Трёльч Э. Историзм и его проблемы. Логическая проблема философии истории

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава I. О пробуждении философии истории

5. Реальное отношение между природой и историей

Логическая и фактическая самостоятельность области, которую мы после рассмотрения материальной философии

69

истории можем определить как историко-этическую, таким образом как будто установлена. Но поскольку в современной духовной ситуации эта проблема преимущественно связана с отношением к естественным наукам, этим еще не все сказано. Трудность, все время возникающая из реальной действительности, одним логическим разграничением методов в обеих
областях преодолена быть не может: она заключается в ничтожно малых размерах и преходящести мира истории по сравнению с огромной протяженностью пространства и времени в природе. История вместе с биологической предысторией выглядит по сравнению с природой как совершенно чужеродная, едва заметный анклав, мимолетный, как дыхание
на замерзшем стекле. Представляя себе это громадное различие, а также твердость, рациональность и цельность метода естественных наук, можно предположить, что метод изучения громадной сферы поглощает метод ничтожной частицы, и мы задаем себе вопрос, не является ли самостоятельный, законченный исторический метод только самообманом, порожденным высокомерием или потребностью в вере 53
На это можно ответить так, как издавна отвечали на это идеалисты, а именно, что теория исторической жизни отнюдь не означает пренебрежение или невнимание к естественным наукам, что, напротив, именно благодаря ей на величие и значение естественных наук падает полный свет. Они якобы
обладают идеалом всеохватывающего математического метода и тем самым всепроникающей и впечатляющей силой рационализации. Они открывают огромные размеры вселенной, по сравнению с которыми совершенно теряют свое значение антропоморфизм и антропоцентризм. Именно таково, как они утверждают, решающее воздействие естественных наук на мировоззрение людей. Однако истории принадлежит. правда, значительно более узкая, но и значительно более жизненная сфера, имеющая свое значение для мировоззрения. Точность, ясность, необходимость, исчисляемость, обширность, пространность и красота - свойства познания природы: подвижное, творческое, полное ответственности, драматическое, инициативное и этическое начало принадлежат истории. Необходимость обрести свою позицию между обеими сферами является практической проблемой и разрешить ее можно только посредством признания исторического мира
и его обязательств, и оправдать научным пониманием различия двух структур познания. Это прежде всего решение Канта, но и Гётэ с его глубоким проникновением в природу мыслил так же. При таком понимании в созерцании природы необходимо полностью освобождаться от человеческого высокомерия и очеловечения божества, но противопоставляя при этом
подавляющей массе и мощи природы духовное содержание

70

истории, возвышенное величие и свободу внутренней жизни человека. Значимыми остаются слова Шиллера: <Но, друзья, возвышенное пребывает не в пространстве>. А на вопрос, где же око пребывает, Шиллер отвечает: <Не вне тебя, где его ищет глупец, оно в тебе и ты вечно создаешь его.> Гёте высказывает сходные мысли устами своего Вильгельма в <Годах странствия>, когда тот посещает в доме Макарии астронома и, глядя в телескоп, испытывает потрясающее впечатление от величия мира. <Потрясенный и удивленный, он закрыл глаза. Огромное перестает быть возвышенным, оно превышает силу
нашего восприятия, грозит нам уничтожением. <Что же я такое по сравнению со всем этим, - сказал он себе. - Как я могу противостоять ему, как могу находиться в его центре. Однако после короткого размышления он продолжает: <Как может человек противостоять бесконечному, если он не соберет в глубине своей души все духовные силы, которые увлекаются в
разные стороны, если он не задаст себе вопрос: можешь ли ты осмыслить себя в центре этого вечного живого порядка, если в тебе не поднимается нечто великолепно взволнованное, вращающееся вокруг чистого центра? И даже если тебе будет трудно найти этот центр в твоей груди, ты узнаешь о нем по благосклонному, благотворному воздействию, исходящему от него и свидетельствующему о нем>.
Однако и такое чисто практическое решение проблемы неудовлетворительно. Количественное несоответствие остается потрясающим. И здесь имеет значение то место, где Гёте заставляет Вильгельма высказать эти слова, так как оно указывает на научные теории, которые принадлежат многочисленным мыслителям и без привлечения которых особое положение истории было бы убедительным лишь для близоруких, неспособных мыслить, или для преисполненных прометеевского упорства людей. Говоря об этом месте, я имею в виду рассказ о вечере, когда были прочитаны афоризмы из
архива Макарии и обсуждались таинственные связи этой женщины с внечеловеческими и надчеловеческими царствами духов. Гёте определяет их как <тонкую поэзию>, но мотив этой поэзии значителен. В самом деле, без мысли о множестве царств духов, без pluralite des mondes54, как говорит Лейбниц, человеческий дух был бы устрашающей аномалией в мире,
что бы ни извлекал из теории познания метафизический идеализм. Если бы существовал только мировой дух и только существа этой Земли как носители жизни, то наличие первого всегда оставалось бы под вопросом, а вторые представлялибы собой лишь жалкий единичный случай. Только если царство жизни на Земле - одно из бесчисленных других, можно вообще понять его как царство жизни и переносить его несовершенство. Тогда оно - одно из многих царств жизни, в которых

71

выражает себя или пребывает божественное величие. В своей привлекательной книге о <Дневном видении в отличие от ночного видения> Фехнер 55 подробно рассмотрел эти вопросы и рискнул даже предложить гипотезу о духах звезд, частичными моментами выражения которых являются совершенно различные существа. И Кант признает эту проблему в своей работе <Грезы духовидца>, которые отнюдь не трактуются иронически; Кант также знает, что мир, в котором существовал бы только человек, поглотил бы его, вернув природе. Здесь вполне естественно возникает желание узнать что-либо об этих царствах духов не только в виде постулата, но и опытным путем. Это является глубоким философским основанием того, что трезвые астрономы ищут жителей Марса, а склонные к оккультизму и спиритизму мистики разыскивают медиумов, способных осуществлять общение с духами иных
миров. В древности это послужило причиной учения об ангелах и одухотворения небесных тел, астрологии и составления гороскопов; после коперниканского переворота в космологии из этого возникло учение о множестве или бесчисленности царств духов, которые, вероятно, находятся в зависимости от условия своего существования на различных ступенях совершенства и имеют свою историю. Отдельных вопросов мы, разумеется, здесь касаться не можем 56. Однако со всей твердостью надо подчеркнуть следующее: история возвращается на своих границах к мистической основе всей жизни и без этого невозможна была бы даже самостоятельность ее логики и метода. Она превратилась бы в непонятный парадокс в узком смысле этого слова.
Но трудность заключается не только в количественном несоответствии, воздействие которого сказывается в том, что вследствие превосходства объекта естественных наук в массе методы его познания все время проникают в маленькую область истории, но и- во всяком случае в теперешнем восприятии - прежде всего во внутренних постулатах и требованиях естественнонаучных методов и самой их логики. Эта трудность находит свое выражение в идее о замкнутой общезначимой и однородной каузальности природы, в идее замкнутой системы природы, к которой присоединяются положения о
сохранении энергии и об энтропии. Первое положение, по-видимому, исключает всякое воздействие телесного на духовное и наоборот, а если и допускает вообще признание некоей самостоятельности духовного, то только как относящегося к психическим элементам и процессам, параллельным телесным процессам, следовательно, хотя и опосредствованно, но также полностью подчиненного каузальности природы. Это столь же логически необходимо ведет к подчинению сознания и психологии законам природы, вследствие чего все объекты

72

так называемых наук о духе перемещаются на общую основу психической сферы и все духовные процессы объясняются, исходя из психических элементов, по природным эволюционным законам, - просто как усложнения этих элементов, как бы эти процессы сами себя ни рассматривали и какими бы они сами себя ни считали. При этом только остается загадкой, что психическое, историческое, духовное и логическое составляют странный обособленный эпифеномен по отношению к подлинно наполняющим действительность природным процессам. Второе положение, учение о рассеянии энергии, которое никогда не может быть уничтожено и сопровождает все превращения энергии, приговаривает вселенную к известному состоянию равновесия и тепловой смерти и ведет к полному
уравнению значимости всех ценностей и смысла, что окончательно подтверждает опасность, связанную с первым принципом. Если абсолютные формальные требования естественно- научной логики действительно таковы, а это охотно подчеркивают утверждением, что возможна ведь только одна логика, тогда она своим понятием уже исключает любую другую реальную научную логику, как бы ни противоречили тому факты. Их называют тогда <субъективными>, <иллюзией>, совершенно так же, как свойства чувства, от которых каждое исследование природы в принципе абстрагируется. При этом остается необъясненным, откуда происходят и как вообще возможны такие субъективности. Известно ведь, какую роль играют в отдельной жизни субъективные впечатления и заблуждения, роль достаточную, чтобы распространить их на целое, хотя при этом не остается ничего истинного, перед чем должны были бы нести ответственность заблуждения и т. д.; они как
бы создают подлинный мир опыта и <общепринятого> созерцания и оценки вещей. Действительно самостоятельная методика и логика истории становятся безнадежно несостоятельными перед лицом такого единственно возможного метода, провозглашающего себя не только естественно-научной логикой, но и логикой вообще как таковой. Тогда с историей в описанном выше смысле вообще больше нечего делать, а если вопреки всему ею хотят как-то заниматься или что-то благодаря ей обрести, то надо, насколько это возможно, обосновать ее и ее ценности, например, пацифизм и величайшее счастье наибольшего числа людей или борьбу за существование и отбор сильнейших и самых выдающихся, опираясь на законы природы в так называемом мире духа Еще последовательнее в своих принципальных методах материализм, который вообще игнорирует все эти вопросы и, когда спрашивают, как же он сам мысленно состоялся и каково происхождение субъективных иллюзий, то обращается к скепсису. Всем этим современная Европа более чем переполнена, и многие,

73

не разделяющие такую точку зрения, ощущают угрызения логической совести, поскольку они сами принимают названные предпосылки. Неудивительно поэтому, что многие находят убежище в средневековой или античной философии или в мудрости Дальнего Востока, где вообще не были известны
или были известны только в редких случаях натуралистические и материалистические теории современной Европы.
Здесь все дело в том, чтобы принять ложность самих этих посылок и лишить естественнонаучный метод притязания на полное логическое, а потому и реальное исключение всего другого. Все это - фантом воображаемого логического принуждения, а не результат некоего фактического состояния
действительности, которое само свидетельствует о совершенно ином и поэтому объявляется субъективным. За это несет некоторую ответственность кантианство и особенно неокантианство, несмотря на весь идеализм и феноменализм, с помощью которых Кант хотел нас вывести из этого ужасающего духовного заключения. Из постулатов <трансцендентной дедукции> этого учения, которая превращает понятие замкнутой каузальной системы в качестве сущности опытных наук в трансцендентально-логическую, вообще только и допускающую объекты предпосылку, и из этого выводит предпосылку возможности эмпирической науки вообще, несомненно следует необходимость для каждого познания, стремящегося слыть научным, принять эту предпосылку. Однако она уже сама исходит из Ньютоновой физики, которую Кант только и считает наукой, и его дедукция в сущности лишь показывает, при каких обстоятельствах эта наука остается единственной логически возможной. Для психологии и истории он и сам находил выход
только в том, что считал их вследствие их временного характера в принципе подчиненными монизму причинности, но из-за их непространственного характера объявлял проведение этого подчинения невозможным. Теория создания предмета посредством мышления и математически каузальная
организация этого мышления уничтожают, несмотря на всю глубину ее идеализма, всякую иную действительность. Моральность такой науки лишена корней и опоры и поэтому часто объявляется последующими философами слабой стороной кантовского учения; во всяком случае из одной моральности
нельзя вывести понимание и логическую конструкцию истории. Если ряд неокантианцев своими логическими законами в самом деле подчеркивали иной характер критики способности суждения и провозгласили действующим над общими каузально монистическими связями индивидуализирующее, соотносящееся с ценностями и направленное на этические идеалы историческое мышление и истолкование, то при полном признании обоих способов рассмотрения и превращения

74

реального различия в способ истолкования и подхода к действительности достигнуто немного. Замкнутая система природы остается более убедительным <способом рассмотрения> и неясно, как, признавая эту систему природы, вообще логически .возможно следовать другому способу рассмотрения. Ведь
если само возникновение и этого историко-этического видения- подчинить вопросу о его каузальном происхождении, то оно становится также составной частью природного процесса Тогда остается либо полное возвращение к натурализму и психологизму, либо насильственная произвольная изоляция
ценностных суждений и их связь с непрерывным каузальным процессом, а это ведет к пустому, далекому от действительности формализму в ценностных суждениях или к необоснованной алогической точке зрения произвольного выбора и связи 57
Нет сомнения в том, что сегодня историко-этические науки в значительной степени парализованы ситуацией, в которой господствуют логические предпосылки, и это невзирая на расцвет этих наук и на всю открывающуюся в опыте самостоятельность историко-этической жизни как предмета изучения. Из этого следует, что освобождение от оков натуралистически-логического постулата - не только вопрос существования историко-этических наук, но и вопрос самой жизни и этого, о котором в этих науках идет речь.
Есть три больших научных комплекса, занятых уяснением поставленных здесь вопросов: это - логика и близкое ей учение о ценностях, психология и натурфилософия.
Первая представляет собой богато расчлененную науку, охватывающую формальную логику, предметную научную логику и преодолевающую возникающие в них антиномии и противоположности металогику. Однако не эти разделения, а их принципиальные познавательные критерии и их полагающий и обосновывающий автономную смысловую необходимость характер принимается здесь во внимание. Их значимые и требующие признания законы в принципе отличны от генетически связывающей психические явления психологии; они обосновываются не генетическим происхождением и психологическим объяснением, а автономным утверждением. Это отчетливо показал Гуссерль в противопоставлении всякому психологизму, номинализму, техницизму языка и чистому эмпиризму. В области аксиологии подобные доказательства еще отсутствуют, но там дело обстоит в принципе так же. Речь здесь идет о законах долженствования, а не о фактических законах бытия. Чисто эволюционистский натурализм здесь
решительно и принципиально отвергнут. Правда, остаются еще серьезные проблемы, где размежевание уже не так просто. Во-первых, вопрос, каким образом логические очевидности выходят из психологических и языковых предварительных

75

ступеней и подготовок. Ответ на это невозможен без понятия предшествующего сознанию и бессознательного проникновения психологического логическим (и ценностным), которое лишь на определенной стадии развития познает свою самостоятельность и тогда исходит из самого себя. При этом в практической жизни и мышлении остается множество смешанных состояний, кажется, что абсолютная и полная самостоятельность логического (и ценностного) по отношению к психологическому, абсолютное разделение законов бытия и законов долженствования невозможны и вообще не коренятся в действительности. В последней ее основе они должны быть
связаны и пересекаться и смешиваться, а разделяться только в эмпирическом применении. Во-вторых, остается вопрос, как при таком положении дел можно овладеть логическими (и аксиологическими) законами, если не выяснить их психологическое наличие, и по какому критерию отделять их тогда от
чисто психологического начала. Здесь ответом может быть не только указание на логический, понимающий и познающий самого себя инстинкт, который должен обостряться и совершенствоваться с помощью созданного им языка и наличных научных данных. В таком принятом инстинктом логическом критерии или конструкции определенная позиция в конечном
счете - дело волевого решения или полагания, право которого должно быть впоследствии подтверждено плодотворностью конструкции. Это остается моментом истины всякого так называемого прагматизма, на что указывал уже Гёте. Остается еще ввести подтвержденное таким образом правило в общую
логическую систематику и, исходя из нее, модифицировать. Но реальные научные знания никогда не возникают из системы логики, напротив, система логики возникает из пологаний, гипотез и решений доверяющего себе реального познания. Как бы то ни было, это ничего не меняет в том, что основные свойства логики и наук о ценности решительно уничтожают каузально-генетическую необходимость; напротив. Этот прорыв - первое и принципиальное освобождение от преобладания натурализма 58.
Вторую точку прорыва определяет психология постановкой психофизической проблемы и созданием понимающей психологии как науки о духе наряду с экспериментальной психологией, которая по мере возможности следует методам естественных наук. Психология, так же как логика, - большой,
самостоятельный и охватывающий многие области комплекс наук, и только при самом строгом ограничении отдельными проблемами, а именно психофизической проблемой и областью экспериментальной психологии, может быть определена как естественная наука, хотя в действительности и тогда ею не является. Тем не менее при таком понимании психологии

76

она тесно соприкасается с экспериментальными психологическими и биологическими естественными науками и связана с ними посредством так называемого психофизического параллелизма. Однако подобный параллелизм резко противоречит каждой наивной и живой действительности опыта и полностью противоречил бы истории, и поэтому ни один историк, даже никто из самых вдохновленных естественными науками социологов, in praxi 59 не принимал его во внимание. Этот параллелизм в действительности - просто методически-логический постулат, выведенный из понятий природной и
духовной субстанций, которые не могут при их чужеродности воздействовать друг на друга, и из понятия сохранения энергии, которое не позволяет предполагать влияние духовного на природу и природы на духовность. Оба постулата основываются на представлении о своего рода субстанциальности психических процессов и их взаимосвязи или на теориях замкнутости природной связи, которые будут рассмотрены позже. Если же отказаться от этой предпосылки и устранить мысль о субстанциальной каузальности, если видеть в психических процессах непрерывный, полностью непространственный поток, который в водовороте кружит вокруг каждого индивида, оказывая влияние на тело и чувственные органы, то не представит трудности утверждать-, что через тело оказывает свое влияние физический мир, а тело оказывает влияние на него, не теряя и не исчерпывая энергии 60. Ясное учение о взаимодействии - единственно соответствует фактическим данным опыта, и со времен Декарта его непрерывно устанавливали
самые различные мыслители. В частности, эта теория была очень интересно и оригинально разработана Бергсоном, который связал ее с учением о восприятии и определил телесную организацию как аппарат, с помощью которого совершается отбор виртуально имманентной духу полноты действительности в ходе взаимодействия тела и окружающей среды и актуализируется в полученном посредством этого выбора объеме. Тем самым история обрела свободу и в этом направлении, преодолев насильственное принуждение натурализма. Это освобождение проникает и в область непосредственно психологии, ибо она вынуждена при всех обстоятельствах конструировать свою психическую каузальность, цель которой открыть доступ в апперцепции новому духовному содержанию. И когда совершается попытка понять это содержание, то к экспериментальной психологии с ее чисто формальными законами добавляется психология в виде науки о духе, которая
феноменологически исследует тот проникающий в апперцепции мир ценностных и смысловых возможностей и таким образом также вынуждена оставить место исторической непредвидимой продуктивности 61. Правда, при этом мы приходим к

77

мысли о скрытой психической основе жизни, о непрерывном потоке психической жизни, который прерывается только в сознании, и из которого индивиды и их духовная продукция непонятным образом возникают в связи с телесной индивидуализацией и психическим взаимодействием. Но к такой метафизической основе психология ведет и без этого предположения, так как она вообще не может избежать проблемы Я и бессознательного. Но со всем этим мы очень отдаляемся от непосредственно доступного естественным наукам и окончательно обретаем свободу для относительной независимости
истории от природы во имя того, что называют творением, новообразованием, прорывом и актуализацией духовного содержания.
Третий и самый сложный пункт относится к натурфилософии, к философско-логическим предпосылкам исследования природы и к проблеме их логического или даже метафизического значения для постижения действительности: при этом вопрос заключается в том, следует ли интерпретировать действительность, исходя из этих предпосылок, или, наоборот, они известным образом упорядочиваются и ограничиваются ею. Совершенно очевидно, что здесь речь идет не о многочисленных, построенных на фантастических комбинациях гипотезах о микроструктуре материи или макроструктуре звездного мира и вселенной, а об идее замкнутой в мире тел
или в пространстве и времени связи природы, которую одни выводят как необходимое следствие из высшего принципа исследования природы, из пространственно-временного принципа каузальности, другие - из отнюдь не связанных с этим положений о сохранении и выравнивании энергии. Речь идет о мысленной необходимости, об априорном характере этого следствия. Индуктивно его утверждать нельзя. Ибо исчерпать все возможные случаи индукцией совершенно невозможно, собственно говоря, взятые чисто индуктивно, все рассмотренные в предшествующих замечаниях психически-автономные и духовно- логически-ценностные процессы представляют собой уже совершенно ясный, отчетливый прорыв замкнутой связи природы и свидетельствуют о сочетании того, что происходит в природном мире тел с мирами, где действуют другие законы, о сочетании, при котором общение и взаимное влияние этих миров, обладающих различными законами, совершенно очевидны. Такие же факты обнаруживаются в области биологии; объяснять их, исходя исключительно из замкнутой физико-химической природной связи, заставляет только либо страх перед чудесами и мистикой, либо намеренно ограниченная и односторонняя постановка проблемы. Для того чтобы вопреки фактам сохранить упомянутый постулат, можно было бы лишь утверждать, что в основе всех индукций логически и

78

априорно лежит необходимость мыслить замкнутую связь природы, из которой и на которую ничто не может оказывать воздействие. Однако это утверждение возможно лишь в том случае, если, основываясь на кантовскои трансцендентальной дедукции и коперниканском перевороте, считать замкнутую связь природы предпосылкой создания предметов или научно
признаваемого опыта: или же, если следуя неистребимому остатку учения элеатов, видеть в общей сумме энергии необходимо мыслимое единство, внутри которого изменение и движение ограничиваются только пространственными перемещениями и тем самым изменение и новоообразования сведены к минимуму. Но обе эти предпосылки несостоятельны. Априорность всякого исследования не может быть сама выведена априорно, а возникает в мысленном общении с объектом и подтверждается своей плодотворностью, вследствие чего вся идея создания предмета мышлением значительно ограничивается. С другой стороны, законы энергии представляют собой не необходимо мыслимые, а эмпирически открытые и подтвержденные положения, отношение которых к психическим и духовным силам остается совершенно неопределенным и которые сегодня даже в физическом мире не обладают уже совершенно несомненным и неопровержимым значением. Вообще априорное утверждение о неизменных, совершенно точных и абсолютных законах сегодня в значительной степени поколеблено, так что априорной вообще остается лишь универсальная связь. В отдельных своих проявлениях действительная априорность в исследовании природы значительно более гибка и неопределенна, чем склонны предполагать люди в своем метафизическом стремлении к радикальному, простому и систематичному. Априорность состоит в доверии к воспоминанию, в допускающем множество комбинаций и дополнений преобразовании качественно-чувственных впечатлений в количественные и пространственные субстраты, в аксиоме равномерности и в принципе каузальности, который означает связь подобного с подобным в непосредственной временной последовательности отдельных процессов и поэтому не тождествен доверию к равномерности. Ни из одного априорного момента не следует необходимость мыслить замкнутую связь природы, не следует она и из принципа каузальности, который не может исключить связь природы с мирами, где действуют иные законы, или принудить их к чему-то аналогичному его собственной сущности. Идея о замкнутой связи природы может быть принята как практически необходимая гипотеза в естественнонаучном исследовании
соотношений тел друг с другом, но для понимания целого и его отношений с мирами, где действуют другие законы, она не может служить необходимой мышлению предпосылкой: здесь

79

повсюду остаются сцепления с этими трудными и остающимися открытыми, быть может, неразрешимыми, но безусловно неоспоримыми проблемами. Попытка свести психическую жизнь, духовные ценностные творения к молекулярным движениям мозга как составную часть замкнутой связи природы, ввести ее в отношение некоей принадлежности или эпифеноменальности, - не только практически неразрешимая, но и теоретически неверно поставленная проблема. Сказанного достаточно, чтобы дать истории простор возможности исследования, тогда как в остальном она остается достаточно тесно связана с природой. Поскольку она является цветением величественного древа органической жизни планеты, ей необходимо перенести такое понимание и на биологию, чтобы сохранить духовность и в явлениях жизни. Естественники могут ставить свои биологические проблемы более узко и считать для себя необходимым ограничиваться физико-химическими процессами организма, однако
биология, позитивно исключающая все духовное, с историей несовместима. Хотя документированная культурная история и имеет по сравнению с биологией и антропологией свои задачи и методы, но возвыситься она может, лишь исхода из предположения такой биологии, которая признает в существах вне человеческого мира и предшествовавших людям аналогичную связь
телесного и душевного. История не может оставаться равнодушной к проблеме так называемого витализма и должна тесно примыкать к направлениям витализма в биологии, но отдельные вопросы остаются для нее совершенно открытыми. Таким образом мы в конечном итоге возвращаемся к идее космического значения жизни, которая не может быть связана с коротким
периодом возникновения Земли и происхождение которой из мертвой материи вообще объяснить трудно. Тем самым история уходит своими корнями в современные космогонические теории. Что же касается законов энтропии, превращения энергии в равновесное состояние тепла, которое следует из <любви природы к теплу>, то эта теория имеет силу только в замкнутой связи природы, более того, в замкнутой отдельной системе внутри общей связи. Эта теория не исключает, при возможности взаимодействия различных систем природы или, например, неизвестных духовных влияний, смену периодов равновесия или оцепенения периодами новых обособлении или движений. Смена таких состояний и есть, быть может, закон и ритм космоса. Тогда жизнь и смерть господствуют в нем так же, как и в малом мире небесных тел и их существ. Временные периоды, представляющиеся людям Земли огромными, для существа дела значения не имеют. В связи с этим можно вновь вспомнить
слова Шиллера, что возвышенное пребывает не в пространстве, а тем более и не в измеряемом земными чувствами земном и солнечном времени 62.

80

Но на этом трудности не кончаются. Они возникают в конечном итоге из значительного распространения природы на саму земную историю. Что при этом имеется в виду, становится сразу ясно, если задаться вопросом, где и когда вообще возник человек в ходе развития живых существ и какое время отделяет подлинную, т. е. документированную, полную духа культурную историю, от не подлинной истории или предыстории. Музеи этнографии и предыстории в Вене и Копенгагене ставят посетителю этот вопрос с глубокой серьезностью: насколько невелика и коротка подлинная история по сравнению
с предысторией с ее вызывающими, такие горячие споры антропологов останками и однообразными примитивными орудиями? Это - отношение, подобное отношению гумуса к земной коре, А если обратиться к <Outline> Г. Уэллса 63 , составленной на основании исследований наиболее видных авторитетов в области исследования истории возникновения жизни на Земле и периодов предыстории, то это впечатление еще усилится. На протяжении сотен тысячелетий во все времена менялся климат Земли, длительность дней и времен года с того момента, когда первые рыбы поднялись в виде амфибий из воды на землю; наконец, появившаяся только в это время растительность сделала возможным превращение их в ящеров и пресмыкающихся. Только после этого появилась существующая еще теперь растительность, а с ней и возможность существования млекопитающих, а затем начальная стадия семьи и общности. Потом наступили ледниковые периоды и промежуточные периоды между ними, и только с конца четвертого ледникового периода появляется нечто человекоподобное, причем трудно решить, следует ли его уже называть <человеком> или нет. После четвертого ледникового периода
мы обнаруживаем в степной тогда Европе расу неандертальцев или охотников и аналогичные останки по всей Земле в захоронениях раннепалеолитического периода. Вслед за этим периодом наступает период роста лесов, с ним появляются позднепалеолитические расы охотников за северными оленями, которым еще неведомы культурные растения и домашние животные; данные о них мы получили из вызвавшей многочисленные обсуждения пещерной живописи кроманьонцев и гримальдийцев. Лишь с периода неолита, когда для изготовления орудий стали использовать также бронзу и железо, начинается 25 000 лет тому назад история нынешнего человечества. Только внутри него можно устанавливать так называемое деление на расы и группы языков, только с ним мы связаны доступной познанию непрерывностью развития, хотя оно и его изменения предполагают еще совершенно иное распределение морей и континентов, другое направление течения рек. Лишь в это время возникли труд и скотоводство, появились

81

первые религиозные обряды. В этом человечестве и из его деления возникли исторические народы, пребывание которых можно обнаружить или предугадать приблизительно около 8000 г. до н. э. вдоль великих водных артерий Передней Азии, Египта, Китая. Совершенно неизвестно, когда возник человек, и он несомненно был в течение необозримого времени просто природным, а не культурным существом. Витализм и допущение уже тогда скрытой возможности развития ничего не меняет в чисто природном характере человека в те доисторические периоды. Здесь вновь внутри самой истории открывается количественное несоответствие между историей и природой,
если принять расширенное понятие природы и понимать под ней не только физический мир, а закономерно данный и сущий мир в отличие от культуры, возникающей из долженствования и индивидуальных ценностных образований. И ситуация не становится лучше, если мыслить начавшийся примерно 10 000 лет тому назад культурный период продленные в будущее. Продление его не может быть бесконечным. Мы достаточно ясно видим, что все культурные системы обладают ограниченной продолжительностью и затем погибают. Вряд ли друг за другом следуют все новые и все более высокие
образования. Культура поглощает в конце концов физическую и нервную силу; и несомненно, приходится считаться с тем, что благоприятный для существования климат будет меняться, а Земля перестанет быть пригодной для обитания. Изображение последнего человека, который печет на последнем
угле последнюю картошку, нарисованное Дюбуа-Реймоном, не следует полностью отвергать, и оно во всяком случае гораздо более вероятно, чем завершенный социализм, второе пришествие Христа или воспитание сверхчеловека. Но как же можно при этом говорить о культурной творческой истории. Не надо закрывать глаза на возможность того, что эта история
является лишь коротким и несовершенным цветением величественного древа земных существ. Это предположение подтверждается каждым взглядом на историю. Времена расцвета, гармонии и равновесия ценностей, соответствия физической и духовной силы редки, столь же редки, как гении среди
массы обычных людей. А разве в индивидуальной жизни это не так? Лишь немногие моменты дают нам ощущение радости и возвышенности в тривиальной и трудной жизни. Повсюду господствуют борьба и отбор, которые ведут к смене периодов высот и падений, причем и там, где человеческая воля
совсем не есть главная борющаяся сила. Так уж обстоит дело: все решает избрание, милость, предопределение, отбор. Мировая история невероятно аристократична, но не исключено, конечно, что при определенных обстоятельствах и состояниях культуры с практических и этических позиций выдвигаются

82

требования демократическо-политического м социального устройства Ведь и они не устраняют закон постоянного образования аристократии и являются не мировоззрением, а сиюминутным результатом исторического процесса. религиозные гении, такие, как Иисус и Будда, апостол Павел и Августин, Лютер и Кальвин, проникающие своим религиозным взором в сущность вещей наиболее глубоко, хотя с определенной точки зрения и односторонне, правы. Милость и избрание составляют тайну и сущность истории 65 Это ведь имеют в виду и философы с их учением об интеллигибельном характере, это имеет в виду и Гёте в своем орфическом праслове. Свобода и случай не исключаются этим предопределением; ведь они тождественны натуралистическому детерминизму только для тупиц, которые удивляются, как религиозные гении могли совершенно спокойно говорить о том и другом. В действительность имеются верность и неверность идее предопределения; осуществление этой идеи всегда связано с исконной случайностью, но в целом оно господствует над нею. Слабые люди, какими по большей части являются современные люди, не
считая военных и крупных предпринимателей, называют это пессимизмом. Сильные люди называют это верой и героизмом и не упрекают Бога за то, что он создал их не иными, а такими, как они есть. Или, может быть, притязать и на то, что животные должны быть лучше, чем они они есть? Таким образом, надо принимать все, как оно есть, и извлекать из данной исторической ситуации высшие силу и прорыв, которые она способна дать. Тогда не возникнет сомнения в свойственной истории сущности, которое может быть вызвано ее краткостью и редким цветением. И если приведенная выше мысль, что в космосе вообще господствует ритм чередования оцепенения и движения, смерть и жизнь, правильна, то нашу жизнь мы воспримем как следование общему правилу космоса. И мы не будем больше искать последнюю причину этого правила в недедуцируемой из логических законов или из ценностей, в
конечном счете чисто фактической сущности всеобщего. Кто осмелится мерить живое божество человеческой мерой?

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия