляла эту аргументацию, поскольку демонстрировала, что содержание сознания представляет собой всего лишь ощущения движений тела, которые свидетельствуют о поведении, а не являются его причиной. К. Л. Халл и Э. Ч. Толмен разрабатывали различные подходы к объяснению поведения без привлечения разума.
В 1911 г., имея степень бакалавра по электрохимии, Э. Ч. Толмен (1886-1959) приехал в Гарвардский университет, чтобы пройти обучение в аспирантуре по философии или психологии. В конце концов он остановился на последней, поскольку она больше отвечала его способностям и интересам. Он учился у ведущих философов и психологов: Перри, Хольта, Мюнстерберга и Йеркса. Познакомившись с работами Э. Б. Титченера, Толмен увлекся его структуралистической интроспекцией, но затем обратил внимание, что в работах по экспериментальной психологии редко приводились интроспективные данные, так как они приносили мало пользы. Толмен начал сомневаться в научности психологии, однако затем прочел книгу Дж. Уотсона «Поведение» и, по собственным словам, испытал облегчение, узнав, что истинным методом научной психологии является не сомнительная интроспекция, а объективное исследование поведения. Именно на время обучения Э. Ч. Толмена в Гарварде пришелся наивысший расцвет неореализма.
Неореализм дал Э. Ч. Толмену основу для подхода к проблеме разума, которой он занимался после того, как получил должность в Калифорнийском университете в Беркли в 1918 г. Традиционно для демонстрации существования разума предлагали доказательства двух видов: интроспективное осознание и явный интеллект и целесообразность поведения. Вслед за Перри, Э. Ч. Толмен счел «мышечное скручивание» Уотсона слишком простым и грубым, чтобы расцениваться в качестве доказательства. Неореализм подразумевал, что интроспекции не существует, равно как нет и психических объектов для наблюдения; согласно взглядам неореалистов, интроспекция представляла собой искусственную проверку объекта в окружающей человека среде, в ходе которой человек описывал атрибуты объекта в мельчайших подробностях. Э. Ч. Толмен объединил этот анализ с моторной теорией сознания, утверждая, что интроспекция таких внутренних состояний, как эмоции, является лишь обратным воздействием поведения на осознание (Е. С. Tolman, 1923). Так или иначе, но интроспекция не имела большого значения для научной психологии; утверждая это, книга Э. Ч. Толмена «Новая формула бихевиоризма» (1922) отражала точку зрения методологического бихевиоризма, допускавшего существование осознания, но считавшего его исследование не относящимся к науке.
Доказательство осмысленных целей также можно было рассмотреть с позиций неореализма. Ведущим направлением в психологии целенаправленного поведения была гормическая психология (от греч. «горме» — стремление) У. Мак-Дугалла. В своей работе «Бихевиоризм и цель» (1925) Э. Ч. Толмен критиковал Мак-Дугалла за обращение с целью в духе картезианских традиций: Мак-Дугалл, менталист,

278
просто подразумевает цель на основании устойчивости поведения, тогда как мы, бихевиористы, отождествляем цель с ее упорным достижением. Вслед за Перри и Хольтом, Толмен утверждал, что «цель... это объективный аспект поведения», который наблюдатель непосредственно воспринимает; она отнюдь не умозаключение, сделанное на основании наблюдаемого поведения. Толмен подверг такому же анализу память, вспомнив реалистов шотландской школы и предвосхитив Б. Ф. Скиннера: «память, как и цель, можно понимать... как чисто эмпирический аспект поведения». Сказать, что кто-то помнит отсутствующий объект X, это все равно, что сказать, что поведение кого-то в настоящий момент «причинно обусловлено» объектом X.
Обобщая все это, Толмен предложил бихевиоризм, исключающий из психологии разум и сознание, как того и желал Дж. Уотсон, но сохраняющий цель и познание — не как силы загадочного разума, выводимого из поведения, а как объективные, наблюдаемые аспекты самого поведения. Еще одним отличием от Уотсона было то, что бихевиоризм Толмена был скорее «молярным», а не «молекулярным» (Е. С. Tolman, 1926,1935). Согласно молекулярным взглядам Уотсона, поведение определяли как мышечный ответ, вызванный триггером — стимулами, поэтому соответствующей стратегией предсказания и контроля поведения было аналитическое разложение сложного поведения на мельчайшие мышечные компоненты, которые, в свою очередь, можно было понять физиологически. Толмен, считавший поведение неистребимо целенаправленным, изучал целые, интегрированные, молярные акты.
Например, согласно сторонникам молекулярного подхода, субъект, наученный отдергивать палец от электрода, когда предупреждающий сигнал предшествует удару тока, выучивает специфический условный мышечный рефлекс; согласно молярному бихевиоризму, субъект усвоил общую реакцию избегания. Теперь давайте повернем руку субъекта таким образом, чтобы тот же самый рефлекс наталкивал его палец на электрод. Бихевиоризм Уотсона предсказывает, что произойдет научение новому молекулярному рефлексу, тогда как бихевиоризм Толмена предсказывает, что субъект сразу же начнет избегать электрического разряда посредством нетренированного отдергивающего движения, основанного на выученной молярной реакции избегания электрошока (D. D. Wickens, 1938).
Рассматривая цель и познание с позиции неореализма, Толмен намекал на другой, более соответствующий менталистской традиции подход к проблеме, которую они собой представляли; этот подход сослужил Толмену хорошую службу после кончины неореализма в 1920-х гг. и является фундаментальным в современной когнитивистике. В одной из первых статей Толмен (Е. С. Tolman, 1920) писал, что с объективной точки зрения можно считать, что мысли заключаются в интерналь-ном предъявлении организму стимулов, отсутствующих в настоящий момент. Позднее, наряду с аргументами в пользу того, что познание «имманентно» поведению, а не подразумевается исходя из него, Толмен (1926) писал о том, что сознание поставляет «репрезентации», которые руководят поведением. Представление познания и мыслей как внутренних репрезентаций мира, играющих роль причины, определяющей поведение, означало разрыв как с неореализмом, так и с бихевиоризмом: с неореализмом — поскольку репрезентации считались чем-то вроде идей

279
Дж. Локка; с бихевиоризмом — поскольку чему-то психическому отводили роль причины поведения. По мере того как Толмен развивал свою систему, он все больше и больше основывался на концепции репрезентации, превращаясь, как мы увидим, в умозрительного бихевиоралиста, преданного идее реального существования разума.
В 1934 г. Толмен поехал в Вену, где попал под влияние логических позитивистов, особенно Рудольфа Карнапа, лидера венского кружка. В трактовке психологии Карнапа традиционные термины менталистской этнопсихологии следовало понимать относящимися не к психическим объектам, а к физико-химическим процессам в теле. Так, например, смысл утверждения «Фред возбужден» получен из железистых, мышечных и других телесных процессов, которые порождают возбуждение; анализ Карнапа был версией моторной теории сознания. В ожидании полной редукции психических терминов к их истинным физиологическим референтам, мы должны, как утверждал Карнап, заключить своего рода компромисс с бихевиоризмом. Поскольку нам неизвестен физико-химический референт «возбуждения», мы должны понимать «возбуждение» как нечто, относящееся к поведению, что и ведет к приписыванию кому-либо возбуждения; этот компромисс допустим, поскольку поведение — своего рода «детектор» неизвестного физиологического процесса, лежащего в его основе. В отдаленной перспективе мы должны суметь отказаться от бихевиоризма и понять язык сознания в сугубо физиологических терминах. Карнап признавал, что помимо референтной функции язык выполняет и экспрессивную: если я говорю «Я чувствую боль», я не только ссылаюсь на какие-то физические процессы в моем теле, я выражаю страдание. Согласно представлениям Карнапа, экспрессивная функция языка лежит за пределами научных объяснений и является предметом художественной литературы и искусства.
Психология Карнапа не противоречила взглядам Толмена, но она открыла ему новый способ сформулировать бихевиоризм в рамках философии науки, чей престиж и влияние росли с каждым днем. Вскоре после возвращения в США Толмен переформулировал свой целевой бихевиоризм с помощью языка логического позитивизма. Он (Tolman, 1935) писал, что научная психология «занята поисками... объективно устанавливаемых законов и процессов, управляющих поведением». Описания «непосредственного опыта... можно оставить искусству и метафизике». Теперь Толмен мог быть достаточно точным в отношении исследовательской программы бихевиоризма. Поведение следовало рассматривать как зависимую переменную, обусловленную независимыми переменными окружающей среды и внутренними (но не психическими) переменными. В таком случае конечная цель бихевиоризма — «описать форму функции/, соединяющей зависимую переменную (поведение) с независимыми переменными — стимулом, наследственностью, обучением и таким физиологическим состоянием, как голод». Поскольку стремиться сразу достичь такой цели слишком амбициозно, бихевиористы ввели промежуточные переменные, соединяющие независимые и зависимые переменные, для уравнения, позволяющего предсказать поведение данной переменной от независимых переменных. Молярный бихевиоризм определяет независимые переменные на «макроскопическом» уровне, как цели и познание, определяемые через

280
характеристики поведения, но, в конечном итоге, молекулярный бихевиоризм сможет объяснить молярные независимые переменные «в подробных неврологических и железистых терминах».
Толмен (Tolman, 1936) расширил эти примечания и заново определил свой бихевиоризм как операциональный бихевиоризм. Операциональный бихевиоризм вылился в форму «общего позитивистского отношения, принятого среди многих современных физиков и философов». Толмен объяснял, что прилагательное «операциональный» отражает две особенности бихевиоризма. Во-первых, оно «операционально» дает определение его промежуточным переменным, как и требует современный логический позитивизм; во-вторых, оно подчеркивает тот факт, что поведение, «по сути дела, представляет собой деятельность, с помощью которой организм... оперирует в окружающей его среде». Существуют «два основных принципа» операционального бихевиоризма. Во-первых, «он утверждает, что конечная цель психологии — исключительно предсказание и контроль поведения». Во-вторых, этой цели предстоит достичь с помощью функционального анализа поведения, в процессе которого «психологические концепции... можно понимать как объективно определяемые промежуточные переменные... определяемые, в целом, операционально».
В этих двух статьях Толмен убедительно и ясно разработал классическую программу методологического бихевиоризма, определение которого возникло под влиянием логического позитивизма. Но мы должны отметить, что Толмен не получил концепцию психологии от логических позитивистов. Их философия науки смешалась с тем, о чем Толмен уже думал и чем он занимался, создав мудрое и престижное оправдание его собственным концепциям; его термины независимая, зависимая и промежуточная переменные надолго сохранились в языке психологии. Еще важнее то, что Толмен, похоже, быстро отринул свой операци-онализм ради психологического реализма. Согласно операционализму, теоретические термины вообще ни к чему не относятся, они представляют собой лишь удобный способ обобщения наблюдений. Определением намерения голодной крысы была бы ее явно устойчивая ориентация на цель в лабиринте. Но в своих более поздних работах (Е. С. Tolman, 1948) он говорит о познании как о психически реальной сущности, а не просто как о кратком описании поведения. Поэтому «когнитивные карты» понимали как репрезентации окружающей среды, которыми крыса или человек решают руководствоваться при интеллектуальном поведении, направленном на достижение цели. Уже через несколько лет после своего возвращения из Вены Толмен перестал преподавать и как-либо пропагандировать логический позитивизм (L. J. Smith, 1986). Возможно, именно поэтому его работы 1935 и 1936 гг., хотя и демонстрируют широкому читательскому кругу методологический бихевиоризм, никогда не отражали истинного понимания Толменом психологии.
Наконец, интересно отметить, что Толмен иногда вплотную подходил к концепции психологии, которая в то время была недоступной, — а именно к вычислительной концепции когнитивистики. В 1920 г. он отказался от взгляда на организм как автомат для продажи сигарет, который он разрабатывал совместно с Уотсоном. Согласно этому представлению, организм является машиной, в ко-

281
торой каждый конкретный стимул влечет за собой некоторый рефлекторный ответ, точно так же как опускание монеты в прорезь автомата для продажи фасованных продуктов. Напротив, Толмен предпочитал думать об организме как о сложной машине, способной к различным формам приспособления, таким образом, что, когда осуществляется одна из форм приспособления, конкретный стимул порождает один ответ, тогда как при другой форме внутреннего приспособления тот же самый стимул повлечет за собой другой ответ. Внутреннее приспособление вызывают либо внешние стимулы, либо «автоматические изменения внутри организма». Модель, о которой Толмен мечтал в 1920 г., представляла собой компьютер, ответ которого на входящий сигнал зависит от программы и внутреннего состояния; Подобным же образом Толмен предвосхитил информационно-обрабатывающую концепцию разума, когда в 1948 г. описывал разум как диспетчерскую, в которой поступающие импульсы перерабатываются в когнитивную карту окружающей среды.
Механистический бихевиоризм Кларка Леонарда Халла. Кларк Леонард Халл (1884-1952), подобно многим людям, родившимся в XIX столетии, в подростковом возрасте утратил веру в Бога и после этого делал все возможное, чтобы найти замену в виде какой-нибудь другой веры. Он нашел себя в математике и естественных науках. Точно так же как Томаса Гоббса вдохновила прочитанная им книга Евклида, Халл мог бы сказать, что изучение геометрии, несомненно, оказалось самым важным событием его интеллектуальной жизни. Халл пришел к выводу, что мышление, размышление и другие когнитивные процессы по своей природе являются механистическими и, следовательно, поддаются описанию и пониманию посредством математики. Увлечение математикой привело Халла к желанию стать инженером, но затем он перенес полиомиелит и вынужден был изменить свои планы. Он решил заняться теоретическими исследованиями, которые могли бы удовлетворить его страсть к механизмам. При этом ему хотелось примкнуть к какой-нибудь достаточно новой области, чтобы быстрее получить признание. В результате он заинтересовался психологией и для начала прочел «Принципы» У. Джеймса. Степень доктора философии Халл получил в университете штата Висконсин.
Уже в первых работах Халла проявился интерес к вопросам научения. Будучи студентом-старшекурсником, он исследовал научение у душевнобольных и попытался сформулировать математически точные законы, чтобы продемонстрировать, как у таких людей формируются ассоциации (С. Hull, 1917). Его докторская диссертация была посвящена формированию концепции и также отличалась обилием количественных методов (С. Hull, 1920). Но обстоятельства заставили Халла несколько лет проработать в иных областях, в том числе в тестировании способностей. Он предложил метод для вычисления корреляции между результатами различных тестов в батарее. Это стало для него подтверждением идеи о том, что мышление представляет собой механический процесс, который можно имитировать с помощью машины; Б. Паскаля такое прозрение ужаснуло, но К. Л. Халл счел его гипотезой, пригодной для дальнейшей разработки.
Подобно любому психологу, Халл был вынужден бороться с бихевиоризмом Дж. Уотсона. Сначала, хотя Халл и симпатизировал нападкам Уотсона на интро-

282
спекцию и призывам к объективности, его отталкивал догматизм Уотсона и «почти фанатический пыл, с которым некоторые молодые люди предавались делу Уотсона... фанатизм, более присущий религии, чем науке» (Hull, 1952b, p. 153-154). Будучи молодым профессором в Висконсинском университете, Халл заинтересовался гештальт-психологией и пригласил в свой университет Курта Коффку. Однако негативное отношение последнего к Уотсону убедило Халла не в значимости воззрений гештальта, а в том, что бихевиоризм Уотсона нуждается в улучшении своего математического аппарата: «Вместо обращения в гештальт-терапию я испытал запоздалое обращение в своего рода необихевиоризм — т. е. бихевиоризм, имеющий дело с определением количественных законов поведения и с их дедуктивной систематизацией» (Hull, 1925b, p. 154). В 1929 г. К. Л. Халл перебрался в Йельский университет, где и начал карьеру наиболее выдающегося экспериментального психолога своего времени.
Программа Халла состояла из двух частей. Во-первых, как мы увидели, его вдохновляли машины и он был убежден в том, что они могут мыслить, поэтому Халл пытался построить машины, способные к научению и мышлению. Первые описания подобных машин появились в 1929 г., представляя собой, по его формулировке, «прямое применение механистических тенденций современной психологии. Научение и мышление рассматривались как функции живой протоплазмы, не более необходимые, чем движение» (С. L. Hull and H. Baernstein, 1929). Другой компонент теоретических амбиций Халла представлял собой продолжение геометрического духа Т. Гоббса и ассоцианизма Д. Юма, которых Халл считал первыми бихевиористами. Примерно в 1930 г. он сказал: «Я пришел к окончательному выводу о том, что психология является естественной наукой», в задачу которой входит открытие «законов, выраженных количественно посредством ограниченного числа обычных уравнений», на основании которых, как следствие, можно вывести индивидуальное и групповое поведение (1952, р. 155). Учитывая интерес Халла к механике и математике не вызывает удивления тот факт, что он глубоко страдал от зависти к физике и воображал себя Ньютоном в изучении поведения. В середине 1920-х гг. Халл прочел труд Ньютона Principia, который стал для него своего рода Библией (L. J. Smith, 1986). Он посвящал семинары отрывкам из этой книги и постоянно держал ее на столе; эта книга олицетворяла для Халла верх научных достижений, и он пытался соревноваться со своим героем.
Задачи создания умных машин и формализация психологии в соответствии с математической системой не были несовместимыми друг с другом; последователи Ньютона рассматривали физическую вселенную как машину, управляемую точными математическими законами: Халл только хотел сделать то же самое в отношении психических явлений и поведения. В начале 1930-х гг. Халл занимался формальной теорией и обучающимися машинами; одновременно он публиковал все более математические описания сложного поведения, например приобретения и объединения простых S-R привычек, и обещал построить «психические машины», способные к мышлению, которые можно было бы использовать в качестве промышленных роботов (С. L. Hull. 1930а, Ь, 1931, 1934, 1935). Но в конце 1930-х гг. психические машины начали играть в работах Халла все меньшую и меньшую роль. В то же время, подобно Э. Ч. Толмену и большинству других психологов, Халл попал под влияние

283
логического позитивизма. Его акцент на формализме и редукции психического до физического вполне соответствовал философии науки самого Халла.
В 1936 г., когда Халл был президентом АРА, он окончательно отказался от работы над психическими машинами и сосредоточился на формальных теориях. В своей президентской речи Халл коснулся центральной проблемы бихевиоризма: объяснения разума. Он отметил тот же отличительный признак разума, что и Э. Ч. Толмен, — целенаправленное, устойчивое поведение для достижения цели. Однако он предложил объяснить это свойство совершенно иным способом — как результат механических, подчиняющихся законам, принципов поведения: «Будет установлено, что сложные формы целенаправленного поведения являются производными... таких основных сущностей теоретической физики, как электроны и протоны» (С. L. Hull, 1936). Халл признавал, что подобные механистические взгляды традиционно являются прерогативой философии, и предложил сделать их научными, применив к ним то, что он считал естественно-научной процедурой. Халл утверждал, что наука состоит из набора «явно установленных постулатов», на основании которых можно, посредством «самой строгой логики», сделать предсказания относительно поведения. Так же как Ньютон вывел движение планет из малого набора физических законов, Халл предложил предсказать движение организмов, исходя из относительно большого количества законов поведения, сформулированных в своей статье. Халл утверждал, что достоинство научного метода как раз и заключается в том, что предсказания можно точно проверить с помощью наблюдений, а туманные заявления философии, как материалистической, так и идеалистической, — нет.
Используя этот набор постулатов, Халл попытался продемонстрировать, что целенаправленное поведение можно рассматривать механистически. В конце он задался вопросом: но как обстоят дела с сознанием? Отвечая на него, он сформулировал собственную версию бихевиоризма: психология может освободиться от сознания в силу простого соображения, что до сих пор не найдено ни одной теоремы, логический вывод которой хоть на сколько-нибудь облегчило бы введение постулата, относящегося к сознанию. Более того, мы не в состоянии найти какой-нибудь другой научной системы поведения, которая... считала бы сознание необходимым для того, чтобы логически выводить поведение. Как и Э. Ч. Толмен, Халл поместил сознательный опыт, изначальный предмет психологии, за пределы психологии, как ее понимали бихевиористы. Халл, как и Дж. Уотсон, считал сохранение интереса к сознанию пережитком средневековой теологии. Но он пришел к выводу, что «к счастью, средство нашего спасения вполне очевидно. Как и всегда, оно таится в применении естественно-научных методов... Для нас применение методологии необходимо только для того, чтобы сбросить оковы безжизненной традиции» (р. 32). Если бы кто-нибудь смог построить «из неорганических материалов механизм, демонстрирующий адаптивное поведение, то было бы полностью доказано, что адаптивного поведения можно добиться чисто физическими средствами» (р. 31). Во время пребывания на посту президента АРА Халл продемонстрировал аудитории одну из своих обучающихся машин, и она произвела глубокое впечатление на зрителей (A. Chapanis, 1961). Поскольку Халл редко упоминал свои «психические машины», провозглашение им центрального тезиса когнитиви-

284
стики прошло незамеченным или его отклонили как периферическое направление теоретических изысканий. На самом деле, очевидно, что механическая имитация мышления занимала главное место в размышлениях Халла и дала толчок к созданию формальной теории, благодаря которой он получил известность и занял влиятельное положение.
Мы уже знаем, что в середине 1930-х гг. Э. Ч. Толмен начал формулировать свое направление психологии в терминах логического позитивизма; то же самое произошло и с Халлом. После 1937 г. он отождествлял свою систему с «логическим эмпиризмом» и одобрял объединение американской теории поведения с венским логическим позитивизмом, которое породит истинный бихевиоризм (С. L. Hull, 1943а). С тех пор Халл направил все свои усилия на создание формальной, дедуктивной, количественной теории научения и в значительной степени забыл свои психические машины, хотя они и продолжали играть эвристическую, не афишируемую роль в его размышлениях (L. J. Smith, 1986). Принятие языка позитивизма затеняло реализм Халла, равно как и Э. Ч. Толмена. Конечно, Халл, в отличие от Э. Ч. Толмена, не верил в цели и познание, но он все же был реалистом, так как считал, что постулаты его теорий описывают действительные нейрофизиологические состояния и процессы в нервной системе живого организма человека или животного.
Он посвятил своим системам постулатов серию книг. Первой из них стала «Математико-дедуктивная теория механического научения» (С. L. Hull et al., 1940), в которой предлагалась математическая обработка вербального научения у человека. Эту книгу хвалили за то, что она «позволяла предвкушать психологию, достигшую систематической, количественной точности» (Е. R. Hilgard, 1940). Теория механического научения предваряла главную работу Халла — «Принципы поведения» (С. L. Hull, 1943b), где он изложил свою бихевиористскую систему. Книга обещала объединить всю психологию в рамках формулы S-R и заняться необходимой «радикальной хирургией иссохшего тела общественных наук», возвращая ему истинно научные качества. Халл еще дважды пересматривал свою систему (1951, 1952а), но именно «Принципы» осуществили его мечту, навеки сохранив его имя в истории психологии.
Э. Ч. Толмен против К. Л. Халла. Целевой бихевиоризм Толмена неизбежно должен был вступить в конфликт с механистическим бихевиоризмом Халла. Э. Ч. Толмен всегда верил, что цель и познание — реальны, хотя его понимание данной реальности с течением времени менялось. Халл же пытался объяснять цель и познание как результат неразумных механических процессов, описываемых логико-математическими уравнениями. На протяжении 1930-х и 1940-х гг. Толмен и Халл вели своеобразный интеллектуальный матч: Толмен стремился продемонстрировать реальность цели и познания, а Халл доказывал, что демонстрации Толмена ошибочны.
Давайте рассмотрим пример эксперимента, показывающего различия когнитивных и S-R воззрений. Описание его появилось в 1930 г. (Е. С. Tolman, 1932), задолго до начала споров Толмена и Халла, но он был всего лишь версией более сложных экспериментов, описанных Толменом (1948) в книге «Когнитивные карты крыс и человека», которая должна была оказать всестороннюю поддержку теории

285
автора. На рис. 8.1 показан лабиринт. Крыс знакомили со всем лабиринтом, заставляя их пробежать по каждой дорожке во время предварительного обучения. Выучив лабиринт, крыса, выходящая из стартового ящика, должна выбрать один из двух путей. Как она это делает?

Рис. 8.1. Лабиринт Толмена-Гонзика
Можно привести план анализа Халла. В точке выбора представлены стимулы (5), посредством которых во время начального обучения был сформирован условный рефлекс выбора ответа (Rs), соответствующего выбору одного из трех путей. В силу множества причин, самой очевидной из которых является различная длина пробега вдоль каждой из дорожек, путь 1 предпочтительнее, чем путь 2, а тот, в свою очередь, предпочтительнее пути 3. Таким образом, связь S-Rl сильнее, чем S-R2, которая, в свою очередь, сильнее, чем S~R3.
Это называется дивергентным свойством иерархии семейства. Сейчас, если поместить блок в точку 1, крыса подбежит к нему, вернется и выберет путь 2. Блок ослабляет связь S-Rv поэтому S-R2 становится сильнее и реализуется. С другой стороны, если поместить второй блок, то крыса вернется назад в точку выбора и опять выберет путь 2, поскольку S-R{ опять заблокирована, a S-R2 становится сильнее. Но животное снова натолкнется на блок, S-R2 станет слабее, a S-R3, наконец, станет самой сильной, и произойдет выбор пути 3. Такое предсказание сделал Халл.

286
Толмен отрицал, что выученное является набором ответов, запускаемых в той или иной степени стимулами в точке выбора. Напротив, он утверждал, что крыса заучивает мысленную карту лабиринта, которой и руководствуется в своем поведении. Согласно его точке зрения, крыса, натолкнувшись на первый блок, повернется и выберет путь 2, как и в схеме S-R, поскольку путь 2 короче пути 3. Однако, натолкнувшись на второй блок, крыса узнает, что путь 2, точно так же, как и путь 1, перекрыт блоком. Следовательно, крыса продемонстрирует «озарение»: она вернется и выберет путь 3, вообще проигнорировав путь 2. На карте показаны все аспекты окружающей среды, и она гораздо информативнее, чем набор S-R связей. Результаты эксперимента подтвердили когнитивную теорию научения Толмена, а не S-R схему Халла.
Хотя специфические взгляды Толмена и Халла на поведение резко различались, нам не следует забывать, что они разделяли ряд важных предположений и целей. И Толмен, и Халл хотели создать научные теории научения и поведения, применимые, по меньшей мере, ко всем млекопитающим, в том числе и человеку. Они решали стоящую перед ними задачу с помощью экспериментов на крысах, исходя из предположения о том, что между крысой и человеком существуют лишь незначительные различия и что результаты, полученные в лаборатории, вполне применимы к поведению в природных условиях; они следовали формуле психологии, данной Гербертом Спенсером. И Толмен, и Халл отвергали сознание в качестве предмета исследования психологии и считали задачей психологии описание, предсказание и контроль поведения; они были бихевиоралистами — а именно, методологическими бихевиористами. Наконец, они оба находились под влиянием логического позитивизма и, похоже, одобряли его.
Психологи склонны считать, что Толмен и Халл были рабски преданы логическому позитивизму и что они лично установили позитивистский стиль в современной психологии. Но подобное суждение может сослужить им плохую службу, затушевать их независимость и обесценить их творчество. Толмен и Халл разработали свои концепции науки, психологии и поведения достаточно независимо от логического позитивизма. Когда они столкнулись с логическим позитивизмом в 1930-х гг., каждый из них обнаружил, что может использовать это престижное направление философии для придания большего веса своим идеям; но мы не должны забывать, что эти идеи были их собственными. К сожалению, поскольку они действительно переняли язык позитивизма и в силу того, что позитивизм быстро стал философией науки психологов, истинные программы Толмена и Халла были затуманены или забыты, что вылилось в бесплодные противоречия 1950-х гг., как мы увидим в главе 10.
Хотя и Толмен и Халл пользовались почетом, Халл, несомненно, был намного влиятельнее Толмена. В университете Беркли Толмен заражал студентов энтузиазмом к изучению психологии и здоровым неуважением к научной напыщенности. Он писал статьи живым языком и обладал интересным подходом к науке, говоря, что «в конце концов, единственным верным критерием остается получение удовольствия. А я получил удовольствие» (Е. С. Tolman, 1959). Он никогда не был систематичным теоретиком и в конце концов признался в том, что был «скрытым

287
феноменологистом», планировавшим свои эксперименты, представляя себе, что бы он делал, если бы был крысой, принимая как должное то, что крысы были такими же умными и здравомыслящими, как он сам, а не просто машинами. К сожалению, все это значило, что, несмотря на то что Толмен мог воодушевлять студентов, он не мог преподавать им систематическую точку зрения, «обращая в истинную веру» психологии. Толмену не была присуща дисциплина.
Но она была свойственна Халлу. Он ценил не получение удовольствия, а долгий, упорный труд по построению постулатов и выведению из них теорем. Это занятие, пусть и скучное, давало Халлу множество идей, которыми он заражал студентов, распространяя свою дисциплину. Более того, внутренняя ситуация Халла была идеальной для развития дисциплины. Помимо кафедры психологии в Йель-ском университете, он занимал важный пост в Йельском институте человеческих отношений, который привлекал яркие умы из многих дисциплин, жаждущие изучить основы науки, чтобы затем применить их в своих областях и для решения мировых проблем. Позднее мы увидим, как на семинарах Халла возникала теория социального научения. В Кеннете Спенсе (1907-1967) Халл нашел продолжателя своей программы. Спенс стал соавтором многих великих трудов Халла, он продолжил его строгие теоретические разработки в 1950-х гг., создал истинно позитивистскую версию необихевиоризма и обучил многих ведущих экспериментальных психологов в 1950-х и 1960-х гг., интеллектуальных «внуков» Халла. И конечно, строгая теоретическая система Халла, неиспорченно механистическая и избегающая любого мистицизма в отношении цели и познания, была абсолютно созвучна натуралистически-позитивистскому Zeitgeist американской психологии после Первой мировой войны.
Халл оказал на психологию гораздо большее влияние, нежели Толмен. Например, в конце 1960-х гг. исследование того, кого из психологов чаще цитируют в ведущих психологических журналах, показало, что на первом месте находился Кеннет Спенс, а сам Халл был на восьмом месте. Это особенно знаменательно, если учесть, что последний умер в 1952 г. и что его теория с начала 1950-х гг. подвергалась едкой критике. Толмен не попал в 60 наиболее цитируемых авторов, даже несмотря на то, что был последовательным когнитивным бихевиористом, а в 1960-е гг. происходила «когнитивная революция».

Заключение: все мы сейчас бихевиористы

В 1948 г. К. Спенс писал, что «сегодня практически все психологи готовы назвать себя бихевиористами». При этом Спенс признавал, что бихевиоризм принимает различные формы. Но, по его мнению, бихевиоризм добился определенного прогресса, поскольку все направления необихевиоризма четко отделяли себя от более ранней, грубой формулировки классического бихевиоризма, принадлежавшей Уотсону. Спенс попытался сформулировать бихевиористскую метафизику в духе логического позитивизма. Он надеялся создать общее кредо, с которым бы могли согласиться все бихевиористы. Как мы увидим в главе 10, его надежды оказались беспочвенными, поскольку последователи Толмена отказались присоединиться.

288
На горизонте экспериментальной психологии появился только что сформулированный радикальный бихевиоризм, который после Второй мировой войны бросил вызов всем остальным направлениям, а затем и вытеснил их. Б. Ф. Скиннер, писатель, превратившийся в психолога, в 1931 г. начал разрабатывать радикальный бихевиоризм в духе Дж. Уотсона, но исходя из нового набора технических понятий. Скиннеру предстояло оказать влияние в будущем, когда после войны психологи снова утратили уверенность в своем предприятии и начали поиски нового Ньютона. Однако перед войной Скиннера не воспринимали слишком серьезно. Э. Р. Хилгард (Е. R. Hilgard, 1939) говорил о первом основном труде Скиннера, «Поведении организмов» (1938), что такое узкое понимание психологии сильно ограничит его влияние.
В то время когда академические психологи пришли к принятию бихевиорализ-ма как единственного легитимного подхода к проблемам научной психологии, другие психологи начали заниматься проблемами общества. Психология претерпела величайший подъем не экспериментального, а прикладного направления.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел психология
Список тегов:
бихевиоризм уотсона 











 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.