Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Ваш комментарий о книге

Адо П. Плотин, или простота взгляда

ОГЛАВЛЕНИЕ

VI. ДОБРОТА

"Благо полно нежности, благосклонности и кротости.
Оно всегда открыто тому, кто его ищет".
(V 5, 12, 33)

Открывая "Жизнь Плотина"* Порфирия, современный читатель испытывает некоторую неловкость. Первая же фраза его поражает: "Плотин стыдился, что у него есть тело" (Жизнь Пл. 1, 1).

* Перевод "Жизни Плотина" на немецкий, выполненный Р.Хардером, который вышел в "Plotins Schriften" (Hamburg, Meiner, 1958), представляет собой большой прогресс по сравнению с переводом Э.Брейе. Я часто прибегал к нему в данной главе.

Следующие страницы знакомят его со странным субъектом, который отказывается говорить о своих родителях, родине (Жизнь Пл. 1, 3), годе рождения (2, 37) и не допускает, чтобы рисовали его портрет.

Затем Порфирий, не колеблясь, приводит натуралистические подробности:

"У него бывали колики. Но он всегда отказывался от промывательных ("Негоже пожилому человеку, – говорил он, – прибегать к подобным средствам"), и не соглашался также принимать териак: "Я не ем даже мяса домашних животных", – объяснял он.* Он не посещал бани, но каждый день растирался дома. Когда эпидемия чумы была в разгаре, растиравшие его прислужники умерли, и он отказался от этой процедуры" (Жизнь Пл. 2, 1),

* В состав териака входило мясо диких животных, особенно змей.

После рассказа, кстати, очень волнующего, о последней болезни и смерти Плотина, Порфирий сообщает нам некоторые биографические детали, которые учитель ему рассказал во время бесед, и, в частности, следующее любопытное воспоминание детства:

"Хотя он уже учился в школе, и ему было восемь лет, он по-прежнему шел к кормилице и открывал ее грудь, чтобы сосать, но когда однажды ему сказали, что он дурной мальчик, ему стало стыдно, и он перестал"* (Жизнь Пл. 3, 2).

* Почему из всего своего детства Плотин рассказал Порфирию только этот эпизод? Идет ли речь о психической травме? Сам факт позднего кормления очень часто встречается на Востоке. Если Плотин рассказал эту историю, то, может быть, как пример невольного греха, какой мудрец, достигший совершенства, все же может совершить (ср. I 2, 6, 4).

Вслед за этим мы переходим к встрече Плотина с его учителем Аммонием, затем к "приключениям Плотина на Востоке":

"Со дня своей встречи с Аммонием Плотин оставался подле него и так глубоко постиг философию, что захотел узнать и философию персов, и ту, которую почитают индийцы. Когда император Гордиан готовился напасть на персов, Плотин явился в его лагерь и продвигался с армией. Ему было тогда 39 лет, так как он посещал школу Аммония 11 лет. Но Гордиан был убит в Месопотамии. Плотину с трудом удалось бежать, и он укрылся в Антиохии. В это время Филипп стал императором, и в возрасте 40 лет Плотин пришел в Рим" (Жизнь Пл. 3, 13).

С этого момента мы видим, как Плотин постепенно становится главой философской школы. Но в конце античной эпохи философия – это прежде всего "образ жизни". Можно сказать, что к философии приобщаются, как к религии, и это полностью меняет жизнь. Философ – скорее духовный наставник, чем учитель: он призывает к обращению, затем ведет новообращенных молодых людей, а часто и взрослых, по пути мудрости. Это духовный руководитель. Конечно, он преподает. Занятия, которые он проводит, могут даже иметь несколько технический характер, затрагивать вопросы логики или физики. Но это только умственные упражнения, составляющие часть системы воспитания души в целом.

Таким является нам Плотин по рассказам Порфирия. Он описывает манеру преподавания Плотина, перечисляет окружавших его учеников и рассказывает о некоторых очень выразительных случаях. Прежде всего он говорит о своем учителе с восхищением:

"Его устремленность к самому себе никогда не ослабевала, разве что во время сна, которому, впрочем, мешало то, что он мало ел (часто не ел даже хлеба) и постоянно размышлял о Духе" (Жизнь Пл. 8, 20).

Да, современный читатель, даже не чуждый знания античности, испытывает некоторую неловкость, читая все это. Превосходный знаток Плотина Э.Брейе прекрасно передает это впечатление:

"Решительно, – пишет он, – в окружении Плотина не чувствуется того морального здоровья и равновесия, какие присущи школе Эпиктета. Заметны тревожные симптомы усталости и нервного истощения. Постоянная тема учения Плотина, "бегство от мира", имеет странное сходство с тем "бегством от жизни", той постоянной потребностью в перемене места, желанием "идти все равно куда, только бы прочь от этого мира", которые, по мнению д-ра Пьера Жане, являются признаками меланхолического синдрома. Возможно, этим нервным состоянием объясняется внезапность, с какой Плотин навсегда покинул Александрию, и его полное отчуждение от своей семьи и родины. Разумеется, он был ослаблен суровым режимом, которого придерживался. Он не только не ел мяса, как пифагореец, но и не соблюдал самых элементарных требований гигиены. Добавим, что умственное переутомление, эта постоянная медитация, при которой мысль все время работает и опережает слова, и происходящая от этого бессонница постепенно подорвали его здоровье. Когда Порфирий с ним познакомился, у Плотина было расстроенное пищеварение и очень слабое зрение. Он страдал хроническим заболеванием горла и кожной болезнью. Ко всему прочему, он относился к болезненным состояниям с определенным одобрением, также болезненным.

"Надо, чтобы человек подавлял и ослаблял свое тело, чтобы показать, что подлинный человек есть нечто совсем отличное от вещей внешних... Он не будет избегать страдания; он пожелает даже приобрести опыт страдания" (I 4, 14, 12).

Это странное философское завещание, – продолжает Э.Брейе, – выходит за рамки стоического безразличия, поскольку доходит до того, чтобы желать страдания".*

* Е.Brehier, "Plotin, "Les Enneades"", t. 1, Paris, 1924, p.p. VII-IX.

Что касается д-ра Жилле,* который распознает в последней болезни Плотина симптомы легочного туберкулеза, то он доходит до того, что видит в его духовных проявлениях психические последствия этой болезни, а в плотиновской философии – идеал больного человека.

* Р.Gillet, "Plotin au point de vue medical et psychologiques, these de medecine". Paris, 1934.

Так из Плотина делают в конечном счете какого-то языческого Паскаля, живущего в постоянном напряжении и страдании, рассматривающего болезнь как нормальное состояние человека.

*   *   *

Многие элементы этой мрачной картины преувеличены. Истории, рассказанные Порфирием, часто неверно интерпретировались, сообщаемые сведения неверно понимались, и даже его умолчания толковались в дурную сторону. Если мы внимательно перечитаем его повествование, перед нами предстанет совсем другой Плотин.

Прежде всего, мы должны примириться с тем, что многое из жизни Плотина нам неизвестно. Порфирий провел с ним только шесть лет. Он узнал его уже в конце жизни, в то время, когда Плотин приближался к старости, и начинала проявляться его последняя болезнь. В силу обстоятельств Порфирий дает нам неполную картину. Он почти ничего не знает о прошлом Плотина, и, разумеется, вынужден делать упор на аскетическом и болезненном образе жизни учителя.

Порфирий слишком мало говорит нам о молодости Плотина, чтобы можно было дать ее психологическую интерпретацию и различить признаки "меланхолического синдрома". Ничто в рассказе Порфирия не позволяет утверждать, что для того, чтобы последовать за Гордианом, идущим к Персии, Плотин внезапно покинул Александрию и оставил Аммония. С таким же основанием можно предположить, что сам Аммоний посоветовал ему совершить эту философскую экспедицию, это "паломничество к истокам" восточной мудрости, которая с незапамятных времен интересовала греческих философов. Что неясно в повествовании Порфирия, это каким образом Плотину удалось приблизиться к императору Гордиану. Как отмечает Р.Хардер (стр. 84-85), за этим приключением Плотина стоят политические течения, которые нам неизвестны. Чтобы Плотин мог участвовать в экспедиции и сопровождать императора, у него должны были быть хорошие отношения с сенаторами – приближенными императора. Эту гипотезу подтверждает бегство Плотина после убийства Гордиана. Гордиан был убит во время солдатского мятежа. Власть захватил узурпатор Филипп. Итак, Плотин скрывается с большим трудом как замешанный в связях со сторонниками императора Гордиана. Мы не знаем, почему он после этого отправляется в Рим, а не в Афины, например. Но, возможно, по прибытии в столицу Империи Плотин не был, как воображают, "неизвестным скромным александрийцем" (Брейе, стр. VI). Если, как можно предположить, на Востоке у него уже были встречи с сенаторской аристократией, то неудивительно, что в Риме он оказывается в дружеских отношениях с такими людьми, как Кастриций Фирм, Марцелл Оронтий, Сабиллин и Рогациан (Жизнь Пл. 7, 24), которые принадлежат к этому кругу.

Что касается аскетизма Плотина, то в нем нет ничего мрачного или болезненного. В нем нет ничего, что бы не соответствовало многовековой традиции образа жизни философа.

Плотин не говорит о своем происхождении, родине, родителях? Он просто применяет на практике советы стоика Эпиктета:

"Если правда то, что между Богом и людьми есть родство, как утверждают философы, людям остается лишь следовать примеру Сократа, то есть никогда не отвечать тому кто спрашивает, из какой они страны: "Я – гражданин Афин или Коринфа", а только: "Я – гражданин мира". Изучив строение Вселенной, постигнув, что над всем есть опережающее, доминирующее и всеобъемлющее "Все", включающее Бога и людей, которое породило не только твоего отца и деда, но и все, что живет и произрастает на земле, особенно разумные существа, ибо они по природе своей сообщаются с Богом, связуемые с Ним разумом, как не назвать себя гражданином мира? Как не назвать себя сыном Бога?" (Эпиктет, "Беседы", I 9, 1).

Плотин будто бы не соблюдал "самых элементарных требований гигиены"? Это неверно. Плотин не пренебрегает заботой с своем теле. У него есть постоянные массажисты. Видимо, это рабы из дома Гемины, где он живет. И, вероятнее всего, именно в отдельном бассейне этого дома он купается перед массажем, согласно римскому обычаю. Плотин не посещает бани просто потому, что эти заведения были местом забавы, развлечений и удовольствий. По этому поводу стоит перечитать пятьдесят шестое письмо Сенеки, который описывает оглушительный шум в бане поблизости от него, хлопанье рук массажистов, громкое дыхание гимнастов, вопли продавцов сосисок и напитков, кряхтенье эпиляторов и крики их клиентов, вой пойманных на месте преступления воров и взрывы ярости забияк. Плотин никогда не согласится участвовать в этой суматохе, даже когда его постоянных массажистов унесет эпидемия чумы.

Он мало ест и мало спит? Здесь тоже нет ничего необычного. Привычка к вегетарианству давно уже укоренилась благодаря влиянию пифагореизма. Люди соблюдали умеренность в пище не из аскетизма, а ради здоровья. Сам Плотин напоминает об этом, нападая на гностиков, утверждавших, что могут излечивать болезни путем заклятия злых духов:

"Они утверждают, что очищают тела от болезней. Если бы они делали это, как философы, прибегая к умеренности и строгому режиму, они были бы правы" (II 9, 14, 11).

Что касается сна, Платон уже говорил в своих "Законах", что "много спать нехорошо ни для тела, ни для души" и что "надо тратить на сон лишь столько, сколько полезно для здоровья, то есть немного; надо только, чтобы это вошло в привычку!" (808 b-c). Среди окружавших Плотна людей имелся живой пример пользы, которую приносит здоровью аскетизм.

"Рогациан был сенатором. Он настолько отрешился от земной жизни, что отказался от всего своего имущества, отпустил слуг и отказался от своего титула. Ликторы ждали его у дверей, чтобы проводить в трибунал, он не пошел туда и не захотел более исполнять свою должность. Он не стал даже жить в своем доме. Но он ходил к друзьям или родственникам, ел у них и ночевал. Он принимал пищу только через день. Это отречение от всего, это освобождение от жизненных забот вернуло ему здоровье, тогда как раньше он так страдал от подагры, что его носили на носилках, и хотя раньше он не мог даже разжать руку, теперь он приобрел способность владеть руками лучше, чем любой ремесленник, выполняющий ручную работу. Плотин любил его, он ставил его выше всех и приводил в пример философам" (Жизнь Пл. 7, 31).

В конечном счете, трудно утверждать, что Плотин относился к болезненным состояниям с нездоровым одобрением. Перечитаем текст, на который ссылается Э.Брейе, весь целиком:

"Человек земного мира может быть красив, велик, богат, может быть властителем людей, ибо принадлежит этому миру. Не завидуйте подобным преимуществам – они обманчивы. Возможно, от рождения мудрец не будет иметь таких преимуществ. Но даже приобретя их, он сведет их к малому, если заботится о себе. Пренебрегая телом, он уменьшит и исчерпает избыток жизненной силы в нем. Он оставит свои общественные занятия. Хотя и заботясь о своем здоровье, он не будет совсем избегать болезни, он не захочет оставаться без опыта страдания; если он никогда его не испытывал, он пожелает испытать его, пока молод. Но, дожив до старости, он уже не захочет, чтобы его покой нарушался удовольствиями или страданиями – любым из тех приятых либо тягостных состояний, какие мы испытываем на земле, – чтобы не быть вынужденным обращать внимание на свое тело. Испытывая страдания, он противопоставит им приобретенное умение борьбы с ними. Удовольствия, здоровье, отсутствие горя ничего не добавляют к его счастью, противоположные состояния ничего у него не отнимают и не принижают его. Если эти первые ничего не дают, что могут у него отнять другие?" (I 4, 14, 14).

Очевидно, Плотин не ищет болезни, страдания, уродства ради них самих. Он восстает не против тела, а против избытка телесной жизненной силы, рискующей поколебать душу в ее порыве ввысь, к созерцанию Блага. Надо привыкнуть не обращать внимания на телесные ощущения, стать безразличным к удовольствию и боли, чтобы не отвлекаться от созерцания. Значит, надо приучить себя "желать" страдания и боли в молодости, чтобы не быть застигнутым врасплох, когда они придут собственным образом в старости.

Это известное духовное упражнение стоиков – "предвосхищение". Надо заранее желать неприятных событий, чтобы лучше их перенести, если неожиданно столкнешься с ними. Свобода – это борьба с тем, что могло бы ее ограничить.

В плотиновском аскетизме можно найти и другие примеры духовных упражнений, принятых у стоиков. Если, например, Порфирий говорит о Плотине, что "его внимание к себе никогда не ослабевало" (8, 20), что "его внутреннее напряжение никогда не спадало, только во время сна" (9, 17), то, употребляя эти слова (внимание – prosodie, напряжение – tasis), он просто прибегает к терминам, принятым для обозначения бдительности – основной заповеди мудреца-стоика.

Следовательно, постоянная напряженность Плотина подобна той, какая характерна для Марка Аврелия и Эпиктета. Но в то время как постоянное внимание стоика направлено на события повседневной жизни, в которых он все время пытается различить Божью волю, внимание Плотина обращается к Духу Божьему. Оно неустанно стремится к созерцанию Блага. Может показаться, что его внимание уходит от реальности, бежит от нее и замыкается в абстракции, то есть требует больше сосредоточенности и большего усилия, чем концепция стоиков.

Но это не совсем так. В мудрости у Плотина сквозит какая-то мягкость, улыбка, доброжелательность, чувство реальности и деликатность, составляющие контраст с жесткостью и суровостью Эпиктета или Марка Аврелия. Чтобы понять истоки этой доброты, надо сперва узнать все ее стороны.

*   *   *

Простота, широта ума, доброжелательность, тонкое сочувствие – вот секрет плотиновской педагогики.

"На его занятия разрешалось приходить всем желающим" (Жизнь Пл. 1, 13).

Возможно, достаточно было просто отодвинуть занавес, – в те времена часто только занавес отделял класс от улицы. Пришедший мог задавать учителю вопросы по своему усмотрению:

"Он просил слушателей, чтобы они сами задавали вопросы. Поэтому его лекции были довольно беспорядочны и ученики занимались болтовней" (Жизнь Пл. 3, 35).

Это не всем нравилось. Любители новых идей и красивых речей были разочарованы:

"В то время некоторые думали, что он чванится, присваивая себе мысли Нумения. Они считали его болтуном, говорящим банальности, и презирали. Дело в том, что они не понимали его речей, а сам он был полностью лишен напыщенности и кичливости софистов. Его лекции походили на простые беседы, его логические импликации не сразу были понятны. Впрочем, когда я, Порфирий, слушал его в первый раз, у меня тоже было такое впечатление" (Жизнь Пл. 18, 2).

Правда, Порфирий быстро стал избранным собеседником, но это не смягчило недовольных, совсем напротив:

"Однажды некий Тавмасий вошел в класс и заявил что хочет, чтобы Плотин говорил на общие темы и так, чтобы его речь можно было записывать, потому что этот обмен вопросами и ответами между Порфирием и Плотином слушать невыносимо. Плотин ответил "Но если бы мне не надо было решать проблемы, которые передо мной ставит Порфирий, я не мог бы сказать ничего, что можно было бы записать" (Жизнь Пл. 13, 12).6

Такой способ обучения, дезориентировавший некоторых слушателей, требовал от Плотина безграничного терпения:

"Он очень доброжелательно относился к вопросам, которые ему задавали, и рассматривал их с неустанным вниманием. Три дня подряд я спрашивал его о том, каким образом душа присутствует в теле, и он не переставал объяснять мне свою мысль" (Жизнь Пл. 13, 9).

Слушатели не всегда задавали вопросы. Иногда ученик читал комментарий к тексту Платона или Аристотеля одного из великих толкователей II-III веков, например, Александра или Нумения. Затем Плотин брал слово:

"Никогда не бывало так, чтобы просто прочли отрывок из текста и все. Плотин давал ему оригинальное объяснение, отличающееся от общепринятого. В своем анализе он руководствовался принципами Аммония. Все происходило очень быстро; он в нескольких словах объяснял трудное место, затем вставал" (Жизнь Пл. 14, 14).7

Плотин всегда стремится дойти до сути. Его созерцание не прерывается. Он не придает значения литературной форме. Однако страсть к поглощающему ею предмету пробуждает в нем естественное красноречие.

"У него был талант хорошо объяснять на занятиях, и он прекрасно умел находить нужные мысли. Но некоторые слова он произносил неправильно; он и писал их неверно. Когда он говорил, его ум как бы становился зримым и освещал его лицо. Всегда приятный на вид, он делался тогда прекрасным. На лбу ею выступала легкая испарина. Он светился добротой" (Жизнь Пл. 13, 1).

Следующий эпизод свидетельствует о скромности Плотина, даже некоторой робости:

"Однажды Ориген (один из его бывших соучеников из школы Аммония) вошел в класс во время лекции. Плотин покраснел и хотел встать, чтобы закончить урок. Но Ориген просил ею продолжать. "Не хочешь говорить, – сказал Плотин, – когда слушатели уже знают то, что ты скажешь"" (Жизнь Пл. 14, 20).8

Во всяком случае, Плотин призывает своих учеников к простоте и скромности:

"Та философия, какую мы изучаем, не ищет других отличий, кроме простоты нравов и чистоты чувств; она стремится к серьезности, а не к дерзости; конечно, она дает нам уверенность в себе, но надо, чтобы этой уверенности сопутствовали здравый смысл, большая осмотрительность и благоразумие, а также крайняя осторожность" (II 9, 14, 38).

Во всем этом проглядывает то же пренебрежение к чисто внешнему, то же нежелание привлекать внимание дерзким или напыщенным видом, злоупотреблять внешней атрибутикой, очаровывать или навязывать свои взгляды. То же видно из его манеры писать:

"Он писал сжато, насыщенно, кратко, был более щедр на мысли, чем на слова. Большей частью он писал в состоянии вдохновения и восторга" (Жизнь Пл. 14, 1). "Он не желал перечитывать написанное. Он даже не прочитывал первый раз, что написал, потому что ему мешало зрение.9 Он плохо выписывал буквы, неясно разделял слоги, не заботился об орфографии. Он думал только о смысле. И, что нас всех удивляло, такой манеры писать он придерживался до конца жизни" (Жизнь Пл. 8, 1).

Его книги – плод глубокого размышления:

"Он мысленно находил решение проблемы продумывал его от начала до конца, потом записывал результат; он описывал все свои мысли так последовательно, что казалось, он переписывает из книги. Разговаривая с кем-то, ведя беседу, он по-прежнему думал об интересующем его предмете. Он поддерживал разговор и в то же время продолжал, не прерываясь, размышлять о проблемах, которые хотел разрешить. Когда собеседник уходил, он, даже не читая того, что уже написал (мы говорили, что зрение не позволяло ему перечитывать написанное), немедленно добавлял то, что должно было следовать, как если бы не было интервала, посвященного беседе. Так он в одно и то же время был внутренне сосредоточен на своих мыслях и при этом говорил с другими людьми" (Жизнь Пл. 8, 8).

Превосходная формулировка! Как прекрасно она объясняет секрет Плотина!

Несомненно, речь идет об исключительном даре; ученики Плотина это почувствовали. Но, кажется, эта необыкновенная сила ума в некотором роде обусловлена нравственным долгом. Плотин не хочет прерывать созерцание, но не хочет и отказывать во внимании ближнему. И все происходит так, как если бы полная повернутость к Богу позволяла ему или даже требовала от него участия к людям.

*   *   *

В качестве духовного наставника Плотин сохраняет эту доброжелательность, мягкость, уважение к ближнему.

Он заботится о том, чтобы давать своим ученикам индивидуальную работу. Амелий, например, должен дать письменный ответ Порфирию, которому, как новому ученику, трудно было принять один из важных аспектов в учении Плотина (18, 14). Вспомним также эпизод с ритором Диофаном: Плотин, возмущенный тем, что тот восхваляет Алкивиада, поручает Порфирию написать опровержение (15, 6). Кроме того, Плотин просит Порфирия сделать доклад о сочинениях, которые афинский философ Евбул послал своему учителю (15, 18). Возражая гностикам, Плотин опровергает в своих лекциях и в одной из работ основные постулаты их доктрины и поручает Амелию и Порфирию прочесть все их сочинения и обсудить их (16, 9). К этому надо добавить конспектирование лекций (3, 46) и просмотр сочинений Плотина (7, 51).

Порфирий с некоторым хвастовством рассказывает о поощрительных высказываниях учителя. В связи с этим он рисует довольно живую картину из жизни школы:

"На дни рождения Платона и Сократа Плотин приносил жертву в их честь и приглашал своих учеников на обед, во время которого самые способные должны были выступать перед собравшимися" (2, 40). "На день рождения Платона я прочел поэму о "Священном браке". Я придал ей оттенок вдохновенного восторга, следуя мистической, загадочной сущности сюжета. При этом кто-то сказал: "Порфирий обезумел". Тогда Плотин сказал так, чтобы все слышали: "Ты проявил все, что в тебе есть: ты поэт, философ и жрец"" (15, 1).

Мы уже встречали описание того, как Плотин во время речи Порфирия все время повторял строку из Гомера: "Так порази его, так, если подлинно светоч ты людям" (15, 15), или как он ответил Тавмасию: "Если бы Порфирий меня не спрашивал, мне нечего было бы сказать такого, что можно было бы записать" (13, 15).

За этим старанием Порфирия выделиться угадывается школьное соперничество и особенно ревность Порфирия к Амелию, который уже знал Плотина 18 лет, когда Порфирий пришел в Рим. Это обычная вещь во всех школах, духовных или философских. Но Плотин, кажется, никому не отдает предпочтения. Он берет каждого таким, как он есть, и старается побудить его развивать лучшее, что в нем заложено.

Часто говорилось, что Плотин жил в узком, замкнутом мирке. Ж.Биде говорит о "монастырской атмосфере", о "группке бледных затворников".* А д-р Жилле видит в том, что Плотин предпочитает общаться с ограниченным числом учеников, симптом нервного заболевания, обусловленного туберкулезом.

* Ж.Биде, "Жизнь Порфирия", Гент, 1913, стр. 39.

Но в этом случае рассказ Порфирия снова неверно интерпретируется. Порфирий проводит различие между многочисленными слушателями и ограниченным числом адептов (7, 1). Однако это разделение можно провести, говоря о любой философской школе античности, особенно поздней античности. Не надо представлять себе философа тех лет подобным профессору университета, читающему публичные лекции. Как мы уже говорили, это наставник в духовной жизни. Одни слушают, но не следуют его предначертаниям. Другие полностью меняют свою жизнь, поступают в его школу, пользуются его советами и хотят жить подле него. Они становятся его спутниками (hetairoi 2, 42), а также и его последователями (zеlotai 7, 1). Они принимают не доктрину, а образ жизни. Так поступали уже ученики Мусония Руфа или Эпиктета.

Порфирий говорит также, что писания Плотина были доступны только для учеников:

"Эти книги доверялись лишь небольшому числу людей. Их давали не каждому; получить их было нелегко и непросто; тщательно обдумывалось, кому их дать" (Жизнь Пл. 4, 14).

Самому Порфирию дали эти книги только тогда, когда он доказал, что хорошо понял мысль учителя. Услышав Плотина в первый раз, Порфирий написал трактат, где оспаривал один пункт его теории, с которым был не согласен.

"Плотин попросил Амелия прочесть ему мой труд, затем сказал, улыбаясь: "Амелий, это твое дело объяснять ему трудности, с которыми он встретился, так как он не знает наших воззрений". Амелий написал довольно длинную книгу в противовес моим возражениям; я со своей стороны ответил на то, что он написал. Амелий опять ответил на мою книгу. Наконец, я с трудом понял учение Плотина и изменил мнение. Я написал отречение от своих прежних взглядов, которое прочел на занятиях. С тех пор мне доверили книги Плотина" (Жизнь Пл. 18, 11).

Но чтобы понять, о чем говорит Порфирий, следует вспомнить, что означало опубликовать книгу во времена античности. Не будем забывать, что в ту эпоху книги представляли собой рукописи, их переписывали и при желании могли фальсифицировать. Поэтому опубликовать книгу почти всегда значило доверить ее кругу друзей, бравших на себя ответственность за ее распространение.10 Разумеется, для философа этот дружеский круг представлял собой группу настоящих выучеников, тех, кто понял его теорию. Только они могли засвидетельствовать подлинность его сочинений, обеспечить их переписку и распространение. Притом философ писал не для всего человечества, не для универсальной аудитории. Точнее говоря, он письменно отвечал на вопросы своих учеников. Порожденные конкретными обстоятельствами, эти литературные сочинения адресованы конкретной аудитории или даже одному ученику:

"Плотин решил писать на темы, которые возникали..."(Жизнь Пл. 4, 11). "Многие проблемы рассматривались, когда мы с ним собирались, и мы с Амелием попросили его записывать это" (5, 5). "Темой этих сочинений были возникавшие проблемы" (5, 60).

Таким образом, небольшое число учеников является одновременно хранителем и адресатом трудов учителя. Следя за тем, чтобы его труды не передавались кому попало, Плотин поступает в соответствии с довольно распространенной практикой, необходимость которой легко понять. Мы располагаем, например, письмом св.Августина, где он приводит список друзей, которым можно передать одно из его сочинений.*

* См. H.-J. Murrou, "La technique de l'edilion a l'epoque patristique", dans "Vigiliae christianae", 1949, p. 217.

Если Порфирий настаивает на этом моменте, то это связано с желанием дать почувствовать читателям, как высок был его престиж в школе. Плотин не только разрешил передавать Порфирию свои сочинения, что уже само по себе являлось привилегией, но еще и поручил ему просматривать их и готовить к окончательной публикации. Отметим мимоходом мудрость духовного наставника: Порфирий хороший филолог, надо дать ему возможность применить свой талант.

В действительности еще при жизни Плотина его сочинения вышли за пределы узкого круга учеников. Мы видим, как вовсе не исповедующий идеи Плотина афинский ритор и философ Лонгин, бывший учитель Порфирия, пишет Порфирию с просьбой прислать некоторые сочинения нашего философа в дополнение к тем, какие Амелий уже ему передал (Жизнь Пл. 19, 6).

Итак, из того факта, что Плотин следил за распространением своих трудов, нельзя делать вывод, что он мог жить лишь в душной атмосфере замкнутого общества.

Кстати, если внимательно прочесть список его учеников, приводимый Порфирием, видно, что в этой группе есть самые разные личности. Многие из ближайших друзей Плотина даже не полностью приобщены к философии. Не всегда даже проводится четкая грань между просто слушателями и адептами:11

"У него было много слушателей. Но среди настоящих приверженцев, посещавших его из любви к философии, был прежде всего Амелий из Этрурии, фамилия его была Гентилиан. Плотин любил называть его Америй (через "р"), так как говорил, что лучше производить его имя от amereia (нераздельность), чем от ameleia (небрежность). Еще был один врач – Павлин из Скифополя. Амелий называл его "малыш" (mikkalos). У него было много познаний, которые он плохо переварил. Еще у Плотина был учеником врач из Александрии – Евстохий. Плотин познакомился с ним к концу жизни и до самой смерти лечился у него. Евстохий полностью посвятил себя учению Плотина и приобрел качества настоящего философа. Плотина посещал также Зотик, поэт и критик, который сверял произведения Антимаха и сделал прекрасное стихотворное переложение "Крития" Платона. Он ослеп и умер незадолго до смерти Плотина... Еще у него имелся ученик Зет, арабского происхождения. Он был женат на дочери Феодосия, ученика Аммония. Он тоже был врач, и Плотин его очень любил. Он занимался политикой и проявлял большую склонность к общественной деятельности, которую Плотин старался сдерживать. Плотин был с ним так близок, что удалился в его загородное владение в шести милях от Минтурн" (Жизнь Пл. 7, 1).

Затем следует перечисление политических деятелей, преимущественно сенаторов, которые были слушателями Плотина: Кастриций Фирм, Марцелл Оронтий, Сабиллин и Рогациан, чья история нам уже известна.

Потом еще египтянин:

"Также к нему часто приходил Серапион из Александрии, бывший адвокат, который принимал участие в философских дискуссиях. Но он так и не смог отказаться от своих дурных привычек финансиста и ростовщика" (Жизнь Пл. 7, 46).

И наконец:

"И меня, Порфирия из Тира, он также считал одним из самых любимых учеников и пожелал доверить мне исправление его сочинений" (Жизнь Пл. 7, 50).

Итак, перед нами круг самых разных людей: настоящие философы, но и врачи, филологи, политические деятели, ростовщики. Плотин дарит своей дружбой не обязательно тех, кто лучше всех следует его философии. Например, он очень близок с Зетом, который не полностью отрешился от политических интересов.

Нет, Плотин не живет среди "бледных затворников". В доме, где он живет, наверняка звучит смех, шумят и кричат дети... Это наверняка очень большой дом, ведь это дом Гемины, женщины, по-видимому, принадлежавшей к римской аристократии. Но не один Плотин там живет:

"Многие мужчины и женщины из лучших семей, чувствуя приближение смерти, приводили к нему своих детей, мальчиков и девочек, и доверяли их ему вместе со всем состоянием, как доверили бы святому и божественному хранителю. Ее дом полон был юношей и девушек" (Жизнь Пл. 9, 5).

Порфирий говорит об особой заботе, с какой Плотин относился к своим питомцам:

"Среди этих молодых людей был некто Полемон, чьим воспитанием он руководил и контролировал его занятия грамматикой" (Жизнь Пл. 9, 10).

Эта роль опекуна налагала на него многочисленные бухгалтерские заботы:

"Он имел терпение проверять счета, которые предъявляли приставленные к детям служители, и следил за тем, чтобы они были точны. "Эти дети – еще не философы, – говорил он, – так нужно сохранить в целости их имущество и доходы" (Жизнь Пл. 9, 12).

Возникали также домашние проблемы:

"Однажды украли дорогое ожерелье у Хионы, которая поселилась с детьми в доме Плотина, достойно соблюдая образ жизни вдовы. К Плотину привели всех рабов. Он посмотрел на них. Указав на одного, он сказал: "Вот вор". Сначала раб отрицал свою вину, хотя его секли, но в конце концов признался в краже, принес ожерелье и отдал его" (Жизнь Пл. 11,2).

По поводу этой истории Порфирий справедливо замечает, что

"Плотин необыкновенно хорошо знал человеческую психологию" (Жизнь Пл. 11, 1).

Плотин узнает человека по глазам. Здесь мы снова встречаемся с темой взгляда:

"Характер человека можно узнать, глядя ему в глаза или рассматривая некоторые части его тела. Так можно определить опасности, которым он подвергается, и способы избежать их" (II 3, 7, 9).

Этот взгляд Плотина, которому все открыто, есть взгляд, идущий из вышнего мира, различающий за внешним духовную реальность. Именно так видят души в сверхчувственном мире:

"И в земном мире мы можем узнавать людей по глазам, даже когда они молчат. Но в вышнем мире все тело прозрачно; все человеческое существо как бы превращается в один большой глаз; нет более ничего скрытого или фальшивого. Вы не успели еще заговорить с другим, как он, видя вас, уже знает о вас все" (IV 3, 18, 19).

Мы видим, как этот духовный взгляд Плотина обращается на окружающих:

"Он мог предсказать, что станется с каждым из детей, которые жили с ним. Например, он предсказал по поводу Полемона, что он полюбит и что жизнь его будет короткой; так и случилось" (Жизнь Пл. 11, 8).

Порфирий сам испытал его проницательность:

"Однажды он заметил, что я думаю о самоубийстве. В то время я жил у него в доме. Он неожиданно подошел ко мне и сказал, что это намерение не происходит от подлинно духовного состояния души, что это просто болезненная меланхолия. Он посоветовал мне путешествовать. Я послушался его и уехал в Сицилию... Так я избавился от желания покончить с собой, но это помешало мне остаться с Плотином до его смерти" (Жизнь Пл. 11, 11).

Драгоценное свидетельство! Ученик переживает очень серьезный душевный кризис: Плотин говорит и повторяет, что надо освободиться от тела, так почему бы не сделать этого добровольно, физическим способом, покинув здешнюю юдоль навсегда, раз ты устал от своего тела и от жизни? Не говорили ли стоики, что мудрец волен покинуть этот мир, когда хочет? И как странно, перебирая эти черные мысли, увидеть, что Плотин подходит к тебе и говорит: "То, о чем ты думаешь, идет не от Духа, а от тела, да, от дурного состояния желчи!". Удивительно, что тебя разгадали до самых глубин, удивительно узнать, что "дело так просто", удивительно, наконец, что тебе предлагают столь простое средство! И однако, это средство меняет всю жизнь. Ты стремился быть в школе первым, совершенствовался в ученых занятиях, упражнялся в аскетизме и медитации. А учитель отсылает тебя "проветриться"!

Сколько же глубины, деликатности и здравого смысла в духовном наставничестве Плотина! Он не только угадывает душевный кризис, но и понимает его настоящую причину. Порфирий искренне считает, что им руководит Дух. Плотин сразу же видит, что это не так, но он знает также, что Порфирий не виноват в своем состоянии: это болезнь, болезнь надо лечить. Рецепт прост: необходимо отвлечься, путешествовать. Но, несомненно, Порфирий извлечет духовную пользу из этого путешествия: он вновь обретет себя, удалившись от сутолоки Рима, от борьбы честолюбий и соперничества, что, возможно, и было подлинной причиной его меланхолии.

Итак, Плотин вовсе не мудрец, удалившийся в башню из слоновой кости: в доме Гемины живут эти сироты, эти рабы, которые воруют, эти ученики, у которых иногда случаются драматические душевные кризисы:

"Тем не менее, несмотря на то, что ему постоянно приходилось помогать стольким людям в делах повседневной жизни, ни на минуту, пока он бодрствовал, не давал он ослабевать постоянному устремлению своей души к Духу. Он был кроток и всегда был и распоряжении своих близких. Поэтому за 20 лет, которые он прожил в Риме, у него, хотя он и играл роль арбитра во многих ссорах, никогда не было ни одного врага среди политических деятелей" (Жизнь Пл. 9, 16).

*   *   *

Эта кротость Плотина – сознательное отношение к жизни, обусловленное всем его духовным опытом.

Следует мириться с существованием материального мира, ибо в нем находит свое проявление мир Форм:

"Быть может, гностики скажут, что их доктрина побуждает нас отрешаться от тела и ненавидеть его, тогда как наша теория привязывает душу к телу. Но это подобно тому, как два человека живут в одном доме. Один критикует постройку и все же остается в доме. Другой не критикует. Он даже говорит, что архитектор построил его с большим искусством, и ждет времени, когда уйдет оттуда и не будет больше нуждаться в пристанище" (II 9, 18, 1). "Тот, кто жалуется на то, как устроен мир, не знает, что делает и на что посягает. Ибо он не ведает непрерывного порядка вещей, связи между первыми и вторыми, между вторыми и третьими, и так далее, вплоть до самых последних. Так не будем же гнушаться некоторыми творениями из-за того, что они ниже первых: надо с кротостью принимать природу всех существ" (II 9, 13, 1).

Надо принимать собственное тело со смирением: действительно, мудрец знает, что достаточно сосредоточиться, чтобы низменная сторона его существа пребывала в мире и не мешала созерцанию. Но если тело снова будет его отвлекать, он перенесет это терпеливо:

"Чтобы отрешиться от тела, душа должна замкнуться в себе и пребывать свободной от всех страстей. Конечно, существуют неизбежные удовольствия. Но душа будет воспринимать их только как отвлеченные ощущения; они будут подобны для нее лекарствам или средствам, предупреждающим страдания, чтобы они не смущали душу. Что до самих страданий, душа должна подавлять их. Если она не в силах это сделать, она будет переносить их со смирением и ослабит их, стараясь, чтобы они не задевали ее" (I 2, 5, 5).

Затем Плотин уточняет, как душа должна оставаться независимой от присутствующей в ней низшей стихии, чьи силы – желание и агрессивность – переполняют тело. Затем он продолжает:

"Короче говоря, сама душа останется незапятнанной всем этим. Но она захочет также подвергнуть очищению слабейшую свою часть, чтобы даже эта низшая часть не испытывала более волнений, идущих извне, или же, если это случится, чтобы эмоции эти не были сильными; тогда такие потрясения станут редки и будут быстро стихать благодаря воздействию души" (I 2, 5, 21).

Глубокий смысл этого кроткого отношения к самому себе открывается нам в следующих строках:

"Низменная часть души уподобится человеку живущему вблизи мудреца. Соседство это приносит свои плоды: либо он становится похож на него, либо так его почитает, что не посмеет сделать что-то, чего мудрец не пожелал бы. Поэтому внутренней борьбы не будет. Присутствия Разума достаточно: низшая часть души склонится перед ним. Если ее что-то смущает, она сама будет досадовать, что не пребывает в покое в присутствии своего властелина и сама же будет обвинять себя в слабости" (I 2, 5, 25).

Здесь мы подходим к пониманию того, в чем секрет доброты Плотина. Мудрец силою своей духовной жизни преображают низшую часть своей души, как преображает и людей, которые с ним общаются. Ибо в существующей действительности самым эффективным действием является чистое присутствие. Благо воздействует на Дух самим своим присутствием, и Дух воздействует на душу, а душа на тело одним своим присутствием. Итак, в плотиновском аспекте нет борьбы с самим собой, нет духовною "конфликта". Для преображения всего человеческою существа вкупе с его низшими проявлениями достаточно, чтобы душа сосредоточилась на созерцании, чтобы она обратилась к Богу.

Может возникнуть мысль, что его созерцание поглощает душу и мешает обращать внимание на события внешнего мира. Но – тому свидетельство жизнь Плотина – при достижении определенного уровня внутренней чистоты, когда созерцание стало постоянным, а взгляд чистым и как бы изучающим свет, устремленность к Духу не исключает внимания к ближнему, к окружающему миру, к собственному телу. Одновременная открытость для Духа и для других людей порождается все той же свободой, все тем же любовным ожиданием. Внимание, о котором говорилось, – это и есть доброта. Преображенный взгляд, озаряя своим сиянием все окружающее, впивает благодать, идущую от Бога. Утвердившись в Благе, взгляд Плотина проникает в то, что вещи как бы порождаются Благом. Итак, нет больше понятий "извне" и "вовне", есть единый свет, и душа проникнута к нему благим чувством:

"Чем лучше ты сам, тем более ты доброжелателен по отношению ко всему окружающему и к людям" (II 9, 4, 44).

Плотин чувствовал, – и в этом вся его жизнь, – что доброта, как и благодать, возвещают о присутствии Единого:

"Благо полно нежности благосклонности и кротости Оно всегда открыто тому, кто его ищет" (V 5, 12, 33).

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия












 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.