Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Ваш комментарий о книге

Шкуратов В. Историческая психология

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть вторая. Психологическая история эпох и психических процессов

Глава II. Развитие психики в истории

Язык и речь в истории

ИСТОРИЧЕСКОЕ ПОНИМАНИЕ ЯЗЫКА. Принято считать, что язык - это способность, которой человек отличается от животных и с помощью которой он создает культуру. На самом деле это не вполне так. Язык (передача информации от особи к особи) существует у муравьев, пчел и тем более у высших стадных млекопитающих: тюленей, дельфинов, приматов. Язык же человека есть собирательное обозначение языков - телесно-жестовых, художественно-изобразительных, технических и т.д.,- среди которых словесное выражение является главным.

Отличие человека от других живых существ в том, что он превращает в знаки и сообщения (семиотизирует) почти все, к чему прикасается, все, из чего состоит его жизнь и он сам: свою физиологию, моторику, образы, пережи-

вания, воспоминания, отношения, материальную среду. Велик соблазн объявить эту особенность человека его сущностью, переименовать его из Homo sapiens и Homo faber (Человек мастер) в Homo symbolicus (Человек символический - термин немецкого философа Э. Кассирера), общество же трактовать как способ передачи информации (французский этнолог К. Леви-Строс выделил три формы коммуникации: обмен женщинами в браке, обмен материальными ценностями в экономике и обмен идеями в познании). Во все ускоряющемся обороте тел, мнений, капиталов история выглядит потоком информации, в который попадает только то, что будет обозначено.

Тем не менее в человеке остаются молчаливые глубины тела и души, недоступные трансляции: человек подходит скорее под определение многосущностного, чем еди-носущностного феномена. Цивилизация живет напряжением между явным и потаенным, тем, что индивидуально накапливается, и тем, что социализуется. Абсолютная отзывчивость грозит личности опустошением, но она едва ли возможна.

Подходы лингвиста и психолога к языку различны, хотя и соприкасаются. Первый изучает сложившиеся в культуре знаковые системы (собственно язык), второй - человеческое употребление знаков, называемое речью. Междисциплинарное положение исторической психологии заставляет держать в поле зрения оба полюса и промежуточную между ними сферу, в частности: а) знаковые артефакты, выстроенные в исторические типы; б) использование речи и письма в разные эпохи; в) семиотизацию (превращение в знаки) незнакомого материала; г) дописьменное, письменное и послеписьменное сознание с культурными разновидностями (миф, фольклор, книжная ментальность, информатика).

Не все темы могут быть разработаны историческим психологом с достаточной глубиной, но все сконцентрированы вокруг места психики в изменениях знаковой сферы. Поскольку знаковые артефакты - это письменные ис-

точники, из которых историческая психология черпает информацию, то она выводит отсюда свою методологию и строит здесь свои методики. К тому же гуманитарный акцент обязывает ее нести приоритеты личности внутри преимущественно сциентистского знания. Теоретически, методологически, методически и мировоззренчески историческая психология привязана к проблематике текста. Ее пансемиотизм сдерживается наличием недокументированной психики. Философски небезграничность знакового анализа (преобладающего в социогенетизме, структурализме, герменевтике) можно подытожить дилеммой: является ли знак универсальным медиатором во всех делах культуры и общества или же создает одну (не единственную !) из сущностей человека?

ЯЗЫК И СИМВОЛ. Современное учение о знаках (семиотика) складывается в начале XX в. в работах американца Ч. Пирса (1839-1914) и швейцарца Ф. де Соссюра (1857-1913). По определению Ч. Пирса, назначение знака - представлять что-то, «он стоит к чему-то, для чего-то, в некотором отношении». Структура знака состоит из трех элементов: объекта, который обозначается (референт), графической фигуры и смысла. Знак - общее название нескольких типов репрезентатов. Во-первых, индекса. Индекс (в других обозначениях - сигнал) не отделен от того, что он обозначает, то есть отношение первого и второго элементов знака, как между причиной и следствием, между следом и ногой, пальцем и его отпечатком, телом и его тенью. Во-вторых, образа, иначе - иконического знака. Его признаком является внешнее сходство между объектом и обозначением объекта. В-третьих, собственно знака (его Пирс называет символом). Референт и его графическое изображение здесь объединяются произвольно, причинно-следственных отношений и сходства между ними не усматривается. В первом и во втором случае структурные отношения элементов подвижны, в после-

днем - стабильны. Пирс считал, что в совершенном реальном знаке равновесие индекса, образа и собственно знака поддерживается пользователем.

Де Соссюр называл знаками объединение означающего (звучание слова) и означаемого (понятие). Их связь конвенциональна, то есть они относятся к третьей группе реп-резентатов по Пирсу.

На эти нормативные знаки с закрепленными европейской письменной культурой отношениями ориентируется классическая семиотика. Напротив, наука последних десятилетий видит связь означаемого и означающего подвижной, обратимой. В этом сказывается влияние герменевтики, этнологии, психологии (особенно психоанализа и генетической теории интеллекта Ж. Пиаже). Означаемое может поменяться местами с означающим, грамматика - поглотиться игрой образов или соматических импульсов, как бывает в сновидении, мифе, психической жизни ребенка. Представителем этой окололингвистической сферы является символ (не по Пирсу, а в понимании, идущем от религии, искусства) - репрезентат с более чем одним референтом (означаемым), изобразительностью денотата, множественностью и текучестью отношений между означающим и означаемым. По Пиаже, символ изобретается и употребляется ребенком до усвоения грамматически правильной речи; по Юнгу, в символах заявляет о себе независимая от предметного мира психе.

Символ ближе к доязыковой эпохе, чем собственно знак, он указывает на те стадии языковой деятельности, где репрезентаты еще не вполне отделились от символизи-руемой ими жизни.

ДОРЕЧЕВАЯ ЭПОХА. ГИПОТЕЗЫ ГЛОТТОГЕНЕЗА. Наиболее распространенная гипотеза в изучении глотто-генеза (возникновения языка) состоит в том, что дорече-вая эпоха не была дознаковой, а располагала жестовой коммуникацией и даже весьма развитым кинематическим язы-

377

ком. Им могли пользоваться неандертальцы, вербальные способности которых под сомнением. Приверженцем гипотезы о кинематическом языке в 1920-1930-х гг. был Н.Я. Марр, создатель так называемого нового учения о языке"', в 1960-1970-х гг. ее разрабатывал Б.Ф. Поршнев. В западной науке она всегда имела приверженцев [см. Wind, 1989].

М. Дональд разделяет психологическую эволюцию на стадии: 1) эпизодического мышления у высших обезьян с жестово-стимульной коммуникацией; 2) миметического мышления у Homo erectusa (неандертальцев) с жестово-изобразительным языком; 3) мифического мышления у ранних Homo sapiens'ou с тонально-звуковой речью; 4) теоретического мышления с чтением и письмом у Homo sapiensa [Donald, 1991].

Опорами указанной гипотезе служат обильная мимика высших человекообразных обезьян и богатый жестовый язык дописьменных народов. Между предполагаемыми антропоидными предками человека и самой новой человеческой речью - пара миллионов лет эволюции. Можно предположить, что все это время жестовая коммуникация высших приматов, их ископаемых потомков развивалась и достигла высокого совершенства, став в конце концов настоящей знаковой системой, наподобие языка глухонемых.

Более точные предположения о доязыковой эпохе сделать трудно, так как жестовый язык не может быть отделен от тела, накрепко связан с непосредственной ситуацией общения и не выходит за ее пределы.

Уточнение референтов (предметов) знака, отделение их от императивных и эмоциональных звукосочетаний приводит к появлению предложений, имеющих субъект и предикат (определение субъекта), а следовательно, к появлению существительных.

Первыми получают названия животные. В это время появляются изображения животных на стенах пещер. Имена других предметов создаются позднее. Что касается обо-

значении человека, то эта стадия языкового процесса принадлежит следующей эпохе - мезолиту, и другому типу хозяйства: не охотничьему, а рыболовческому (во всяком случае, со значительной долей речных и морских промыслов). Ледник тает, затапливая Европу своими водами. В лабиринтах водных проток больше нельзя странствовать. Люди если и не вполне оседают, то уходят недалеко, собирая водоросли, ракушки, рыбу на берегах водоемов. Странствия позднепалеолитических охотников сменяются более спокойным существованием. Язык команд, регулирующий действия группы промысловиков на равнине, сменяется языком имен. Человек живет дольше, становится заметнее и получает право на обозначение.

Все теории глоттогенеза так или иначе демонстрируют роль языка в разрушении биоорганической слитности обитания. Однако современные этнолингвистические исследования показывают, что до письменности полного отделения знака от телесных движений не происходит.

ДЕЙСТВЕННОСТЬ СЛОВА. Речь создается семи-отизацией голосовых сигналов, выделенных среди других движений тела ради их коммуникационного удобства и опосредующей силы. Вокруг дописьменной речи собирается культурная традиция первобытности. Однако, как свидетельствуют исследования этнолингвистов, этнопсихоло-гов, а также исторических психологов, устная речь не присутствует у дописьменных народов в чистом виде. Она нуждается в жестовом подспорье, а с другой стороны, располагает элементарной записью. Грамматическая структура дописьменного языка зачастую не дает возможности выразиться связно без уточняющих телодвижений. Устная («горячая») коммуникация накалена намерениями говорящих, которые демонстрируются интонацией (звуковыми жестами), мимикой и пантомимикой. Чрезвычайно характерно, что неотделенность устной речи от своего органического основания подчеркивается первобытной

379

убежденностью в физической действенности слова. Обладание словом зачастую тождественно обладанию вещью, поэтому, например, надо хранить свое тайное имя. Первобытные люди далеки от семиотического понимания слова; назначение речи в их представлении - воздействие.

Изначальная речь претендует на место среди космогонических сил. В древнейшем ритуале звуки, называющие нечто, тождественны этому нечто.

В магическую процедуру входит и звуковое вызывание, интонирование, оживление творимого предмета. Сила речи скорее в ее непрерывности и воздейственности, чем в точности. Название репрезентирует отсутствующий предмет, в этом отношении оно аналогично любому физическому заменителю. В комплексе представлений о загробном существовании человека тишина равнозначна забвению и позору, поэтому слова об усопшем должны звучать постоянно. Речь борется с исчезновением, заменяя в этом качестве живую жизнь. То, что отсутствует - неистинно, иллюзорно. Внереальный мир очерчивается как то, что забыто, что вышло из сферы говорения и хвалы [Detienne, 1967].

Живое тело, снабженное речевым аппаратом, всегда в наличии для производства сообщений; оно одновременно действующая социально-биологическая единица и живой, изменяющийся текст (точнее, пучок первичных дотекстов, их матрица). В истории слово-действие встречается с письменностью, и отнюдь не бесконфликтно.

Письменность выбрасывает тело за скобки языка и создает собственно текст, но совсем отказаться от услуг живого действия она не может и не хочет. Исторический рассказ опосредованно представляет непосредственное, он заменяет события изображением событий, а психомото-рику -письменно сублимированными формами: представлением, размышлением, сочувствием, переживанием. Нетрудно заметить, что письменность приносит все атрибуты исторического сознания: необратимое линейное время, нарушенность личного контакта между коммуникантами, разобщенность сознания и дела, разделение личности в

380

уже историческом пространстве-времени. Перечень выглядит как отрицание первобытной целостности. История действительно является таким отрицанием. Она создает прошлое, отделяя его от настоящего, но также объединяет эти две стороны человеческого существования, правда, не живыми, а письменными нитями. В застывшем мире культурных текстов движение переходит в текстуально-моторное действие, в чтение.

ПИСЬМЕННОСТЬ И ЧТЕНИЕ. У письменности и чтения - общая история внутри систем записи, которые первоначально слиты с движениями тела, а затем все более освобождаются от них, оставляя от прежнего альянса только сканирующий взгляд и работающую наподобие приемника информации логическую мысль. В зависимости от способа выделения речевых единиц письменность можно разделить на несколько типов. Во-первых, примитивная фразография, передающая не слова, а сообщения. Это пик-тографические значки дописьменных народов, а также их рисунки. Фразография не составляет целостной письменной системы, она вспомогательна по отношению к живому действию. К собственно письменности относятся логография (знак передает слово), идеография (знак передает понятие), слоговое (силлабическое) и звуковое письмо. Древнейшая иероглифическая письменность Переднего Востока состояла преимущественно из идеограмм и логограмм, постепенно обогащаясь обозначениями слогов и звуков [Дирингер, 1963; Истрин, 1965]. Европейская графическая запись после Гомера является звуковой. Только в звуковом письме, где буква обозначает звук, графика управляет голосом. Что касается иероглифов, то это видоизмененные рисунки. Сами по себе они молчат, и понимать их могут народы, говорящие на разных языках (так, китайские иероглифы поймут кореец и японец, да и китайцы из разных районов страны, пользуясь одной письменностью, могут не знать диалектов друг друга).

381

Фонетическое письмо собирает содержание из немногих стандартных элементов, соподчиняя голос, взгляд и графическое обозначение. Иероглифическое же - обнаруживает некое умственное содержание с помощью многочисленных, не лишенных изобразительности значков. Иероглцфика приглашает к толкованиям, не случайно сновидения напоминают иероглифическую письменность. «...Во всяком молчаливом или не чисто звуковом распространении значений возможны связи, которые больше не подчиняются линейности логического времени, времени сознания или, точнее, времени вербального представления. Между нефонетическим пространством письменности... и пространством сцены сна граница неопределенна» [Derrida, 1967, р. 321-322]. Молчаливое пространство иероглифической письменности населяется живыми впечатлениями и ощущениями человека, иероглиф гораздо легче, чем буква, вовлекается во внетекстуальную сферу магии, гаданий, толкований. Идеограмма полифункциональна, избыточна с точки зрения смысла и синтетична.

Напротив, фонетическое буквенное письмо противопоставляет зрение и слух, содержание и буквенный формализм. Основанной на звуковом письме европейской книжной культуре свойственны, если пользоваться терминами французского философа Ж. Деррида, логоцентризм (ориентация на письменное слово) и фоноцентризм (выдвижение голоса в качестве антипода знаковости). К этим «измам» надо добавить и фотоцентризм (культ света и зрительного постижения истины).

Субординация трех компонентов европейской скрип-туры подвижна, но в целом исторична. Она связана с развитием письма и чтения. Общие градации совместного развития письменных систем и письменных навыков в европейской истории таковы:

1) книжно-рукописная традиция (с преобладанием громкого чтения);

2) типографская эпоха (профессиональное быстрое чтение про себя);

382

3) информационные технологии (распространение техник быстрочтения с редукцией звукового компонента).

Этому соответствует рост грамотности и последовательное изменение социального статуса письменности, которая в малописьменном обществе служит государственным и сакрально-ритуальным целям, элитарной учености; в высоко-письменном обществе - безраздельно царит в духовной культуре, государственном и хозяйственном делопроизводстве; в послеписьменном - оттесняется электронной коммуникацией с первых ролей в текущем информировании, индустрии развлечений, некоторых видах обучения.

ОТ ЧТЕНИЯ ВСЛУХ К ЧТЕНИЮ ПРО СЕБЯ. Посредством чтения текст-артефакт распредмечивается психикой. Чтение сводит куски письменного материала, звуки речи (внешней или внутренней) и горизонт опыта, которому предназначено сообщение. Современный человек достиг высокой степени зрительного снятия информации, подавив внешние звуковые компоненты чтения. При быстром чтении взгляд стремительно скользит по странице, схватывая содержание абзацами, параграфами и более крупными смысловыми единицами. Бормотать и шевелить губами при зрительном сканировании возбраняется, только внутренняя речь напоминает об исходном визуально-моторно-слуховом составе деятельности. Фонетика сворачивается в понятия, взгляд непосредственно адресуется к мысли, живая речь воспринимается как досадное раздробление крупных информационных блоков на субъединицы звучания. Быстрочтению очень способствует типографская обезличенность шрифта и хорошая расчлененность текста абзацами, полями, знаками препинания. Ничего подобного еще несколько сот лет тому назад не было. История чтения начинается с текстов, написанных сплошь, без разделения на абзацы и слова, без знаков препинания, оглавлений, названий разделов, нумерации страниц и про-

чих атрибутов типографской продукции. Соответственно и психологический состав чтения иной, чем сейчас: взгляд с трудом осиливает вязь рукописных закорючек, часто останавливается, следует за голосом, который громко произносит слова [Knox, 1968; Svenbro, 1988; Saenger, 1982].

Древние греки читали вслух, хотя случаи чтения про себя отмечены с VI в. до н.э. Они редки, потому что сама идея молчаливого чтения первоначально кажется вызовом социальному назначению письменности. Древнейшие памятники послегомеровской письменности - эпитафии на могильных камнях - воспроизводят назначение магического слова: они физически представляют усопшего. Говорящие камни, а также подписанные мастерами изделия говорят от себя или от имени изготовителя, обращаясь к чтецу. «Клеймах меня сделал, и я здесь за него», - заявляет амфора VI века до н. э.

Исследователи разошлись насчет психологического смысла эгоцентрических выражений в архаической эпиг-рамматике. По одной версии, способностью говорения наделяются сами предметы [Burzachechi, 1962]. Исторический психолог И. Свенбро рисует более сложную картину. Писец программирует встречу между читателем и письменными следами своего отсутствия так, чтобы сделать себя присутствующим посредством чтения.

В культуре, где поминанию усопшего придается первостепенное значение, письменность предоставляет возможность привлечь к этому читателей эпитафии. Предполагается, что они будут делать это вслух: молчаливое просмат-ривание текста глазами, естественно, не имеет никакого сакрального значения. «Отсутствуя, писец не может возвысить свой голос, его надпись остается немой... Но от отсутствия голоса письменность знает лекарство... она приглашает к громкому чтению» [Svenbro, 1988, р. 56]. Повторяется прием магического овладения другим человеком, на этот раз - его голосом. Читающий вслух эпитафию прохожий вовлекался в ритуал громкого восхваления, того, что греки называли словом «клеос». «Клеос» означает од-

новременно молву и славу. Овладевая голосом живущих, усопший обеспечивает себе бессмертие, для которого, по мнению архаических греков, необходимо постоянное поминание имени умершего (отсюда распространенный обычай давать свое имя потомству). Первые надписи необходимо включают имена собственные. «Письменность, без сомнения, появляется как способ заставить звучать имя собственное, как новый способ поддержания клеоса» [Svenbro, 1988, р. 75].

Должностные лица - это также служители надписи; они отдают свой голос на службу закону. Закон заменяет царя, который говорил сам и не нуждался в чужой помощи.

Очевидно, что психологические приемы древнего и современного чтения различны. Современный читатель хорошо идентифицирует визуальные фигуры текста и не заинтересован в их озвучивании (это только замедляет «снятие» информации). Древний человек - слабый грамотей. Он разбирает не графические фигуры, а звучание слова, помогая голосом глазу осиливать неразборчивые значки. К тому же зачастую он слышит текст с чужого голоса. Фигуры чтеца, глашатая, оратора, законоговорителя не теряют значения до Нового времени.

Очень важные нововведения в книжном деле происходят в последние века античности. Христианские авторы ради удобства цитирования Библии вводят нумерацию страниц и абзацев. Появляется оглавление. Вводится пунктуация, разделение на главы. В раннем средневековье ради удобства не очень сведущих в латыни монахов между словами в предложении стали оставлять пропуски. Подобные усовершенствования облегчали возможность чтения про себя. Однако этот навык, судя по всему, был редок. Так, христианский богослов Аврелий Августин считает необходимым отметить редкую способность епископа Медиоланс-кого читать беззвучно: «Когда он читал, глаза его бегали по страницам, сердце доискивалось до смысла, а голос и язык молчали... Он боялся, вероятно, как бы ему не пришлось давать жадно внимающему слушателю разъяснений

385

по поводу темных мест в прочитанном или же заняться разбором каких-нибудь трудных вопросов и, затратив на это время, прочесть меньше, чем ему бы хотелось. Читать молча было для него хорошо еще и потому, что он таким образом сохранял голос, который у него часто становился хриплым. С какими бы намерениями он так не поступал, во всяком случае поступал он во благо» [Августин, 1991, с. 146]. Святой Бенедикт (VI в.) и архиепископ Севильи Исидор (VII в.) для лучшего понимания рекомендует читать про себя. Но, как считает П. Сэнджер, «стимулом для беззвучного чтения было не соблюдение монастырской тишины, но возрастающая сложность организации мысли, известной как схоластика, которая стала доминировать в обучении в Х11-Х111 вв.» ISaenger, 1982, р. 383].

Чтение вслух мешает продумывать сложные идеи. Между тем средневековые учебники - это уже не рассказы, а сборники аналитических материалов и упражнений. В конце средневековья чтение про себя обычно для образованного, причем это не такое чтение, о котором упоминают св. Бенедикт и Исидор Севильский, а беззвучное чтение. Бумажная масса стремительно возрастает. В XII в. в Англии было написано 30 тысяч документов, в 1250-1350 гг. - несколько миллионов. Вводятся копии, реестровый номер, подпись, дата. С XIV в. под документом указывают и час. События в жизни личности расставляются теперь не в соответствии с важностью, а в соответствии с датой. «Язык отделяется от говорящего, так что текст не рассматривается больше как распространение события, но как подтверждение его подлинности, отделенное от самого события» [Illich, Senders, 1988, p.44].

Разделенное с живым действием письмо соединяется с мыслью, которой положено быть объективной и безэмоциональной. Но часть документов застывает в искусственную массу, безразличную к человеку и не востребованную им. Однако отчуждение буквы от живого действия и чувственности в технической письменности, которое подхлестывается изобретением типографского станка и доводит-

386

ся до логического конца компьютерными технологиями, нейтрализуется нетехнической письменностью - литературой. Она возвращает мысли образность, правда, не натуральную, а книжную. Развитие письменности есть истооця письменной ментальности и книжного «я».

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел психология
Список тегов:
язык и речь 











 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.