Фроссар Андре. Соль земли

Моей крестной матери Анне М. Ф.

СОДЕРЖАНИЕ

КРАТКИЕ БИОГРАФИЧЕСКИЕ СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЬСТВА «ЖИЗНЬ С БОГОМ»

ГЛАВА I. В ЭТОТ «ВЕК НЕВЕРИЯ»

ГЛАВА II. ОРДЕНА В ЦЕРКВИ

ГЛАВА III. ДЕНЕЖНЫЙ ВОПРОС

ГЛАВА IV. «ТЕСТ» СВЯТОГО БЕНЕДИКТА

ГЛАВА V. СОЛЕМСКОЕ АББАТСТВО МОЛИТСЯ

ГЛАВА VI. ТРАППИСТСКАЯ УЛЫБКА

ГЛАВА VII. СВЯТОЙ БЕРНАР

ГЛАВА VIII. ПРИЗВАНИЕ К МОНАШЕСТВУ ПОТРАППИСТСКИ

ГЛАВА IX. КАРТЕЗИАНЦЫ

ГЛАВА X. БУЛЛА «УМБРАТИЛЕМ»

ГЛАВА XI. ГОРЕНИЕ ПОКАРМЕЛИТСКИ

ГЛАВА XII. ДОМИНИКАНСКИЕ ЗАВТРАКИ

ГЛАВА XIII. ШКОЛА ФОМЫ АКВИНТА

ГЛАВА XIV. ПРОЦЕСС ИЕЗУИТА

ГЛАВА XV. ЧУДО ФРАНЦИСКА АЗИЗСКОГО

ГЛАВА XVI. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ПРИЛОЖЕНИЕ

КРАТКИЕ БИОГРАФИЧЕСКИЕСВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ

Андре Фроссар родился в 1915 г. в Коломбьв-Шатело, в департаменте Ду. Его отец, ЛуиОскар Фроссар, был журналистом и политическимдеятелем и в возрасте 31 года стал первымгенеральным секретарем французскойкоммунистической партии.

В Париже, куда переселилась его семья,Андре Фроссар учился в Школе декоративныхискусств, затем стал работать в прессе в качестверисовальщика и хроникера. В настоящее время егозаметки, озаглавленные «Одинокий всадник»,ежедневно появляются в газете «Фигаро».

Событиям, более всего наложившимотпечаток на его жизнь, он посвятил две книги:«Бог есть — я Его встретил» и «Дом заложников»(воспоминания о «еврейском бараке» в лионскойтюрьме форта Монлюк во время Второй мировойвойны).

Кроме этих двух книг и предлагаемогоздесь очерка «Соль земли» им написаны«Парадоксальная история Четвертой Республики»,«Путешествие в страну Иисуса» (документальныйотчет, иллюстрированный собственными рисункамии фотографиями автора), жизнеописание святого Викентия деПоль и очерк, озаглавленный«Ватиканские закрома».

К религии люди приходят иногда путемдолгих изучении и размышлений, но бывают имолниеносные обращения, ничем не предвещенныв,как гром среди ясного неба. Так случилось с Андре Фроссаром, когда его, в возрасте 20ти лет, посетилоозарение, приведшее его к вере. Молодость ничутьне подготовила его к этому. В своей книге «Богесть» он пишет: «Это рассказ не о том, как я пришелк католичеству, но о том, как я к нему не шел ивдруг в нем оказался». По его свидетельству, онрос в исключительной атмосфере полнейшегоатеизма, «где вопрос о бытии Божием даже уже и неставился»'. Как и у всей его семьи, его помыслыбыли всецело заняты социализмом, когда, в одинпрекрасный день, он «встретил Бога».

ПРЕДИСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЬСТВА
«ЖИЗНЬ С БОГОМ»

Эта книга написана для неверующих,которые мало что знают о христианской жизни, идля верующих, плохо знакомых с монашеской жизнью(если такие найдутся). Это как бы картинкимонашеской жизни, в которых автор постарался —часто с юмором, всегда с любовью — обрисоватькрупные «деятельные» и «созерцательные» Ордена,выявляя малоизвестные черты подлинного лицакаждого Ордена и краски его духовного пейзажа.Многочисленные иллюстрации в современном стиленапоминают веселую непосредственностьстаринных заставок. Вопреки тому, что можнопредположить, в огромной католическойлитературе редки общие труды об Орденах и нельзясказать, чтобы они, как правило, дышали весельем.«Соль земли», вероятно, первая книга такого рода;ни в чем не отступая от ортодоксальности, своимлегким складом она дает некоторое представлениео той глубокой радости, которая является одним изсамых поразительных свойств монашеского звания.

Глава I
В ЭТОТ «ВЕК НЕВЕРИЯ»

Однажды, заметив среди укреплений «МонСенМишеля» (Mont St.Michel) доминиканца всоответствующем одеянии, дама туристкавозмущенно воскликнула:

— Как! В наше время еще есть такое?

Вероятно, туристка была бы окончательносражена, узнай она, что носитель этого необычногокостюма, мало того, что одевается в грубую рясу ибреет макушку; он связан с давно прошедшимивременами еще и тройным обетом бедности,послушания и целомудрия — в полнуюпротивоположность тому, что обычно считаетсяидеалом современности.

— В наше время — подобные обеты!

Так и слышится стон дамы под ироническимвзглядом химер¹, в то времякак в небе архангел Михаил продолжает своюнеподвижную схватку на самой верхушкеколокольни, точно серебряная птица на бронекакогото сказочного животного, выброшенного наберег на заре истории.

* * *

Не знаю, много ли сейчас существует дам,неспособных вынести монаха в его естественномдекоруме; но если мы далеки от готическогоискусства, то мы еще намного дальше от духасредневековья, и разрыв увеличивается с каждымднем. Мы одновременно питаем величайшее уважениек соборам и храним полнейшее неведение овоздвигшей их вере, которая часто представляетсянам чемто не больше и не лучше, чемпрофессиональный секрет архитекторов XIII века.

— Что такое вера?

— Вера, — скажет нам первый встречный, —это то, что воздвигало из земли соборы ипозволяло им вырастать с наименьшим количествомконтрфорсов до высот, неведомых галлоримскимкаменщикам.

Вера — это древний рецепт свода наперекрещенных стрелках, заброшенный со времениизобретения бетона. Для того, чтобы строить, верабольше не нужна.

— Что такое вероучение?

— Католическое вероучение — этодисциплинарное помещение для бродяжничающихумов, мрачная тюрьма, где ценой мелких унижений,обысков и надзора они, понурив голову, обретаютспокойствие и безопасность заключения.

— Догматы веры?

— Ограничения, наложенные начеловеческий разум, которому вероучение раз инавсегда сказало анафематствующим голосом:«Дальше — нини!»

Сравнения этого маленькогоатеистического катехизиса не совсем неверны, нов прямо противоположном смысле. На положениезаключенного в камере похоже наше положение вэтом мире, а вероучението и есть окно; и еслиЦерковь когдалибо прикладывала руку к стенамнашей тюрьмы, то лишь для того, чтобы сделать вней отверстие. Атеист не пробивает стену, чтобывзглянуть наружу, а затыкает отверстие в наивнойнадежде забыть, вместе с внешним миром, и о своейтюрьме. Смелость разума заключается не в том,чтобы «вырваться за пределы вероучения», а в том,чтобы достичь их, и ересь навлекает на себяосуждение церковной власти не за свои дерзания, аза свою робость; ни один еретик никогда непридумал ничего смелее догмата Воплощения, номногим из них   недоставало интеллектуальнойсилы, необходимой, чтобы его постичь, и они илипочитали человека, или поклонялись Богу там, гдеЦерковь видит и провозглашает Бога, ставшегочеловеком.

Не понимая таким образом веру, мы оченьплохо понимаем тех, кто ею живет, и, связывая ее снекой формой отжившего искусства, мы думаемнайти под гулкими сводами наших аббатств неживых монахов, а окаменелости.

* * *

Однако монахи еще существуют! И не тольков тени монастырей, где незримый свет созерцанияхранит их души в собранности и тишине, но и повсем дорогам, на всех путях, которые онито порой ипрокладывают, пользуясь ими часто в последнююочередь, одетые в белое, черное или коричневое,бородатые или бритые, обутые во францисканскиесандалии или в иезуитские ботинки, вооруженныечетками или крестом; они, повидимому, совершенноне чувствуют себя потерянными в век Эйзенштейна,они передвигаются на пару или нефти, как мы свами, пересекают на самолетах моря и сразвевающимся по ветру капюшоном и мантией туктвокруг Земли крепкую, частую сеть монастырей,школ, госпиталей и религиозных и социальныхзаведений, порванные звенья которой неустанносвязываются вновь изо дня в день — или изстолетия в столетие, — что и делает католическуюи апостольскую Церковь (столица — Рим) самойзначительной духовной силой всех времен.

От августинцевотшельников домиссионеров Святого Семейства одно толькоперечисление Орденов занимает несколько страницв «Аннуарио Понтифичо» — Папском ежегодномсправочнике — и, говорят, один только СекретарьКонгрегации по вопросам Орденов, управляющейтремястами тысячами монахов и восемьюстамитысячами монахинь христианского мира, знаетполный их список, а также способен припомнитьодеяние таких, как «антонинцы святогоГормисдаса».

Действительно, вещь странная иприводящая в замешательство туристок:приглядевшись к роли Секретаря, замечаешь, чтопополнение рядов его армии вовсе не сокращаетсянеуклонно по мере удаления от средних веков, аостается постоянным за всю историю, как будтонеобходимое и достаточное количество «солиземли» было раз и навсегда определенотаинственным постановлением свыше. Криваястатистики неровная, но не проявляет никакойобщей тенденции к понижению. Ритм возникновенияновых очагов остается ровным, ненарушимым средивойни и революций; подобно тому, как эпидемиявыявляет самоотверженных, так, повидимому,справедливый закон компенсирует шатания нравовили идей умножением благочестивых призваний; и вто время, как завоеватель, политик, социальныйпророк думает, что колеблет равновесие сил инаправляет историю, невидимая рука незаметновосстанавливает равновесие.

Конечно, сейчас не времена большихмонашеских урожаев Средневековья; но если быупадок Орденов подчинялся законам, которыеуправляют падением отживших институтов, на землеуже не осталось бы ни одного монаха. Победила быкоалиция Реформации и Возрождения, очагимонашеской жизни погасли бы один за другим,Революции не пришлось бы бороться с иными«суевериями» кроме своих собственных, аНаполеону не пришлось бы сообщать нам, что онотносится враждебно к возвращениюмонашествующих, т.к. «монашеское самоуничижениеразрушительно для всякой доблести, всякойэнергии и всякого правительства». Самаобстановка, за отсутствием какого бы то ни былокандидата на затвор, избавила бы нас от этогобравого афоризма, высказанного вскоре послебрюмерской суматохи, когда представителигражданской доблести выпрыгнули из окон искрылись в чаще парка СенКлу при появленииусатой гвардии (память о монахах — мученикахТеррора — также была еще совсем свежа).

Наконец, XIX век, под общей вывескойНаучного Материализма и Прогресса, безраздельноцарствовал бы над умами и над сердцами. Но нет: с1850 по 1900 г. можно насчитать возникновение неменее семнадцати новых больших Орденов. Называю:Африканские миссии, Священники СвятогоПричастия, Салезианцы святого Иоанна Боско,Белые Отцы, Священники Святого Сердца... Золотойвек атеистического науковерия оказываыетсятакже и веком определенного возрождениямонашества, оставшегося, разумеется,незамеченным для своих современников.

Точно так же и наш заносчивый XX век, векскорости, телевидения, радиолокации иэлектронного мозга, который как будто исключаетвсякую возможность собранности, любую формувнутренней жизни, наш, наконец, атомный век видит,или вернее, не видит — потому что событиямелькают у него перед глазами слишком быстро,чтобы чтолибо увидеть, — как укореняется, растети расцветает возрожденное средневековоемонашество в странах, наиболее охваченныхтехническим прогрессом, например, в десяти шагахот крупных промышленных центров СевернойАмерики, где созерцательные трапписты самогочистого романского стиля являют картинуудивительного подъема несмотря на окружающийматериализм, — вернее: благодаря его напору.

Пусть после этого самоуверенные смертныевоображают, будто они пишут Историю. В лучшемслучае они пишут лишь половину ее.

— Довольно, довольно! Послушать вас, такмир «омонашивается», сам того не замечая!?

* * *

О, я не впадаю в апостолический оптимизмтех воинствующих христиан 1935 года, которые одинза другим были увлечены политикой, я непретендую, что этот век в отношении верывыдерживает сравнение с веком святого Бернарда— хотя число званных еще не дает никакогодостоверного указания на число избранных, и, вконечном счете, времена религиозного изобилия,может быть, не богаче подлинной святостью, чемвремена духовного оскудения. С меня довольно, чтоэто такой же век, как другие, свидетельствующий,что при всем непостоянстве религиозности каждоепоколение поставляет определенный контенгентпровозвестников Евангелия, апостолов,отшельников или миссионеров. Можно ихигнорировать, можно ничего не знать о них, о ихпризвании, их образе жизни, их свидетельстве. Ноони существуют, они принадлежат не к XII веку, а кнашему, и в то время, как мы считаем, что временамонахов минули, и многие из нас не задумываясьскладывают истины веры на полку средневековыхмистерий и басен, каждый день молодые люди,здоровые телом и душой, стучатся в двери обителеймолитвы и просят одежды, которая так поражаеттуристок на СенМишеле.

Ибо человек нашей эпохи не всегда и неисключительно увлечен техникой — будь тоиндустриальной, социальной или сексуальной.

Ему случается ощутить всю значительностьсвоей судьбы — и налагаемого ею венца...

* * *

Путешествие по главным монашескиморденам нередко порождает свежие переживания,как в разведывательной экспедиции. Незачемпересекать моря или даже преодолевать большоеколичество километров: часто бывает достаточноперейти из одного монастыря в другой, чтобы тебепоказалось, будто ты попал на другую планету.Расстояние от иезуита до францисканца столь жевелико, как расстояние от марсианинанаучнофантастических романов до неисправимогомечтателя, чье исконное обиталище на Луне. Ониразличны по всему — по характеру, по мышлению, поодежде и по стилю поведения. На всех широтахскромный францисканский дом как бы заключает всвоих стенах из красного кирпича немноговеселого тосканского солнца, а прямоугольнаяиезуитская постройка представляет воображениюне больше простора, чем деловая картотека.Подготовленный к деятельности четырнадцатьюгодами интеллектуальной и нравственнойтренировки, иезуит покидает свою школу симпульсом и скоростью торпеды: он взорвется, гдеприкажут — снаряд не выбирает своей цели.

Переходя от иезуита к меньшему братусвятого Франциска Ассизского, вы попадаете сострельбища в золотистую страну красочнойкнижной миниатюры. И какой восхитительныйсюрприз для путешественника, который отведает, —о, едва прикасаясь губами, как экзотическоеблюдо, — сладости бенедиктинского мира ибелоснежной ясности картезианского созерцания.Рядом с этим земным миром, который всеми силамистремится к полной стандартизации граждан,которых статистические институты, кстати, ужесчитают стотысячными пачками, монашеский мирнастолько разнообразен, что уместнее было быговорить о духовных мирах. Общеизвестноеизречение гласит, что «характеры проявляются вчрезвычайных обстоятельствах» постоянногомолчания и поста, одиночества и подвига;богатство и разнообразие характеров, родившихсяв этой героической борьбе, не поддается описанию.

Глава II
ОРДЕНА В ЦЕРКВИ

Если можно, без излишка юмора, сравнитьЦерковь с «авторитарной республикой», в которойпрезидент — Папа, а белое духовенство —административный аппарат, то можно сказать, что вкатолической Церкви монашеские ордена занимаютприблизительно положение организованныхсословий; одни представляют преподавательскийсостав, другие — магистратуру, иезуиты — армию,доминиканцы — университет, а роль чистосозерцательных орденов можно сравнить с рольюбольших кредитных учреждений или техпривилегированных банков, которые называются«эмиссионными».

Аналогия, конечно, отдаленная. Необходимохотя бы одухотворить сравнение. Трапп, Шартрез,Кармель похожи на банки постольку, поскольку этипоследние, не занимаясь непосредственно никакойкоммерческой или промышленной деятельностю (вбанке ничего не производят), сохраняютзначительное влияние на организм общества:Трапп, Шартрез, Кармель имеют аналогичноевлияние на духовную^ экономику Церкви, ничемболее не участвуя в ее видимой деятельности.Место, отведенное там деньгам, здесь занимаетмолитва и биение внутренней жизни.

Если Общество Иисуса можно сравнить сармией, так это в силу образцового повиновения,которого оно умеет добиваться от своих членов, иглавное, в силу особого обета послушанияСвятейшему Престолу, который позволяет Паперасполагать им по своей воле то для основанияуниверситета, то для учреждения миссии, то длякакоголибо апостолического илиблаготворительного начинания, подобно тому, какгенерал указывает цель своим войскам инаправляет их по потребностям своей стратегии;готовое занять любую позицию по приказу Рима,Общество Иисуса так же готово очистить ее припервом контрприказе, оставляя предпринятоеначинание или завоеванную территорию спростотой солдата, сменяющего боевой участок илигарнизон. В пьесе «На земле как на небе» данхороший пример этого послушания военногообразца. Тема этой пьесы Фрица Гохвальдераизвестна: по политическим причинам, плохоприкрашенным богословием, посланник Ватиканатребует, чтобы иезуиты уступили жадностижестоких и грубых колонизаторов те территорииЮжной Америки, которыми они мудро управляют наблаго туземцев. Надо ли покориться илиослушаться Папы и против его воли продолжатьудачное начинание, конец которого жителивстретили бы с отчаянием? Театральный персонажколеблется перед этим тежелым выбором в течениетрех часов. Настоящий же иезуит задумается надэтим, уже собрав пожитки и стоя на пристани вожидании корабля.

* * *

Не говоря об армии иезуитов, которыенаходятся в специальном распоряжении СвятейшегоПрестола, все Ордена зависят от Рима, так же, как ивсе христиане, но более непосредственнымобразом, так как привилегия«ставропигиальности» избавляет большинство изних от контроля правящего епископа. Однако подсенью Ватикана власть Секретаря Конгрегации повопросам монашествующих не многим больше властиначальника кабинета в Елисейском Дворце. Монахипользуются самоуправлением по Уставу,одобренному Римом десять лет или десять вековназад, и который делает каждый Орден своего роданезависимым княжеством или входящей в федерациюреспубликой в лоне Церкви. Каждый Орден имеет вВатикане своих представителей, где они действуютпочти как послы. Но наряду с этим дипломатическимпредставительством они поставляют СвятейшемуПрестолу две трети «консультантов» Конгрегацийи большую часть преподавательского составаримских «колледжей». В политической областигосударственный строй Соединенных Штатовпредставил бы наиболее близкуюаналогию;федеральные штаты с их традициями,обычаями и собственными законами зависят,однако, от центральной власти и сами участвуют вуправлении Союзом, не теряя, в пределах своейтерритории, своих частных прерогатив в правовыхвопросах. Но, чтобы сравнение былоудовлетворительным, порядок местного управлениядолжен был бы настолько же отличаться в каждомштате, как он изменяется от Ордена к Ордену.

* * *

Бенедиктинский режим, например,монархичен. Бенедиктинский аббат обладаетполнотой власти и правит своим монастырем доконца жизни; все монастыри святого Бенедиктапредставляют небольшие независимые уделы,весьма условно объединенные жезлом«председательствующего Аббата». Доминиканцы,напротив, явные демократы. У них на всех ступеняхпрактикуется принцип избрания на определенныйсрок, и сходство с нашей системой они довели дотого, что весьма часто меняют правительство, т.е.приоров и провинциалов. Тем не менеедоминиканская демократия существует уже околовосьми веков: такая необыкновеннаядолговечность объясняется, вероятно, обетомсовершенства, который произносят избиратели.

Образ правления картезианцев —аристократического стиля. Настоятель (приор)картезианского монастыря избирается пожизненно,как и бенедиктинский аббат, но, в отличие отпоследнего, безраздельно правящего своейобителью и ни перед кем не отчитывающегося,картезианский приор подчиняется «генеральномукапитулу» — ежегодному и полномочному собраниюнастоятелей всех монастырей ордена.

Что касается иезуитов, их пониманиевласти выражается в избрании трех «кандидатов»,из которых Папа выбирает «генерала» Ордена, агенерал назначает затем на все должности.

Таким образом, в монашеском миреодновременно практикуются основныеклассические формы правления, которыеполитический мир обычно считает несовместимыми.В большинстве Орденов они даже сочетаются.Бенедиктинский аббатмонарх избирается всеобщимголосованием — двухстепенными выборами. Онтакой же пленник своего Устава, как английскийкороль — пленник британской традиции, адоминиканцы потому могут слыть демократами, чтоу них правительственные функции ограниченывременем. В монашеском обществе демократический,аристократический и монархический принципы дотого смешиваются, переплетаются и сталкиваются,что трудно различить, какова доля каждого из этихпринципов в замечательном равновесии всегосооружения. Во всяком случае везде в основевласти лежит принцип свободных — и тайных —выборов. Картезианец голосует, как мы с вами, хотяпредвыборная кампания в его монастыре менешумная, чем на наших улицах. Не увидишь, чтобыкандидат на настоятельство чокался за свойбудущий мандат, по той простой причине, что никтоне выставляет своей кандидатуры. Вместо шестинедель предвыборного красноречия, банкетов,разъездов избирательной кампании, картезианскимвыборам предшествуют три дня поста и усиленногомолчания. Это — конец общественных собраний.Всякое предварительное тайное совещаниезапрещено, чтобы под предлогом осведомления несмутить суждения избирателей. И, наконец, уставыобщины приглашают голосующего помнитьследующее: «Если из двух возможных настоятелейодин более сведущ в делах временных, а другой —более духовен, надо выбирать последнего».

Монашеские нравы во всем — или почти вовсем — противоположны нашим.

В то время, как какойнибудь продажный«избранник народа», каковы бы ни были размерыполученных им «подарков», может помереть суверенностью, что хоть ктото из его коллег«отдаст должное его подлинному бескорыстию», вкартезианских монастырях приводят следующийобразец надгробного слова над останками одногоиз руководящих членов Ордена: «Это был бы сносныймонах, сумей он победить в себе некоторыйинстинкт собственности, сам по себе ужесовершенно прискорбный, но особенно неуместныйпри избранном им образе жизни». Такого идеаласовершенства у нас нет, оттогото мы, в отличие откартезианцев, и имеем удовольствие хоронить всетолько великих людей.

ГЛАВА III.
ДЕНЕЖНЫЙ ВОПРОС

Поскольку ордена обладают собственнойорганизацией и правительством, само собойразумеется, что они располагают и своимифинансами, распорядитель которыми обычно носиттитул «прокурора». Должность эта, отнюдь невозбуждающая зависти, никогда не бывает цельюсоревнования. В монастырь поступают не для того,чтобы проявлять свои деловые способности.Превосходный монахтраппист, которому выпалаответственность такой высокой должности,сначала послал друзьям письмо с просьбой —вполне естественной — «молиться за него», авдогонку спешно послал второе, отменяя первое иумоляя, по зрелом размышлении «молиться замонастырь», оказавшийся вследствие еговыдвижения в большей опасности, чем он сам.

Настоящий монах безропотно принимаетпочести, желая, чтобы испытание было коротким, ипринимает известие о своем смещении как милость.У иезуитов, кстати, автоматическое «понижение вчине» входит в технику «закалки»: «офицерыордена периодически возвращаются в «рядовые» (ине всегда выходят оттуда снова).

Никому никогда не удавалось исчислитьсредства орденов, хотя эта интересная работачасто предпринималась — с надеждой —государственными финансистами, не сводящимиконцов с концами.

Бенедиктинцы слывут — разумеется,коллективно — крупными землевладельцами, чтодовольно легко объясняется устойчивостью ихмонастырей, где никакие притязания не грозятразделом общему наследству. Это до некоторойстепени семья, где еще считаются со старшинством.

У траппистов есть земли, но не больше, чемони в силах обработать сами. Траппистскиймонастырь живет насколько возможно, как«экономическая автаркия»: монастырь в Сито припомощи миниатюрной плотины вырабатывает дажесобственную энергию. Образцовые фермы быстрообогатили бы траппистские монастыри, и, если бытрапписты не следили тщательно за ограничениемсвоих доходов, налаженность их работы, простотажизни, наконец, их терпение обеспечили бы имтакие преимущества в любой конкуренции, которыепривели бы их к господству над целыми областями.

Картезианцы также имеют некоторыевладения, расположенные, как у траппистов, вокрестностях монастырей. Поскольку первыеизбирают местом жительства дикие долины, атрапписты обосновываются предпочтительно вболотистых местах, которые они умеют делатьзамечательно плодородными, те и другие без трудасоздают обширные владения из этих пустырей,которые никто не думает у них оспаривать. Ноосновной доход картезианцев — это знаменитыйэликсир, широко известный зеленый или желтыйликер, производимый на ультрасовременномвинокуренном заводе в Вуароне, тысячи ежегодныхбутылок которого носят невозмутимый девизордена: «Stat crux dum volvitur orbis» (крест пребывает, в товремя как мир проходит) — двойной символпостоянства и изменчивости, первую частькоторого на опыте проверяют сами отцы, а вторую —их клиенты.

Что касается тех орденов, чей образ жизнине привязывает их к обрабатываемой ими земле, тоих средства существования чрезвычайноразнообразны. Иезуиты пользуются доходом отнекоторых аристократических учебных заведений,от трудов, публикуемых Обществом, от капиталов,которые достаются им дарственным путем или понаследству, и которые в ведении иезуитов,проявляющих осмотрительность ирассудительность не только в вопросахбогословия, в конечном итоге представляют фонд,регулярно превращающийся в новые начинания.

Францисканцы и доминиканцы, называемые«нищенствующими» за их первоначальный Устав,запрещавший им чемлибо владеть, не то чтобуквально предаются нищенству на дорогах; но ихнеопределенные финансы оправдывают и сейчас,хотя бы отчасти, почетный евангельский титул,пожалованный им Средневековьем. Источники ихдоходов приблизительно те же, что и у иезуитов, ноговорят, они больше зависят от щедростинекоторых своих жертвователей.

* * *

Оставляя в стороне нищенствующих, так лиуж богаты ордена, как утверждает пропаганда ихпротивников и как с вожделением воображаютгосударственные режимы, истощившие своифинансовые средства? Признаться, банкротство вих истории — редкое явление, более редкое, чемограбление и экспроприация. Надо сказать, чтомонах способен в течение многих лет без жалобпереносить недостаток во всем; его жизненныйуровень один из самых посредственных в мире, икогда монашеский Совет решается изложить своипожелания, то обычно лишь ради того, чтобыполучить разрешение усилить аскетизм Устава.Однажды делегация монахов одногосозерцательного ордена — самому молодому из нихбыло около 80ти лет — явилась перед воротамиВатикана, умоляя Папу отказаться от смягчениястрогостей, которое он собирался им даровать; ихпрестарелый возраст, — говорили они, —достаточное доказательство мягкости их режима.При таких условиях денежный вопрос встанет,действительно, только в крайнем случае.

Большинство орденов прошло через периодыпышности, некоторые из них были богаты настолько,что вызывали возмущение и глухой гнев бедняков —или великих святых, вроде Бернарда Клервоского,который клеймил роскошь аббатов Клюни с такойполемической силой, что его жизнеописатели досих пор от этого в ужасе (следует добавить, чтонаш благочестивейший и чистейший святой Бернардлегко усматривал признаки сибаритства даже там,где мы бы увидели лишь покаяние и отречение). Номы далеки от этого. Время «прибылей» прошлого,аббаты больше не собирают податей, теперешниемонахи живут бедно. Аббаты Клюни кончились. Нетбольше и святых Бернардов.

ГЛАВА IV.
«ТЕСТ» СВЯТОГО БЕНЕДИКТА

Монашеская традиция, — гласятсправочники — родилась гдето в III веке от«отшельников» или «анахоретов», влюбленных водиночество и «которые столь ненавидели любоеобщество, — добавил некогда один шутникавтор, —что укрывались среди скал, как только замечалиящерицу». Времена мучеников завершились, конецгонений оставил героизм без применения, короче —христианской жизни грозило сделаться пресной.

И тогда сильные духом люди стали покидатьгорода Империи, где Церковь проводила мирные днисоциального конформизма; они уходили в пустыниБлижнего Востока и преподавали миру тройной уроксобранности, молчания и умерщвления плоти,который с тех пор беспрерывно повторяется в«школах божественного служения», называемых«монастырями». Это было время величайшихотцовпустынников, которые высятся у началахристианских времен точно огромные столпымолитвы. Отшельник никогда долго не остается водиночестве;

молва приводит к нему бесчисленныхлюбопытных, а благодать — несколько друзей. Втечение тридцати лет, которые святой СимеонСтолпник провел, водрузившись на столп высотой в18 метров (исторически проверенный факт), тысячизевак прошли у его ног, чтобы поглядеть, как онгрызет свой еженедельный капустный лист и междунебом и землей устанавливает рекорд покаянногоподвига, который не скоро будет побит. Следующеесостязание столпников состоится не вдруг.

«Смотреть отшельника» отправлялись какездят по воскресеньям в аэропорт Бурже смотреть«человекаптицу», и меня не удивило бы, если дляприсутствия при мистическом взлете первого надобыло брать билеты, как сейчас — для наблюдения заприземлением второго. Впрочем, в этихвосхищенных, но и несколько возмущенных толпах(хроника сохранила следы их возражений)слышались те же замечания, что и сегодня, насчет«бесполезности» этих аскетических достижений,которые лишали Церковь атлетов веры, чьи силылучше бы использовать в миру. Поговаривали — ужетогда — о «побеге», «бегстве в пустыню» —выражение, породившее неприятное слово«дезертирство» (пофранцузски «пустыня» —«дезер». Прим. пер.). Ибо туристы религиивсегда смешивали дезертира, бегущего с поля боя,и отшельника, который, напротив, бросается наприступ с такой стремительностью, чтооказывается один на «ничейной земле». Один монах,которому говорили, что мир недолюбливает этихсозерцателей, как будто равнодушных к ближнему иотправляющихся — когда они «соль земли» —солить песок в пустыне, с улыбкой ответил:

— Знаете, так легко считать себя сольюземли, но в один прекрасный день оказывается, чтомир находит вас приятносладенькими...

* * *

Но отшельничество с его суровымиподвигами возбуждает не только любопытство, онопробуждает и признание. Уходя, воскресный приливзевак оставляет на песке несколько ракушек...Хибарки анахоретов, этих «карьеристов святости»,начинают расти как грибы, и в одно прекрасноеутро обнаруженный экспустынник оказывается, самтого не желая, наставником и главой общины.Достаточно того, чтобы пятьшесть пустынниковразделяли пропитание, читали вместе несколькомолитв, поставили ограду от навязчивых людей и отдиких зверей или для символического обозначенияпериметра своей «духовной территории», — и вотвам наметка монастыря, который вскорепочувствует необходимость иметь законы, —которые станут Уставом, — и привести своихчленов к принятию некоторых неотменимыхобязательств, — которые позднее назовут«окончательными обетами». Тем самым совершилсяпереход от отшельничества, которое лишь частичносохранилось у картезианцев и кармелитов, ккиновии, общежитию, ставшей всеобщей формоймонашеской жизни.

* * *

С этого все и началось. Пришлось Церквивмешаться и кодифицировать новый родхристианской жизни, который производил не толькосвятых. В то время, как отцыпустынники иревнители их жизни доблестно простирали вседальше свой подвиг, анахореты менее«качественные» потихоньку скатывались в ленивоесуществование «без иного закона, — говорилсвятой Бенедикт, — кроме удовлетворения своихжеланий, называя святым все, что ими изобреталосьили решалось, и объявляя недозволенным то, что имне подходит». Поэтому любителям общежития решенодать законы.

Величайшим монашеским законодателем в VIвеке был Бенедикт Нурсийский, бывший отшельникпещер Субиако, осаждаемый учениками (емупришлось распределить их по 12 общинам), в лицекоторого Церковь прославляет «Патриархазападных монахов» и Устав которого остаетсяшедевром произведений этого рода. Это, в 72замечательно сжатых статьях, сборникнравственных или практических наставлений, сточностью отвечающий на все вопросы монашескогозвания, определяющий в нескольких бессмертныхстроках место молитвы, труда и отдыха в жизни,посвященной Богу. Эти краткие страницы содержат«краткий курс духовности», кодекс управлениямонастырем и ряд христианских определений, стольясных и совершенных, что они дали большинствукрупных орденов основу их созерцательной жизни.

* * *

С VI по XII век все монахи Востока и Западабыли «созерцателями». Нельзя было себепредставить, чтобы собственно монашеская жизньмогла принять иную форму, кроме созерцания,которое вовсе не doice farniente, баюканиеметафизическими мечтаниями и сонными«отченашами». Несовместимость «мира» ихристианства представлялась тогда настолькоочевидной, что подлинно религиозным умамказалось совершенно естественным покинуть мирради осуществления христианской жизни;«спасаться в миру» считалось предприятием еслине невозможным, то, во всяком случае, весьмагадательным и рискованным, в противоположностьпочти единогласному мнению современныххристиан; они, впрочем, гораздо меньшеинтересуются собственным спасением и гораздобольше — спасением соседа, которого онистараются «вернуть к христианству»всевозможными смелыми приемами, при нужде — засчет собственной дехристианизации. Во всякомслучае, на протяжении 72х пунктов своего Уставасвятой Бенедикт ни разу не утруждает себяпопыткой оправдать образ жизни, ценность,совершенство и даже необходимость которогоникто из всерьез верующих не ставил под сомнение.

Сегодня — увы! — мы совершенно уверены,что люди VI века заблуждались, и нет ничеготруднее, как оправдать призвание ксозерцательной жизни. Бесполезно говорить, чтоэти неподвижные и жившие в затворе монахи вдействительности, как то доказывает история,обратили в христианство Европу, тогда как всянаша благочестивая суета не мешает ей быстрымтемпом терять веру; люди остаются недоверчивымиперед этим чудом статического апостолата иупорно считают монастырь созерцательногообразца жизни последним убежищем праздности,слабости и эгоизма. Что поделать? Современный мирне понимает, что труднее стать христианином, чемрадикалсоциалистом, он не имеет ни малейшегопонятия о кровавой битве, которую христианинуприходится вести день за днем с самим собой, еслион хочет остаться верным духу христианства:короче говоря, современный мир не читал 72наставлений IV главы Устава святого Бенедикта,которые указывают душам, стремящимся к идеалу,способ достойно продвинуться.

Вот они в их ослепительной простоте:

1. Любить Господа Бога всем сердцем, всейдушой, всеми силами.

2. Любить ближнего, как самого себя.

3. Не убивать.

4. Не предаваться блуду.

5. Не красть.

6. Не завидовать.

7. Не лжесвидетельствовать.

8. Уважать всех людей.

9. Не делать другим того, чего бы мы нежелали себе.

10. Отвергаться самого себя.

11. Умерщвлять свою плоть.

12. Не привязываться к тому, что приятночувствам.

13. Любить пост.

14. Облегчать участь бедных.

15. Одевать нагих.

16. Посещать больных.

17. Хоронить мертвых.

18. Поддерживать находящихся в испытании.

19. Утешать печальных.

20. Чуждаться мирских нравов.

21. Не предпочитать ничего любвиХристовой.

22. Не предаваться гневу.

23. Не помышлять о мщении.

24. Не хранить в сердце лукавства.

25. Не давать ложного мира.

26. Не оставлять милосердия.

27. Не клясться, чтобы не оказатьсяклятвопреступником.

28. Быть правдивым сердцем, также как иустами.

29. Не воздавать злом за зло.

30. Не терпеть неправды, но с терпениемпереносить ту, что будет сделана нам.

31. Любить своих врагов.

32. Отвечать на проклятие не проклятием, аблагословением.

33. Терпеть гонение за правду.

34. Не быть надменным.

35. Не быть пристрастным к вину.

36. Не быть жадным к еде.

37. Не быть любителем поспать.

38. Не быть ленивым.

39. Не роптать.

40. Не клеветать.

41. Полагать надежду на Бога.

42. Приписывать Богу то доброе, что найдешьв себе.

43. В зле всегда обвинять самого себя.

44. Помнить о судном дне.

45. Страшиться ада.

46. Всеми силами души стремиться к жизнивечной.

47. Всегда помнить о смерти.

48. Всегда следить за своими поступками.

49. Быть уверенным, что Бог видит нас везде.

50. Разбивать о Христа все недобрые мысли,как только они возникают в сердце.

51. И открывать их старцу, опытному в делахдуховных.

52. Хранить уста от всякого злого слова.

53. Не любить многословия.

54. Не говорить праздных слов.

55. Не любить слишком часто и громкосмеяться.

56. Охотно внимать духовному чтению.

57. Часто предаваться молитве.

58. Каждый день в молитве со слезамиисповедовать Богу прошедшие прегрешения ивпредь от них исправляться.

59. Не исполнять пожеланий плоти.

60. Ненавидеть свою волю. Во всемповиноваться наставлениям игумена, даже если —избави Бог — он противоречит себе делами, помнязавет Господень: «Что они говорят, то делайте, поделам же их не поступайте».

61. Не стараться прослыть святым, преждечем станешь им.

62. Каждый день исполнять жизнью заветыГоспода.

63. Любить чистоту.

64. Избегать ненависти.

65. Не ревновать и не поддаваться зависти,

66. Не любить споров.

67. Избегать почестей.

68. Почитать старших.

69. Любить младших.

70. Молиться за врагов, в любви Христовой.

71. До захода солнца мириться с теми, с кемразделила нас распря.

72. Никогда не отчаиваться в милосердииБожием.

Таковы 72 предварительных лозунга изкодекса бенедиктинской святости. Едва ли десятокиз них можно найти в повседневной среднейнравственной практике.

* * *

Увлекаетесь ли вы тестами?

Отметьте красной точкой те пункты,которые вы выполняете систематически.

Если, по совести, вы насчитаете минимумпять красных точек, из вас может выйтипревосходный депутатХристианскоДемократической партии.

При двадцати красных точках вы можетедавать хорошие советы; при 36 — обычнаянравственность для вас уже только далекоевоспоминание: вы начинаете не слишком морщасьвращаться в высших сферах любви. Но если выдостигнете 72х красных точек, то святой Бенедиктпросто скажет, что можно надеяться когдатосделать из вас сколькото духовного человека.Прибавьте к этому списку элементарныхпредписаний восемь часов ежедневной общей иликелейной молитвы, восемь часов работы на полях(как трапписты), в библиотеке или в мастерской(как бенедиктинцы) и у вас будет представление отом, что называется «созерцательной жизнью». Дляпраздности нет ни часа, слабости лучше поискатьдругое убежище, а эгоизму там — Боже мой! — не посебе, и это наименьшее, что можно сказать.

* * *

Но противоположный тест столь жепоказателен. Можно отметить синим карандашом тезаповеди святого Бенедикта, которые современноевоспитание, ходячая мораль, наконец обычай,считают устаревшими, безосновательными,абсурдными или невозможными.

Обратная проверка дает поразительныерезультаты. Умеренный христианин констатирует,что половина его христианства списана в расход, авместо нее малопомалу установилась полурелигияили своего рода самодеятельная антирелигия,принципы которой никто и никогда не определял.

Перед скудным итогом красных точек онтолько что удивлялся, что бредет так далеко отсовершенства. Перед синими точками он обнаружит,что совершенство не только недостижимо, но что,по правде говоря, он его вовсе и не желает.

ГЛАВА V.
СОЛЕМСКОЕ АББАТСТВО МОЛИТСЯ

Для того, чтобы электрифицироватькакойто район, начинают с постройки плотины.Монастырь с его оградой — тоже плотина: как водав искусственном водоеме, внешняя жизньскапливается за его стенами, которые позволяютпросачиваться тому, что необходимо для питанияразумной производительности. Монастырьпревращает в молитву и возвращает миру в видедуховного света то, что получает от негодвигательной силой.

Электроцентраль называется также«станцией»: электричество приходит быстро, но невырабатывается на бегу; также и духовная энергия.

Так, плечо к плечу с белым духовенством,«монахипросветители» святого Бенедикта с ихбесчисленными созерцательными «станциями»,«Днепрогэсом» которых было знаменитое аббатствоКлюни, электрифицировали — простите:христианизировали — Европу. Сейчас мы плохопредставляем себе объем этого чуда.

Кто расплачивается с долгами — богатеет.Полезно было бы подсчитать, чем старушкаЕвропанаходится в долгу перед своими бенедиктинскимимонахами, начиная с многочисленных иразнообразных материальных благ? В книге «МонахиЗапада» Монталамбер перечисляет: умениеакклиматизировать экзотические фрукты иповышать урожайность семян, умение разводитьпчел, приготовлять пиво из хмеля, открытиеискусственного оплодотворения рыб и созданиепармезанских сыроваренных заводов. Их заслуга —разведение виноградников на холмах Бургундии и вдолине Рейна; наши крестьяне и скотоводы обязаныим множеством профессиональных открытий.Средневековый монастырь это «экономическаядержава, очаг благотворительности, социальныйорганизм...» Щедрость монастырей была сказочной.Аббатство Клюни содержало ежегодно семнадцатьтысяч бедняков. Каждый монастырь, в соответствиисо своими возможностями, брал на себя регулярноеоказание помощи: «милостыня каждый день»;«милостыня трижды в неделю»; «милостыня всемпрохожим»; «общая милостыня по воскресеньям»;«подаяние всем, кто попросит».

К материальным благам история добавляетболее возвышенные блага образования, правосудияи мира. Это учат в школе, гдето в шестом классе, нозатем, повидимому, это забывается, ибо вопрос опользе монахов ставится без конца, как будто в ихжизни труд не занимает столько же места, как внашей, как будто ручной труд, считавшийся вантичном мире рабским, был признан благороднымначиная с Карла Маркса, а не с верстакаправедного Иосифа, ремесла апостола Павла иУстава святого Бенедикта.

Известно также, что монахи добросовестнопередали нам греческое и латинское просвещение,которое прошло через Средние Века, не сумев,видители, просветить ни одного ума; и они неподозревали, что мы будем благодарны им больше засохранение пошлостей Овидия, чем за полученноечерез них христианство — детьми которого мыявляемся.

Люди неблагодарны.

* * *

Правда, под тройным шефством, которое онасоставляет с Эволюцией и Прогрессом, Историянаша написана столь странно! Почитать ее — так ивидится, что отважные гуманисты Возрождения, сриском для жизни, силой захватывали сокровищаязыческой словесности, зарытые и яростнозащищаемые драконом обскурантизма, — тогда каким достаточно было нагнуться и подобрать обрывкиГорация и Цицерона на каждой лужайке послепикника бакалавров средневековых университетов.Трудно объяснить себе, зачем монахи того временинадрывались над переписыванием текстовантичного мира, если Средневековье относилось кним, как то ему приписывается, с таким страхом,смешанным с отвращением. Нужды нет! Мы попрежнемубудем присуждать честь их открытия запоздалымпионерам Возрождения, согласно учебникамистории, приглашающим нас почтить их озябшие,остроносые фигуры в ночном колпаке — ибо этиотважные поборники просвещения были неслишкомто бравого вида; и неизвестно, отчегоспины их были столь согнуты: от научногоприлежания или от поклонов в приемных сильныхмира сего. А если приходится все же проявитьнемного благодарности к монахампереписчикам, тоэто делается в виде насмешливойполупризнательности, как неуклюжему человеку,невольно оказавшему вам услугу...

* * *

Ну, что ж, — нам, кажется, суждено всевремя и без конца ошибаться. Мы подозреваем, чтомонахи спят, когда они бодрствуют, что они ничегоне делают, когда они работают; мы воображаем, чтоони страшатся того, что мы называем «жизнью», аони боятся лишь того, что они зовут смертью; мыпредполагаем, что мир их пугает, — а онимпонирует им не больше, чем пьяница — ОбществуТрезвости.

Вероятно, нет ни одного момента в ихжизни, их призвании, их психологии, который нашесуждение не исказило бы. Мы их представляем себето мрачными, то слишком веселыми; то копающимисобственную могилу (по Шатобриану), то запирушкой (по Рабле) — трудно совместимымизанятиями — и получается, что населениемонастырей это пошатывающиеся призраки,приветствующие друг друга погребальным «Умрем,брат!» с хорошей бутылкой под мышкой. Что нам задело, если мы себе противоречим! Высмеяв леностьмонахов, мы тут же отдаем честь какомунибудькропотливому труду, непринужденно называя его«трудом бенедиктинца».

Грубияны, падкие на распутство,несчастные существа, испуганные радостнымсверканием мира — вот наши монахи. Мы никогда невидим их такими, каковы они в действительности:добродетельными, вполне уравновешенными,простыми и обычно улыбающимися.

* * *

Благодаря Небу — наши заблуждения немешают монашеской жизни, начало которой положилв VI веке некий Бенедикт из Нурсии, плохоизвестный современным энциклопедиям (ониошибочно именуют его священником); онапродолжается на основании Устава — незыблемогопамятника мудрости, в котором Революции,Возрождения и все возмущения человеческого умане разбили даже оконного стекла.

В двадцати монастырях, девятьсотбенедиктинцев французской Конгрегации ведутуединенную, мирную, полную прилежания жизньсвоих далеких средневековых братьев, снабжаяЦерковь богословами, а мир, который об этом неподозревает, — юристами, историками иученымипалеографами. Их библиотеки всегда —самые богатые, а поскольку они люди серьезные иопытные, их читальные залы построены изжелезобетона с железными стеллажами, чтобы лучшепротивостоять стихийным бедствиям и развитиювоенного искусства, так что эрудиты следующегоВозрождения будут, по всей вероятности, еще разсобирать мед в бенедиктинском улье.

Они бодрствуют, постятся, соблюдаютмолчание; и если огромное развитие нашейпромышленности чревоугодия лишило их прежнейроли придорожных гостиников, они, тем не менее,упорно осуществляют во всем его поразительномлюбвеобилии 53ю статью своего Устава, котораявменяет им в обязанность принимать гостя не как«посланца неба», но как «Самого Христа», сблагоговением и усердием, особенно если он беден,nam divitum terror ipsi sibi exigit honorem, — говорит святойБенедикт: поскольку почитать богатых заставляетуже самый страх перед ними.

* * *

Жизнь бенедиктинца сосредоточена вокругбогослужения: семь раз в сутки вереница ДедовМорозов в острых капюшонах возвращается на хоры;они бесшумно скользят подвое по каменным плитамхрама, склоняются перед престолом, низкокланяются друг другу, прежде чем разместитьсякак в коробочках, по своим местам на хорах уалтаря.

Богослужение состоит из определенногочисла псалмов, антифонов, гимнов и молитв,рапределенных на «Часы» (утреня, первый час,третий час, шестой час, девятый час, вечерня,повечерие), которые составляют между восемьючасами труда и восемью часами отдыха главноедело из трех монастырских восьмичасовых «смен»:«хвалу Божию»; она для монаха — радость, основноеназначение и самый смысл существования.

Бенедиктинское богослужение всегдаотличалось и величественностью и пышностью.Некогда Opus Dei в Клюни происходил свеличественностью и блеском коронации. Церковьзаимствовала основные молитвы своегобогослужения из этих великолепных служб,прославивших Орден и составивших бенедиктинцамрепутацию — до которой им дела нет —замечательных организаторов духовных концертов.Раздругой в году сливки общества собираются ваббатствах святого Бенедикта, в частности, вСолеме, распространяя и на грегорианское пениезагадочную способность наслаждаться всем,ничего не любя. Если вы хотите прилично выглядетьв свете, надо послушать как солемскиезатворники поют в Рождественскую ночь или вПасхальное утро, так же как надо на слухузнавать четвертую симфонию Белы Бартока и содного взгляда — последнюю пачкотню Пикассо.Конечно, бенедиктинцы не ответственны за этоувлечение. Они поют теперь, как и в XII веке, не длязнатоков, а в честь Невидимого Присутствия, иможно парадоксально сказать, что они поютпрекрасно потому, что иначе петь не могут.

Посредственность не переживает века;никакой аскет, как бы он ни жаждал подвига, не могбы петь то же самое дватри раза в день сорок летподряд, будь хоть малейшая возможность, что этотмотив набьет оскомину. Красота грегорианскогопения выдерживает бесконечное повторение служб,потому что она безлична; эта музыка льется прямоиз души, не проходя через инструментымузыкальной композиции и обработки; это излияниесердца, хвала, молитва, это не искусство.

Солем молится, а не дает концерты.

ГЛАВА VI.
ТРАППИСТСКАЯ УЛЫБКА

С улыбкой братпривратник встречаетпутешественника у входа в Сито, и с улыбкой жеотецгостиник ведет его в комнату по тихимкоридорам гостиничного корпуса.

Улыбка — знак благожелательной радости.Она, кроме того, возволяет сэкономить немалослов; у траппистов она с успехом заменяет обычныебанальности.

В конце концов, отецгостиник тоже ведьдавал обет молчания, и хотя функции его дают емуофициально право говорить, он не прочь, за счетулыбки, сберечь несколько слов дляисключительных случаев.

* * *

Улыбка и суровость, этот контраст,характерный для Траппистского монастыря,начинается с монастырского порога и кончается,вероятно, только в обители избранных, где улыбказавершается блаженством, а суровость —совершенством. Тяжелые железные ворота ограды,которых ничуть не облегчает надпись из блестящихметаллических букв: О beata solitudo — О sola beatitudo,открываются не на ряды кладбища — как можно былобы предположить по их неприветливому виду, — а напрелестные закоулки сада, опоясанного ручейком.Весь монастырь полон таких сюрпризов.

Однако не надо доверять милой неге ручья:за садом он питает запруду и приводит в движениетурбину.

В Сито все трудятся, и парк не имеетслужебных функций лишь потому, что предназначендля посетителей.

* * *

«Ответвившаяся в XII веке мощная ветвьстарого бенедиктинского ствола», Цистерцианскийорден, прозванный «траппистским», получил этоназвание от местности «Трапп» (Франция), близМортани, где был основан первый монастырь этогорода.

Слово «трапп» означает пофранцузски люкв полу, который внезапно открывается под ногаминесчастного, проваливающегося в него. Литтрэ(французский толковый словарь — прим. пер.)успокоит вас: «Трапп» происходит в данном случаеот слова «трапп», что на местном наречии Мортаниозначает «ступень» или же «пригорок», «холмик».Трапп — не дыра, это возвышенность. Вполневозможно, что мрачная репутация ордена целикомоснована на этом маленьком недоразумении.

* * *

Бенедиктинцы одеты в черное, трапписты вбелое. В Средние века белый цвет был цветомсвященства. Бенедиктинцы в настоящее время почтивсе — священники, но они сохранили черную одеждув память своего основателя, который священникомне был. Если они заслуживают славное название«созерцательного ордена» в том смысле, что ихжизнь, посвященная молитве и умственнымзанятиям, не направлена на непосредственнуюдятельность, то трапписты икартезианцы—созерцательные ордена попреимуществу.

Следуя буквально Уставу св. Бенедикта,они делят свое время между богослужениями,духовным чтением и ручным трудом, выращиваяурожаи, и «как настоящие монахи живут от трудоврук своих». Они никогда не выходят за границысвоих владений и возможно реже — за тесныепределы ограды, охватывающей монастырскиестроения и несколько гектаров сада. Они встают вдва часа утра, а по воскресеньям и праздникам,когда служба длиннее, — в половине второго. В часпервого метро трапписты уже три часа молятся завагоновожатого, который об этом никогда неузнает на земле.

Молчание у них — абсолютный закон.Элементарный код знаков позволяет имобъясняться телеграфно. Например, соединивтреугольником большие и указательные пальцы,говорят «хлеб», быстро коснувшись губ тыльнойстороной руки — «понятно», проведя пальцемвокруг лба линию воображаемой вуали или диадемы— «женщина», а вино, с известным бургундскимюмором, обозначают, приставив указательный палецк носу.

Не знаю, почему это правило молчаниякажется столь жестоким, особенно дамам. Когда вгостинной на мгновение прекращается шумразговора и не слышно даже позвякивания ложек,говорят «Ангел пролетел!»... Его никогда неудерживают.

Трапписты же не отпускают его, вот и все.

* * *

Монашеское молчание — не наказание, и недумаю даже, что монахи включают его в число самыхтяжелых лишений.

Мне говорили, что монахи, которымнастоятель неосторожно давал разрешение открытьрот, тотчас же переходили от немоты ксловоизвержению, со стремительностью водопада,прорвавшегося в приоткрытый шлюз. Ничегоподобного: молчат ли монахи из дисциплины, изблагоразумия или по собственной склонности, нофакт тот, что молчание есть благо, с которым онирасстаются, повидимому, неохотно.

В них и вокруг них как бы устанавливаютсяводы прекрасного спокойного озера, безмятежноезеркало, подставленное некоемупламенноожидаемому Лику.

И не решаешься нарушить его ясностьнеуместным словесным плеском.

* * *

Во всяком случае, эта целеустремленнаянемота не омрачает характера. Вы встречаетемонаха в гостинице, в часовне, на поле: он васприветствует улыбкой. На повороте аллеи вынатыкаетесь еще на одного, погруженного в чтение,звук ваших шагов заставляет его поднять голову, иопять — милое сияние детской улыбки.

А увидя одного из них на коленях передстатуей Богоматери среди цветов в саду, так ихочется подкрасться и быстро откинуть капюшонмолящегося. Но к чему? Он, конечно, улыбается.

* * *

«Брат» в коричневой одежде (в Сито — да ивезде — «братьями» называют монахов, не имеющихсана), которого я видел у верстака, бывший столяриз соседней деревни.

Ему, пришедшему однажды в аббатствопочинять стулья, траппистский монастырьпришелся, видимо, по вкусу, либо тишина чтотонашептала ему на ухо; короче говоря, поставив наноги последний стул, он уселся на него и с тех порне покидал монастыря.

Проходя мимо него, я, конечно, пополнилсвою коллекцию улыбок редким экземпляром, вкотором светилась глубокая благодарностькакомуто таинственному благодетелю, которого ятщетно искал глазами вокруг себя.

Улыбка — траппистская институция.

ДЕНЬ ТРАППИСТА

2 ч.  Подъем, одеяние: белая ряса.Попраздничным дням подъем в 1 ч. 30 мин.

2 ч. 05 мин.  В церкви малая службазатемвеликий канон до 4 ч.

4 ч.  Каждый священник служитобедню.Затем три четверти часа свободноговремени.

5 ч. 30 мин.  Зала  капитула. ОтецАббат   дает наставления.

6ч.— Назад в дортуар, где каждьш монахрасполагает своего рода альковом. Наведениепорядка. Затем служба Шестого часа.

8ч.— Ежедневная торжественная обедня вприсутствии всей общины. Утренний завтрак.

9ч. — Выход в поле или на иную работу.Одеяние: белая ряса, черная мантия, Монахи,исполняющие особые должности, расходятся посвоим местам.

11 ч. 30 мин. — Общая трапеза. Суп, овощиили молочное блюдо, фрукты  или мармелад.Стакан вина, пива или сидра. Мяса — никогда.

12 ч. 15 мин. — Час отдыха. Можно полежатьили погулять в саду.

13 ч. 15 мин. — Работа в  поле, вмастерских или на  ферме. Оборудование —современное.

16 ч. 30 мин.  Вечерня в часовне. Монахвозвращается на хоры семь раз в день

17 ч. 15 мин. — Ужин:  овощи, сыр. С 15сентября . до Пасхи — 180 грамм хлеба и фрукт.

17 ч. 45 мин. — Перерыв:размышление вмонастырской   галерее или ...... чтение вбиблиотеке, богословский. доклад и т.. п.

18 ч. 30 мин. — Повечерие.

19 ч. — Отход ко сну. С Пасхи до 14 сентябряотход ко сну в 20 ч.

ГЛАВА VII.
СВЯТОЙ БЕРНАР

Св.Бернар, которому Траппистский орденобязан если не основанием, то, во всяком случае,лучшей частью своей духовности, — образецфранцузского рыцарства. Ему присущи все егодостоинства: прямота, верность, бескорыстие, атакже, — что отмечают с уважением — почтенныеего недостатки, из которых самый известный —некоторая поспешность обнажать шпагу.

Его вступление в Сито в 1112 году похоже навступление полководца в крепость: он явился воглаве 25 юношей из бургундской знати, которых егопламенная речь обратила, так сказать, с головы доног. Красноречие его — блестяще и остро как меч.Есть, говорит он с простотой гения, души прямые иискривленные. Одни без колебания идут к высшемублагу, другие выбиваются из сил, бесконечнокружась в погоне за благами мира сего: «Имеющийкрасивую жену будет смотреть оком или сердцем,полным страсти, на более красивую женщину; ктоносит дорогую одежду, желает другой, еще дороже; иобладатель большого богатства завидует тому, ктобогаче его. Есть люди, которые владеют большимиугодьями и, однако, все время присоединяют ксвоим полям еще новые и неустанно расширяют ихграницы из вожделения, которому никогда не будетконца. Другие живут в царских чертогах илиогромных дворцах и тем не менее все времядобавляют к прежним все новые... Они только иделают, что строят и разрушают... Что сказать олюдях, осыпанных почестями? Разве мы не видим, какпо какому-то ненасытному честолюбию они всемисилами стремятся возвышаться больше?»

Нет конца «вожделению вещей, которыеникогда не могут — не говорю: насытить, — но хотябы умерить жадность... Так получается, чтоблуждающий дух, тщетно носясь по различным иобманчивым удовольствиям мира, устает и ненасыщается; все, что поглотил этот голодающий,кажется ему ничтожным в сравнении с тем, чтоосталось поглотить, и он больше мучаетсяжеланием недостающего ему, чем удовлетворяетсяуже обладаемым». Ах, если бы он мог иметь все!Вероятно, обладая всем сотворенным, он, наконец,дошел бы до Творца всего:

«Но, — с юмором говорит св.Бернар, —краткость жизни, немощь сил человеческих имножество соискателей делают совершенноневозможным такое всеохватывающее обладание», идля искривленной души нет никакой надежды выйтииз своего лабиринта пожеланий, кроме какустремившись ввысь всеми своими силами.

Сам св.Бернар — лучший образец прямойдуши, о каком только можно мечтать, — когдамечтаешь о рыцарстве. Его жизнь — отважнаяскачка, без отклонений в пути, без оглядки назадили по сторонам; чтобы он заметил Абеляра, тогобуквально надо было поставить на его пути;тогдаодним ударом копья он опрокидывает блестящегософиста в пыль, протягивает ему руку, поднимаетего и следует дальше.

Заболев (под его скамьей пришлосьустановить вомиториум — «рвотницу»), онгероически продолжает путь, не давая себе отдыха,подобно верному подданому, превозмогая слабость,чтобы вопреки року явиться на зов своегоВластелина. По пути он проповедует в Везелэвторой Крестовый поход, обращает к папе ЕвгениюIII (своему бывшему монаху) энергичныенаставления, порой граничащие с обличением,обменивается с альбигойской ересью несколькимибезрезультатными ударами шпагой, посвящаетнесколько дивных молитв Госпоже своих помыслов,царствующей над ангелами, и поет — иначе нескажешь — 70 проповедей на тему «Песни Песней»,которые дают его спутникам предвкушение рая,Церкви — прекрасный памятник мистическогобогословия, а всему миру — веские основаниядивиться тому, что вера может сделать с любящимсердцем.

* * *

Но выдающаяся роль, которую совершенноестественно вынудила его играть в тогдашнемобществе сила его гения, ничуть не увлекла егодушу. Его прямолинейная воля без остаткаотвернулась от этой «земли неподобия» (regiodissimilitudinis), где человек, обезображенный злом,утрачивает образ своего Создателя, чтобыкратчайшим путем достичь «Царства подобия», гдедуша, вновь обретя черты своего утраченногодостоинства, может, наконец, соединиться со своимГосподом, ибо св.Берна? был прежде всего сердцемвлюбленным, и потому вся душа его тянулась кбезвестной монастырской жизни. Он был счастлив,возвращаясь к ее тишине и умерщвлениям плоти; иможно думать, что по возвращении из походов онохотно удвоил бы монастырские подвиги, чтобынаверстать потерянное время. Кажется, чтоцистерцианская мистика еще и сейчас носитотпечаток этой жажды компенсации. Траппистскийорден сильно подчеркивает покаянный подвиг, какбы считая, что его аскетизм отстает от какойтогигантской программы ограничений. Дело в том, чтоон знает от своего блестящего рыцаря, что «мералюбви к Богу — любовь безмерная»: ничто некажется ему столь страшным, как быть в этомотношении уличенным в скудости сердца. С этимлозунгом, отвечающим на все, он унаследовал от св.Бернара простоту нравов, усердное почитание ДевыМарии, довольнотаки военный стиль жизни,некоторую недоверчивость к проявлениямискусства для искусства и к чисто спекулятивноймысли, вкус к духовной борьбе, привычку неоткладывать битву и какоето дерзновение котрешенности, в чем, может быть, и заключаетсяодин из секретов его радости.

ГЛАВА VIII.
ПРИЗВАНИЕ К МОНАШЕСТВУ ПОТРАППИСТСКИ

Принятие монашества требует трехпредпосылок, а именно: «влечения», «способности»и «призвания». «Влечение» означает естественнуюсклонность к затворнической жизни или кмиссионерской деятельности, а «способность»измеряется силами, уравновешенностью иприспособленностью кандидата к жизни в общине.Что касается «призвания», то само словоуказывает, что оно не зависит от данного лица.

Но эти три предварительные условия,которые удовлетворяют богословов, общественноемнение подменяет: «несчастной любовью», — чтосоответствует «способности»; «отвращением отжизни», — что соответствует «влечению», и«внутренней тревогой на основе метафизическойтоски» — искаженным отражением призвания.«Превратности судьбы» — также элемент,пригодный для обращения, так что в глазах светаидеальный монах — это обманутый влюбленный,стремящийся похоронить свою неврастению подобломками разума. Когда юноша выражает желаниесделаться монахом, то его решение, которое юныйвозраст несчастного не позволяет объяснитьпревратностями судьбы или отвращением от жизни,чаще всего приписывают жестокому разочарованиюв чувствах.

Начинают «искать женщину». Если ее нет —заговаривают о «метафизической тоске», а еслиметафизическую тоску слишком уж трудносогласовать с обычно веселым и спокойным видомобращенного, то, пожав плечами, говорят, что «егокоснулась благодать» — как начальник поезда поднатиском жалоб ссылается на «роковое стечениеобстоятельств». Эти последние слова — одна изтех высших формул вежливости, которыми«порядочные люди» избавляются отзатруднительных вопросов. Я знал людей, которые,окажись они свидетелями случая с ап. Павлом надороге в Дамаск, когда ослепленныйпреследователь пал в прах к ногам Преследуемого,сказали бы просто: «Ишь — еще одного коснуласьблагодать!» — и успокоенные этой магическойформулировкой, продолжали бы свой путь, отнюдь нестремясь узнать, откуда берется эта благодать,которая одних всадников выбивает из седла, а сдругих «снимает стружку» тут же, в седле.

* * *

Конечно, случается, что обманутыйвлюбленный бросается в монастырь, как бросаютсяв воду или на некоторые другие напитки, и всемизвестна история юного беглеца в «Исповеди сынавека», который сообщил о своем прибытиинастоятелю монастыря телеграммой: «Все кончено.Прибываю завтра. Задержите келью». Норазочарование в любви не делает монаха. В такомслучае холодное прикосновение келий немедленноприведет вас в чувство, и эти вновь обретенныечувства заявят, что ваше место, без всякогосомнения, не здесь.

* * *

«Отвращение от жизни» никогда и никому непривило жажды неба, а между тем именно по нейтоузнается подлинность призвания. Разумеется,небо, о котором я говорю — не то, котороепредлагают нам кинокартины, изображаянепригодный для жилья и даже негигиеничныйпотусторонний мир, где серая когорта изнемогшихот пения гимнов избранников натянуто улыбаетсянаподобие бродяг, напичканных компотом изагнанных Армией Спасения в одно нескончаемоевоскресенье. Трудно представить себе, чтобыподобный эмпирей мог вызывать такие разительныеобращения, в результате которых заселяютсясозерцательные ордена, в частности —траппистский, сборный пункт простых душ, сразупокоренных раскрывшимся на мгновение Небом.Часто призвания к траппистской созерцательностиобнаруживаются неожиданно и самое поразительноев них — внезапность. Призвание, видимо, невстречает ни сопротивления, ни возражений.Согласие дается немедленно, без признаковвнутреннего раздумья, мгновенно, как превращениеап. Павла из гонителя в апостола. Так бывает невсегда, но достаточно часто, чтобы нашипсихологи, сбитые с толку благодатью, отказалисьпонять и перестали даже осведомляться.

* * *

Многие пути ведут в Траппистский орден,но самый короткий, должно быть, военный: у армиисолидный гарнизон в Сито, в том числе немалоофицеров. Самый старший из них по чинупочувствовал, как сапоги и знаки отличия слетаютс него рождественским вечером, когда послевеселой вечеринки, проведенной в кабарэ с болеечем сомнительной репутацией, он отправился стоварищами на традиционнонеизбежную полуночнуюмессу, которая помогает переварить жирную снедьгражданских и военных праздничных пирушек.

Здесьто, под одновременный рев органов ипраздничных весельчаков, одним из таинственныхпревращений, которые мгновенно производят в душебольше перемен, чем можно придумать за целуюжизнь психолога, армия лишилась многообещающегоофицера, а Траппистский орден обогатилсямонахом, которого он вскоре сделал игуменом.Недавно, впрочем, он получил от своих собратьевразрешение сложить жезл и митру (настоятель Ситооблечен епископским саном), чтобы вернуться врядовые.

В Сито генералы мечтают кончить простымисолдатами.

* * *

Траппистский орден — это тот, куда охотновступают всей семьей. Нередко случается, что водно прекрасное утро на монастырской аллее нос кносу дети сталкиваются с папой, а мама в это времяв трех километрах отсюда принимает постриг утраппистинок.

Мне называли несколько таких семей,«оклобученных» от прадедушки до правнука.

Надо думать, что в некоторых случаяхлюбовное разочарование наследственно.

* * *

Был то траппист или картезианец? Не помню,кто мне это рассказывал, да это и неважно.Кончилось ли приключение в Сито или в БольшойШартрезе, началось оно в окрестностях кабарэМуленделаГалет, вечером на масленице.Очаровательный молодой человек, которомухотелось тенцевать, бродил среди полумасок ифальшивых носов... Незачем спрашивать себя о еговнутреннем расположении. Ситуация, видимо,исключает полностью разочарование в любви,метафизическую тоску и отвращение от жизни,которые не побуждают к вальсу. Каково душевноесостояние юноши, у которого ноги просятсяплясать? История сознается в своем неведении. Ввоздухе парил приятный дух вафель и лимонада, всвете фонариков кружились маски, молодой человеклегким шагом отправлялся танцевать...

И тут смешливая девица, пудрившая нос,заметила его в зеркальце своей пудреницы. Что еетолкнуло? Но только она резко повернулась к немус пуховкой в руке: «Помни, — сказала задира,стряхивая облако пудры в эту, повидимому слишкомсерьезную для нее — и для такого места —физиономию, — помни, что ты — земля и в землювозвратишься».

Благодать находит своих избранников гдеугодно, даже в кабарэ, вечером на масленице.Редко, однако, она появляется из пудреницы.Проказница никогда не узнала о последствияхсвоей «шутки». Она увидела только, какнезнакомец, столь мило напудренный еестараниями, повернулся на каблуках и исчез втемноте. Откуда ей было знать, что ее взмахпуховкой навсегда отправил в монастырь молодогочеловека, который собирался танцевать?

* * *

Многим родителям, впрочем превосходным,кажется, будто они теряют свое дитя в тот самыймомент, когда оно находит себя; и ему лучшепризнаться в карточных долгах и в шестилюбовницах, чем в призвании к траппистскомусозерцанию.

Когда молодой Робер, работавшийхудожником в весьма легкомысленномеженедельнике, поделился с родными своимнамерением поступить в Сито, вся семья испустилакрик ужаса. Выдвинули одну за другой обычныегипотезы, которые все оказались ложными, послечего заговорили о «приступе мистицизма» —юношеской болезни, которая, как всем известно,проходит сама собой, если только ее не лечить;затем о «Бегстве от жизни», с большой буквы, —последней увертке любителя богемы, неспособногопробить себе дорогу и предпочитающего вставать вдва часа утра на богослужение вместо восьмичасов — на работу в конторе. Призвание — загадка(и всегда будет ею) для мира, чья враждебность поотношению к высшим формам религиозной жизни,разумеется, не смягчилась с той давней поры,когда Фома Аквинат писал страницу за страницей,убеждая христианские семьи не чинитьпрепятствий освящению своих детей.

Молодой Робер был очень огорченподозрением, будто он складывает оружие там, гдев блистании своего обращения он видел чудесноеновое начало. Ему было безразлично, чтонедооценивается его характер, но радитраппистской чести и ради истины он не хотел,чтобы его решение казалось жалкой неудачейчеловека слабого духа, тревожно ищущего себепристанища. Он собрал свои сбережения иотправился с приятелем в Марокко. Друзья купилиучасток, строили, поднимали целину, быликаменщиками, земледельцами, дровосеками, велисуровое существование бедных колонистов и нежалели сил, так что после двух лет упорного трудаурожай обещал быть богатым. Однажды днемтоварищи поднялись на холм, откуда открывалсявид на все их владения, и поздравили друг друга суспехом. Для одного это было началоматериального благосостояния, для другого —право отречься от него.

Доказав, что Траппистский орден не естьокончательный провал мазилы любовных рисунков,истощившего свое озорство, молодой Робер передалсвою часть общего имущества компаньону, сел насамолет и снова перелетел море. Два года жизниколониста и успех его предприятия не изменилиего решения.

Прибыв в Дижон, он счел уместным«похоронить холостяцкую жизнь», и поскольку онбыл, как мы видели, не из тех, кто делает вещинаполовину, он предал ее земле по всем правилам.Перед тем, как исчезнуть, художник в немпотребовал «последнего стакана» осужденного; наследующее утро он звонил у ворот Сито, выкуриваяпоследнюю папиросу.

С тех пор прошло более двадцати лет.Сейчас у молодого Робера серебрятся краятонзуры, и что вам еще сказать? — он, разумеется,улыбается. Траппистский монастырь, одно названиекоторого вызывает в представлении устрашающиеобразы смерти, всегда являл мне лик чистого чадаБлагодати.

ГЛАВА IX.
КАРТЕЗИАНЦЫ

Из двух дорог, ведущих к Большой Шартрезе,более живописна та, которая идет от Шамбери,вдоль русла ГийеМор, между двух стен, покрытыхбуком, лиственницей, елью — последний ряд ихподнимается в небо на громадную высоту, какстрелы и башенки темного собора.

«Нет на свете, — говорит Стендаль, —другой столь прекрасной долины».

Это не долина, это скалы, рассеченныемечом. В этом ущелье, которое наполнено низкимзвучанием потока, дневной свет разбивается натысячу осколков, прицепленных на верхушкахдеревьев, выступах скал, или тонкими капелькамиблистающих на колеблемой ветром листве.Малопомалу дорога отходит от потока, над которымона нависает, углубляется в лес, возвращается насвет и изредка внезапно обрывается у подножияскалы. Путешественнику кажется тогда, будто онпровалился на дно гигантского колодца. Поднявголову, он видит небо маленьким кусочком голубойматерии, развевающимся на верхушке мачты; стенкитого и другого берега сомкнулись вокруг него,сплетясь ветвями деревьев, не представляя даженамека на проход. Невольно прибавляешь шагу, идорога открывает свой секрет: она пробираетсяпод скалой, либо проскальзывает в скрытом тунеле,за которым открываются новые колодцы, новыесветлые промежутки, которые, медленнорасширяясь, идут до просторных холмов ПустыниБольшой Шартрезы, и тут, наконец, открываетсямонастырь — безмолвный град на краю снегов.

* * *

Чтобы увидеть весь монастырь целиком,надо подниматься дальше еще несколько минут.Тогда, между черными стволами елей, вскореобнаруживаешь на изгибе холма белый монашескийгородок, над которым возвышаются сверкающиевершины Альп. Покатость местности позволяетувидеть целиком его 36 квадратных келий,расположенных вокруг главного монастырскогоздания, его улицы, его колокольни, его внешнююстену, утыканную острыми башенками, — полныйплан, как замки, нарисованные без перспективы встаринных часословах.

* * *

Это незабываемая картина. Стендаль иШатобриан посвятили ей великолепные страницы.

Зато Ламартин отводит ей едва три строкив «Поэтических размышлениях». Правда, упоэтапрезидента в глазах стоял очаровательныйобраз его спутницы, застигнутой грозой,укрывавшейся в углублении скалы и «распустившейволосы, чтобы высушить их на ветру». Прибавьте кэтому радугу, которая показалась в нужный момент,как обрамление картины, и вы поймете, какоенаправление восторг поэта принял с этогомомента. Шартреза — неподходящее место дляпоэтов, которым улыбнулось счастье.

* * *

Картезианцам нужны величие и высота. Имне подходят равнина траппистовземледельцев исельские местности бенедиктинцев. Им нужны горыс их вершинами и головокружением. Их монастыриогромны. Так как каждый отшельник располагаетжильем из четырех комнат и участком сада, крытыйпереход, соединяющий эти домики, достигает поройразмера бульвара: в Большой Шартрезе его длина —215 метров. Построенный на неровной местности, онна полдороги заметно понижается, так, что концаего не видно. Он будто уходит в гору или теряетсяв невидимой пропасти. Нет более своеобразногозрелища, чем монашеская ряса, развевающаясявдоль этого светлого тунеля и малопомалуисчезающая вдали, как белый парус каравеллы нагоризонте.

* * *

Картезианцы и сами соответствуютмасштабам своих построек: я не встречал среди нихлюдей небольшого роста. Ничуть не утверждаю, чтокартезианцев отбирают, как гвардиюБукингемского Дворца, со складным метром в руках.Нет; но все, кого я встречал, были высокого роста,весьма тонкие, слегка сутулые, то, что в разговореназывают «стручком фасоли». Стройность легкообъясняется режимом питания, не слишкомрасполагающим к полноте. Высокий рост менеепонятен. Я не посмел бы утверждать, что этонеобычайное призвание никогда не спускаетсяниже 175ти сантиметров; в конце концов, может бытьони все только казались мне высокими, как и глазау всех казались мне голубыми... Действительно, впервое мое пребывание в Шартрезе я с удивлением иинтересом отметил среди моих хозяевзначительную пропорцию голубых глаз. На самомделе, ничего подобного не было, и тутдействительно можно говорить об обмане зрения.Эти глаза, казавшиеся мне голубыми, просто былиясные глаза — такие ясные, что я невольноприписывал им всем немного небесного цвета.

* * *

О святом Бруно, основавшем БольшуюШартрезу — матерь всех монастырей Ордена,известно, в сущности, очень мало. Он родился вКельне «около 1030 г.» и очень рано прибыл воФранцию (современники называли его «Бруно Галликанус», и прозвище это — больше, чем биркапутешественника, это почти «принятие вгражданство»). Его обращение связано, как будто,со смертью Диокреция, по слухам — достойногохристианина, подпорченного каплей литературноготщеславия (он питал слабость к мелким латинскимпоэтам), но который, говорят, трижды поднялся вгробу, чтобы объявить пришедшим в ужасокружающим о своем вызове в суд, о суде и обосуждении судом Божиим. Агиогра4)ы, художники искульпторы, воспользовавшись этим эпизодом,единодушно представляют св.Бруно в мрачном виде,преследуемым навязчивой идеей Страшного Суда, ссимволическим черепом — отличительнаяпринадлежность, с которой святой не расстается,точно дама со своей сумочкой, будучи осужденхудожниками бесконечно играть знаменитую сценуГамлета с могильщиком. У нас нет основанияпредполагать, что святого Бруно постояннопреследовал вещественный образ смерти. Однонесомненно: его вкус к потемкам. Св. Бернар прост,прямоуголен, полон света, как романская церковь;св. Бруно полон полутьмы и таинственностиготического храма. Можно представить себе св.Бернара в белых доспехах своего Ордена, идущим соткрытым лицом в утреннем свете; и едваразличаешь черты лица под капюшоном св. Бруно.Кажется, что он прошел через свое время, опустивглаза, не завязав с миром даже мимолетной связивзглядом. Профессор богословия в Реймсе, оннезаметно скрывается в тот день, когда зашла речьо том, чтобы сделать его архиепископом, ипрячется в пустыне к югу от БарсюрСен. Едва необнаруженный, он продолжает бегство, намереваясьна этот раз поставить Альпы между собой и своейпопулярностью. Он останавливается в Гренобле, навсякий случай просит местного епископа указатьподходящую пустыню, и тот предлагает ему в арендучудесную пустошь «Гранд Шартрез» (или «Шатрусс»),гдето среди нагромождения дофинских Альп, где сшестью спутниками французами он основывает —сам того не замечая и смиренно думая о другом —самый ангелоподобный из созерцательных Орденов.

Сразу же и опять как бы ненароком онразрабатывает безукоризненный план,окончательный образец всех шартрез дальнейшихвремен: ряд индивидуальных келий (для начала —лачуги, поставленные на средства доброгогренобльского епископа), соединенных между собойкрытой галереей, которая ведет к часовне. Таксочетаются, невиданным еще образом,отшельническая жизнь отцовпустынников иобщежитие, получившее устав от св. Бенедикта.Покончив в этим, св. Бруно отправляется за Альпыумирать, отказавшись от другой архиепископскойкафедры ради пещеры в Калабрии.

* * *

Картезианец трижды в сутки выходит изкелий, ночью на службу, которая длится около трехс половиной часов, утром на мессу, вечером навечерню. Остальное время он проводит в полнойизоляции заключенного в «одиночку». Его жильесостоит из четырех комнат, выходящих в садик(несколько квадратных метров, окруженных стенами— монастырской, соседней келий и крытогоперехода с расположенной вдоль его галереей дляпрогулок). На втором этаже — комната «Аве Мария»,называемая так по молитве, которую монах читаетвсякий раз, как входит в эту комнату, посвященнуюБогородице, и «кубикулум», т.е. жилая комната; вней — крошечная «молельня», альков с нарами,тюфяком из конского волоса и полотнянымипростынями, печь, стол, стул. На стенах ничего,кроме Распятия, порой украшенного, как истатуэтка в «Аве Мария», цветами, сорванными вовремя еженедельной прогулки в окрестностяхмонастыря. Между комнатами второго этажа — чуланв ширину «молельни», который приспособлен подрабочий кабинет. Внизу — дровяной сарай имастерская, где картезианец дватри часа в деньзанимается ручным трудом, считающимся просторазвлечением. Одни точат ножки для стульев,другие вырезают статуэтки, некоторыедовольствуются колкой дров. В Вальсенте одинотец, просыпавшийся с трудом, мастерилвсевозможные будильники, самый эффективный изкоторых приводил в движение доску толщиной стребник, в назначенное время падавшую на ногиспящего.

Говорят, что в смертный час этотлетаргичный монах с надеждой сказал: «Наконецтоя проснусь...»

Сад предоставляется инициативепостояльца. Это либо декоративный садик, либоогород, грядка сорной травы или куча камней, взависимости от способностей, возраста инастроения садовника.

* * *

День картезианца не имеет ни начала, никонца. Он встает в 6 часов, но он уже вставалзадолго до полуночи на службу, котораяпродержала его в церкви до двух часов утра. Онложится в шесть часов вечера, но лишь на четыречаса. Этот сон в два приема, одетым, на жесткойкровати, похож на неуютный сон путешественникамежду двумя поездами в зале ожидания. Околодесяти часов «брат» с кухни просовывает вокошечко кельи блюдо с единственной за день едой:рыба (мясо — никогда), овощи, компоты — различныепо цвету, приятные для глаза и однообразные навкус, все в достаточном количестве, нопосредственного качества, поскольку картезианцыявно не стремятся заслужить звезду«гастрономических остановок» в путеводителе«Мишлен»². Покончив сзавтраком, остается лишь изображать«бесплотного ангела» в течение двадцати четырехчасов, кроме пяти минут, которые требуютсявечером, чтобы проглотить легкий «ужин»: кусокхлеба и какойнибудь фрукт, — впрочем, отменяемыйв течение монастырского поста: поста поистине вкартезианском масштабе, от 14 сентября до Пасхи.

Когда затворнику чтонибудь нужно,например, книгу, он кладет записку на полочкусвоего окошка, где немного позднее он найдетзапрошенное. Его внешние сношенияограничиваются этим молчаливым обменом. Ислучается, что карьезианец проводит неделю ибольше, не перекинувшись и двумя словечками сживой душой. Потому что картезианцы необъясняются знаками, как трапписты. В случаеабсолютной необходимости они имеют правоговорить. Но с кем?

* * *

Величие и своеобразное очарование такогоодиночества и порождает во многих душах то, чтоодин картезианец назвал «искушениемнеобитаемого острова». Кто не мечтал покинутьмир ради манящего одиночества на островке вТихом океане, предпочтительно в стороне отполосы циклонов и в разумной мере снабженномпродовольственными ресурсами? Кто непредставлял себя, не слишком отягощенным одеждойиз листьев, нежащимся в тени цветущих банановыхдеревьев, в полдень протягивающим руку кзавтраку, висящему на деревьях: хлебном, масля

ном, посудном дереве, бутылочной тыкве,вдали от людей, свободным как птица небесная, — водиночестве?

Шартреза жестоко разочаровываетдобровольных робинзонов. Это не тот остров, гделегко «робинзонить». Конечно, картезианец живетв одиночестве весь день или почти весь. Это незначит, что он волен устраивать свою жизнь какему вздумается. На это есть бдительный, точныймонастырский колокол; он вызванивает подъем,работу, отдых, утреню, мессу, вечерню, повечерие,богослужебные часы и часы просто, получасы и дажечетверти. Весь монастырь безмолвно подчиняетсяего ясному голосу, который звучит будто надвымершим городом. Копал ли кто сад, или писал одноиз глубоких сочинений о мистической молитве,которые картезианцы, будто бы, употребляют зимойна растопку, — с первым призывом к часам иливечерне надо бросать лопату или перо,направляться на келейную молитву или спешить вчасовню.

КАРТЕЗИАНСКИЙ МОНАСТЫРЬ

Кельи — как лучи. вокруг галереи,ведущей к часовне; внешняя стена защищает отснежных лавин, сползающих, с гор.

Кроме сна, — и то, впрочем, прерванногоночным богослужением — день картезианцабуквально искромсан сотней различныхопределенных обязанностей, которые заставляютего переходить из молельни в сад, из мастерской вчасовню и с прогулки на постель, не даваяпродолжительно заниматься чемлибо, кромепослушания. Келья отрешила его от мира, колоколотрешает его от самого себя.

Бедный Робинзон! Он редко выноситкартезианский колокол дольше сорока восьмичасов. Замкнутый в келье, которая в первый деньказалась ему просторной, а на второй день кажетсяуже меньше, он искал независимости и нашелдисциплину. В десять часов утра его жалкий обедзаймет его на десять минут. Он примется за книгу,но к чему читать книгу, о которой никогда ни с кемне поговоришь, книгу, которая больше не поможетвам мечтать? Монотонная вереница предстоящихдней представляется ему бесконечной(картезианский режим сохраняет;восьмидесятилетние старцы — не редкость взаведении), и его «я», это «я», которое снаружиказалось тем менее требовательным, что ему ни вчем не отказывали, внезапно приобретаетгигантские масштабы: оно здесь, у двери, какогромный Пятница, который не соглашается сосвоей отставкой и выходит из себя... Робинзонпризывает на помощь все и вся — все самые своивозвышенные мысли... И едва находит дватрибледные штампа... Тем временем келья продолжаетсужаться. Пятница топает ногой, звонит колокол —это уже слишком! Побежденный Робинзон спрашиваетрасписание обратных автобусов.

* * *

Шартреза — самый суровый из всехмонастырей. Любой монах официально может перейтииз своего ордена в орден св. Бруно: он лишьвыбирает более возвышенный образ жизни. Помнению Церкви, уже само исполнениекартезианского Устава требует «героической»добродетели, иначе говоря, картезианец, которыйдо смерти ограничивается одним вещественнымсоблюдением Устава — даже если допустить, чтодля этого не требуется много ума, — уже тем самымможет быть канонизован без всяких иных процедур.Но прославленные Церковью картезианцы редки. Св.Бруно передал своему ордену склонность канонимату. При поступлении, прежде чем получитьбелую одежду нового состояния, послушникнадевает черную рясу — символ траура почеловеку, которым он был. С этого дня он начинаетисчезать. Он получил другое имя; он будет «ДомЖанБатист», «Дом Рафаэль»; если он пишет, инаписанные им труды окажутся заслуживающимиопубликования, он их не подпишет. Этикетказнаменитого ликера — один из редких печатныхдокументов, почтенных подписью картезианца; да ито по юридической необходимости. На кладбищахордена стоят безымянные кресты. Если известномножество знаменитых доминиканцев, еслитрапписты не могли скрыть от нас св. Бернара иаббата Ранее, одни лишь специалисты мистики илихристиане, интересующиеся духовностью (бывают итакие) знают Дени Картезианца или Дом ИннокентияЛе Масон, — два украшения ордена, наряду со св.Бруно, которые неизвестны никому, даже своимбиографам. Вместе со стенами кельи и молчанием,анонимат — дополнительная ограда.

Но это исчезновение — лишь негативный идля мира довольнотаки удручающий аспектВоскресения к Свету, которое малопомалупревращает искалеченное и жалкое создание, какоемы представляем собой, в брата — пока ещеизгнанного — ангелов.

* * *

И сколько поэзии в этих оторвавшихся отпричала жизнях. Мы знакомы с небом лишь втаинственной форме тайн веры, и для плотскогочеловека переход из мира земли в область чистодуховную — затея столь же трудная, захватывающаяи опасная, как авантюра Христофора Колумба,безвозвратно уплывающего к невидимой ипредположительно существующей земле. Его тожеподдерживали вера и разум, он тоже верил звездам;и можно представить себе, что перед этимвыматывающим, бесконечно жидким горизонтом он нераз задавался вопросом   — не лгут ли звезды,не обманывает ли вера, наконец, действительно лиразум — надежный навигационный прибор.

Картезианец, оторвавшийся от берегов ипустившийся по водам на милость Божию, проходитчерез страх и надежду героя «СантаМарии». Послевоодушевленного отплытия наступает испытаниеоткрытого моря, бесконечное нахождение под всемипарусами в окружении океана, с средины которогоникак не удается сдвинуться; и разум,приказывавший отплыть, не смеет теперьсоветовать даже быть настойчивым. Говорят, годамк сорока (скажем, на сороковой день плавания)одинокий мореплаватель по духовной жизниначинает сомневаться, покажется ли когданибудьВестИндия в его подзорной трубе. Его жертвыпредставляются тщетными, никогда он не увидит ихплодов, ближний, которого он желает спасти,игнорирует его, презирает или ненавидит... Но этотолько шторм, и он проходит. В окружающей его ночигерой продолжает свой путь от звезды к звезде: онзнает, что есть и иной мир.

Он — в авангарде христианства.

ГЛАВА X.
БУЛЛА «УМБРАТИЛЕМ»³

Знаю, мы далеки от того, чтобы хвалитьсяэтим, а между тем! Если бы все наше самолюбие небыло мобилизовано на другое, может быть мывспомнили бы не без удовлетворения, чтобольшинство монашеских орденов родилось воФранции, что два крупнейших созерцательныхордена — сугубо французские, или если этовызывает подозрение в преждевременномнационализме, что они родились на территории,расположенной к западу от Рейна и к северу отПиринеев. В течение нескольких столетий Франция,— я хочу сказать эта территория, — давалабольшую часть личного состава монастырей св.Бернара и св. Бруно. Еще и сейчас французы,«легкомысленные» и «увлекающиеся», легкоулетают к Шартрезам и охотно примыкают ктраппистам. Они как будто совершенно неподозревают, что созерцательная жизнь —устаревший образ существования, связанный с тойцивилизацией, которая вместе со схоластикой, сэпосом Круглого Стола и с рыцарской любовью,потерпела крушение одновременно сосредневековым миром.

* * *

Перед посетителем траппистского иликартезианского монастыря открывается необщество другой эпохи, а общество вневременное.Траппистский коллективизм намного опередилколхозы: вместо того, чтобы поддерживатьзловредную иллюзию, будто «все принадлежитвсем», он основан на принципе подлинносоциалистическом, что ничто не принадлежитникому. Картезианец не устарел, потому что онникогда не был в моде. Его одиночество —одиночество всех душ, увлеченных абсолютом,великий человек одинок, а картезианец — почтивсегда великий человек, в сиянии иной Славызабывший свою собственную (я знаю по крайней мереодного, который в миру получил бы все награды,доступные литературному дарованию). Что касается«неэффективности» чисто духовной жизни, то давнобыло высказано мнение, что будь Карл Марксчеловеком действия, марксизма не существовалобы. Величайшая из революций нашей эпохи родиласьоколо 1847 года из заумных размышлений гениальногобородача в глубине лондонской столовоймелкобуржуазного стиля.

Последователей «Коммунистическогоманифеста» теперь не счесть, и я не вижу, чтопротивопоставить им численно, разве чтовнушительную толпу обращенных «Историей однойдуши», которая в монастыре, похожем с виду нафабрику, была написана Терезой «Малой»,бездельницейкармелиткой и покровительницеймиссионеров. Нам трудно поверить внематериальную силу духа, когда она не оперируету нас на глазах в социальном кирпиче и шлаке. Амежду тем Церковь — уж онато разбирается вприроде силы — всегда провозглашала первенствосозерцательной жизни; ибо в порядке духовности —в которой какникак суть христианской жизни —деятельность кармелитки или картезианца поинтенсивности оставляет любую другуюдеятельность далеко позади. Об этомсвидетельствует булла «Умбратилем»:

«Все, кто дает обет вести уединеннуюжизнь, — говорит текст Пия XI, — вдали от шума иувлечений мира,не только, чтобы всей силой духаотдаться созерцанию божественных тайн и вечныхистин, но и для того, чтобы загладить и искупитьсобственные согрешения, и в особенностипрегрешения ближних, умерщвлениями души и тела,добровольно определенными и предписаннымиУставом, — они, надо признать, как Мария изВифании, несомненно избрали благую часть. ЕслиГосподь призывает к этому, то действительно, нетни условий, ни образа жизни, которые можно было быпредложить выбору и стремлению людей, как болеесовершенные... Долг и как бы основное дело этихотшельников — приносить и посвящать себя Богу всилу, так сказать, официальной функции, какискупительную жертву и умилостивительноеприношение ради спасения своего и спасенияближних. Вот почему с самых отдаленных временэтот столь современный образ жизни установился ираспространился в Церкви, где он более полезен иплодоносен всему христианскому обществу, чем этоможно себе представить... Притом, те, кто усердноисполняют дело молитвы и покаяния, способствуютпреуспеянию Церкви и спасению родачеловеческого еще гораздо более тех, кто своимтрудом возделывает ниву Господню, ибо если бы онине низводили с неба обилие Божиих милостей дляорошения этой нивы, труженики Евангелия получалибы от своего труда плоды гораздо более скудные».

Поистине, созерцательные ордена — живоесердце Церкви. И это сердце бьется не для себя: вдуховной «экономике» созерцателя почетное местозанимает ближний. Разумеется, этот возлюбленныйближний не часто слышит о своих неведомыхдрузьяхтраппистах или картезианцах, но ктопосмеет усомниться в глубине и искренностирасположения, которое отдает все, что имеет, ипросит взамен лишь разрешения подарить и самуюжизнь?

* * *

Есть ли действительно необходимостьоправдывать призвание к созерцательной жизни?Современный мир делает это с таким успехом! Онсоздает невыносимую цивилизацию, враждебнуюсверхъестественному, не в ладах со священным,холодную как машина, глупую как система и стольявно намеренную каждый день удушать свободу то водном, то в другом, что она во весь голос требуетэтой радикальной формы восстания совести, какойявляется принятие монашества. Бдительнаятирания Священной Э4з4)eктивнocти, царствующаяесли не над сердцами, то над умами и руками,малопомалу придает современному человекуобличие дверной ручки, круглое и гладкое какфар4юр, и которое оживляется лишь на скоростиоколо тысячи километров в час от искривленияхрящей и лицевых мускулов. Лицо летчика намаксимальной скорости с поразительным реализмом(который всецело зависит от ветра и ничуть — отвдохновения) напоминает маску античноготрагического актера. В то время, как отупевшиеумы тащутся по земле с благоразумноймедлительностью, тела передвигаются впространстве со скоростью ветра. Перестановкаатрибутов полная; можно даже добавить, чтоотныне, при содействии технических аварий, телаприбывают к месту назначения куда быстрее, чемдух. «Технические достижения», которыми мы такгордимся, составляют настоящий заговор, чтобывернуть нас не в природное состояние, где ещевозможны некоторые зачаточные проявлениясвободы, а к состоянию материи, разумной лишьнастолько, чтобы самой выстраиваться в ряды,выполнять руками определенные движения наработе и стоять в очереди за развлечениями.

Перед этой обширной операцией по«обезличенью» слова о верности свету, котораяхарактеризует призвание к созерцанию, звучат какотказ. Но скоро мы лучше поймем надобность в этихнеподвижных коленопреклоненных затворниках,устремленных к невыразимому Присутствию, —когда среди этого обезображенного мира мы ощутимпотребность увидеть, наконец, человеческое лицо.

ГЛАВА XI
ГОРЕНИЕ ПОКАРМЕЛИТСКИ

Кармель — восточный светильник, вкотором горит испанское пламя. По преданию, онвозник на склонах горы Кармил, на рубежах Галилеии Самарии, священной горы еврейского народа,изрытой глубокими пещерами, некогда покрытойлесами, служившей во все времена естественнымубежищем пустынников и любимым наблюдательнымпунктом пророка Илии. Здесьто, следуя учениюбессмертного провозвестника, этот сложный посвоему составу Орден обрел два основные принципасвоего древнего отшельнического призвания:уединение и молитвенную собранность —светильник и масло созерцательной жизни.

Но со времен своего первоначальногодуховного вооружения кармелиты, спустившись изсвоего святого убежища и распространившись поЕвропе, изменили форму одежды, характер изанятие. Мешковину и овечью шкуру пустынникасменили коричневая ряса и белый плащ, менее дикиедля глаз горожан; в 1227 году декретом ПапыГригория XI отшельники делаются «нищими», асозерцатели — проповедниками: бывшиеотцыпустынники, переведенные в апостольскуюпехоту, теряют прекрасную независимостьпартизан, а кармелитский светильник теряет своемасло в суматохе реформ, обработок и перестроек,и в сосуде, любовно вылепленном на высотах,оставалось, повидимому, весьма немного горючего,когда, тому уже скоро четыреста лет, двоеиспанцев зажгли его огнем, горящим еще и теперь.

* * *

Церковь объявила Учителями духовнойжизни этих двух, равных по ревности«поджигателей», и их можно упрекнуть лишь водном: и тот и другая были столь превосходнымиучителями и прекрасными писателями, чтомножеству критиков казалось, будто они ихпонимают достаточно хорошо, чтобы толковать;святой Хуан де ла Круз и святая Тереза Авильскаядали за три века достаточно пищи длябесчисленных противоречивых диссертаций, самыедерзновенные из которых хладнокровно обсуждают«проблему мистического опыта», будто существуетмалейшая надежда разрешить эту проблему, неприобщаясь лично к этому опыту. Можно не безпользы комментировать сочинения св. ИоаннаКреста, можно с большим талантом рисовать образсамого автора — хотя здесь и лучшие художникирискуют ошибиться в красках, как Гюисманс,которому виделось «ужасное кровавое существо ссухими глазами» там, где история говорит об оченькротком гонимом человеке. Но говоритьубедительно о «мистическом опыте», не имея его,так же невозможно, как говорить об «опытесмерти», не воскреснув хотя бы раздругой. К томуже эти два переживания во многом сходны, и св.Иоанн Креста описал одно из них для того, чтобыпутешественник не заблудился в нем, а не дляинформации тех, кто не желает сам пуститься в этопутешествие.

Мистик такого полета — сплошное горение;и перед этим удивительным зрелищем огнеупорныйкритик лишь плотнее заворачивается в асбест.«Посмотрим, — рассуждает он, наводя свои темныеочки, — как же этого несчастного угораздило таквоспламениться? Не пробыл ли он слишком долго насолце? Или зеркала его души, как линзы, подожглито, что эти мистики называют «ветхим человеком» ичто, следовательно, должно состоять из сухогодерева?»

Единственный правильный ответ, какогоздраво может ожидать критик, это ответ, откоторого загоратся он сам.

Этото и есть опыт. Учение Иоанна Креста —крутой путь полного совлечения, наступательнаятактика «выжженной земли» в приложении кдуховной брани. Тогдашним «умеренным» монахам(«умеренными» называли монахов, которые получилиразрешение не соблюдать некоторе правила изавели себе Устав весьма, впрочем, относительнокомфортабельный) это путь показался слишкомкоротким, а тактика — чересчур дорогостоящей, ини на одну святую душу не взваливали столькодисциплинарных взысканий и незаслуженныхепитимий, сколько их вынес О.Иоанн Креста отсвоих полубратий по монашеству. Надо былозаставить его замолчать, вернее — угасить его, —но расчет был плох. Мистики питают свой огоньвсем, что попадает под руку, и преследования даютбольше пламени, чем все прочее. Кроме того, в товремя как «умеренные» кармелиты думали, чтосправляются с пожаром, огонь свирепствовал помонастырям женского ордена в лице пламеннойТерезы Авильской.

* * *

Св. Иоанн Креста и св. Тереза Авильская —две души одного рода, из тех, которым равнонезнакомы и сделка и компромисс и которымдышиться свободно лишь в абсолюте. Оба следуютодним духовным путем, один во мраке ночи, другая— среди бела дня. То, что первый изображает в«Восхождении на Кармил», в ночных образахзамечательной глубины и ясности, втораяописывает в своем «Замке души», где средисверкания ярких сравнений, искрятся алмазы,рубины, звезды и солнца. Контраст продолжаетсявплоть до земной судьбы этих необыкновенных«близнецов святости». Тереза дает и выигрываетодно за другим сражения за реформу кармелитскихмонастырей, основывает внушительный ряд общин иумирает в 1582 году среди своих «дочерей», ужепрославленная, совершив свое дело, суверенностью, что боролась не зря. Десятью годамипозже Иоанн Креста отдает дух в лапах одного изсвоих преследователей, прожив жизнь, по которойпрошлись все шквалы нравственного и физическогостраданья, прогоняемый теми, кто его не понимает,к тем, кто его понимает слишком хорошо,почитаемый, правда, наилучшими, но ужасающеодинокий.

Однако он не издал ни малейшей жалобы, ипри известии о близком конце на его уста приходитдивный стих псалма «Возрадовахся о рекших мне: вдом Господень пойдем!»

С такими двумя факелами в этом древнемучреждении трудно было бы кармелитскому орденуне разгореться. Действительно, именно отсв.Терезы и св. Иоанна Креста идет орден «босых»кармелитов, каким мы его знаем теперь, с Уставом иобразом монашеской жизни, подобнымидоминиканским, т.е. тесно соединяющимисозерцание (составляющее сущность картезианца) идеятельность (представленную иезуитом). Как идоминиканцы, кармелиты — проповедники,преподаватели, миссионеры, в то время как ихсестрыкармелитки ведут в пожизненном затворесуществование самых чистых созерцателей. Но впервую очередь они — наследники, последователи икомпетентные экзегеты своих великих мистическихУчителей.

«Св. Тереза Авильская и св. Иоанн Креста,— пишет директор «Этюд Кармелитэн» (Etudes Carmelitaines)о. Бруно, — явили себя знатоками религиознойпсихологии. Кто станет отрицать, что в этойобласти они царят? Нет никого, им равного. У них,как ни у кого, есть опытное чувство вечной жизни,а в ее свете — и жизни человеческой. Это учители,к которым обращаются все в Католической Церкви идаже вне ее, когда хотят перейти от познанияспекулятивного к опытному познанию вещейбожественного».

Собственно назначение кармелитовзаключается, таким образом, в том, чтобыподдерживать среди нас этот мистический очаг, ккоторому св.Тереза из Лизье совсем недавнодобавила свое столь чистое пламя. «Этюдкармелитэн», объединяющие вокруг о. Бруно все,что есть выдающегося в католической мысли, взялина себя задачу в плане интеллектуальномподдерживать престиж духовной школы ордена и недавать любителям устремляться в мистику точно вволшебный Лунапарк, где двадцатью франками можнобыло бы оплатить восхождение на Кармель ипрогулку по Замку души. Разъяснить невеждам, чтоэто горение духа — не гибельное нравственноесгорание, как они воображают, а ученым, что духдействительно способен гореть — задача не излегких. Также нелегко дать понять тем, ктоужасается, и тем, кто слишком легкоуспокаивается, роясь в остывшем пепле книг, что вдействительности этот огонь — праздничнаяиллюминация.

ГЛАВА XII.
ДОМИНИКАНСКИЕ ЗАВТРАКИ

Парижские доминиканцы дваждыудостаивали меня приглашением на завтрак в своиобщины — на улицах Гласьер и ФобурСентОнорэ.

Монастырь на Гласьер — бывшая лечебница,обветшалые корпуса которой окружает двор,засаженный пыльными деревьями. Ансамбль беден,как и подобает нищенствующему Ордену, инапоминает скорее заброшенную школу, чембольницу. Так и кажется, что на стенах длинныхкоридоров, которые соединяют кельи, молельни,общие залы, увидишь нацарапанные школьникамидурацкие колпаки, выразительные надписи, корявыхчеловечков и луноподобные физиономии, которыенемного разнообразят трафаретные фризы в нашихначальных школах.

Но доминиканцы на Гласьер ведут себяпримерно. Они пишут везде, только не на стенах. Ихжилье без украшений не представляет глазу многоразнообразия, кроме причудливости несколькихсовременных витражей, поглощающих много света ивыдержанных в художественном стиле, одобренном,вероятно, еще не столь давней пассивной обороной.

* * *

Доминиканские завтраки протекают понеизменному церемониалу. Около половины первогопо зову колокола отцы выстраиваются попарновереницей у входа в трепезную. После краткой«молитвы перед едой» последние проходят вперед,первые входят последними в зал с длинными узкимистолами, где место каждого указано прибором изкованного железа и кружкой («четвертью»)какоголибо питья — это может быть вино, пиво илисидр, в зависимости от местности. В Париже пьютвино. С капюшоном на глазах отцы садятся по однусторону стола, спиной к стене или к окну, какучастники Тайной Вечери, и в строжайшем молчаниижуют стереотипную пищу общественных столовокили пансионатов. Гостя — как ко всех монастырях,объект особого внимания — помещают по правуюруку настоятеля, молчаливого, но полноговнимания хозяина дома. У бенедиктинцев Аббат,облеченный епископским саном, простираетлюбезность до того, что сам моет руки гостю передтем, как войти в трапезную.

Более современные и не столь нежныедоминиканцы скорее намылили бы вам голову.

* * *

Между столами снуют послушники во всембелом, проворные и безмолвные прислужники,мелькающие взад и вперед и зала в кухню вкружении широких ряс, и треугольный вымпелкапюшона спускается у них на плечи точно двасоединенные и сложенные крыла. Они следят, чтобыобедающие, которым не разрешается просить чегобы то ни было для себя, ни в чем не нуждались.

Но по уставу любви они вправе просить заближнего. Так рассказывают, что один монах,обнаружив в похлебке неприятное насекомое,жестом подозвал прислужника и предупредительно,с целью исправления такой несправедливости,сказал:

«Мой сосед не получил таракана».

* * *

Хотя большинство доминиканцев — оченьпередовых взглядов, они еще не перенялитрадиционной концепции республиканскогобанкета. Их обеды заканчиваются без речей, хотя ине совсем безмолвно.

Покрывая позвякивание приборов,раздается голос очередного чтеца, стоящего накафедре и читающего какоелибо поучительноесочинение, как первоклассник, отвечающий урок.Это чтение без знаков препинания, где фразыповисают в воздухе и ожидании так и непоявляющейся точки.

Время от времени отец корректорвыпускает ложку и трясет колокольчиком. Чтецобрывает чтение на середине слова:

— Вы читаете невнятно, — говорит слишкомвнятно отец корректор. — Вас трудно понять.Отчеканивайте лучше каждый слог.

Сконфуженный и краснеющий чтец такотчеканивает слоги, что расчленяет слова подобнодвижениям по военной команде.

Его монотонное чтение о Роне, ее режиме,притоках, судоходстве по ней было не оченьтопонятно. После исправления в нем уже ничего неразобрать.

«СонавпадаетвРону в Мулатьере,околоЛиона».

Искалеченные фразы одна задругой слетаютс кафедры при общем равнодушии. Удовлетворенныйколокольчик больше не шевелится.

После трапезы — «общение». Такназывается полчаса общей беседы, которуюдоминиканцы позволяют себе после обеда за чашкойкофе в библиотеке.

У меня осталось смутное воспоминание от«общения» в монастыре на Гласьер. Отец Регамэ,великий инквизитор церковного искусства, сувлечением говорил о скульптуре. С альбомом вруках он наглядно доказывал, что ничто так непохоже на распятия 12 века, как некоторыепроизведения стиля модерн.

Каменотесы 12 века не знали, что онисоздают скульптуры 20 века, но были бы, несомненно,в восторге, узнав об этом.

* * *

У монастыря на ФобурСентОнорэ большеэлегантности, чем на Гласьер. Его мрамор,кованное железо, ограда, спроектированнаяизвестным архитектором, красивый вид на большойсад (впрочем, не принадлежащий монастырю): всеэто, по словам одного доминиканца «Рабочеймиссии», было бы «прекрасным родильным домом».

Пока что это сборный пункт, которыйпоходит, как все монастыри ордена, и на семейныйпансион, и на штабквартиру, и на Малую Шартрезу. Втомто и состоит своеобразие монахов св. Доминика,что они ведут одновременно «деятельную» и«созерцательную» жизнь, сочетающую монастырскуюдисциплину и полную свободу деятельности. Кемтолько не бывают доминиканцы. Они —проповедники, преподаватели, портовые грузчики,журналисты или физики. Но вечер, как правило,возвращает их домой, в общину, где молитвеннаяжизнь вступает в свои права. По выражению,которым они любят определять свое призвание,деятельность вытекает у них «из полнотысозерцания». На протяжении всего дня этотпреизбыток молитвенной сосредоточенностиизливается в тысячу бесконечно разнообразныхапостольских начинаний, над которыми Настоятельимеет лишь ограниченное право контроля. Чадасвятого Доминика — деятельные созерцатели,«картезианцы в миру», несомненно — самыесвободные на свете монахи.

Да что — «монахи». С таким же успехом ямог бы сказать «люди». Не зря же они выбралисвободу, ту, которая увенчивает отречение.

* * *

На ФобурСентОнорэ не замедлил возникнутьполемический спор. Доминиканцы обожают говоритьо политике и не имеют ничего против хорошейдискуссии с противоречивыми мнениями. Как толькокофе был подан, несчастный хроникер, явившийсяраспрашивать других, сам попал на допрос. Пятьили шесть богословов, до зубов осведомленных,окружали его и устремляли на него, убогого, тотсверкающий взгляд, в котором еретик некогдавидел первую искру своего костра.

Ибо в давние времена доминиканцы сыгралинемаловажную роль в святой Инквизиции. Обычно, обэтом помнят только их гости.

* * *

— В конечном счете, — сказал мнекоренастый отец, энергично ворочая ложкой вчашке, точно половником в кастрюле ирасплавленного олова, — наш брат доминиканец небоится революций.

Действительно, орден св. Доминика родилсяоколо 1210 года, в разгар альбигойской ереси. Самаего формула («монахи в миру», «нищенствующиепроповедники») была в то время весьмареволюционной. Этот бурный дебют в отблескахгражданской войны позволяет доминиканцам безтревоги взирать на наши политические конвульсиии зарева наших пожаров.

Но времена изменились. Раньше еретиковсжигали. Теперь с огнем играют.

* * *

Выходя, доминиканцы надевают поверхбелой рясы черную пелерину и острый капюшон.Белое брюшко, черные крылья: доминиканцыодеваются как ласточки, чтобы возвещать намвесну.

Но не все на один голос, и не на одномязыке. Они схожи лишь по одежде. Во всем остальномони разнятся: может быть, существует «идеальныйдоминиканец», но нет «типичного доминиканца», ичтобы составить представление об этом стольбогатом личностями Ордене, надо бы завязатьзнакомство с каждым его членом. Такойтопроповедник, своей уравновешенностью, тонкостью,ясностью суждений и строгостью стоит в рядувеликих французских духовных наставников, атакойто блестящий космолог совершает вфарватере современных знаний увлекательнейшиепоездки на глиссере. Этот специалист стремитсяразрешить экономические проблемы вселеннойзавтрашнего или послезавтрашнего дня, а тотэрудит ищет по научным институтам, с кем бы емупереписываться на месопотамском наречии 11 векадо нашей эры. Именно доминиканцы открыли с 1941года эру «священниковрабочих», которых теперьназывают «священниками рабочих миссий», пославмолодого и горячего монаха к марсельскимдокерам. На ФобурСентОноре, на Гласьер и повсюдуспокойный богослов существует бокобок сапостоломударником, и напрасно задаватьсявопросом, который из дух, в конечном итоге,наложит отпечаток на характер Ордена в целом, потой причине, что доминиканец и есть, по существу,и созерцатель, и человек действия. Из временногопреобладания той или другой тенденции нельзяничего заключить, кроме того, что оно обещает вскором будущем новый пересмотр.

Некоторые светские историки, различающиев истории монашества три последовательные этапа,считают, что можно говорить о близости егоокончательного освобождения от последнихмонастырских уз. По их словам, сначала было«созерцательное состояние», когдамонахзатворник жил, отрезанный от мира; затемэпоха нищенствующих орденов, когда монах делилсвою жизнь между миром и обителью; и, наконец,новая эпоха, которой положили начало иезуиты,порвавшие с монастырской традицией ради полнойдеятельной самоотдачи. Ладно. А потом? Тутвоображение историков, без всякого, впрочем,успеха, дает себе полную волю в поисках ещеневиданного, небывалого монаха. Будет ли тоатомный монах? Монах без обетов, без тонзуры, но сженой и детьми, монахлауреат премии велогонок«Тур де Франс»?

Насчет этого мнения историков не совсемясны, будущее ускользает на пути эволюции. Наделе, утверждение это обманчиво, и различныесостояния, которые оно считаетпоследовательными, сосуществуют без егоразрешения. Нищие ордена ничуть не вытеснилисозерцательных, и иезуиты не сделалидоминиканцев отжившими. Монашеская жизнь «черезвека», как говорится в школах, обогатилась новымивидами призвания, ничего не утратив из старых. Ееистория пишется совершенно не так, как историяпищали и пушки.

ГЛАВА XIII.
ШКОЛА ФОМЫ АКВИНТА

Орден святого Доминика — это как бы«интеллигенция» Церкви. Доминиканцам присущиобразованность, сообразительность,любознательность интеллектуальной элиты, атакже брожение идей, постоянная склонностьуглублять критику и не спешить с заключениями —все предпосылки, делающие их в области мыслисамыми предприимчивыми монахами в Церкви.

Не счесть книг, которые они публикуюткаждый год, журналов и газет, которые выходят подих руководством, которым они дают жизнь иливдохновенье — от ученой «Ви спиритюэль»(Духовная жизнь) до смелой «Кензэн»(Двухнедельник), проходя через «Виэнтеллектюэль», «Ви католик», «Фэт э Сэзон»,публикаций издательства «Серф», и т.д... Все этииздания охватывают, вероятно, несколькомиллионов читателей («Ви католик» — 650 000экземпляров; один из последних номеров «Фэт эСэзон» — 350 000). Эта обильная печатная продукция, вкотрой «соль земли» отпускается в розницу,отличается не столько единством доктрины,сколько какимто общим умонастроением, которому вполитике приблизительно соответствует левоекрыло христианских демократов. В духовном планепозиция менее ясна. На аванпостах христианскоймысли положение, как говорят военные,«неопределенное». Подготовленные выдающимисяспециалистами Сошуара (Франция), Фрибурга(Швейцария) или «Ангеликума» в Риме в течениешести или семи лет занятий, где ничего неупускается для усвоения ими современныхдисциплин, все доминиканцы — превосходныебогословы. Но вот уже многие годы доминиканскоебогословие отважно погрузилось по уши (радинашей же пользы) в нагромождения современноймысли, и инвентаризация пока продолжается.

В ожидании, когда оно вынырнет, потрясаякакойлибо истиной, оправдывающей стольдлительное исследование, Учителем учителей,регулировщиком умов для тысячи доминиканцевФранции и восьми тысяч доминиканцев всего мира,остается величайший богослов Ордена, лучший другразума, ангел их школы — Фома Аквинат.

* * *

Сейчас «томизм» представляется нам самымвнушительным памятником современной мысли, а самФома — богословомпотоком, стахановцемВероучения, исполином пера, громадная продукциякоторого подавляет своей необычайной массойжалкие книжонки, куда нынешние философы бережнозапрятывают свои озарения. Ему приписываютнесколько сот увесистых томов, не считаянебольших произведений, не заслуживающихвнимания брошюр в толщину телефонногосправочника (французкие телефонные справочникиимеют до 1520 сантиметров толщины. Прим. пер.},которые все носят печать его царственного,ясного ума, где малейшая истина, будь она влохмотьях и вся замарана заблуждениями, находитбратский прием несравненного интеллектуальногогостеприимства. В своих доктринальных трудахФома все приносит в жертву ясности и точности.Двести вопросов «Сумма теологика»,подразделенные на пункты, следуют один за другимв ненарушимом порядке «возражений», «решений» и«ответов», ни разу не сбившись, без единоголирического отступления. Это потому, что здесьвселенский учитель обращается к начинающим,которых надо наставить пункт за пунктом, неоставив без внимания ни одной трудности, необходя ни одного вопроса, следуя точнойдисциплине простого, прямого метода,основоположная честность которого не нашла,впрочем, ни одного подражателя среди фабрикантовсистем.

Но когда Фоме Аквинату позволено былодать свободу своему дарованию, когда Папапопросил его составить для Церкви «службу СвятыхДаров», тогда его пение было столь прекрасно, чтосвятой Бонавентура, которому был сделан тот жезаказ, медленно разорвал свой текст на глазахкардиналов, собравшихся для оценки этихсоревнующихся сочинений.

* * *

Как богослов он считается сухим, но какчеловек он был сама кротость и смирение. Еготоварищи по парижскому Университету, малочувствительные к этим двум добродетелям безпрестижа, прозвали его «немой бык», за егообъемистую фигуру (он страдал болезненнойполнотой) и за его благодушие: за сорок девять летжизни его видели рассерженным два раза: накуртизанку, которой его семья поручила отвратитьего от его призвания и, лет двадцать спустя, посугубо метафизическому поводу, на софиста ДавидаДинанского. Честертон, самый увлекательный изего жизнеописателей, рассказывает, как один еготоварищ, сжалившись над этим, повидимому,туповатым учеником, стал объяснять ему каждыйвечер текущие уроки, на которых «немой бык»присутствовал, не проявляя ни малейшего признакапонимания. Фома смиренно, без единого словавыслушивал добровольного репетитора до того дня,когда преподавателю пришлось однажды признатьсяв своем замешательстве перед особозатруднительным веро учительным вопросом. И тутвдруг ученик застенчиво подсказал своемуизумленному учителю блестящее объяснение, с тойпоры доставившее «немому быку» возможностьспокойно пережевывать свои мысли средипочтительного молчания.

Это хороший принцип томистской школы:выслушивать урок, прежде чем преподавать. Фомаслушает и помалкивает. И в этом немалое егоотличие от его противников!

* * *

Этот исключительный ум, который менее чемза 15 лет (с 1260 по 1274 г.) дал нам достаточносочинений, чтобы прокормить поколениятолкователей, был одарен такой способностьюотвлекаться, что она порой подвергала его, беззащиты, проделкам его юных собратий. Услышаводнажды громкий возглас монаха: «Брат Фома, братФома! Посмотри: бык летит!», рассеянный илиотвлеченный святой машинально подошел к окну. И,при всеобщем хохоте, сказал: «Я предпочитаюповерить, что бык может летать, чем что монахможет солгать».

Шутливо настроенная молодежь ничего невыигрывает, заставляя богословов спускаться стретьей ступени отвле . ченности, чтобыпотешиться за их счет.

* * *

Несмотря на его полноту легчерезюмировать Фому, чем томизм. Для Бергсонафилосо4:>ия Аристотеля и Фомы Аквината была«естественной философией человеческого ума» —похвала, принимаемая за осуждениемногочисленными мыслителями, которые ухитряютсяфилософствовать, не располагая умом. Дляисториков томизм это величественный собор, а дляпрофессоров философии — своего рода ломбардздравого смысла. Наконец, несколько учтивых умовскажут нам, что томизм — самое значительноеруководство, чтобы ориентироваться в жизни инаучиться узнавать и приветствовать истину вмире.

Но для автора популярных изданий Фомапрежде всего изобретатель «пяти доказательствбытия Божия», абсолютно неопровержимых длясредневековых умов, но не для современных,которые не выносят, как всем известно,принуждения очевидности. Эти «пятьдоказательств» — пять логических путей, всевытекают из текста св. Павла:

«Сила и невидимые совершенства Божийстановятся видимыми разуму через Его творения».

Как и св. Павел, Фома считал, чточеловеческий разум и без помощи веры можетутверждать бытие Божие, исходя от природы. Егодоказательства покоятся на глубоком убеждении —тогда общем для мыслителей всех школ, — чтоприроде действительно есть, что сказать разуму:мнение, которое теперь оспаривается множествомумов, слушающих лишь себя. Поскольку разумсогласен не отрекаться от самого себя, — чтовстречается все реже и реже, — «пять путей» ФомыАквината остаются вполне убедительными, они«выдерживают любую критику» и, если ихсхоластический язык как будто обращается кфилософам, остальные могут прийти к тому жерезультату, на свойственном для них языке,поскольку текст ап. Павла действителен для всех иимеет в виду не только научное познание, но и«естественное знание бытия Божия», пишет ЖакМаритэн, «к которому созерцание вещей тварныхведет разум всякого человека — будь он философили нет».

В самом деле, нет необходимости быть41илосо4юм, чтобы созерцать мировой порядок,думать, что эта гармония требует управляющегоразума, и сходиться в этом, в конце пятого пути,открытого Фомой Аквинским, со столь различнымиумами, как Вольтер, Эммануил Кант, АльбертЭйнштейн. Сказать правду, если разум когдалибо всостоянии чтолибо доказать, так именно бытиеБожие. В этомто его больше всего и упрекают сразных сторон.

* * *

Фома Аквинский представляет собойредчайшее зрелище «мыслителя в добром здравии».У него — о чудо! — разум рассуждает, сердцежелает, глаза видят, уши слушают, а ноги служатдля ходьбы, а не для чесания за ухом.

Ум не представляется ему от природыобманчивым, и он избавляет его от жестокихполицейских мер, какие теперь налагаются нанесчастного, который не может удостоверить своюличность без того, чтобы дюжина критиков ненавалилась на него, дабы вырвать признание, чтоон, возможно, и ошибается. Чувства с верностьюдоносят до Фомы свои впечатления, и хотянекоторые из них сомнительны или неполны, он несчитает своим долгом, получая от почтальонапочту, обзывать его дураком. Он не страдаетстранным недугом рассудка, который побуждаетсовременного мыслителя застревать передзеркалом, твердя: «Я мыслю... я мыслю...» впостоянно обманутой надежде услышать от своегоотражения торжествующий возглас: «Значит тысуществуешь!» Фома Аквинат предпочитаетсмотреть в окно, даже если быка давноприземлились, и завязать с природой доверчивыйразговор, как между детьми одного Отца. Этаспособность беседовать с предметами у нас былаотнята, или мы сами ее потеряли, так же как внастоящее время мы теряем возможность и дажесамую охоту к взаимопониманию.

Поскольку мысль Фомы не знает ни одногоестественного врага ни на земле, ни на небесах,его взор всегда дружелюбен, потому что в любомчеловеке всегда достаточно правдивости, чтобызавоевать дружбу ума, находящегося в мире с самимсобой. Читатель «Сумма теологика» приходит ввосхищение, видя, что столько языческих автороввносят свой вклад в это сооружение и посмертноучаствуют в главнейшем произведениисредневекового богословия. Аристотель, зановопродуманный «ангелоподобным учителем», говоритпохристиански как никто, и не скоро поблекнет этакартина, где глубочайший языческий философприслуживает за обедней величайшегокатолического богослова. (Доминиканцы наших днейбыли бы не прочь, чтобы Карл Маркс согласилсяоказать им ту же услугу). Некоторые из своихпринципов Фома взял у грека, но он отправился быза ними и к пирамидам, или за великую китайскуюстену; малейшее слово, отдающее истиной, позвалобы его в путьдорогу, ибо он знал, что самая малаячастица истины, схваченная твердой рукой, выдаетее всю; эта несшитая одежда выткана целиком.

* * *

Приглашенный однажды к столу ЛюдовикаСвятого, Фома вдруг вышел из своего молчания, и, кизумлению гостей, смущенных таким нарушениемэтикета, тяжело стукнул кулаком по столу,воскликнув:

«Вот, как покончить с манихейцами!»

Фома Аквинат продолжал свои размышлениядаже в присутствии королей, он возвышался надземлей, не обращая на них никакого внимания, или спростотой обращался за цитатами ксемнадцативековой древности, какповорачиваются, чтобы взять с полки книгу. Онникогда не заботился о своем положении в мире, впространстве или во времени. У нас больше неттакого прекрасного чувства вечности: мы ощущаемлишь Историю, — оптимистический идол, глотающийсвоих зачарованных приверженцев. Необходим ударкулаком по столу сыновей св. Доминика, которыйпробудил бы нас к Истине. Ибо она, — а не История— создает доминиканца.

ГЛАВА XIV
ПРОЦЕСС ИЕЗУИТА

В 1610 году, выступая в качествесверхштатного трибунала Святой Инквизиции,досточтимые члены Парижского парламентаобъявили Общество Иисуса «достойным ненависти идьявольским, совратителем юношества и врагомкороля и государства». В момент, когдапарламентские богословы разили Общество Иисусаэтой анафемой, оно уже имело за плечами 70 летсуществования и его сатанинский характер все ещеускользал от бдительности Церкви.

Но — для того, чтобы открыть ей глаза —последовали и другие осуждения, например, мнениед'Аламбера в статье Энциклопедии, котораяначинается панегириком («ни одно религиозноеобщество не может похвалиться столь большимчислом знаменитостей в области науки иискусства») и заканчивается обвинительной речью:«Нет такого злодеяния, какого не совершила бы этапорода людей. Добавлю, что нет такой ложнойдоктрины, какой она не учила бы». К запаху серы,обнаруженному парижским парламентом,примешивается душок уголовщины. Мишлэ, в лекцияхво Французской Академии Наук, довершил портретобвиняемого:

«Техника иезуитов была активной и мощной.Но она не произвела ничего живого. Ни одногочеловека за триста лет! В чем природа иезуита? Еенет. Он пригоден на все: машина. Нет — вы не пришлииз прошлого! Нет — вы не относитесь и кнастоящему. Существуете ли вы? Нет. У вас тольковидимость существования. Если ктото будетнастаивать, если комуто надо, чтобы вы были чемто,я соглашусь, что вы — старое военное орудие,брандер эпохи Филиппа II!»

Нить утверждений несколько запутана, ноприговор ясен: эти «знаменитости в науках иискусствах» (д'Аламбер), запятнанныепреступлениями (научными и дажехудожественными), совратители юношества(парижский парламент), не люди (Мишлэ), но самоебольшее — обломки непобедимой Армады, непринадлежащие ни к прошлому, ни к настоящему. Дабудут они извергнуты из рода человеческого!

По счастью имеются и смягчающиеобстоятельства, что подтверждается следующимпрекрасным свидетельством:

«Что видел я у иезуитов в течение семилет, проведенных в их заведении? Жизнь самуютрудолюбивую, самую воздержанную, в любое времяпоглощенную то заботами о нас, то исполнениемобязанностей своей суровой профессии. Призываю всвидетели этому тысячи подобных мневоспитанников. Опровергнуть меня не сможет ниодин».

Это удостоверение в добронравии весьмаусложняет дело и стоящей под ним подписидостаточно, чтобы кассировать процесс:ФрансуаМари Аруэ, по своему псевдониму —Вольтер.

* * *

Для большинства смертных, которыхиезуитское воспитание не совратило, какнесчастную молодежь 1610 года, и не преисполнилоблагодарности как Вольтера, иезуит и егоОбщество представляет тройную тайну честолюбия,могущества и смирения, выведенную раз и навсегдаАлександром Дюма («Виконт де Бражелон») в образедворянина Арамиса, монастырского мушкетера,альковного аббата и генерала Общества Иисуса.Гениальный интриган, облеченный непомерныммогуществом, этот генерал иезуитов, как егоописывает Александр Дюма, склонен к заговорам ипереодеваниям, главным образом в рубище нищего,которое при случае оттеняет великолепие егомощи. Не имея постоянного жилья, он обходит свет,связывая тайные нити своей политики, один толькоспособный разобраться в лабиринте собственныхмахинаций и обладая в качестве единственногознака своего достоинства перстнем, таинственнаяоправа которого производит молниеносныепотрясения. При первом блеске грозного кольца,пораженного члена Общества сразу бросает вдрожь, зрачки расширяются, волосы встают дыбом,постепенно всякая жизнь покидает егооледеневшие члены; он бледнеет, цепенеет, кактруп, и в конце концов делается похожим наиезуита Мишлэ; он не относится ни к прошлому, ни кнастоящему, это уже не человек, а всего лишьмонолитный кусок застывшего послушания.

* * *

С грустью я констатирую, что романисты несерьезнее историков. И ясность внесут, ужконечно, не мыслители:

18 «Провинциальных писем» блещут стилем,но не правдивостью, и преподают иезуитам такойурок иезуитства, какого Общество никогда непреподало никому. С полным основанием Жозеф деМестр назвал этот шедевр «18 лгунишек господинаПаскаля».

Как все начинания, которые как будтопревосходят в чемлибо человеческую меру.Общество Иисуса в равной мере внушает ненавистьи энтузиазм. Оно возбуждает воображение ивызывает недоумение. Никто не верит в их будто быпреступность, по существу которой хулители,впрочем, хранят молчание, но его подлинное лицо,деятельность, пути остаются загадочными. Людинедоумевают: обыкновенная ли это школамиссионеров, простая религиозная конгрегацияили тайная армия, орудие всемирного господства,неприметным образом выкованное папством, или этополитическая партия? Чего оно хочет? Поработитьумы, вновь захватить земную власть для Церкви? Вчем его движущая сила? В честолюбии, фанатизме? Икто его подлинный глава: Папа ли, с которым егосвязывает особый обет послушания, или генералордена, достаточно могущественный, чтобыпроводить в Церкви и вне ее свою собственнуюполитику? У Общества есть своя тайна; моралисты,не всегда считающие обязательным обосновыватьсвои высказывания, и романисты, у которых почтистолько же воображения, как у историков, до сихпор не заметили, что секрет Общества Иисусаполыхает на его знамени.

* * *

Это Общество, которое поройпредставляется какойто духовной полицией,своеобразно тем, что было основано (в 1539 году)человеком, который спасся от инквизиции.

Родившийся в 1491 году в испанскойпровинции Гипуское Дон Иниго Лопец Лойола в 15 летбыл пажем при кастильском дворе, а в 20 — наемнымсолдатом у короля Наварского. Можно предположитьу молодого воина все увлечения его возраста, всеприключения его сословия и все удовольствия,свойственные и первому и второму. Ему былотридцать лет при осаде Памплоны, когда ядро,выпущенное артиллерией Франциска I, перебило емуногу, вынудило к шестимесячному отдыху,благоприятному для размышлений, и, искалечивофицера, положило бурное начало святому.

Обращение Игнатия Лойолы начинается сэтого воинского эпизода. Превратившись вмиссионера, он стал немедленно проповедовать наплощадях. Тогда как для нас перемена места работы— целая история, святые изменяют жизнь снеобычайной легкостью. Инквизиция вмешивалась —и не раз, — упрекая импровизаторапроповедника втом, что он учит любви, не учившись богословию.(Кстати, можно подивиться подобнойснисходительности: испанская инквизиция никогдане отличалась склонностью даром расточатьпредупреждения). Но что значило для Игнатиялишний раз переменить жизнь? В 35 лет он сел закнижки и выучил грамматику. В 38 он взялся забогословие. Тем временем он покинул Испанию,гдеинквизитор определенно слишком часто давал осебе знать, ради Франции и ее неба, менеечреватого анафемами. Наконец, рукоположенный в 45лет, он задумывает, чтобы сдержатьраспространение протестантизма, организациювоенного типа, с крепкой иерархией, возможноболее далекую от демократического идеала; членыее, хотя и связанные обетами послушания,нестяжания и целомудрия, должны были бытьсвободны от монастырских правил, подготовлены клюбой деятельности и находиться в состояниипостоянной готовности, чтобы немедленноосуществить любое дело, какое Святейший Отецрешит им поручить. Такова практическая формулаиезуита.

ПОДГОТОВКА ИЕЗУИТА

«Probatio»: 2 года монашеской жизни. Общийэкзамен. Минимальный возраст: 19  лет.

«Juuenat»: 2 года. Общеобразовательныекурсы. Малые обеты.

Философия и естественные науки (3 года).Монашеская жизнь.

«Регенство» (примерно 3 года).Деятельная жизнь, начало преподавания.

Богословие: 4 года. Рукоположение (после3го года).

«3е испытание»: несколько месяцев.Торжественные обеты. Назначение на должность.Средняя продолжительность подготовки: 1415 лет.

* * *

В Париже Игнатий делил свою жалкуюкомнату в Латинском квартале с двумя другимистудентами, Пьером Фавр и доном Франциском деХассу. Говорят, труднее всего было обратить этогопоследнего, но когда он был, наконец, покорен и«заведен», остановить его уже было невозможно;точно огненный луч он достиг Японии, и молодойчеловек, который не хотел принимать монашество,вошел в историю под именем святогоФранцискаКсаверия. Само собой разумеется, третийобитатель трущобы разделил общую святость, такчто антиклерикальные историки могли бы добавитьк списку обвинений Обществу Иисуса ту вину, чтооно претендует на трех святых основателей вместоодного — несомненное доказательство егохитрого, двуличного карьеризма.

В 1540 году устав Игнатия утвержден Папой,но три товарища едва успели завербоватьнескольких новобранцев, как о них заговорила всяЕвропа. В Испании Мелитор Кано накапливает громыи молнии, а во Франции Парижский университетготовит свои ловушки. С самого начала карьераОбщества обещает быть бурной, но иезуиты ничегоне имеют против волнений; бури лишь способствуютих порыву. В 1556 году, ко времени кончины св.Игнатия, их 1 000, в 1 574 — 4 000, в 1616 — 13 000 (37«провинций», 400 «домов»). Теперь, послепреследований, упразднений и изгнаний, их 3 000 воФранции, 30 000 во всем мире. Согласно духу их орденаих можно было видеть в любых местах, на любыхдолжностях. В своем замечательном труде«Общество Иисуса» о. Донкер приоткрывает списокспециальностей, существовавших в его ордене, иникогда еще столь пестрое шествие не выходило изстоль строгого заведения. Иезуитыпреподавателинасчитывают среди своих учеников кардиналаФлери, Берюля, М.Олье, Бальзака, Декарта, Корнеля,Монтескье, Мольера, Руссо, Кольбера, Кондэ, Фоша,Лиотэ. Иезуитымиссионеры преодолевают океаны,пересекают Индию, переходят Гималаи, углубляютсяв Китай, бороздят Японию, оставляя за собой тут —иезуитабрамина в желтой одежде, который большебрамин, чем остальные брамины; здесь —иезуитайога, превосходящего йогов васкетических дисциплинах; в другом месте —иезуитазаведующего протокольным отделом ислужащего примером японского этикета дляприближенных императора; еще далее —иезуитазаклинателя змей; и, смотря по месту,обстоятельствам и потребности — географов,часовщиков, физиков, астрономов, врачей,архитекторов. Иезуит открывает Миссисипи ипроплывает вверх по Мисури до Великих Озер,иезуит же изобретает волшебный фонарь иакустическую трубку, иезуит привозит нам сФилипинских островов хину и ваниль, иезуитобучает нас изготовлению фарфора и употреблениюзонта. И не ищите, кто дольше всех занимал постпредседателя «Императорской математическойкомиссии» в Китае: конечно иезуит.

Они были, есть и будут всем, чем заставитих быть их миссия. Но их же — больше, чем коголибо— обезглавливают, скальпируют, сжигают,распинают, истребляют оптом и пытают в розницу.Орден предстает перед шутливо настроеннымтрибуналом историков во главе славной колоннымучеников. У одного — две зажженные головни вглазах, у другого — перерезанное горло, утретьего, старанием ирокезцев, отрезаны кистирук, выжжен язык, вырвано сердце: вам же говорят,честолюбие этих людей не знает границ. Их околотысячи — обескураживающих полемику свидетелей,и список казненных остается широко открытым, ибоиезуиты, занимающиеся всеми профессиями иносящие всевозможные костюмы, охотно облекаютсяи в кровавую тунику мученика.

* * *

Точный рецепт иезуита надо искать в«Духовных упражнениях» св. Игнатия Лойолы, восновоположной книге Общества, чудесноммистическом сочинении холодной закалки,увлекающим душу в круг методической, тщательноймедитации, где предусмотрено все, включая способсогласовать молитву и дыхание. Это духовностьсухая, геометрическая и даже бухгалтерская:ученику предлагается тщательно отмечать своипогрешности в специальной записной книжке, где вполдень он поставит столько палочек, сколько разза утро поддастся свойственным ему недостаткам,также и вечером, после второй проверки совести.Так, каждый день недели, и, естественно, рядыпалочек будут укорачиваться от понедельника довоскресенья, «ибо, — говорит св. Игнатий, соспокойной уверенностью своей железной воли, —справедливо, чтобы число прегрешенийуменьшалось изо дня в день». Для св. Игнатия,кратчайший путь к совершенству — прямая линия, аразумение добра предполагает не только волю, но исредства к его исполнению. Цель определена раз инавсегда в десяти строках: в «основномположении» Упражнений:

«Человек создан, чтобы хвалить, почитатьБога, нашего Господа, и служить Ему, и,посредством этого, спасти свою душу. Все жепрочее, что есть на земле, сотворено радичеловека и чтобы помочь ему в стремлении к цели,которую Бог ему назначил при его сотворении.Откуда следует, что он должен этим пользоватьсяпостольку, поскольку это ведет его к цели, ипостольку от этого высвобождаться, поскольку этоотвлекает его от цели. Для этого необходимо статьравнодушным ко всему сотворенному во всем, чтопредоставлено выбору нашей свободной воли и незапрещено ему; так, чтобы с нашей стороны мы небольше желали здоровья, чем болезни, богатства,чем бедности, почета, чем бесчестия, долгой жизни,чем короткой — и так во всем, желая и выбираяединственно то, что нас вернейшим образом ведет кцели, для которой мы созданы».

* * *

Процесс, мне кажется, закончен. Этапрограмма систематического отказа от обладанияразрешает вопрос. Невозможно выполнятьУпражнения св. Игнатия в течение четырнадцатилет — пока длится подготовка иезуита — не имея всердце влечения более сильного, чем любаячеловеческая страсть. Не может подобноеотречение строиться на тех жалких побуждениях,какие ему приписывают: те цели, в достижениикоторых в этом мире мы отчаиваемся, остаются ужепозади в тот момент, когда воля, увлеченнаяпревосходящим все блага благом, отправляется впрямолинейный полет с силой и скоростью стрелы.Мишлэ шутит. Иезуитская мистика создает людейисключительной закалки. Мир может их ненавидеть,но победить их он может, лишь поскольку онисоглашаются сойти на его уровень; можно их гнать,они давно гонят сами свою собственную личность;можно, конечно, их соблазнять, — но чем?

ГЛАВА XV.
ЧУДО ФРАНЦИСКА АЗИЗСКОГО

Если созерцательный монах насраздражает, потому что созерцает, иезуит ненравится, потому что действует, то есть, посчастью, в истории монашеских орденов чистейшаяличность, которая имеет дар вызыватьединогласное преклонение верующих и неверующих,своего рода анархист, которого чтут людиблагонамеренные, святой, который милантиклерикалам, величайший «тайнник» безвидимой тайны, которому рукоплещут все, —проповедует ли он как доминиканец, поет ли какбенедиктинец, молится ли как траппист, созерцаетли как картезианец, кидается ли в огонь какиезуит; перед ним враждебность опускает руки,недоверие улетучивается, возражения тают, каклед на солнце; самые неистовофантастическиедействия не устрашают осторожных людей,импровизация кажется разумной благоразумным ипокаянные подвиги кажутся естественнымиатеистам. Он обращается с речью к птицам, тогдакак его спутники проповедуют Евангелие рыбам; онпитается поданиями в двух шагах от отцовскогобогатства, просит гостеприимства в надежде, чтодверь захлопнут у него под носом и оттолкнут егообратно в снег: это он называет «совершеннойрадостью» — и все с ним соглашаются! Биографыкрасноречиво докажут вам, что он примирилЧеловека и Природу, но он совершил более трудныйподвиг, примирив бродягу с жандармериейпуританина с поэзией, буржуа с нищенством,бедного с бедностью; и он достиг вершины своегодарования не в том, что увидел свою Сестру в лицепрозрачной воды, а в том, что порой заставляетжильца третьего этажа обнаружить брата вбесцветной личности соседа по лестничнойплощадке.

Таковы некоторые из чудес, побуждающиенам закончить наше паломничество у святогоФранциска Ассизского.

* * *

Его жизнь — это жизнь по Евангелию, «побукве и без перетолкований». Это его выражение ионо резюмирует его учение, его дело, егоприключения и его личность. Его часто сравнивалис его Божественным Учителем, но больше всего онпохож на самое Евангелие.

С того дня, в 1209 году, когда он покинулблагоустроенный родительский дом ради того,чтобы применять на практике свою формулу, ондействует так, как другие только учат, егопоступки становятся притчами, и он начинаетявлять своим изумленным соотечественникампоразительное зрелище Благой Вести на свободе.Он отправляется босой, одетый в мешковину,проповедовать на площадях; но какова бы ни былачудесная свежесть его лирического дарования, неречи его собрали вокруг него 5 000 учеников менеечем за 10 лет, а редчайшее и приятное для слухазвучание существа, полностью соответствующегосвоему Образцу и которое вибрирует, издаваяполный и гармонический звук Истины. Как всемистики

— эти «поэты», эти «мечтатели»! — онобнаружил Красоту, с которой ничто не можетсравниться: Существо бесконечно более реальное иконкретное, чем то, что мы, кандидаты напревращение в прах, называем «конкретнымиреальностями». И он любит. «Он так безумно любит,

— пишет Станислав Фюмэ, — что уже незнает, сохранилась ли в нем его собственнаяприрода. Во всяком случае, он не желает обладатьею. Если она у него и есть, то по праву нищего,потому что он ее выпросил. И потому, что он можетвымаливать природу — он с ума сошел! — онвымаливает всю природу. Он выпрашиваетпропитание всему сущему у Отца нашего... И Бог, взавершение святости «Поверелло», впишет на плотиФранциска знаки нашего искупления». ФранцискАссизский умирает в 1226 году, два года послеполучения им стигматов — последняя главапрожитой им Книги, страдание и радость,соединенные, перемешанные, почти неразличимые, —как и в Священном Писании, трогательной иочаровательной средневековой версией которогоон и был.

* * *

С его сорока пятью тысячами монахов идвумя миллионами «терциариев» (простых верующих,связанных с орденом уставом жизни, не содержащимникаких обетов, и насчитывающих в своих рядахЛюдовика Святого, св. Елизавету Венгерскую,Христофора Колумба, Рафаэля, Микельанджело,Вольта, Гальвани, Озанама...) Францисканский орден— самый значительный по численности вКатолической Церкви. Несомненно, теперь ондовольнотаки отличается от небольших общин,основанных его святым покровителем и выращенныхна открытом воздухе. Франциск, не бывшийсвященником, думал, что его сподвижникам всегдахватит знаний для осуществления знаменитойформулы «по букве и без перетолкований»; Церковьже даровала им священство и все они — богословы.Он хотел, чтобы они были предельно бедны, необладая ни личным, ни общественным имуществом, ибыли «свободны как птицы небесные», — птичекпостроили в ряды и отправили в монастыри. Егожизнь была беспрерывной и необычайнойимпровизацией, — их жизнь строго упорядоченамудростью Рима. Их, обреченных непогрешимойнепосредственностью их учителя проявлятьпостоянную изобретательность в «милосерднойлюбви», осмотрительность Церкви приглашаетвозделывать «Фиоретти» холмов Умбрии засуровыми монастырскими стенами.

Но Франциск хотел, чтобы они были«меньшими братьями», т.е. самыми маленькими,самыми смиренными из монахов, и тут никакаямудрость не вмешалась, чтобы изменить егожелание. После стольких веков кротость исмирение остаются двумя характерными чертамифранцисканского призвания. Будь онипреподаватели, проповедники или миссионеры(такова, в основном, их деятельность, наряду страдиционным — почетным — хранением Святых Меств Палестине), их благочестие всегда звучит нежнойпесней. Сейчас наше конструктивное христианствоговорит на всех языках — политики, прогресса,науки и истории; это замечательно, видно, что онобогато одарено, современный мир не мог бы имечтать о лучшем ученике, более послушном, болеевнимательном и даже благородном. Но нашехристианство не поет и не слагает стихов —плохой признак, оно несколько позабылосвойственный ему язык, который ближе всегознаком малым братьям святого ФранцискаАссизского, — язык сердца, горения иизгнанничества.

ГЛАВА XVI.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ

У каждого ордена своя история в историиЦеркви, в мировой истории, в истории мысли. Далеконе все эти истории идут в ногу в одномнаправлении — хотя многие христиане считаютсейчас своим долгом безудержно гнаться за веком,в надежде на бегу вернуть его к христианству.Целой жизни историка не хватит, чтобы написатьисторию орденов.

Каждый орден почитает особо своегооснователя, и если мы посвящаем кипы томовэфемерным действующим лицам военного илиполитического поприща, нам не хватит ни чернил,ни бумаги, чтобы описать людей вроде святогоБенедикта, который невозмутимо прошел черезчетырнадцать веков истории со своим Уставом подмышкой, или святого Игнатия Лойолы, чья личностьбыла столь сильна, что и после четырехсот летвсякий иезуит походит на него, как никогдаребенок не походил на своего отца. И кто скажет,чем мы обязаны святому Бернару? Святые Испанииили Италии — это явные испанцы или явныеитальянцы, в них легко узнаешь черты их народа,дух нации, колорит их страны. Испания уже была тойзасушливой землей, когда Иоанн Креста обнаружилмистический путь полного отречения, холмы Умбрииуже были тем прекрасным садом, в котором начиналисозревать плоды искусства, когда ФранцискБернардоне стал воспевать своего Брата — Деревои свою Сестру — Воду. Испания может гордитьсяперед историей тем, что произвела ТерезуАвильскую, Игнатия Лойолу, Доминика Гузман — тричисто толедских клинка, взятых из толедскойпочвы, закаленных на толедском огне; Италия можетхвалиться тем, что вскормила св. АнтонияПадуанского, витийственного богослова, кроткогодаже с рыбешками, или св. Екатерину Сьеннскую —женское и духовное отражение кондотьере. Но,любуясь у св. Бернара, как и у Людовика Святого,гармонией божественного и человеческого в ихпрямых душах, мы убеждаемся, что начало ясногофранцузского духа именно здесь и нигде более.

* * *

У каждого ордена свое призвание, своямиссия, свои деяния. Я выбрал семь орденов средисамых типичных, но кроме них, согласно даннымПапского Ежегодника (Аннуарио Понтифичо),существует еще 72 ордена, не считая женских общин,и мне пришлось обойти молчанием крупные духовныесемейства, такие древние, как Премонтанцы, илимолодые, вроде Малых Братьев Шарля де Фуко. Всеони различны в чемлибо, часто во всем. Белые Отцыне произносят обетов, тогда как трапписты толькоэто и произносят. Деятельные ордена никогда ещене были так вовлечены в мир, созерцательныеордена никогда не казались столь отдаленными отнего. В то время, как некоторые монашескиеначинания в плане социальном подсказывают слово«революция», другие, в плане духовном, напоминаютсамую древнюю традицию. Одни добираются дограниц марксизма, другие возвращаются к святомуИерониму. Это двойное движение на расширение и насжатие, к апостольству и к отшельничеству, кмиссионерскому распространению идоктринальному сплочению есть постоянный ритмЦеркви со дня ее основания. Таково также движениесердца.

* * *

У каждого ордена свой характер, своизаконы. Тут мне, вероятно, сделают упрек: всехэтих монахов я видел без недостатков, всемонашеские общины я мыслил верными их идеалу.

Бывают плохие монахи, но плохой монахнедолго ведет монашескую жизнь. Невозможнопрожить шесть месяцев в созерцательном(например) монастыре без очень сильногопризвания. В одиночестве и тишине картезианскогомонастыря все мелкое в короткое время илиумирает с голода или пожирает своего хозяина.Конечно, человеческая природа ужасно живуча,изобретательна, умело везде восстанавливаетсебе комфортабельные условия — даже в тюрьме,траншее или воронке от снаряда. Она похожа нарастения с длинными и гибкими корнями, которыепролезают между камнями и будто угадывают сквозьних, где земля. С некоторыми определеннымисклонностями к вегетативной жизни отшельниквместо ангела может превратиться в огурец. Это —про4)ессиональный риск. Но жизнь монастырскогоогурца имеет так мало общего с существующимпредставлением о комфорте, что и этот провал всееще похож на удачу. Для многих из нас монах эточеловек, который посредством трех обетов,соответствующих трем указаниям Евангелия, явновышедшим из употребления, разрешил проблему,которую ему подобные не успели даже задать себе:проблему своего конечного назначения средилюдей, решающих проблемы финансовых затрудненийв конце месяца. Мы забываем, однако, что эти триобета, плюс обязательства священства,предполагают исключительное величие души,сияние которого очень редко полностью исчезает.

Монашеские общины — не совершенныеобщества. Почти все они в течение своего долгогосуществования прошли через периодынравственного упадка, которыми мы не разпользовались для самооправдания. Но еслимонашеские общества не совершенны, они, покрайней мере, отличаются от других тем, что встремлении к совершенству — подлинный смысл ихсуществования и единственное правдоподобноеобъяснение их возрождений и вековогосуществования. Они тем более являют постояннуюнаправленность к добру, что при ихзатворническом режиме и узких человеческихграницах, какие они себе ставят, они не могли быдолго оставаться ниже своего идеала, непревращаясь в настоящие круги ада (не говорю, чтоэтого никогда не бывало, только думаю, что этисрывы уже описывались достаточно часто). Вполневероятно, что у них без труда можно найти многиеиз наших собственных недостатков. Но при нашемневедении их жизни важнее узнать — не чем онипохожи на мир, а чем они отличаются от него.Поэтому я и оставил без внимания неудавшихсямонахов. Чтобы составить правильноепредставление о Политехнической Школе, лучшеспрашивать тех, кто успешно выдержал экзамены,чем провалившихся кандидатов.

* * *

У каждого ордена есть свое искусство,свой стиль, свои писатели и свои поэты. Этисокровища известны гораздо больше здесьописанных, и я не счел нужным останавливаться наних потому, что уже и так слишком распространеномнение, будто искусство — единственно возможноеоправдание духовной деятельности.

* * *

И, наконец, у каждого ордена свойсобственный ритм. Неподвижность созерцателяпроизводит сильное впечатление. Подлинна ли она?Не есть ли это видимая неподвижность светил,ближе других стоящих к центру своего притяжения?Ибо все эти планеты монашеского мира вращаютсявокруг одного Солнца на разных расстояниях, сбольшей или меньшей скоростью. С места, откуда мыих обычно наблюдаем, нам видна лишь их теневаясторона, сторона отрешенности, самоотречения,смерти. Мы не видим сторону, обращенную к свету,сторону солнечного дня и жизни. Я дал несколькокартинок этой стороны — как бабочки, ракушки,сувениры, привезенные из далеких стран... Но янадеюсь, что заканчивая это путешествие,читатель увидит, что я и не коснулся темы... Потомучто я ничего не сказал о таинственной силе,движущей этим миром, покоряющей и формирующейдвадцатилетние души и мускулы; о странной власти,действующей на некоторых людей и заставляющей ихлюбить, в посте и молчании, среди четырех стен,затворническое существование бессрочногозаложника; о Тайном Присутствии, наполняющемкелью картезианца, так, что можно без всякогопарадокса сказать, что картезианец это человек,бегущий от других, чтобы быть менее одиноким; оневедомой радости, ради которой столько сердецотказываются от всех радостей; о незримойкрасоте, навсегда покоряющей созерцательнуюдушу; об этой тайне, этой силе, этой красоте яничего не сказал, — а между тем, в ней то и сутькниги!

ПРИЛОЖЕНИЕ

Монахи и монашки в мире за последние20 лет (тыс.чел.)

Крупнейшие мужские ордена (тыс.чел.)

Крупнейшиее женские ордена (тыс.чел.)

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Скульптурное изображение фантастического чудовища, олицетворяющего пороки (в архитектуре средневековых готических храмов и пр.) (Прим. пер.)

² В нем дорожные рестораны Франции отмечаются так:

*  (стоит остановиться); 
** (стоит того, чтобы сделать крюк);
*** (стоит специальной поездки). Прим. пер.

³ Папские документы называются обычно по первым словам, с которых они начинаются, напр.: «Рерум новарум», «Умбратилем» и т.д. (Прим. пер.).