Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Ваш комментарий о книге

Лихи Т. История современной психологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть V. Прикладная психология в XX веке

ГЛАВА 12. Подъем прикладной психологии, 1920-1950
Психологи среди социальных противоречий

Психология в американском социальном контексте. Как только психологи соприкоснулись с проблемами американского общества, они, естественно, стали участвовать в более широких социальных, политических и интеллектуальных спорах вне* стен академии. Первым важным общественным вопросом, в обсуждение которого включилась психология, стала так называемая «угроза слабоумия»: убеждение многих американцев в том, что их коллективная интеллектуальность снижается. Публикация результатов огромного количества тестов, казалось, подтверждала это убеждение. Тревога относительно «слабоумия» разжигала интерес общественности и политиков к евгенике и привела к первым попыткам строго контролировать иммиграцию в США. С развитием практической психологии увеличивалось количество сфер жизни, которые психологи исследовали и на которые стремились воздействовать. Сильнее всего было влияние психологов, занимавшихся отбором в промышленности и проблемами семьи. В 1920-х гг. психология прочно вошла в американскую жизнь.
«Угроза слабоумия». Прогрессивисты, так же как и Э. Л. Торндайк (1920), полагали, что «через некоторое время массы будут управляться интеллектом». Но результаты армейских тестов альфа и бета,.где уровню Л соответствовали очень немногие и многие набирали DiiE, заставили предположить, что в США по-настоящему умных очень мало, но много умственно отсталых. В докладах Р. Йеркса о результатах армейских тестов указывалось, что средний психический возраст американцев составил 13,08 года. В работах Л. Термана по переводу и стандартизации теста Бине указывалось, что «нормальный» средний уровень интеллекта достигается к 16 годам. Генри Годдард ввел термин «слабоумный», под которым стали понимать тех, чей психический возраст был меньше 13 лет, поэтому почти половину белых призывников мужского пола (47,3 %) следовало признать слабоумными. Результаты для недавно прибывших в страну иммигрантов и американцев негритянского происхождения были еще хуже. Дети из иммигрантских семей, которые давно жили в США, достаточно хорошо проходили армейские тесты. Первыми шли призывники английского происхождения, за ними следовали голландцы, датчане, шотландцы и немцы. Потомки недавних иммигрантов показывали плохие результаты. На нижней границе шкалы интеллекта находились турки, греки, русские, итальянцы и поляки, а в самом низу — афроамериканцы, которые на армейском тестировании показали психический возраст 10,41 года.

381

12.1. Это психологический экзамен в 1918 г.
С нашей, современной, точки зрения тогдашние тесты интеллекта выглядят довольно нелепыми. Карикатура из газеты The Camp Sherman News, в 1919 г. воспроизведенная в Psychological Bulletin, изображает переживания обычного солдата на тестировании. Группу людей собирали в комнате, им давали карандаши и бумагу для ответов. Они должны были подчиняться выкрикиваемым приказам, делать незнакомые вещи и отвечать на странные вопросы. Задания теста, которые должен выполнять несчастный новобранец на карикатуре, являются лишь слабым преувеличением реальности. Стивен Джей Гоулд дал тест бета старшекурсникам Гарвардского университета, в полном соответствии с условиями тестирования во время войны, и обнаружил, что, хотя большинство студентов хорошо справились с заданиями, несколько из них показали уровень С. И это при том, что студенты Гоулда были хорошо знакомы с тестированием, а новобранцы оказывались в непривычной ситуации (к тому же многие из них были малограмотными). Можно представить, насколько запутан и смущен был средний тестируемый, и посочувствовать злополучному солдату.


382
С нашей современной точки зрения тогдашние тесты интеллекта выглядят довольно нелепыми. На рис. 12.1 приводится карикатура из газеты The Camp Sherman News, в 1919 г. воспроизведенная в Psychological Bulletin, которая изображает переживания обычного солдата на тестировании. Группу людей собирали в комнате, им давали карандаши и бумагу для ответов. Они должны были подчиняться выкрикиваемым приказам, делать незнакомые вещи и отвечать на странные вопросы. Задания теста, которые должен выполнять несчастный новобранец на карикатуре, являются лишь слабым преувеличением реальности. Стивен Джей Гоулд дал тест бета старшекурсникам Гарвардского университета, в полном соответствии с условиями тестирования во время войны, и обнаружил, что, хотя большинство студентов хорошо справились с заданиями, несколько из них показали уровень С. И это при том, что студенты Гоулда были хорошо знакомы с тестированием, а новобранцы оказывались в непривычной ситуации (к тому же многие из них были малограмотными). Можно представить, насколько запутан и смущен был средний тестируемый, и посочувствовать злополучному солдату.
Результаты напугали тех, кто был согласен с Ф. Гальтоном относительно того, что интеллект является врожденным. В названии своей книги психолог Уильям Мак-Дугалл (W. McDougall, 1921) задается вопросом «Безопасна ли Америка для демократии?» и утверждает, что, несмотря на все предпринятые действия, ответ будет отрицательным: «Наша цивилизация, по причине ее все возрастающей сложности, постоянно предъявляет все более высокие требования к ее носителям; однако качество самих носителей не улучшается, а, скорее, падает» (р. 168). Генри Годдард, оказавший помощь при составлении армейских тестов, пришел к выводу, что «средний человек может справляться со своими делами с весьма малой степенью благоразумия, может заработать только на очень скромную жизнь, и гораздо лучше, если он следует указаниям, а не пытается планировать самостоятельно» (цит. по: S. J. Gould, 1981, р. 223). Испуганные последователи Гальтона (которых прозвали алармистами, от англ. alarm — тревога) были убеждены в том, что индивидуальные и расовые различия являются генетическими и, следовательно, не поддаются исправлению с помощью образования. Например, Р. Йеркс (1923) отмечал, что афроамериканцы, живущие в северных штатах, демонстрировали гораздо более высокие результаты по сравнению с обитателями южных штатов, но он утверждал, что это происходит потому, что более сообразительные черные американцы переехали на Север, оставив слабоумных позади. Автор бы мог, конечно, заметить, что черные американцы на Севере могли получить образование с большей вероятностью, чем на Юге, но он даже не рассматривал такую возможность.
В результате многие критиковали тесты и ставили под сомнение их результаты, но долгое время критику игнорировали. Самым проницательным критиком был писатель Уолтер Липман, подвергший разгромной критике алармистскую интерпретацию армейских результатов в New Republic в 1922 и 1923 гг. (перепечатано в: N. J. Block and G. Dworkin, 1976). Он утверждал, что средний американец не может иметь интеллект ниже среднего. Цифра Л. Термана относительно нормального психического возраста в 16 лет была рекомендованной нормой для нескольких сотен калифорнийских школьников; армейские результаты основывались на более чем 100 тыс. новобранцев. Следовательно, более логично прийти к выводу о том, что именно армейские результаты

383
представляют средний американский интеллект, чем привязываться к калифорнийской выборке и приходить к абсурдному заключению, что средний американец — ниже среднего. Более того, классификация мужчин на категории А, В, С, D и Ј была, по сути, произвольной и отражала потребности армии, а не необработанные показатели интеллекта. Например, алармистов пугало, что только 5 % рекрутов относились к категории А, но Липман указывал, что тесты были построены таким образом, что только 5 % могли быть принадлежащими к классу А, поскольку армия намеревалась посылать именно 5 % новобранцев в Школу подготовки офицеров. Если бы армия хотела иметь в два раза меньше офицеров, то тесты были бы сделаны так, чтобы уровень А составил 2,5 %, а алармисты были бы еще сильнее напуганы. Короче говоря, Липман продемонстрировал, что в армейских результатах нет ничего такого, что могло бы вызывать беспокойство. Но несмотря на его предостережения, массу людей армейские тесты по-настоящему испугали. Алармисты гальтонианского толка настойчиво требовали политических действий, чтобы сделать хоть что-то с предполагаемой угрозой слабоумия, и, как мы вскоре увидим, они добились своего.
Еще одним и гораздо более долгосрочным наследием армейских тестов стал высокий статус, придававшийся тестам интеллектуальных способностей после того, как их применили на войне. Льюиса Термана, который заинтересовался количественными исследованиями людей, когда ему было 10 лет и странствующий френолог прочитал его «шишки», избрали президентом АРА, и в своей президентской речи (L. Terman, 1924) он утверждал, что тесты интеллекта по своему научному значению равны экспериментам и что, помимо этого, они способны обратиться к «одному из самых важных вопросов человеческой сути» — вкладу в интеллект природы и воспитания. Позднее Терман (L. Terman, 1930) предсказывал широкое использование тестов в школах, профессиональном и образовательном консультировании, в промышленности, политике, правовой сфере и в «матримониальных клиниках», где тестированию будут подвергаться пары, желающие вступить в брак. В мире Термана должны были реализоваться цели френологов братьев Фаулер. Еще один ведущий психолог в области тестирования, Чарльз Спирман, рисовал грандиозную картину результатов тестирования интеллектуальных способностей, которое обеспечит «недостающий истинно научный фундамент психологии... чтобы она смогла отныне занять подобающее место наряду с другими прочно обоснованными науками, даже самой физикой» (цит. по: S. J. Gould, 1981). Психологи, занимавшиеся тестированием, были точно так же склонны испытывать зависть по отношению к физике, как и их коллеги-экспериментаторы.
Казалось, что предвидение Термана близится к исполнению. В своем докладе об армейских результатах Р. Йеркс говорил о «постоянном потоке заявок на использование армейских методов психологического исследования или на адаптацию этих методов для специальных нужд от коммерческих фирм, образовательных учреждений и частных лиц» (цит. по: S. J. Gould, 1981). Как и Терман, Йеркс предвидел яркое будущее прикладной психологии, основанной на тестировании интеллектуальных способностей. Он (R. Yerkes, 1923) призывал психологов ответить на «потребность человека в знаниях, которая существенно возросла в наше время». Поскольку «человек так же поддается измерениям, как брусок... или машина», психологи должны обнаружить, что «еще больше аспектов человека станут измеряе-

384
мыми... еще больше социальных ценностей получит оценку», что приведет к психологической «инженерии человека». В «не столь отдаленном будущем» прикладная психология станет такой же точной и эффективной, как и прикладная физика. Цели прогрессивистов по достижению социального контроля осуществятся с помощью инструментов психологии.

Обезопасить американскую демократию: иммиграционный контроль и евгеника

Мы сможем иметь расу людей почти любого вида, какой только захотим получить. Мы сможем иметь красивую или уродливую расу, мудрую или глупую, сильную или слабую, нравственную или аморальную.
Это не просто фантазии. Это столь же точно, как любой социальный факт. Вопрос только в том, к каким именно желаниям побудить людей. Греки хотели красивых женщин и получили их. Римляне сделали то же самое. Темные Века желали уродливых мужчин и женщин и получили их... Мы, в Америке, хотим иметь уродливых женщин и получаем их миллионами. На протяжении жизни примерно одного поколения... три-четыре корабля причаливают к Эллис-Айленд1 каждую неделю. Если им позволить выращивать будущего «типичного американца», то типичней будущий американец будет настолько же лишен индивидуальной красоты, как и вся эта огромная человеческая масса, большую часть которой никогда не учили любить или понимать женскую красоту и мужское благородство. И в тот момент, когда мы потеряем красоту, мы утратим и интеллект... Каждый подъем блеска ума характеризовался «прекрасными женщинами и храбрыми мужчинами». Благородство любой цивилизации можно в значительной степени измерить красотой женщин и физическим совершенством мужчин...
Никто не может объехать Америку и не поразиться связи между высшим типом женской красоты и высшим типом искусства и культуры...
Как я уже сказал, это вопрос идеалов. Мы можем выводить расу и вести ее вперед или назад, вверх или вниз (А. Е. Wiggam, 1924, р. 262-263).
Гальтонианцы относились к недавним иммигрантам и черным американцам точно так же, как Просперо относился к Калибану в «Буре» Шекспира: как к «дьяволу, дьяволу от рождения, чью природу никогда не сможет выправить воспитание». Армейские тесты продемонстрировали их безысходную тупость, заложенную в генах, которую не может исправить никакое образование. Гальтонианцы пришли к заключению, что, поскольку образование бессильно улучшить интеллект, нравственность и красоту Америки, то необходимо сделать что-то с тупыми, аморальными и некрасивыми, чтобы Америка не пришла к «расовому самоубийству». По представлению гальтонианцев, прежде всего следовало воспрепятствовать иммиграции в США «второсортного сырья» и помешать репродукции тех американцев, которые уже прибыли сюда, но отличаются тупостью или безнравственностью. Следовательно, последователи Ф. Гальтона стремились ограничить иммиграцию теми, кого они считали лучшим сортом людей, и применить негативную евгенику, предупреждение репродукции худшего сорта людей. Хотя психологи были лидерами политики иммиграции и евгеники лишь в отдельных случаях, они сыграли важную роль в утверждении целей гальтонианцев.
Эллис-Айленд — остров в Нью-Йорке, где в начале XX в. принимали суда с иммигрантами. — Примеч. ред.

385
Гальтонианцы худшего толка были откровенными расистами. Их лидер Мэдисон Грант, автор книги «Уход великой расы» (1916), разделил предполагаемые расы Европы на нордическую, альпийскую и средиземноморскую. Представители первой, белокурые протестанты, были уверенными в себе героями, более умными и талантливыми, чем остальные расы. Грант и его последователи говорили, что представители нордической расы основали Соединенные Штаты, но находятся под угрозой затопления недавним приливом иммигрантов, принадлежащих к другим расовым группам. Сам Р. Йеркс (1923) одобрял расизм Гранта, призывая к законам об избирательной иммиграции, предназначенным создать препятствия для въезда в страну представителей ненордической расы и ставящим заслон угрозе «расового разрушения» Соединенных Штатов. Йеркс написал вступление к книге психолога Карла Бригхэма «Исследование американского интеллекта» (1923), который использовал армейские данные для того, чтобы продемонстрировать, что вследствие иммиграции — и, что еще хуже, «самого зловещего развития истории на континенте, ввоза негров», американский интеллект, если ничего не предпринять, ждет быстрый упадок. «Нет никаких оснований отказываться от законных шагов, направленных на то, чтобы обезопасить постоянную прогрессивную эволюцию... Иммиграция должна носить не только ограничительный характер, но и быть чрезвычайно избирательной» (цит. по: S. J. Gould, 1981, р. 230).
Гальтонианцы вынуждали Конгресс к действиям, направленным на то, чтобы остановить приток в США людей низшего сорта. Брафтон Бранденбург, президент Национального института иммиграции, свидетельствовал: «Это не пустая похвальба, когда мы говорим, что вывели шестьдесят миллионов самых замечательных людей, которых когда-либо видел мир. Сегодня никто не может превзойти нас. Следовательно, любая раса, которую мы допускаем до нашего общественного тела, наверняка будет уступать нам в большей или меньшей степени» (цит. по: М. Haller, 1963, р. 147). Самым ярым пропагандистом гальтонианского расистского взгляда на иммигрантов был А. Э. Уиггам, автор книг «Новый упадок науки» и «Плоды Фамильного древа» (Wiggam, 1924). Вслед за Ф. Гальтоном, Уиггам относился к улучшению расы почти как к религиозному долгу, и его популярные книги распространяли псевдонаучные проповеди среди тысяч читателей. Процитированный отрывок наглядно демонстрирует грубый расизм и интеллектуальный снобизм всего гальтонианского движения в США. В научную эру фанатизм перенимает язык науки.
Аргументация гальтонианцев была ложной, и К. Бригхэм отрекся от него в 1930 г., признав никчемность армейских данных. Тем не менее в 1924 г. Конгресс издал рестрикционный закон об иммиграции — измененный в 1971 г., а затем и в 1991 г., — который ограничивал количество будущих иммигрантов, согласно формуле, основанной на количестве иммигрантов из каждой страны в 1890 г., до того, как возрос поток иммигрантов «ненордического» происхождения. Расизм выиграл великую битву в стране, считавшей своей национальной идеей равенство. Отныне бедные, сбившиеся в кучу массы, желающие дышать свободно — поляки и итальянцы, мексиканцы и вьетнамцы, — не имели свободного доступа на землю свободы.
Но что можно было сделать с генетически нежелательными людьми, уже живущими в США? Армейские тесты в значительной мере способствовали развитию

386
евгеники. Британские евгеники, как мы узнали из главы 4, рассматривали не расы, а классы, имели отношение скорее к позитивной, а не негативной генетике и не добились реального успеха в создании евгенического законодательства. Но американские евгеники были одержимы идеями расы, предлагали агрессивные программы негативной евгеники и добились значительных успехов при написании законов.
Евгеника в Соединенных Штатах возникала сразу же после Гражданской войны. В одной из общин социалистов-утопистов, действовавшей под руководством Джона Хамфри Нойеса, в 1869 г. начали программу «окультуривания». Нойес, опираясь на труды Ч. Дарвина и Ф. Гальтона, образовывал семейные пары из наиболее «духовно развитых» членов общины; неудивительно, что сам Нойес стал отцом весьма большого числа детей (R. G. Walters, 1978). В 1890-е гг. сексуальный реформатор и феминистка Виктория Вудхалл проповедовала, что целью эмансипации женщин и сексуального образования является «научное размножение человеческой расы».
Дж. Нойес и В. Вудхалл следовали за Ф. Гальтоном, выдвигая добровольную позитивную евгенику как лучшее применение теории эволюции к улучшению людей. Поворот к негативной евгенике и ее принудительному контролю над так называемыми генетически неполноценными людьми знаменовали работы биолога Чарльза Девенпорта. Получив деньги от Института Карнеги, он в 1904 г. основал лабораторию в Колд-Спринг-Харборе, штат Нью-Йорк, которая, в совокупности с его Евгеническим архивом, стала центром американской евгеники. Девенпорт руководствовался желанием «уничтожить отвратительную змею безнадежно порочной протоплазмы» (цит. по: D. Freeman, 1983) и популяризовал свои взгляды в книгах «Евгеника: наука улучшения людей посредством лучшего скрещивания» (1910) и «Наследственность в применении к евгенике» (1911). Девенпорт считал, что алкоголизм, слабоумие и другие признаки основываются на простых генетических механизмах и что они, в свою очередь, порождают такое зло, как нищенство и проституция. Например, проститутки — это слабоумные, которые не способны ингибировать в мозговой центр «врожденного эротизма» и поэтому обращаются к жизни, состоящей из секса. Произведения Девенпорта, исходящие из убеждения в том, что различные этнические группы представляют собой биологически различные расы, полны уничижительных этнических стереотипов: например, итальянцам приписывали «преступления личной ярости», евреям — воровство. Девенпорт заявлял, что, если иммиграция из Юго-Восточной Европы не будет приостановлена, будущие американцы будут «более темноволосыми... более низкорослыми... и более склонными к преступлениям — воровству, разбойным нападениям, убийствам, изнасилованиям и сексуальной распущенности». Девенпорт хотел поместить «образование пар у людей... на тот же самый уровень, что и разведение лошадей».
Ведущим евгеником среди психологов был Генри Годдард, суперинтендант Вайнлендской школы для умственно отсталых детей. В свое время Ф. Гальтон изучал фамильные древа выдающихся деятелей. Годдард, пользуясь данными Евгенического архива Девенпорта, в работе «Семейство Калликак: исследование наследственного слабоумия» построил фамильное древо потомственных преступников. Он изображал семью Калликак как «современных дикарей», обладающих «низким интеллектом, но сильных физически». Чтобы подкрепить свое описание, Год-

387
дард включил в книгу фотографии членов семьи, на которых они выглядели нечеловечески и зловеще (S. J. Gould, 1981). Как и Девенпорт, Годдард верил, что «главным детерминантом человеческого поведения является единый психический процесс, который мы называем интеллектом... это врожденный процесс, почти не подверженный внешним воздействиям» (цит. по: S.J.Gould, 1981). Годдард утверждал, что «идиот не является нашей величайшей проблемой. Он, конечно, отвратителен», но маловероятно, что он способен к воспроизводству, поэтому «именно слабоумные наиболее опасны», так как в состоянии вступать в брак и иметь потомство.
Ч. Девенпорт, Г. Годдард и другие алармисты гальтонианского толка предлагали различные евгенические программы. Одна из них была образовательной и ставила своей целью содействие позитивной евгенике. Например, в 1920-х гг. на ярмарках штатов проводили Соревнования достойных семей, своего рода шоу «человеческого материала», где евгеники демонстрировали карты и плакаты, показывающие законы наследственности и их применение по отношению к людям. Некоторые евгеники приветствовали контрацепцию как средство контроля генетически неполноценных, но другие выражали опасения относительно того, что эти средства будут способствовать распущенности и использоваться, главным образом, умными людьми, способными к планированию, — т. е. теми, которым следует «производить» больше детей, а отнюдь не меньше. У. Мак-Дугалл (W. McDougall, 1921) хотел побуждать достойных к размножению, выдавая им правительственные субсидии для воспитания детей. Г. Годдард выступал за изоляцию умственно неполноценных, идиотов и слабоумных в учреждения наподобие его собственного, где. они могли бы счастливо жить в окружении, специально созданном для слабоумных, и где им было бы запрещено только одно — иметь детей.
Решение, за которое выступали Ч. Девенпорт и большинство других евгеников, заключалось в обязательной стерилизации генетически дефективных. Они опасались, что добровольные методы, по всей вероятности, потерпят неудачу, а постоянное содержание в специальных заведениях было достаточно дорогим. Стерилизация была разовой процедурой, которая гарантировала бесплодие неподходящих элементов и дешево обходилась государству. Стерилизацию без законного обоснования начали на Среднем Западе задолго до конца века; Г. К. Шарп изобрел вазэк-томию и подверг ей сотни людей с умственными дефектами в Индиане. Законы об обязательной стерилизации были введены до Первой мировой войны. Первым законодательным актом, принятым к рассмотрению в 1897 г., стал закон штата Мичиган, но он провалился. В 1907 г. в Индиане прошел первый закон о стерилизации, но в 1921 г. он был отменен Верховным судом штата и в 1923 г. заменен более приемлемым законом. После войны штаты один за другим издавали законы об обязательной стерилизации до тех пор, пока к 1932 г. в 30 штатах не было стерилизовано более 12 тыс. человек, 7,5 тыс. из них — в Калифорнии. Обычно под стерилизацию подпадали те, кого определяли как слабоумных, но основанием могли быть и другие причины: эпилепсия, совершение изнасилований, «моральная деградация», проституция, алкоголизм и наркомания.
Первоначально законы о стерилизации считались полностью конституционными, но в 1927 г. Верховный суд впервые выразил протест. Это было связано с делом

388
Бак против Белла, которое разбиралось в штате Вирджиния, втором после Калифорнии по числу произведенных стерилизаций. Кэрри Бак была чернокожей «слабоумной» девушкой, жившей в колонии для умственных отсталых; вне брака она родила ребенка (которого также признали умственно отсталым). По распоряжению суда ее подвергли стерилизации, и она возбудила судебный иск против штата Вирджиния. Мнение большинства было описано Оливером Уэнделлом Холмсом, судьей, известным своими симпатиями к прогрессивизму и готовностью выслушать научное мнение экспертов. Он писал: «Для целого мира будет лучше, если, вместо того чтобы ждать совершения преступлений дегенеративным потомством или позволить им голодать из-за их неполноценности, общество воспрепятствует тем, кто явно не подходит для продолжения рода... Трех поколений неполноценных вполне достаточно» (цит. по: J. H. Landman, 1932).
Евгенику и особенно стерилизацию людей подвергали критике. Гуманисты, например Г. К. Честертон, объявили евгенику пагубным отпрыском сайентизма, проникающим «в тайные и священные уголки личной свободы, которые нормальный человек никогда не мечтал увидеть». Католики осуждали евгенику за «полный возврат к жизни животного», за то, что она рассматривала людей прежде всего как животных, которых можно усовершенствовать с помощью животных же средств, а не как духовных существ, подлежащих улучшению посредством добродетели. Ведущие биологи, включая и тех, кто синтезировал учение Ч. Дарвина и Г. Менделя, осуждали евгенику за биологическую глупость. Например, поскольку 90 % всех умственно отсталых детей рождаются у нормальных родителей, стерилизация слабоумных практически не повлияет на уровень интеллекта или уровень рождаемости умственно отсталых детей. Более того, слабоумные могут иметь нормальных детей. Ребенок Кэрри Бак, изначально считавшийся слабоумным, впоследствии оказался нормальным и даже одаренным. Защитники гражданских прав, например Кларенс Дарроу, объявили евгеническую стерилизацию средством, с помощью которого «власть имущие хотят неизбежно направить воспроизводство людей на удовлетворение собственных интересов». В сфере общественных наук атаку на евгенику возглавил Франц Боас и его последователи. Боас утверждал, что различия между человеческими группами имеют не биологическое, а культурное происхождение, и учил «психическому единству человечества». Его учение вдохновило психолога Отто Клайнеберга на эмпирическую проверку заявлений евгеников. Он поехал в Европу и исследовал чистых представителей нордической, альпийской и средиземноморской рас, не обнаружив никаких различий интеллекта. В США он продемонстрировал, что чернокожие американцы на Севере лучше справились с тестами, поскольку получили лучшее образование, а не потому, что были умнее. В 1928 г. Г. Годдард изменил свое мнение, утверждая, что «слабоумие не является неизлечимым» и что нет необходимости содержать слабоумных в специальных учреждениях (цит. по: S. J. Gould, 1981).
В 1930 г. евгеника умирала. Томас Гарт (Thomas Garth, 1930), готовя для Psychological Bulletin обзор литературы по расовой психологии, пришел к заключению, что гипотеза о том, что расы отличаются друг от друга по интеллекту и другим параметрам «не более подкреплена, чем пять лет тому назад. На деле многие психологи готовы принять другую гипотезу, а именно гипотезу расового равенства». Главные

389
апологеты евгеники среди психологов, К. Бригхэм и Г. Годдард, отказались от своих расистских воззрений. Третья международная конференция по евгенике привлекла менее 100 участников. Но окончательно евгенику добила не критика, а смущение. Вдохновившись успехом евгенических законов в США, нацисты начали абсолютно серьезно осуществлять евгенические программы. Начиная с 1933 г. Адольф Гитлер учредил обязательные законы о стерилизации, которые применяли ко всем, как находящимся в специальных заведениях, так и за их пределами, кто обладал некими предположительными генетическими дефектами. Врачи обязаны были сообщать о таких людях Судам здоровой наследственности, которые к 1936 г. издали четверть миллиона указов о стерилизации. Нацисты осуществили план Мак-Дугалла, выделили субсидии на третьего и четвертого ребенка в семьях арийской элиты и предоставили матерям из SS, как замужним, так и не состоящим в браке, возможность вынашивать своих детей на курортах. В 1936 г. были запрещены браки между евреями и арийцами. В 1939 г. пациентов психиатрических клиник начали убивать в соответствии с государственными приказами. Эта же участь должна была постигнуть всех евреев и цыган. В начале жертв нацизма расстреливали, затем появились газовые камеры. В конце концов нацистские евгеники развязали Холокост, во время которого погибли 6 млн евреев. Нацисты на практике осуществили конечный логический вывод из негативной евгеники, и американцы, испытывая отвращение к результатам, прекратили ее проповедовать. Но формально многие законы продолжали действовать. В Вирджинии стерилизация была запрещена только в 1981 г. Более того, евгеника продолжает существовать в виде генетического консультирования, в ходе которого носителей генетически обусловленных заболеваний, например серповидноклеточной анемии, убеждают не иметь детей или вынашивать их под медицинским наблюдением, чтобы с помощью амниоцентеза можно было установить нежелательное состояние и произвести аборт «неподходящего» плода.

Психология и повседневная жизнь

Психологи за работой. Помимо психологии рекламы, которая воздействует на всех посредством радио и телевидения, более, чем другие отрасли прикладнойпси-хологии, на нашу жизнь влияет промышленная психология (применение психологии в сфере менеджмента). Как мы увидели, начало промышленной психологии было положено еще до войны, но что касается остальных направлений прикладной психологии, то их расцвет случился уже после Первой мировой.
Целью прогрессивизма, как в бизнесе, так и в правительстве, была эффективность, а путь к эффективности предлагала наука. Первым представителем научного менеджмента в бизнесе стал Фредерик Тейлор (1856-1915), который разрабатывал свои идеи на стыке веков и опубликовал их в 1911 г. в книге «Принципы научного менеджмента». Тейлор исследовал промышленных рабочих на предприятии и разбил их работу на механические рутинные действия, которые мог бы эффективно выполнять любой, а не только мастера. По сути дела, Тейлор превратил людей в роботов, неразумно, но эффективно повторяющих рутинные движения. Тейлор не был психологом, и недостатком его системы явилось то, что она управля-

390
ла работой, а не людьми и упускался из виду субъективный опыт рабочего. Тем не менее целью Тейлора была научная психология: «При научном менеджменте произвольная власть, произвольная диктатура исчезают; каждый предмет, большой и маленький, становится вопросом научного исследования для приведения его к закону». И когда эти законы будут поняты, их можно будет применить для достижения еще большей эффективности в промышленности.
Постепенно менеджеры признали, что недостаточно управлять работой; эффективность и выгоду можно повысить только в том случае, если управлять рабочими как людьми, обладающими чувствами и эмоциональной привязанностью к своему труду. После войны, вслед за явным успехом психологов при решении крупномасштабных проблем персонала, вставших перед армией, популярность промышленной психологии в американском бизнесе непрерывно росла. Возможно, самое влиятельное исследование, продемонстрировавшее полезность прикладной психологии для промышленности, — менеджмент с помощью чувств — было проведено в начале 1920-х гг. группой ученых-обществоведов под руководством психолога Элтона Мэйо на одном из заводов Western Electric Company.
Эффект Хотторна — один из самых известных психологических результатов. Он продемонстрировал важность субъективных факторов при определении промышленной эффективности рабочего. Хотя проведенные эксперименты отличались сложностью, результаты из цеха сборки радиоприемников являются главными в определении эффекта Хотторна. Для эксперимента выбрали работниц, собиравших радиоприемники. Ученые совершали манипуляции практически с каждым аспектом работы, от расписания перерывов на отдых до интенсивности освещения. Они обнаружили, что практически все, что они делали, увеличивало производительность, даже в тех случаях, когда манипуляция знаменовала собой возвращение к старому режиму работы. Исследователи пришли к выводу, что рост производительности вызывают не изменения на рабочем месте, а деятельность самих экспериментаторов. Они чувствовали, что на рабочих большое впечатление произвел тот факт, что управляющие заботятся об их благополучии, и улучшение отношений рабочих и компании вылилось в увеличение производительности. Следуя популистским идеям, уже сформулированным в рекомендациях, данных Дж. Дьюи системе образования, Мэйо (Мауо, 1933,1945) полагал, что вследствие индустриализации рабочие стали отчужденными от общества, утратили тесные узы, характерные для доиндустриального периода, когда люди были связаны воедино в островных общинах прошлого. Однако, в отличие от ностальгически настроенных популистов, Мэйо, вслед за Дьюи, видел, что аграрный мир безвозвратно утрачен, и жаждал, чтобы бизнес заполнил вакуум, создав общины рабочих, видящих смысл своей работы. Для того чтобы удовлетворить явные эмоциональные потребности рабочих, были приняты различные меры; создание «консультаций персонала» стало одной из первых и носящих явно психологический характер. Рабочие, жалующиеся на свою работу и на обращение с ними со стороны нанимателя, могли пойти к консультантам, прошедшим психологическую подготовку, и рассказать им о своих переживаниях и неудовлетворенности. На протяжении последующих десятилетий количество таких программ росло очень медленно.

391
Недавно результаты, полученные в Хотторне, были подвергнуты повторному анализу, следствием чего стало приводящее в замешательство открытие того факта, что эффект Хотторна оказался мифом (D. Bramel and R. Friend, 1981). He существует никаких твердых доказательств того, что рабочие в цехе радиоприемников испытали более теплые чувства к компании в результате экспериментов, и есть много оснований предполагать, что рабочие считали психологов шпионами компании. Рост производительности труда бригады по сборке приемников можно объяснить заменой в середине эксперимента раздраженной, не очень продуктивной работницы другой, полной энтузиазма и продуктивной. Радикальные критики промышленной психологии (L. J. Baritz, 1960; D. Bramel and R. Friend, 1981) утверждают, что она порождает хоть и счастливых, но все-таки роботов. Советники по персоналу Мэйо должны были «помочь людям думать, как они могут стать счастливее на своей работе»; об одном консультанте сообщалось, что он обучен «иметь дело с отношением к проблеме, а не с самой проблемой» (L. J. Baritz, 1960). Используя психологические манипуляции, менеджеры могли переключать внимание рабочих с объективных условий труда, в том числе и заработной платы, на сферу чувств и адаптацию к рабочей ситуации. Рабочие должны были выполнять рутинные действия роботов, заложенные еще Ф. Тейлором, но делать это в счастливом состоянии духа, считая неудовлетворение знаком плохой психологической приспособленности, а не свидетельством того, что на работе и впрямь что-то не так.
Когда психология была на троне. Интроспективная психология мало интересовала простых американцев. Но в 1920-х гг. психология, пришедшая в промышленность, образование, суды, доказала свою полезность. Популярность психологии у широких масс значительно возросла. Историк Фредерик Льюис Аллен (Frederick Lewis Allen, 1931, p. 165) писал: «Из всех наук психология была самой молодой и самой ненаучной, сильнее всего пленяла широкую общественность и оказывала самое разрушительное влияние на религиозную веру. Психология царила... Достаточно было всего лишь прочитать газеты, чтобы с полной уверенностью утверждать, что психология таит в себе ключ к разрешению проблем непослушания, разводов и преступности». Грейс Адаме (Grace Adams, 1934), еще одна студентка Э. Б. Титченера, оставившая психологию ради журналистики и настроенная по отношению к психологии достаточно критично, называла период с 1919 по 1929 г. «периодом души» {psyche).
Успех психологии был связан с общим триумфом сайентизма. Ф. Аллен говорил, что «в то время начать фразу словами "наука утверждает, что..." означало произнести решающий аргумент». Религия, казалось, находилась на грани распада. Либеральный теолог Гарри Эмерсон Фосдик писал: «Люди веры могут взывать к античным традициям, практической пользе и духовной желательности, но один-единственный вопрос может проколоть все эти мыльные пузыри: это научно?» (цит. по: F. Allen, 1931). Верующие реагировали на это двумя способами: такие модернисты, как Фосдик, пытались примирить науку с Библией; фундаменталисты пытались подчинить науку, особенно дарвинизм, Библии. Множество других людей, конечно, просто утратили веру. Дж. Уотсон, например, получил строгое баптистское воспитание в Гринвилле, штат Южная Каролина, и (подобно 71% пер-

392
вых бихевиористов [L. Т. Birnbaum, 1964]) выбрал в качестве призвания сан священника, чтобы отказаться от него только после смерти матери. В аспирантуре он пережил нервный срыв и окончательно порвал с религией.
Наука подрывала религию; сайентизм предлагал заменить ее. Молодежь 1920-х гг. была первым поколением американцев, выросшим в урбанизированных, индустриализованных общинах XX века. Отрезанные от традиционных религиозных ценностей исчезающих островных общин, они обратились к современной науке в поисках нравственных рекомендаций и правил поведения. Послевоенная психология, не занятая более бесплодной в социальном отношении интроспекцией, явно была той наукой, к которой следовало обратиться для получения руководства относительно образа жизни и достижения успеха в области бизнеса и политики.
Популярная психология одновременно достигла двух явно противоречивых результатов. Она дала людям чувство освобождения от устаревшей религиозной морали. В то же время она предоставила новые, предположительно научные методы социального контроля; эту пользу подчеркивали прогрессивисты. Как писал один популяризатор, Абрам Липски, в книге «Человек-марионетка: искусство контроля разума»: «Мы, наконец, на пути к психологическим законам контроля разума рядовых людей» (цит. по: J. С. Burnham, 1968). В конце концов, освобождающий и контролирующий эффекты психологии не были чем-то странным. Когда молодежь освободилась от старых ценностей, она избрали новые, психологические, для проведения которых в жизнь использовались психологические методики контроля.
Первой волной популярной психологии и тем, что широкая общественность считала «Новой психологией» (J. С. Burnham, 1968), стал фрейдизм, использованный для разрушения викторианской морали. Под микроскопом психоанализа традиционную мораль сочли порождающим неврозы подавлением здоровых биологических потребностей, главным образом секса. Исходя из психоаналитической доктрины, молодежь сделала вывод (ложный) о том, что первым требованием психического здоровья является ничем не сдерживаемая сексуальная жизнь. Как мудро советовал Оскар Уайльд: «Никогда не сопротивляйтесь искушениям!» (R. Graves and A. Hodge, 1940). Леди Бетти Белфор, обращаясь к конференции Британской педагогической ассоциации в 1921 г., выразила популярную точку зрения на надлежащее фрейдистское воспитание детей: она «не была уверена, что нравственные установки не отвечают за все преступления в мире». Детей, как полагали вульгарные фрейдисты, следует воспитывать с минимальным количеством ограничений, чтобы они могли расти без подавления, счастливыми и беззаботными, как жители Самоа в представлении Маргарет Мид.
Вторая волна популярной психологии в 1920-х гг. была представлена бихевиоризмом, который общественность нередко путала с фрейдизмом. Основным популяризатором бихевиоризма был сам Дж. Уотсон. Он обратился к психоанализу во время нервного срыва, и, хотя на него и произвел впечатление биологический уклон 3. Фрейда, Уотсон отзывался об аналитической психологии как «замене демонологии в науке». Уотсон утверждал, что «бессознательное» психоанализа было фикцией, которая представляет собой всего лишь тот факт, что мы не вербализи-руем всех воздействий на наше поведение. Если мы не говорим о стимулах, мы не знаем о них и поэтому называем их бессознательными, в соответствии с жаргоном

393
3. Фрейда, но загадочного внутреннего царства разума, откуда приходят спрятанные импульсы, просто не существует (J. Watson, 1926). По мнению Уотсона (1926а), в «психологии Фрейда слишком мало науки — настоящей науки», чтобы она была полезной, и он предложил бихевиоризм как нового претендента на общественное внимание.
Уотсон описывал бихевиоризм как «подлинный Ренессанс психологии», отказавшийся от интроспекции и заменивший ее наукой. Он тесно связывал интроспективную психологию с религией и критиковал и то и другое. Бихевиористы «отбросили концепции разума и сознания, назвав их пережитками церковной догмы Средневековья... Сознание всего лишь маскарадный костюм души» (J. В. Watson, 1926а). «Церковники держали общественность под контролем», поддерживая веру в такие ненаблюдаемые загадки, как душа; Уотсон-философ говорил, что наука — это «взрыв стены религиозной защиты» (1926b).
Уотсон критиковал и евгенику. Он писал, что пропаганда евгеники укрепила ложную веру в человеческие инстинкты; программы избирательного скрещивания «опаснее, чем большевизм». Уотсон утверждал, что низших рас не существует. Полемизируя с расистами, он утверждал, что неграм, например, просто не дали нормально развиваться. Уотсон говорил: «Человек — это просто кусок протоплазмы, которому предстоит быть сформированным» (1927Ь) и обещал, что бихевиорист «сможет превратить любого человека в социального или асоциального» (1926а).
Так как людей, по мнению Уотсона, можно формировать по заказу, он активно давал советы по воспитанию детей. Уотсон утверждал, что «семья отвечает за то, чем станет ее ребенок» (1926а). Ведение домашнего хозяйства, включая воспитание детей и сексуальные техники, должно стать профессией, которой девочек необходимо обучать. Это обучение не потерпит чепухи относительно любви к детям, объятий или потакания их младенческим требованиям. Уотсон презрительно относился как к традиционной семье, так и к новой, либеральной семейной модели. По его мнению, мать изливает на ребенка свою привязанность в результате неуместной «реакции поиска секса». Ее собственная сексуальность «голодает», поэтому она обнимает и целует своего ребенка; следовательно, сексу необходимо обучать.
Советы Уотсона о том, как надо воспитывать детей, носили откровенно бихевиористский характер:
Существует разумный способ обращения с детьми. Обращайтесь с ними так, как будто они маленькие взрослые. Одевайте их, купайте их осторожно и внимательно. Пусть ваше поведение всегда будет объективным и добрым, но твердым. Никогда не обнимайте и не целуйте их, никогда не позволяйте им сидеть у вас на коленях. Если уж необходимо, поцелуйте их один раз в лоб, когда они говорят вам «Спокойной ночи!». Пожмите им руку утром... Попробуйте это... Вы будете абсолютно пристыжены тем, с какой неприятной сентиментальностью вы обращались с ними...
Гнездовые привычки, которые являются результатом избалованности, представляют собой по-настоящему пагубное зло. Мальчики и девочки, обладающие глубоко въевшимися гнездовыми привычками, испытывают жестокую муку, когда покидают дом, чтобы заняться бизнесом,*поступить в школу или вступить в брак... Неспособность разорвать гнездовые связи представляет собой, возможно, нашу наиболее частую причину разводов и супружеских разногласий...

394
В заключение, почему бы вам не вспомнить, когда вы ласкаете вашего ребенка, что материнская любовь — это опасный инструмент? Инструмент, который может нанести никогда не заживающую рану, рану, которая может сделать детство несчастным, а юность — ночным кошмаром, инструмент, который может разрушить профессиональное будущее вашего взрослого сына или дочери и лишить их шансов на супружеское счастье (1928b, p. 81-87).
Книгу Уотсона «Психологическая забота о младенце и ребенке» (написанную при участии Розали Райнер Уотсон, его второй жены), из которой взяты эти советы, раскупали достаточно хорошо. Даже Карл Роджерс, основатель клиент-центриро-ванной психотерапии, а позднее лидер гуманистической психологии, пытался воспитывать своего первого ребенка «по книге Уотсона». Порой Уотсон настолько разочаровывался в способности матери воспитать счастливого ребенка — он посвятил книгу о воспитании детей первой матери, которая поступит в соответствии с ней, — что выступал за отнятие детей от родителей и воспитание их в специальных учреждениях начиная с самого раннего возраста (В. Harris and J. Morawski, 1979); это решение предлагал и Б. Ф. Скиннер в своем утопическом романе «Второй Уолден».
Уотсон писал: «Бихевиорист дал обществу... новое орудие для контроля индивида... Если общество будет настаивать на желательности той или иной линии поведения, психолог должен быть в состоянии с достаточной степенью определенности создать ситуацию или факторы, которые приведут индивида к выполнению этого задания быстрее всего и с наименьшими затратами».
Изгнанный из академии за свой роман с Розали Райнер Уотсон поступил на работу в рекламное агентство Дж. Уолтера Томпсона, занятого поиском научных принципов контроля умов мужчин и женщин. Во время своей второй работы в качестве администратора по рекламе Уотсон имел возможность продемонстрировать власть поведенческого социального контроля на примере манипуляции покупателями.
Центральным в схемах социального контроля Уотсона было использование слова как кнута для человеческих эмоций. В проповедях евангелистов слова использовали как кнут, чтобы побудить слушателей к эмоциональному переживанию обращения, которое направило бы их ко Христу. В качестве известного пуританского примера позвольте привести проповедь Джонатана Эдвардса «Грешники в руках гневного Бога», который живописал людей, подвешенных над адским пламенем как пауки на паутинке; проповедь была построена таким образом, чтобы воззвать к сердцам прихожан, а не к их интеллекту. Джон Уотсон получил свое имя в честь видного баптистского деятеля Джона Альберта Бродуса, который учил, что рассудок не является надежной основой морали, поэтому в проповеди должны использоваться страх и гнев как эмоциональная основа привычки к жизни доброго христианина, и высоко отзывался о проповедях Эдвардса. В книге «Сердце или ум» Уотсон (Watson, 1928a) заявил о необходимости формировать эмоции с помощью условных рефлексов, чтобы обеспечить эффективный социальный контроль. Он говорил, что голова не может контролировать кишечник, что делает обязательным использование методик классической выработки условных рефлексов для конструирования привычек, необходимых в современном обществе.
Советы Уотсона относительно воспитания детей тяготели к пунитивному характеру. Он говорил, что люди не используют свои таланты полностью, потому что их

395
недостаточно жестко к этому подталкивают: «Материал взывает к тому, чтобы кнут придал ему форму. Это мольба о получении своего рода шока или наказания... которые заставят нас предельно развить свои способности» (J. Watson, 1927b). Уотсон неоднократно говорил о маленьком Альберте Б. (Альберте Бродусе) (P. G. Creelan, 1974) как о модели правильного эмоционального обучения. В случае со взрослыми для того, чтобы, манипулируя эмоциями, получить некоторое желательное поведение, можно использовать речь, как это делали Дж. Эдварде или Дж. А. Бродус. Например, начиная кампанию по рекламе детской присыпки, Уотсон, чтобы заставить матерей волноваться о здоровье своих детей и почувствовать неуверенность в своей компетентности в вопросах соблюдения детской гигиены, использовал утверждения медицинских экспертов. Чувство беспокойства и неуверенности заставило бы матерей с большей вероятностью покупать продукт, одобренный экспертами. В то же время, хотя Уотсон, возможно, и не вкладывал такого смысла в свою информацию, его реклама заставила родителей почувствовать себя более зависимыми от экспертов, которые учили их, как воспитывать детей. Это подтверждало мнение многих ученых о том, что общество для решения своих проблем нуждается в помощи специалистов.
Поэтому неудивительно, что прогрессивисты с распростертыми объятиями встретили бихевиоризм Уотсона. Они стремились получить обещанное Уотсоном орудие социального контроля. Прогрессивисты полагали, что Уотсон правильно описал законы выработки условных рефлексов, управляющие человеческими массами. При этом им было приятно относить себя к «весьма немногочисленным» индивидам, наделенным «творческим интеллектом», которые не подпадают под действие законов условных рефлексов и в состоянии использовать их как орудие для того, чтобы освободиться от «зова стада» и вести это стадо к высшим целям. Но сам Уотсон не соглашался со схемами прогрессивистов. Он настаивал на том, что законы выработки условных рефлексов применимы ко всем, независимо от того, прибыли его предки на «Мэйфлауэре»1 или нет, и что каждого можно обучить использовать бихевиористские техники для самоконтроля или контроля над другими людьми (L. Т. Birnbaum, 1964).
Популяризованный бихевиоризм Уотсона одни приветствовали, а другие находили неглубоким. Джозеф Джастроу (Joseph Jastrow, 1929) считал, что идеи Уотсона отражают деградацию психологии. Уорнер Файт (W. Fite, 1918), уже испытавший разочарование по поводу экспериментальной психологии, рассматривал бихевиоризм как логичный конечный продукт сайентизма и утверждал, что в «бихевиористской психологии мы видим законченную форму слепого научного догматизма». По мнению бихевиористов, «разум, в смысле внутреннего, персонального, духовного опыта, должен быть отставлен прочь, наряду с бессмертной душой и разоблаченными суевериями ненаучного прошлого... Согласно их взглядам, ваше поведение является всего лишь и исключительно тем, что могут наблюдать другие; и то, каким вы кажетесь не себе, но окружающему миру — и есть вы» (р. 802-803). Смешивая воедино влияние психоанализа и бихевиоризма, Файт предвидел создание
«Мэйфлауэр» — корабль, в начале XVII в. доставивший первых английских поселенцев на территорию будущих США. — Примеч. ред.

396
в конце XX в. психологического общества: «Несомненно, близится время, перед тем как мы покончим с научными предубеждениями, когда все домашние и общественные отношения станут ясными и прозрачными, благодаря присутствию экспертов-психологов. В те прекрасные дни социальные отношения не будут испорчены ложью, или неискренностью, или даже самыми добрыми преувеличениями» (р. 803).
В 1930-х гг., в период Великой депрессии, интерес к психологии по понятным причинам резко упал, но не исчез. Психология продолжала развиваться и расширять сферы своего применения, хотя и медленнее, чем в годы после Первой мировой войны. Во время новой войны произошло возрождение широкого интереса к психологии.

«Перестройка семьи»

К своему удивлению, я вдруг узнал, что совершал нечто неприличное. Газеты яростно обрушились на непристойности, якобы творившиеся на университетских танцевальных вечерах. Они писали, что танцевальные вечера продемонстрировали такой разврат и вседозволенность, которые вызвали бы отвращение Петрония, а Мессалину заставили бы склонить голову от стыда. Будто бы девушки, получившие образование в лучших школах, обезумев от алкоголя, раскачивались в обнимку с молодыми бездельниками, а затем взвинченные дикими ритмами джунглей развязные парочки, пошатываясь, брели в спортивные машины... Авторы призывали к экстренным мерам, чтобы спасти молодежь (S. J. Perelman, 1958, р. 239-240).
В 1920-е гг. молодежь начала отказываться от многих традиционных ценностей. Это не могло не беспокоить представителей старшего поколения, хотя масштабы явления нередко преувеличивали (выше протицитирован отрывок из сатирика того времени С. Перельмана, который отозвался на исполненные ужаса статьи ряда консервативных изданий). Родители пытались понять, что же произошло с их детьми, и, что было гораздо важнее, пытались узнать, что с этим делать. Очевидный кризис семьи позволил ученым, специализировавшимся в области общественных наук, в том числе и психологам, распространить сферу научного социального контроля с таких общественных явлений, как политика и бизнес, на частную жизнь.
Исследователи в области общественных наук полагали, что традиционно понимаемая и организованная семья устарела для современного мира. Семьи были экономическими ячейками, в которых отец, мать и ребенок играли ясно различимые и продуктивные роли. Но в индустриализованном мире работа вышла за пределы дома, и поэтому экономической единицей стали индивиды, а не семьи. Детям больше не следовало разрешать работать, поскольку они должны ходить в школу, приобретая ценности и привычки урбанизированного американского общества. Женщины стали трудиться вне дома, придя на фабрики и даже в бизнес. Труд мужчин также происходил вне дома, он представлял собой восьмичасовую работу, а не образ жизни. Семья более не была социально функциональной единицей. Прогрессисты вслед за Дж. Дьюи считали семью эгоистичной, поскольку родители думали только о своем ребенке, а в современном урбанизированном мире было необходимо одинаково заботиться о всех детях.
Таким образом, необходимо было переделать семью, обратившись к профессионалам из области общественных наук и возложив на них решение проблем адаптации семьи. Отныне не следовало думать о воспитании детей как о чем-то, с чем человек может справиться без посторонней помощи. Государство, с помощью спе-

397
циалистов по общественным наукам, должно было заняться выращиванием детей. Как писал один реформатор: «Государство представляет собой всего лишь координированный патронаж детства... принуждающий к партнерству, сотрудничеству, корпоративной жизни и общественному сознанию» (цит. по: P. Fass, 1977). Понадобились профессиональные эксперты, способные и имеющие право вмешиваться в семейную жизнь.
Поскольку традиционная роль семьи как экономической единицы более не существовала, общественным наукам пришлось создать новую семью с новой функцией: «Отличительной чертой новой семьи будет привязанность. Новая семья должна поддерживать более высокие стандарты, которые подвергнут характер более суровым испытаниям, но она будет лучше удовлетворять нужды людей» (P. Fass, 1977). С точки зрения реформаторов, функция семьи заключается в том, чтобы обеспечивать эмоциональное приспособление к современной жизни. Родители должны стать своего рода психотерапевтами, наблюдающими за развитием детей и вмешивающимися, чтобы внести коррективы. Идеи родителя-профессионала и семьи как производителя эмоционального счастья взаимно подкрепляли друг друга. Родителям потребуется, по крайней мере, обучение их новой терапевтической роли и, возможно, штат экспертов, чтобы обращаться к ним за советом и отступить, если возникнут слишком большие трудности. Прикладные психологи, естественно, найдут плодородную почву для своей профессиональной деятельности в воспитании детей, руководстве детьми и психотерапии детей.
Тем временем у молодежи сформировался новый набор ценностей и новая система социального контроля. По мере того как родители утрачивали контроль над своими детьми, молодежь обретала в лице своих сверстников новый центр жизни вне семьи. Они устанавливали собственные ценности, собственный стиль и собственные цели. Молодежь ценила самовыражение и общительность, уделяя внимание личному удовлетворению, а не объективным достижениям. Такие группы, как университетские братства и женские клубы, добивались подчинения новым правилам для личности своими собственными терапевтическими трюками. Деви-антных молодых людей заставляли участвовать в «сеансах истины», во время которых идентифицировали и анализировали их «нежелательные черты». Затем нарушителя заставляли исправиться, поскольку «групповое сознание братства является сильнейшей вещью. Тот, кто поступает неправильно, позорит не только себя, но и все братство» (P. Fass, 1977).
Таким образом, родители и молодежь не так уж далеко ушли друг от друга, несмотря на неистовство консервативных газет. И тех и других охватила модная тенденция описывать жизнь в психологических терминах и абсолютизировать психотерапию. Родители узнали, что их функция заключается в терапии, воспитании детей, хорошо приспособленных в эмоциональном отношении. Молодежная культура точно так же ценила эмоциональную приспособленность и пыталась достичь ее с помощью собственных терапевтических методов. Основные ценности XX столетия сформировались в 1920-е гг.: быть верным своей «настоящей» личности, выражать «самые глубокие» чувства, «делить» свою личность с группой.
Как раз в то время, когда семья и молодежная культура сражались за новое определение жизни, центрированной на личности, а не на достижениях, антрополог

398
и психолог Маргарет Мид вернулась с южных морей, принеся мудрость идиллического общества, где люди должны очень мало работать и вести мирную жизнь в гармонии и сексуальной удовлетворенности. Как и во времена Просвещения, когда философы почувствовали себя свободными от веков религиозного подавления, возникло страстное желание свободной и легкой жизни — особенно сексуальной жизни, — обнаруженной на Таити. Преданные идее инвайронментализма, философы полагали, что таитянский рай можно построить в Европе методами социальной инженерии. По мере того как интеллектуалы XX в. восставали против викторианской сексуальной морали и крайностей евгеники, они чувствовали себя стоящими на пороге «нового Просвещения», или, как сформулировал Уотсон, «социального Возрождения, подготовки к еще большим изменениям» (цит. по: D. Freeman, 1983). Поэтому книга Мид «Начало века в Самоа» (1928) взволновала их точно так же, как читателей XVIII в. будоражили рассказы первых путешественников о тихоокеанских островах. Один из рецензентов книги Мид писал: «В глубине души у каждого из нас есть окаймленный пальмами остров южных морей... таинственная атмосфера, обещающая свободу и беззаботность... Туда мы стремимся, чтобы найти любовь — свободную, легкую и приносящую удовлетворение» (цит. по: D. Freeman, 1983, р. 97).
Маргарет Мид была молодым психологом и антропологом; она училась у основоположника современной американской антропологии Франца Боаса, оппозицию которого евгенике мы уже отмечали. Боас и его последователи были убеждены, что человеческая природа представляет собой совокупность импульсов, сформированных обществом в личность. Они были согласны с Дьюи в том, что разум представляет собой социальную конструкцию, ничем не обязанную природе, но зато всем обязанную культуре. Подобным же образом, культура представляет собой всего лишь «усугубленную личность», как говорила Рут Бенедикт, еще одна студентка Боаса: личность, будучи полностью сформированной культурой, является образом культуры в историческом индивиде, а культура, слепок личности, является личностью общества. Если евгеники впадали в одну крайность, отрицая любое влияние воспитания на природу, то последователи Боаса впадали в другую, рассматривая культуру как «своего рода механический пресс, в котором большинство индивидов принимает форму».
Путешествуя по Самоа, Мид провела довольно неряшливые полевые исследования и вернулась с описанием общества, которое, казалось, подтверждало концепции последователей Дьюи и Боаса о бесконечно пластичной человеческой природе и предлагало идеальную форму счастливого общества, в котором люди испытывали «совершенное приспособление» к окружающей среде и друг другу. Мид живописала общество, незнакомое с конфликтом поколений, общество, лишенное агрессии, войн, враждебности, глубокой привязанности друг к другу родителей и детей, жен и мужей, конкуренции; общество, в котором родители стыдятся выдающихся детей и гордятся самыми отстающими, которые и задают темп для развития всех остальных. Наиболее привлекательной была идея о том, что самоанцы не видят в сексе ничего греховного и считают сексуальные отношения «прекрасной игрой, разрешенной в любых гетеро- и гомосексуальных проявлениях, с любыми вариациями в качестве художественного дополнения». Избегание самоанцами сильных

399
чувств и глубоких привязанностей распространялось на любовь: «Любовь между полами — это светлый и приятный танец... Самоанцы смотрят сквозь пальцы на легкие любовные приключения, но отвергают поступки выбора по страсти, и у них нет места для любого, кто постоянно предпочитает одну женщину или одного мужчину» (цит. по: D. Freeman, 1983, р. 91). По сообщениям Мид, жители Самоа считают ревность грехом и не относятся к адюльтеру слишком серьезно. Мид писала, что до вступления в брак молодежь легко и свободно практикует промискуитет, каждый юноша или девушка вступает во множество легких сексуальных флиртов без серьезных последствий. Формулируя это в научных терминах, один из комментаторов книги Мид отмечал «невинное, странно-безличное, наивное механистически-бихевиористское занятие сексом у беззаботной молодежи далекого Самоа».
Самоанцы Мид обещали разрешить спор 1920-х гг. о соотношении природы и воспитания в пользу последователей Боаса. Главную роль в строительстве нового общества Мид отводила психологам. Комментируя работы Боаса и его студентов, Бертран Рассел, который одобрял бихевиоризм Уотсона, утверждал, что «научный психолог, если ему дать свободный доступ к детям», сможет «легко манипулировать человеческой природой». Психологи и представители других общественных наук призваны стать архитекторами новой западной цивилизации, хорошо приспособленной и гармоничной, эмоционально открытой и сексуально свободной, теплой и поддерживающей, лишенной невротической погони за превосходством. Самоанцы, какими их представила Мид, резко отличались от представителей западной культуры и казались прогрессивистам эталоном Нового Человека, которого предстоит создать.
Но ни то, как консервативные газеты изображали тогдашнюю молодежь, ни то, как Мид изображала самоанцев, не соответствовало действительности. Цитировавшийся выше С. Перельман описал, что на самом деле происходило на студенческих балах: «Я провел вечер, толкаясь в шеренге одиноких кавалеров, умоляя своих знакомых из низшего класса разрешить мне познакомиться с их дамами... Если мы с приятелями хотели хлебнуть немного джина, чтобы согреться, приходилось прятаться в гардеробе и пользоваться карманной фляжкой. Обстановка была довольно скучной и уж точно не напоминала оргию» (1958, р. 239). Дерек Фримен (D. Freeman, 1983) показал, что Самоа весьма далек от сексуального рая, описанного Мид: там есть понятие девственности, изнасилования, агрессия, конкуренция и глубокие человеческие чувства.

Противоречия между прикладными психологами

Разрыв: уход клиницистов. После войны все больше психологов стали заниматься прикладной психологией. В то время ее неправильно называли клинической психологией, поскольку она брала начало в психологической клинике Уитмера. На деле «клиническая» психология тех лет мало походила на сегодняшнюю клиническую психологию. Вначале этот термин означал, в основном, психотерапию, осуществляемую психологами, но перед Второй мировой войной клиническая психология занималась, в основном, тестированием различных групп населения: детей, солдат, рабочих, психических пациентов и случайных индивидуальных клиентов.

400
В любом случае, клинические психологи редко занимались исследованиями и часто работали вне стен университетов, на коммерческие организации или самостоятельно, выступая в качестве психологов-консультантов. Старая гвардия научных психологов, основавшая АРА, при всей ее явной преданности идее полезности психологии, испытывала некоторый дискомфорт по поводу непрерывного увеличения числа клинических психологов. В конце концов, АРА была основана, чтобы «развивать психологию как науку», и было непохоже, чтобы клиницисты способствовали прогрессу научной психологии, поскольку они не проводили исследований. К тому же среди психологов-клиницистов преобладали женщины, которых мужчины-психологи далеко не сразу смогли признать равными себе специалистами.
На протяжении 1920-х и 1930-х гг. АРА колебалась в своем отношении к прикладным психологам. Вступление в ассоциацию одно время зависело от наличия печатных работ в научных журналах; затем для не-ученых была создана категория членов-корреспондентов, неполноправных членов ассоциации. Эти клинические психологи, число которых быстро возрастало, естественно, обижались на свое второсортное положение. В течение того же периода АРА признала, что, как официальная организация психологов, она несет определенную ответственность за подтверждение компетенции практикующих психологов, будучи глубоко озабоченной деятельностью шарлатанов и мошенников, выдающих себя за истинных психологов и порочащих честь науки в глазах общественности. Поэтому АРА выпустила дорогие сертификаты, значки аутентичности, для прикладных — или, как их тогда официально называли, «консультирующих» психологов. Но эксперимент оказался весьма краткосрочным. Мало кто из психологов обратился за сертификатом.
Напряжение между академической и прикладной психологией росло и достигло критической точки в 1930-х гг. Практикующие психологи понимали, что их цель, создание социально приемлемой психологической практики, стоящей наравне с профессиональной деятельностью врачей, адвокатов, инженеров и других практикующих специалистов, не может быть достигнута ассоциацией, посвященной психологии исключительно как академической науке. Еще в 1917 г. прикладные психологи попытались создать свою собственную ассоциацию, но это предприятие оказалось полным противоречий и умерло, когда АРА согласилась создать клиническую секцию. В 1930 г. группа прикладных психологов в Нью-Йорке создала свою национальную организацию, Ассоциацию консультирующих психологов (Association of Consulting Psychologist, ACP). ACP вынудила штаты (начиная со штата Нью-Йорк) установить законодательные нормы для определения понятия «психолог», написать кодекс этических директив для занятий психологией и основала в 1937 г. собственный журнал Journal of Consulting Psychology. Несмотря на просьбы прикладных психологов о том, чтобы АРА приняла участие в определении и разработке стандартов психологической практики (А. Т. Poffenberger, 1936), ассоциация продолжала их игнорировать. Поэтому в 1938 г. психологи из клинической секции АРА покинули родительскую организацию и объединились с А СР, чтобы создать Американскую ассоциацию прикладной психологии (American Association of Applied Psychology, AAAP).
В период между двумя мировыми войнами прикладные психологи искали путь к своей идентичности, отличной от традиционной, научной психологии. Интересы академических и прикладных психологов отличались друг от друга и были

401
в значительной степени несовместимы: успех исследований против успеха законного и социального статуса клиницистов. Академические психологи опасались (и опасаются до сих пор) увеличения количества прикладных психологов, боясь потерять контроль над ассоциацией, которую основали. Тем не менее прикладные психологи неизбежно остаются связанными с академической психологией. Они получают образование на университетских кафедрах психологии и используют притязания психологии быть естественно-научной дисциплиной. Поэтому, хотя прикладные психологи заявили о своей профессиональной идентичности, основав АААР, абсолютный разрыв научной и прикладной психологии на этот раз должен был быть кратковременным.
Примирение в период Второй мировой войны. Как и за 24 года до этого, мировая война оказала глубокое воздействие на психологию. Великая война за прекращение всех войн превратила мелкую, незаметную академическую дисциплину в амбициозную и популярную профессию. Вторая мировая война дала еще большую возможность психологам действовать сообща во имя общественного блага и своих собственных профессиональных интересов. На этом пути война заставила психологию развиваться быстрее, чем когда-либо прежде, чтобы вновь объединиться в академически-прикладную профессию и изобрести новую профессиональную роль психотерапевта. После окончания войны психология безуспешно сражалась за то, чтобы войти в число наук, получающих правительственные субсидии. Но прикладная психология оказалась более удачливой. Правительство обнаружило, что испытывает потребность в профессионалах в области психического здоровья, и начало программу по набору и обучению новой профессии психолога, что потребовало нового определения психологии и установления нормативов для лиц, занимающихся ею.
Как мы уже знаем, в 1930-х гг. психология стала ареной глубоких конфликтов. Профессиональные психологи образовали свою собственную организацию, АААР, порвав в 1938 г. с АРА. Еще одной диссидентской группой было Общество психологических исследований социальных проблем (Society for the Psychological Study of Social Issues, SPSSF), сформированное в 1936 г. психологами левого крыла. Хотя последнее и было филиалом АРА, психологи SPSSI, в отличие от академиков, стремились поставить психологию на службу определенным политическим взглядам. АРА, старейшая психологическая организация, переживала трудные времена — первоначально ее целью были только строгие теоретические исследования, но теперь нужно было искать общий язык с АААР и SPSSL
Но многим психологам казалось, что институциональные деления внутри психологии можно и должно преодолеть. В конце концов, специалисты из АААР получили образование на академических кафедрах психологии, и именно научные принципы психологии SPSSI хотела применять для решения социальных проблем. Поэтому в годы, последовавшие за разрывом между АААР и АРА, проводились неофициальные переговоры, целью которых было новое объединение психологов под одним знаменем.
Этот процесс сильно ускорило начало Второй мировой войны. В 1940 г., еще до того, как Соединенные Штаты вступили в войну, АРА собрала Чрезвычайный комитет, чтобы разработать план неизбежного вовлечения США и их психологов в глобальный конфликт; в 1941 г., через несколько месяцев после того, как японцы

402
атаковали Перл-Харбор, Psychological Bulletin посвятил целый выпуск «военной психологии». В том же году АРА предприняла шаги к тому, чтобы уничтожить препятствия на пути полноценного членства прикладных психологов в ассоциации. На ежегодной встрече АРА в сентябре требование, согласно которому предполагаемый член должен иметь опубликованные работы помимо диссертации, было заменено требованием того, что вступающий в АРА должен представить либо публикации, либо свой «вклад» в психологию в течение пяти лет в качестве ассоциированного члена, а именно к этому Классу принадлежали психологи из АААР.
Как только началась война, изменения начали происходить очень быстро. В ответ на призыв правительства экономить горючее были отменены ежегодные встречи. Был сформирован Комитет по психологии и войне, который занимался планированием не только военной деятельности психологов, но и проблемами послевоенной роли психологии. Комитет отмечал, что ввиду грядущего мирового конфликта психологам следует объединиться, как это было сделано во время прошлой войны, и для достижения этой цели предполагалось создание «генеральной штаб-квартиры» психологии. Подобная штаб-квартира возникла в виде Бюро психологического персонала (Office of Psychological Personnel, OPP), расположенного в Вашингтоне.
Создание ОРР как генеральной штаб-квартиры психологии было главным событием в истории института психологии в США. До 1941 г. АРА не имела постоянного центрального офиса; он располагался в личном офисе того, кто был секретарем в данном году. Но ОРР стало центральным офисом АРА, расположенным в Вашингтоне — источнике финансирования и месте лоббирования. Психологи видели в ОРР возможность как объединить психологию, так и усилить роль психологии в американском обществе. В 1942 г. Леонард Кармайкл, представитель психологии в Национальном Исследовательском совете, сообщил Совету АРА, что «ОРР может с успехом знаменовать собой появление центрального агентства психологии, которое окажет существенное влияние на ее развитие». Глава ОРР, Стюарт Хендерсон Бритт (Stuart Henderson Britt, 1943), говоря о работе ОРР, отметил, что это больше, чем просто полезная военная деятельность, она служит «развитию психологии как сферы практической деятельности и усилению ее влияния в обществе».
Предстояло выполнить огромный объем военной работы. Армия крайне нуждалась в психологах. Военное министерство включило психологию в список «решающих профессий», что было уникальным случаем для общественных наук. Статистический обзор, проведенный в декабре 1942 г., спустя год после Перл-Харбо-ра, выявил 3918 психологов (не все из них были членами АРА), 25% из которых были полностью заняты деятельностью, связанной с войной. Множество других психологов косвенно обслуживали военные нужды. Э. Г. Боринг, например, написал книгу по военной психологии под названием «Психология сражающегося», которая стала использоваться как учебник в Вест-Пойнте1 (A. R. Gilgen, 1982). Как и во время Первой мировой войны, психологи выполняли множество специализированных функций, от проведения тестов до исследования психологических требований, которые новое и хитроумное оружие предъявило к деятельности людей, и биологического контроля управляемых ракет. Война повысила роль психологов в промышлен-
' Вест-Пойнт — военная академия США. — Примеч. перев.

403
ном менеджменте, так как возросло значение отношений между людьми на производстве. Промышленность столкнулась с двумя проблемами, которые могли решить психологи. Производство военных материалов требовало резкого роста производительности труда, но в то же время кадровые рабочие были призваны на военную службу, и на смену им пришли новые, необученные работники, главным образом женщины, которые впервые в большом количестве влились в ряды рабочей силы. Комиссия по военному производству, озабоченная проблемами низкой производительности, прогулов и текучки кадров, учредила междисциплинарную группу под руководством Элтона Мэйо, чтобы применить методики общественных наук для удержания рабочих и повышения их производительности. Деловое сообщество пришло к осознанию того факта, что грядет «эра человеческих отношений*-, поскольку «факторы, которые придают человеку силу, можно описать и проанализировать с большей точностью, чем изготовление деталей для танка» (L. J. Baritz, 1960).
Даже тогда, когда бушевала война, психологи готовились к послевоенному миру, наводя порядок в своем доме. Чрезвычайный Комитет собрал Конституциональную конвенцию обществ, встречу представителей АРА, АААР, SPSSI и других психологических групп, например Национального совета женщин-психологов. Конвенция создала новую АРА на федеральном уровне. Этой новой АРА предстояло стать организацией автономных подразделений, представляющих группы с различными интересами в пределах психологии. Были изданы новые постановления, например, в дополнение к традиционной цели АРА — развитию психологии как науки — было добавлено развитие психологии как «практической деятельности и средства повышения благосостояния людей». Роберт Йеркс, который сделал для создания новой АРА больше, чем кто-либо другой, сформулировал следующие цели организации: «Мировой кризис создал уникальную возможность для мудро запланированной и четко направленной профессиональной деятельности. В мире, каким ему предстоит стать, психология будет играть значительную роль, если только психологи смогут объединиться» (J. E. Anderson, 1943, р. 585). В самое тяжелое военное время психологи смотрели в будущее с оптимизмом.
В 1944 г. члены АРА и АААР голосовали за ратификацию новых постановлений. Члены АРА — традиционные академические психологи — одобрили новую АРА 324 голосами против 103 (из 858 лиц, имевших право голоса), а среди ассоциированных членов (точнее, членов АААР), «за» проголосовали 973 человека и 143 человека — «против» (из 3806 имеющих право голоса). Перевес сторонников обновления АРА оказался незначительным, но тем не менее новые постановления были приняты. ОРР стало органом исполнительного секретариата АРА и отныне постоянно базировалось в Вашингтоне. Был создан новый журнал The American Psychologist — орган объединенных психологов.

Психология во время Второй мировой войны

Новые перспективы прикладной психологии. До войны психологию контролировали академики из АРА, хотя они и были вынуждены пойти на некоторые уступки АААР. Но война резко изменила социальную роль психологов и баланс политической власти в психологии, главным образом за счет изобретения новой роли для

404
прикладных психологов, численность которых быстро увеличивалась. На протяжении 1930-х гг. прикладные психологи продолжали, точно так же как и в 1920-х гг., заниматься по большей части тестированием, оценкой наемных работников, несовершеннолетними правонарушителями, детьми и людьми, желающими получить комментарии по поводу своего интеллекта или личности. Но война настоятельно потребовала от психологов услуг нового сорта: психотерапии, которой ранее занимались только психиатры.
Из великого множества работ, которыми психологи занимались в военное время, наиболее распространенной, как и в годы Первой мировой войны, было тестирование — призывников тестировали, чтобы определить, какая военная служба для них наиболее подходящая, а солдат, возвращающихся с фронта, — чтобы определить, нуждаются ли они в психотерапии. Уже в 1944 г. Роберт Сире смог описать функции военных психологов в этих традиционных терминах. Но выяснилось, что солдаты, возвращавшиеся с фронта, нуждались в психологической службе сильнее, чем можно было предвидеть, и существовавшего штата военных психиатров оказалось недостаточно. К концу войны из 74 тыс. госпитализированных ветеранов около 44 тыс. попали в госпитали по психиатрическим показаниям. Психологи как члены военных медицинских подразделений должны были выполнять диагностические обязанности, но, столкнувшись с неотложной необходимостью проводить психотерапию, психологи, как бы плохо они ни были обучены, начали выполнять также работу терапевтов. Даже экспериментальных нсихологов пришлось призвать на службу в качестве терапевтов. Например, Говард Кендлер, только что закончивший строго экспериментальную программу Кеннета Спенса в университете штата Айова, занимался терапией в госпитале Уолтера Рида в Вашингтоне.
Ближе к концу войны стало ясно, что отчаянная потребность ветеранов в психологической службе сохранится. Помимо госпитализированных ветеранов, огромные сложности с адаптацией испытывали и «нормальные» ветераны. По крайней мере, люди, оторванные от своей привычной довоенной работы, своего города и семьи, желали получить совет о том, как строить новую жизнь в послевоенном мире; 65-80 % возвращавшихся солдат заявляли о своей заинтересованности в таких советах (С. Rogers, 1944). Другие страдали после Второй мировой войны эквивалентом синдрома посттравматического стресса вьетнамских ветеранов 1970-х гг. Военный министр Стимсон писал в своем дневнике о «довольно пугающем факте того, что наши пехотинцы в этой войне столкнулись лицом к лицу с угрозой психоза. Генерал Хирургической службы рассказывает, что распространение психологических срывов носит угрожающий характер и что от них страдают все пехотинцы, какими бы хорошо подготовленными и морально сильными они ни были» (цит. по: J. С. Doherty, 1985, р. 30). После возвращения в Соединенные Штаты ветераны испытывали «чувство странности гражданской жийни», горечь от того, что дома немногие понимали, что они пережили, и страдали от возбужденного состояния, нарушений сна, избыточной эмоциональности и проблем в семье и браке. Наконец, многие ветераны получили инвалидность в результате ранений и нуждались как в психологической, так и в физической терапии (С. Rogers, 1944).
Изобретение консультирующей психологии и новое определение клинической психологии. Администрация по делам ветеранов (Veterans Administration, VA)

405
делала все, чтобы обеспечить их необходимыми услугами. Чтобы решить проблемы профессиональной ориентации, VA создала центры по профориентации при университетах, где солдаты получали высшее образование, оплаченное «солдатским» счетом. Психологи, работавшие в этих центрах профориентации, продолжали заниматься довоенной прикладной психологией, но в более широких масштабах, чем когда-либо прежде, и их деятельность в значительной степени определила работу сегодняшних психологов-консультантов. Ветераны с более серьезными нарушениями, особенно те, которые находились в госпиталях VA, нуждались в чем-то большем, чем просто советы, и VA утвердила новую профессию в области психического здоровья — клинического психолога. Ее представители могли обеспечить психотерапией тысячи ветеранов. В 1946 г. VA ввела новые образовательные программы в главных университетах, чтобы выпускать клинических психологов, в обязанности которых входила бы как диагностика, так и терапия. Будучи самым крупным работодателем для клинических психологов, VA сделала очень многое для того, чтобы дать определение работы клинического психолога и того, какое обучение ему (или ей) надлежит пройти.
Побуждаемая VA, новая объединенная АРА, покинувшая башню из слоновой кости, взялась за задачи, которых она избегала на протяжении десятилетий: дать определение прикладного психолога и установить стандарты его обучения. Это были нелегкие задачи, и вплоть до сегодняшнего дня среди психологов наблюдаются разногласия по поводу надлежащей природы обучения прикладных психологов. Со времен Второй мировой войны АРА утвердила множество комитетов и комиссий для решения проблемы, но ни одно из предложений не могло удовлетворить всех, и противоречия во взглядах на природу клинической психологии приняли хронический характер.
Самую очевидную модель профессионального обучения отклонили комитеты, назначенные после войны для того, чтобы учредить профессиональное обучение в психологии. Как правило, школы, обучающие практиков, отделены от научной дисциплины, к которой они имеют отношение. Таким образом, врачей обучают в медицинских школах, а не на биологических факультетах, а инжене-ров-хдшиков — в инженерных школах, а не на химических факультетах. Конечно, врачи не являются невеждами в биологии, а инженеры-химики — в химии, но их обучение базовым дисциплинам существенно отличается от обучения будущему ремеслу. Психологи, однако, должны отделиться от своих самых непосредственных соперников, психиатров, которые с первых дней появления «клинической» психологии еще до Первой мировой войны боялись, что психологи могут узурпировать их терапевтические обязанности. Поэтому вместо того, чтобы определить себя как просто практикующими ремесло, выросшее из науки, как сделали врачи, клинические психологи решили определять себя как ученых-практиков. То есть студентов-старшекурсников, собиравшихся стать клиническими психологами, должны были, во-первых, научить, как быть учеными (выполнять исследования в области научной психологии), а во-вторых, как быть практиками-ремесленниками. Это выглядело так, как если бы врачей обучали быть в первую очередь биологами и лишь потом — целителями. Привлекательность этой схемы заключалась в том, что она сохраняла для клиницистов престиж положения ученого, что позволяло им выпол-

406
нять множество работ, которые VA предоставляла психотерапевтам (N. Murdock and Т. Н. Leahey, 1986). Модель клинического психолога как ученого-профессионала была разработана и утверждена на Боулдеровской конференции АРА в 1949 г. Боулдеровская модель не обошлась без изменений, и АРА периодически призывает пересмотреть ее подход к профессиональному обучению. Кроме того, с самого начала (J. G. Peatman, 1949) академики боялись, что их дисциплину захватят прикладные психологи и что сами они станут второсортными членами АРА. Какие бы суды и трибуналы ни окружали новое определение клинической психологии, она быстро развивалась, и в глазах общественного мнения становилась основной функцией психологов. В 1954 г. во время ежегодного собрания АРА Джейкоб Коэн и Дж. Д. Вайбе (Jacob Cohen and G. D. Wiebe, 1955) провели опрос жителей Нью-Йорка о том, кто такие «люди со значками». Среди опрошенных 32 % правильно идентифицировали в них психологов, хотя почти 25 % думали, что это психиатры. Когда был задан вопрос, что же делают люди со значками, 71 % опрошенных назвали психотерапию, работу, которой психологи до 1944 г. занимались очень редко; 24 % назвали преподавание, а 6 % пришлись на «разное» (проценты округлены). Основоположники АРА гордились тем, что были учеными, и образовали свою организацию, чтобы способствовать прогрессу психологии как науки. К 1954 г., 62 года спустя, научная психология почти прекратила свое существование в умах общества, а на смену ей пришла прикладная дисциплина с удивительно неглубоким фундаментом, даже если принять во внимание все достижения лучших научных умов психологии — К. Л. Халла, Э. Ч. Толмена, Э. Л. Торндайка и Дж. Уотсона.

Послевоенный оптимизм

Соперничество за уважение и деньги на заре Большой науки. Победа союзников во Второй мировой войне во многом зависела от успешного привлечения науки, главным образом физики, для решения военных задач. Во время войны федеральные расходы на научные исследования и развитие науки увеличились с 48 млн до 550 млн долларов, с 18 % от общих расходов на исследования до 83 %. Когда война закончилась, политики и ученые признали, что национальные интересы требуют продолжения финансирования науки и что контроль над деньгами на исследования не должен оставаться монополией военных. Конечно, Конгресс никогда не выделял деньги без дебатов, и противоречия относительно предлагаемых способов выделения долларов на исследования вращались вокруг двух проблем, касавшихся того, кого считать достойным претендентом на них.
Первая проблема редко имела отношение к психологии, но она важна для понимания того, каким образом выдаются исследовательские фонды в современную эпоху Большой науки, когда огромные средства могут выделяться всего нескольким исследователям, которые хотели бы получить финансовую поддержку своих работ. Проблема заключается в следующем: давать ли деньги только лучшим ученым, или их следует распределять на какой-то иной основе, возможно, выделяя определенное количество фондов каждому штату? Прогрессивные политики, например сенатор от штата Висконсин Роберт Лафоллет, проталкивали вторую

407
схему, но потерпели поражение от элиты научного мира и своих консервативных политических союзников, считавших, что заявки на получение денег на исследования обязательно должны конкурировать. По мере эволюции этой системы большую часть исследовательских денег «выигрывают» несколько элитных учреждений высшего образования, тогда как исследователи в менее престижных университетах вынуждены конкурировать за гранты, получить которые у них гораздо меньше шансов. Университеты ценят своих ученых, выигрывающих гранты, поскольку им достаются «накладные расходы» — деньги, которые должны быть потрачены на электричество, дворников и прочие текущие лабораторные нужды и которые на самом деле тратятся на строительство новых зданий, расширение штата, копировальную технику и многие другие вещи, в противном случае недоступные. В 1991 г. было установлено, что несколько университетов незаконно потратили средства, предназначенные для исследовательских программ, на развлечения и другие цели (К. J. Cooper, 1991). При такой системе грантов ученые не являются наемными работниками своих университетов; они, скорее, средство их существования. В свою очередь, ученых вынуждают исследовать не те проблемы, которые они считают важными, а те, которые считают важными органы федерального финансирования. Таким образом, ученые тратят массу времени и таланта, обращаясь к второразрядным чиновникам, выполняющим смутные указания Конгресса.
Для психологии непосредственное значение имел вопрос о том, должен ли создаваемый Национальный научный фонд (National Science Foundation, NSF) поддерживать исследования в области общественных наук. Старые прогрессивисты и либералы Нового курса включили раздел общественных наук в первоначальный законопроект о NSF, но ученые-естественники и консервативные законодатели воспротивились этому. Главный сторонник первоначального списка, сенатор из Арканзаса Дж. Уильям Фуллбрайт утверждал, что общественные науки следует включить, поскольку они «могут привести нас к пониманию принципов человеческих отношений, способных помочь нам жить вместе, без повторяющихся войн». Оппоненты утверждали, что «нет ничего другого, что с большей вероятностью привело бы к различным "измам" и шарлатанству, чем так называемые исследования в области общественных наук, даже если сохранять бдительность».
В этом споре даже сенатор Фуллбрайт не очень лестно отзывался об общественных науках: «В этой области много ненормальных, точно так же, как было в медицине времен ведьм». Он оказался не в состоянии дать адекватное определение общественных наук и закончил цитатой одного ученого-естественника, который сказал: «Я бы не назвал это наукой. То, что обычно называют общественными науками, — всего лишь группы индивидов, рассказывающие, как следует жить». В письме к Конгрессу ведущие физики возражали против раздела, касающегося общественных наук. Оригинальный законопроект смягчил их настрой, включив пункт о специальном контроле, «с целью не допустить того, чтобы раздел общественных наук ускользнул от внимания», как сказал на заседании Сената Фуллбрайт. Он также заявил: «Меня бы сильно удивило, если бы общественные науки вообще получили хоть что-нибудь», поскольку в комитете NSFпреобладали ученые-физики. Исходом спора стало голосование 46 сенаторов против 26 за исключение раздела общественных наук. Общественные науки не вызывали всеобщего уважения (ученые в этой области,

408
возможно, чувствовали, что, имея такого друга, как сенатор Фуллбрайт, враги им уже не нужны), но большая часть их конкретных услуг, таких как консультирование, психотерапия и управление персоналом, были востребованы.
Итак, правительство отказало общественным наукам в финансировании. Но крупнейший неправительственный фонд финансирования научных исследований — фонд Форда, не обошел их вниманием. До Второй мировой войны частные исследовательские фонды, самым известным из которых был фонд Рокфеллера, выделяли скромные гранты для финансирования общественных наук. После войны был создан фонд Форда — крупнейший в мире фонд; он принял решение о широкомасштабном финансировании бихевиористских наук (термин, который ввел Дж. Дьюи). Подобно Дж. У. Фуллбрайту, сотрудники фонда Форда надеялись, что общественные науки можно использовать для предупреждения войны и облегчения человеческих страданий. Поэтому они предложили использовать огромные ресурсы Форда для того, чтобы обеспечить «равное место в обществе исследованиям человека и атома». Но в верхних эшелонах власти фонда предложения сотрудников вызывали точно такое же сопротивление, как и в Сенате. Президент фонда Пол Хоффман называл общественные науки «хорошей областью для того, чтобы впустую растратить миллиарды». Его советник, Роберт Мэйнард Хат-чинс, президент Чикагского университета, соглашался с этим. Он говорил, что те исследования в области общественных наук, с которыми он был знаком, «чертовски отпугнули его». Хатчинс был хорошо знаком с общественными науками, поскольку Чикагский университет первым создал школу, занимавшуюся ими. Тем не менее штат Форда во главе с адвокатом Роуменом Гейтером, который помогал в организации Корпорации Рэнда, предложил свой амбициозный план и получил его одобрение. Сначала Фонд попытался выделять деньги в виде грантов, но это недостаточно быстро избавляло от денег и к тому же выводило деньги из-под контроля Фонда. Вместо этого Фонд учредил Центр передовых исследований в области бихевиористских наук в Калифорнии, где лучшие специалисты в этой области могли собраться вместе, чтобы заниматься теоретическими и исследовательскими разработками.
Психологи мечтают о психологическом обществе. К концу войны психологам стало ясно, что их башня из слоновой кости полностью разрушена. Связь психологии с ее древними корнями в философии была безвозвратно утрачена, и это, по мнению последнего поколения американских психологов, было к лучшему. На симпозиуме АРА «Психология и послевоенные проблемы» Г. Г. Реммерс отметил утрату психологией «ее философского наследия»:
Наше философское наследие, к сожалению, не было только благословением. Выросшая из относительно бесплод?юго раздела философии, известного под названием гносеологии, и вскормленная рационалистической наукой, склонной возвышать мышление за счет действия и теорию над практикой, психология слишком часто пряталась в башне из слоновой кости, откуда иногда выходили ученые-педанты, чтобы предложить, жемчужины мудрости, объективности и логики находящимся на их попечении, весьма мало заботясь о том, насколько такая диета питательна и адекватна (Remmers, p. 713).
В 1947 г. на конференции «Современные тенденции в психологии» Клиффорд Т. Морган поднял эту же проблему в более резкой форме, отметив, что «главной

409
тенденцией последних лет стало то, что психология решительно покинула башню из слоновой кости и пошла работать». Очевидно, что жизнь требовала, чтобы психология меньше занималась абстрактными, почти метафизическими вопросами, унаследованными от философии, и больше — насущными потребностями людей.
Психологи входили в новую жизнь с тревогой и надеждой. Вэйн Деннис, выступая на конференции, посвященной современным тенденциям, заявил, что «психология сегодня обладает неограниченными возможностями». В то же время он беспокоился о том, что психология еще не добилась «престижа и уважения», необходимых для «успешного существования в качестве профессии. Мы не можем эффективно работать как советники и консультанты или как исследователи человеческого поведения, не имея доверия и высокой оценки значительной части населения». Его опасения не были беспочвенными, что и продемонстрировали дебаты в Сенате по поводу Отделения общественных наук в NSF. Деннис обращался ко многим, когда защищал дальнейшую профессионализацию психологии как средство достижения общественного признания. Он говорил, что психологам следует навести порядок в собственном доме, ужесточить требования к обучению психологов, преследовать псевдопсихологов и ввести сертификационные и государственные лицензионные стандарты для прикладной психологии.
Несмотря на эти опасения, психологи надеялись играть важную роль в послевоенном мире. Выражая взгляды многих психологов, Г. Г. Реммерс дал определение новой, постфилософской работы психологии: «Психология, наряду со всеми науками, должна видеть свою основную задачу в служении обществу... Знание ради знания является, в лучшем случае, побочным продуктом, предметом эстетической роскоши». В колледжах психологию следует «поставить наравне с другими естественными науками», и в ее задачи входит научить выпускников тому, как «оценивать себя и свое место в обществе». В более широком смысле психология должна помочь построить «науку ценностей» и научить использовать «журналистику, радио и, в недалеком будущем, телевидение» для достижения «контроля над культурой». Психологию следует шире использовать в промышленности, сфере образования — «самой важной отрасли прикладной психологии», геронтологии, воспитании детей и для решения таких социальных проблем, как расизм. Из сфер, где психология могла сделать вклад в человеческое счастье, Реммерс не упомянул только психотерапию. Наконец-то психологи были готовы дать людям то, на что в 1892 г. надеялся Уильям Джеймс: «психологическая наука научит их, как действовать».
Ценности и адаптация. Послевоенное положение психологии было отмечено некоторыми противоречиями. Старая психология шотландской философии здравого смысла гордо считала своей миссией преподавание и оправдание христианских религиозных ценностей. Новая психология инструментальных экспериментов, бросая вызов старой психологии, гордо отметала моральные, особенно религиозные, ценности во имя науки. Однако в 1944 г. Г. Г. Реммерс назвал «наукой ценностей» саму психологию. Психология описала полный круг: от служения христианскому Богу и обучения его ценностям до превращения, по словам Джона Бернема, в deus ex clinica, представляющего ценности религии новой эпохи — сайентизма.
Что это за новые ценности? Иногда психология, принимая позу естественной науки, свободной от ценностных установок, казалось, предлагала только инструменты

410
социального контроля. Дж. Уотсон, например, считал выработку условных рефлексов методом, с помощью которого психология могла бы внедрять общественные ценности, какими бы они ни были, в умы граждан. Как утверждал Г. Г. Реммерс, «хорошая жизнь», которой должна была содействовать психология, представляла собой «гомеостаз общества»; психология должна была удерживать людей от неприятного раскачивания лодки. Уотсон, Реммерс и другие психологи, мечтавшие о контроле, согласились бы с девизом Всемирной выставки 1933 г.: «Наука ищет, промышленность принимает, человек подчиняется» (D. Glassberg, 1985). Основной акцент психологии на методиках социального контроля был характерным следствием влияния политического прогрессивизма и подставлял прикладных психологов под огонь критики, которую Рэндольф Бурн обрушивал на политиков-прогрессивистов. Будучи некогда прогрессивистом, Бурн пришел к пониманию того, что прогрессивизм не обладает собственными конкретными ценностями: «Иначе говоря, у них нет ясной философии жизни, за исключением той, какой обладает разведка. Они не имеют четкого представления о том, какое общество хотят создать или в каком обществе нуждается Америка, но они оснащены всеми административными установками и талантами для того, чтобы его добиться» (цит. по: Abrahams, 1985, р. 7).
С другой стороны, психология иногда устанавливала собственные позитивные ценности: культ «Эго». Объектом изучения и интереса психологии служит индивидуальный человек, и ее основной ценностью стало способствовать непрерывному росту индивидов, что породило у американцев тенденцию ставить личные интересы выше общественных. Как сказал Дж. Дьюи: «Сам рост является единственной нравственной задачей». Американские психологи не замечали противоречия между претензией на отсутствие ценностей и приверженностью ценностям личного роста, поскольку их главная ценность была слишком американской, чтобы быть ясной. Со времен А. Токвиля американцы стремились к самоусовершенствованию сильнее, чем к чему-либо еще. Непрерывный рост и развитие казались американцам настолько же естественными и необходимыми, как европейцам в средние века — центральное положение Бога, навеки неизменный идеальный божественный порядок. В нашем мире людей, самостоятельно создавших себя, психологические методы, которые благоприятствовали непрерывному росту и изменениям, выглядели свободными от ценностей: американское общество и психология стремились к индивидуализму.
По сравнению с XIX столетием концепция индивида претерпела важные изменения. В XIX в. характер был той концепцией, под которой люди понимали индивида. Р. У. Эмерсон определял характер как «нравственный порядок в призме индивидуальной природы», и слова, описывающие характер, включали такие понятия, как «долг», «работа», «цельность» и «зрелость». Таким образом, в своем характере человек обладал определенными отношениями, хорошими или плохими, со всеобъемлющим и трансцендентальным нравственным порядком. Стремление к хорошему характеру требовало самодисциплины и самопожертвования. Популярные психологи XIX в., например френологи, предлагали свои услуги по диагностике характера и давали советы о том, как его можно улучшить. Но в XX в. на смену нравственной концепции характера пришла нарциссическая концепция

411
личности, и самопожертвование заменила самореализация. Прилагательные, используемые для описания личности, не были нравственными: очаровательная, сногсшибательная, магнетическая, властная, доминирующая, деятельная. Обладание хорошей личностью требовало не подчинения нравственному порядку, а исполнения желаний Эго и достижения власти над другими. Характер был плохим или хорошим, личность — знаменитой или безвестной. Психологи, убрав религиозные ценности, определявшие характер, способствовали рождению личности как средства самоопределения. Рост означал реализацию чьего-либо потенциала, а не жизнь в соответствии с безличными нравственными идеалами. Более того, потенциал, который еще не реализовался, мог быть как плохим, так и хорошим. Некоторые обладали потенциалом к совершению дурных поступков; следовательно, полное раскрытие потенциала каждого могло быть неблагоприятным для общества. Таким образом, культивирование психологией индивидуального роста вступало в противоречие с ее заявлениями о предоставлении обществу инструментов социального контроля.
Вся психология XX столетия вращалась вокруг концепции адаптации. В экспериментальной психологии специалисты в области научения исследовали, каким образом разум и, позднее, поведение приспосабливают индивидуальный организм к требованиям окружающей среды. В прикладной психологии создавались инструменты для измерения приспособленности человека к внешним обстоятельствам и, при необходимости — его адаптации. Эти инструменты были призваны вернуть ребенка, рабочего, солдата или невротика обратно в состояние гармонии с обществом. В психологических концепциях на смену греху пришли поведенческие девиации, а абсолютную мораль заменила статистическая (Boorstin, 1973). В более религиозные времена проблемы у человека возникали, если он нарушал моральные нормы, стоящие над человеком и обществом; сейчас у человека возникают проблемы, если он выходит за рамки средних показателей общества, которые определяются статистическими исследованиями. В теории психология стоит на стороне индивидуального выражения, каким бы эксцентричным оно ни было. На практике, предлагая инструменты социального контроля и делая акцент на приспособлении, она встает на сторону конформизма.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел психология











 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.