Гомперц Т. Греческие мыслители

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА ПЯТАЯ Эмпедокл

1. Тому, кто в наши дни посетил Агридженто, все, шаг за шагом, будет напоминать об Эмпедокле. Ибо для благоговейной памяти итальянцев, воспитанной непрерывностью культурной жизни, не существует пограничных столбов, размежевывающих периоды истории. Как мантуанцу дорог и памятен его Вергилий, как жителю Катании - его Стесихор, сиракузцу - его великий «согражданин» Архимед, так обитатель Агридженто (Агригенто, Акрагаса) чтит и лелеет память своего великого соотечественника, известного во всем мире мудреца и народного героя, Эмпедокла. Ученики Мадзини и Гарибальди славят его как демократа, положившего конец власти аристократии, в течение трех лет угнетавшей Агригент, и даже презревшего предложенную ему корону правителя. Эти сведения не лишены правдоподобия. Они не противоречат всему тому, что нам известно об обстоятельствах его личной жизни и об истории его города. И другие города Сицилии в то время также были охвачены глубокой смутой. Род Эмпедокла принадлежал к одному из знатнейших в стране. Когда он появился на свет в девяностых или, самое позднее, в восьмидесятых годах V века, род его процветал в богатстве и могуществе. Его дед, которого тоже звали Эмпедокл, победил в езде на четырехконной колеснице в Олимпии в 496 г. Отец его, Метой, участвовал в 470 г. в низложении тирана Фрасидея и приобрел руководящее значение среди своих сограждан. Поэтому нас не должно удивлять, если его сыну, выдающемуся как благородством духа, так и происхождением, были открыты все пути к царской власти. Однако же, по всей вероятности, не одни лишь демократические симпатии побудили его отказаться от единовластия и от участия в аристократическом правлении; к этому мог подвигнуть его и мудрый расчет. Человек, одаренный таким могуществом мысли и слова,
240
которого стоит среди имен основателей риторического искусства, мог надеяться играть более значительную роль в демократически расчлененном обществе, нежели в узком кругу равных ему по происхождению людей. Отвергнутый венец сам по себе является уже не малой причиной славы, и притом славы, не забрызганной кровью или грязью. И, наконец, престол, возникший из мутных волн революции, легко мог снова быть захлестнут ими, - в те смутные эпохи и царское достоинство не являлось верной защитой от превратностей народной симпатии. Частному лицу, по крайней мере, не грозила кровавая месть от руки какого-нибудь фанатика свободы; когда его руководство надоедало неверной толпе, она попросту обрекала его на изгнание. Такова была, по-видимому, и участь Эмпедокла, который в возрасте 60 лет вследствие несчастного случая заболел и умер на чужбине в Пелопоннесе, - конец, казавшийся столь недостойным великого мужа, что одни из его биографов заменяли его пресловутым прыжком в пламя Этны, другие рассказывали о том, Как он огненным видением вознесся к небу.
В действительности честолюбие великого гордеца жаждало большего, чем все царские престолы. Пышный царский дворец на берегах «желтого Акрагаса», может быть, и манил его, что значила власть над какими-нибудь 800 000 подданных по сравнению с незнающей себе предела ни в числе, ни во времени, ни в пространстве властью над душами, доступной лишь мудрецу, «духовидцу» и чудотворцу? И что значит царь по сравнению с божеством? Ибо не меньшего хотел Эмпедокл, возгласивший своим верным: «Я для вас ныне бессмертный бог, а не смертный человек». В пурпурной одежде, перепоясанной золотом, с жреческим миром в длинных волосах, обрамлявших его смуглое лицо, он из края в край проходил Сицилию, окруженный толпами благоговейных почитателей и почитательниц. Тысячи, десятки тысяч людей славили его, хватались за края его одежд и вымаливали у него то
241
счастливые предсказания, то излечения различных немощей и болезней. Он утверждал, что имеет власть и над ветром и непогодой и может повелевать иссушающим солнечным зноем и губительными ливнями. И он имел на то некоторые основания. Ему удалось избавить город Селинунт от свирепствовавшего там мора, осушив его почву; своему родному городу он дал более здоровый климат, пробив в скале проход, от-,; крывший доступ освежающим северным ветрам. В качестве инженера, как и в качестве врача, он совершил, быть может, много великого, и еще больше обещал. Мнимоумершую, пролежавшую тридцать дней «без дыхания и пульса», он вывел из ее летаргического состояния. Горгий, бывший его учеником, видел его «чародействующим», причем мы вряд ли будем правы, приписав его чудесные излечения одному лишь гипнозу или силе воздействия на воображение больных. Нелегко составить себе верное суждение о человеке, в уме и характере которого чистое золото подлинных дарований и заслуг так странно перемешалось с мишурой пустого тщеславия. Дня объяснения, если не для оправдания последнего, вспомним особенности его соотечественников, может быть, и его сограждан. Страсть к театральным зрелищам и к внешнему блеску, по-видимому, искони была заложена в характере обитателей острова, ставшего колыбелью риторики. В полуразвалившихся остатках храмов, венчающих холмы вокруг Агридженто, нас поражает склонность к эффекту, ко всему причудливому и чрезмерному. Еще труднее проникнуть к последнему источнику учений Эмпедокла, которым недоставало, безусловно, строгого единства и которые не избежали обвинения в поверхностном эклектизме.
2. В глазах врача, жреца, оратора, политика, создателя общеполезных сооружений на первом плане стоит человек. В силу этого мы должны искать в Эмпедокле, поскольку он является философом, скорее антрополо-
242
гa, чем космолога, и поскольку он исследователь природы, скорее физиолога, химика и физика, нежели математика и астронома. Действительность не обманывает эти Ожидания. Из двух последних научных областей наукой о числе и пространстве Эмпедокл вовсе не занимался, в астрономию же не внес каких-либо выдающихся новых черт. Напротив, биологические исследования обогатил он многими новыми, плодотворными точками зрения. Главное его дело, однако, заключается м учении о веществе. Вряд ли будет преувеличением сказать, что с Эмпедоклом мы как бы в мгновение ока переносимся в современную химию. Три основные идеи ной науки впервые отчетливо выступают здесь перед нами: гипотеза множественности, и притом ограниченной множественности основных элементов; идея соединений, в которые вступают между собой эти элементы; и, наконец, признание многочисленных количественных различий или изменчивости пропорций в этих соединениях.
Возможно, что в данном случае практик-врач указал путь исследователю умозрительной химии. Научное предположение о том, что болезни возникают из столкновения или нарушения правильного соотношения тех неоднородных веществ, которые заключаются в животном организме, встречается нам уже у Алкмеона, - следовательно, приблизительно за полвека Эмпедокла. Оно пользовалось общим признанием- по крайней мере, в медицинских кругах - и, как на это ясно указывает однажды уже упомянутое нами сочинение Полиба, выставлялось как аргумент против монизма в учении о веществе. Но и помимо этого, монизм вообще оказался бессильным доставить точное объяснение явлений природы. Между тем, чем дальше о исследование природы, тем больше стремились исследователи, и это естественно, перейти от смутных сообщений к исчерпывающему детальному изучению. Не только неопределенный, не опирающийся ни на точное знание фактов, ни на строгую мысль транс-
243
формизм старших ионийцев (из числа которых мы должны исключить Анаксимена) был признан недостаточным, действительно не оставалось ничего другого, как свести множественность феноменов к первичной множественности мира материи. В то время, как старший современник и, до некоторой степени, единомышленник нашего философа, Анаксагор, так сказать, выбросил ребенка вместе с ванной, т.е. отказался от какого бы то ни было различения между элементом и производным веществом, и в этом отношении возвратился к младенческому состоянию человеческой мысли, Эмпедокл предпринял в науке не столь резкое и насильственное изменение. Отказавшись от единой стихии, он не отказывался от учения о стихиях вообще. Возможно, что школа практической политики научила его ценить компромисс и счастливо предохранила от опасности категорической альтернативы {единая первостихия - или вообще нет первостихий). Для того чтобы получить множественность первостихий, достаточно было слить между собой учения Фалеса, Анаксимена и Гераклита, или, вернее, лежащие в их основе бессознательные начала народной физики, и следуя по стопам этой последней, присоединить к воде, воздуху и огню еще и землю. Созидающие и одержащие мир «четыре стихии», сохранившиеся теперь только в народной речи, да еще в поэзии, имеют длинную и славную историю. Авторитет Аристотеля, включившего их в свое учение о природе, навеки сохранил значение за этой доктриной и наложил на нее печать нерушимого догмата. Тем не менее она с самого начала была лишена всякого внутреннего обоснования. Ясно, что она опирается на грубое смешение, ибо без дальнейших доказательств видно, что она в последнем счете сводится к различению трех способов сцепления, выражающихся в состоянии твердом, жидком и рассеянном, т.е. иначе говоря, трех основных состояний, в придачу к которым, на равных с ними правах, присоединено было простое явление, ос-
244
лепляющий чувства побочный феномен процесса горения. Основные формы всего материального мира заняли здесь место простейших и единственных основных веществ.
Тем не менее неизмерима была значительность этого учения. История науки не всегда оценивает мерилом объективной истинности. Какая-нибудь теория может быть совершенно истинной, но вместе с тем, появившись в неблагоприятную, подготовительную стадию человеческой мысли, она остается бесплодной и непроизводительной; другая теория может быть совершенно ложной - и все же в известной фазе развития она оказывается необычайно благотворной для прогресса познания. К первой категории принадлежит, - по отношению к веку, о котором мы говорим, и даже для многих последующих веков, - учение об одной первичной материи; ко второй - по отношению к тому же и к ближайшим следующим векам, - учение о четырех стихиях. Нужды нет, что ни одна из них в действительности не есть первичная стихия, элемент, что даже та из них, которая всего более заслуживает этого названия, т.е. вода, также является составным, тогда как Земля и воздух суть лишь названия для бесчисленных, частью простых, частью сложных тел, и притом названия, обнимающие собой лишь одну из многих форм их проявления, не говоря уже о той небылице, которой является «стихия огня», - тем не менее, эта лженаука была как бы личинкой, из которой могла впоследствии выйти истинная наука. Был дан ник бы образец, воплотивший собой основы искусственного анализа, образец, с помощью которого эти основы и впервые могли развиться. Если бы для создания понимания элемента и сложного тела наука дожидалась того времени, когда в ее распоряжении оказались бы истинные элементы и истинные их соединения, ей вовеки не дождаться этого, ибо лишь ложными путями южно было достигнуть истины в учении о веществе, так же, как и в астрономических учениях. Во всяком
245
случае, мысль Эмпедокла была столь же истинна, сколь ложно было ее применение. Не говоря уже о том, что он, подобно всем своим предшественникам, не признавал ни возникновения, ни уничтожения, но и относительно утверждений, являющихся обратной стороной этих отрицаний, у него были более ясные идеи, чем у кого-либо из них. Подобно Анаксагору, во всяком мнимом возникновении он в действительности видит «лишь смешение», в мнимом исчезновении - распадение этого смешения. Но он знает и признает также и тот факт, что чувственные свойства соединений зависят от характера соединения. Он сообщает это открытие прежде всего посредством необыкновенно красноречивого многозначительного сравнения. Чтобы объяснить бесконечное многообразие свойств, являемых миром вещей нашим чувствам, он напоминает о том процессе, который постоянно совершается на палитре художника. Свои четыре основные стихии сравнивает он с четырьмя основными красками, которыми пользовалась живопись его времени и из последовательных смешений которых получились их бесчисленные цвета и нюансы. Нa это мы вправе возразить, что это только сравнение, а не объяснение. Однако же это сравнение уже заключает в себе элементы объяснения. Прежде всего нам дана здесь идея о том, что простое количественное различие в соединении двух или больше тел является основанием качественного различия чувственных свойств составного тела. Нам нет нужды сложными умозаключениями доказывать, что наш философ действительно разделял этот взгляд, так как это может быть непосредственно показано на основании подлинных источников. Он сделал попытку - в частностях своих довольно фантастическую - свести все особенности различных составных частей животного организма главным образом к количественному различию их химического состава. Так, например, мясо и кровь состоят из равного - по весу, а не по объему - количества частей
246
четырех стихий; кости же заключают в себе 1/2 огня, 1/4 земли и 1/4 воды. Несомненно, что он находил самое широкое применение этому объясняющему принципу. Иначе как мог бы он так убежденно настаивать на зависимости чувственных свойств от способа соединения составных тел, как это явствует, например, из вышеприведенного примера? Сами по себе четыре основные стихии дают лишь очень малое число возможных комбинаций, а именно одну четверную, четыре тройных и шесть двойных. Но как только каждая из стихий вступает в соединения в различных пропорциях, число возможных комбинаций тотчас же возрастает до бесконечности, и в таком случае этот принцип действительно оказывается способным объяснить все неисчерпаемое разнообразие тел. Прежде чем идти дальше, напомним еще раз о том, что
здесь мы имеем перед собой одно из изумительнейших предвосхищений современной науки. Какие только задачи ни разрешала в химии XIX века со времени Дальтона теория пропорций и эквивалентов! Особенное значение приобрела она в области органической химии, к четырем главным элементам которой (С, Н, О, N) буквально применим почерпнутый из античной живописи пример четырех основных красок, в особенности в последнее время, когда новейшие исследования установили, что число атомов, входящих, например, в белковые вещества, доходит до нескольких сот.
3. Неизменность природы основных тел наряду с изменчивым многообразием сложных образований-на этой идее Эмпедокл совершенно сходится с современным химиком. Однако из двух обосновывающих эту идею научных положений мы можем с уверенностью приписать ему лишь одно, а именно изложенное выше воззрение на значение количественного соотношения простых тел, входящих в состав сложного. Знание же другого, и еще более значительного
247
факта, а именно того, что свойства сложного тела обусловливаются его строением, т.е. положением и движением его частиц, и что тела, различные в этом отношении, производят в связи с этим различное действие на другие тела, между прочим на наши органы чувств, - этого знания, или этой гипотезы, он, во всяком случае, определенно не высказывал. И все же, нечто подобное он должен был предполагать или же вообще ему нужно было отказаться от всякого понимания того явления, что стихии в своих соединениях, говоря его словами, «проникая друг через друга, являют измененный лик». Мы также вовсе не находим у него столь неизбежного в этой связи признания и оценки той роли, которую играет в наших чувственных восприятиях субъективный фактор. Однако он подходит к этому признанию ближе, чем кто-либо из его предшественников, - за одним, впрочем, исключением. Это исключение составляет самостоятельный мыслитель и исследователь, принадлежавший к пифагорейским кругам, Алкмеон, заслуги которого долгое время недостаточно оценивались. У него мы впервые встречаем указание на субъективные феномены чувств. К нему примыкал, как это легко доказать, и наш великий мудрец. Подобно Алкмеону, и только ему одному, он представляет себе внутренность глаза в преобладающем количестве состоящей из огня и воды. Основываясь на этом, он сравнивает строение глаза с устройством фонаря. Прозрачным стенкам, защищающим пламя от задувающего его ветра соответствуют в глазу тонкие пленки, покрывающие собой частью огненное, частью влажное содержимое глазной полости. Здесь выступает принцип, по всей вероятности опирающийся на аналогию из области чувства осязания и сопротивления и утверждающий, что подобное познается подобным. Соответственно этому, огненные составные части глаза служат для познания внешнего огня, водяные же - для познания воды, причем эти две стихии являются как бы типами светлого и темного.
248
Акт восприятия происходит таким образом, что при приближении исходящих от тел огненных или водяных истечений им навстречу выступают из воронкообразных глазных пор соответственные огненные или водяные частицы. Это вступление обусловливается взаимным притяжением всего однородного; происходящие же вне глаза, но вероятно на самой поверхности его, касания частиц, извне проникающих в поры, и тех, которые выступают изнутри, и порождают собой восприятие. Таким образом, акт зрения рассматривается как некое ощупывание светлого светлым и темного темным. Поэтому в зависимости от того, какой из этих двух стихий обладает глаз различных пород животных и различных индивидуумов в меньшем, т.е. недостаточном количестве, - в зависимости от этого оказывается он более приспособленным воспринимать цветовые впечатления и, следовательно, лучше видеть при дневном свете или же в сумерках. Как ни грубо и ни произвольно это представление о механизме и процессе зрительных восприятий, как ни несовершенно объясняет оно даже то, что ставит себе задачей объяснить и, наконец, как ни многочисленны вопросы, на разрешение которых оно и не претендует, - все же в одной заслуге нельзя ему отказать. Оно является, все же попыткой, хотя еще столь несостоятельной объяснить восприятия с помощью посредствующих процессов, и притом попыткой, отводящей известную, сперва, правда, незначительную, роль субъективному фактору и вследствие этого служащей этапом пути, конечной целью которого является признание того, что наши чувственные восприятия ни в коем случае не суть простые отображения вне нас находящихся объективных свойств вещей. Теория эта не отрицает также некоторого значения и за основоположением релятивизма. Ибо не только большее присутствие огненной или водной стихии в каждом глазу объясняет собой, как уже было указано, различие восприятий, но и сама форма и величина его пор должна
249
была при этом, как и при других чувственных впечатлениях, способствовать или же препятствовать вхождению «истечений». Лишь соответствующие порам истечения признаются Эмпедоклом познаваемыми. Таким образом, и эта ложная теория пролагала путь правильному взгляду на природу чувственного восприятия. Человеческая мысль постепенно отдалялась от той точки зрения, которая не оставляла иного выбора, как слепое принятие или не менее слепое отрицание показаний чувств. Эти последние все больше освобождались от всех примесей, проистекающих от индивидуальных или временных различий во впечатлениях; область познания, вырастающая из этого источника, одновременно и ограничивалась в своем значении и вместе с тем в пределах этих границ делалась все достовернее.
4. Достоинства и недостатки, присущие исследованиям Эмпедокла по физиологии чувств, свойственны и другим его теориям, относящимся к той же области. Все они направлены на то, чтобы свести физические и душевные процессы жизни человека, животного и растения к общим процессам природы. Пограничные столбы между органическим и неорганическим, между сознательным и бессознательным должны быть внесены, или, вернее, их не нужно возводить. Это вещее прозрение единства всей жизни природы и духа составляет силу и вместе с тем слабость Эмпедокла. Слабость потому, что его всеобъемлющие обобщения не столько покоятся на доказательстве присутствия однородного в разнородном, сколько на простом игнорировании различий, и, наконец, потому, что все это предприятие было если и не более, то во всяком случае столь же грубо и преждевременно, как родственные ему усилия Анаксагора. Очевидно, на мысль Эмпедокла оказало сильнейшее впечатление наблюдение того, что подобное взаимно притягивает друг друга. Способствовать упрочению такого убеждения
250
могли как массовые скопления однородных веществ (воздух, земля, облака, море), так и параллельное этому заимствованное из социальной жизни и вошедшее в Греции в поговорку наблюдение, что «равный соединяется с равным». Напротив, на взаимопритяжение, основанное на различии полов, в то время обращалось мало внимания, а противоречащие этому основоположению явления природы, в наше время знакомые всякому и почерпнутые главным образом, из учения об электричестве, и вовсе были не известны. У Эмпедокла этот мнимоуниверсальный закон природы всюду и всегда находит себе применение. Идет ли речь о росте растения или происхождении человеческого рода, объяснение того и другого сводится к тому, что находящийся в недрах земли огонь стремится к внешнему огню и через это выгоняет на земную поверхность как растение, так и еще не оформленный, состоящий из земли и воды человеческий зародыш. Возникает ли вопрос о дыхании животных - и в этом случае объяснение сводится к тому, что заключающийся в организме огонь, движимый тем же стремлением, выталкивает обволакивающий его воздух и этим производит выдыхание. Преобладание одного из элементов, одной 113 стихий у различных пород животных определяет собой как их различные свойства, так даже - сообразуют все тому же основному принципу - избираемые ими для жизни стихии: так, насыщенные воздухом животные стремятся к воздуху, богатые водой - к воде и богатые землей - к земле. То, что равное познается равным, является общей нормой, применяющейся не только, как мы видели, к чувственному восприятию, но и к мышлению в собственном смысле слова. Та потребность в восполнении равного равным, с которой мы встретились в теории зрительного восприятия, лежит в основе всякого другого влечения, например, потребность в питании и объясняет собой, эмоцию удовольствия, наступающую при удовлетворении, и неудовольствия - при неудовлетворении этого влече-
251
ния. Как бы ни были односторонни и даже порой фантастичны эти теории, мы не можем не признать за ними некоторого величия, напоминающего мирообъемлющую широту гераклитовской мысли. Однако всегда испытываешь облегчение, когда однотонность этих объяснений прерывается подлинным, хотя бы и искаженным в угоду теории наблюдением природы. Таким наблюдением или, вернее, истиной, полученной с помощью эксперимента, Эмпедокл обосновывает явление дыхания кожи или испарины. Он указывает на то, что если, плотно заткнув пальцем обращенное книзу отверстие пустого сосуда, отпустить его в воду, то он и после удаления пальца не наполнится водой, тогда как при других условиях вода тотчас же хлынет в сосуд и до краев наполнит его. Ему совершенно ясно, что в нервом случае вхождение воды заграждает воздух, наполняющий собой сосуд и задержанный в нем пальцем. Подобно этому, в тело только тогда может проникнуть вне его находящийся воздух, когда кровь отливает от его поверхности и приливает к внутренним органом. Правильная смена, в которой совершается этот отлив, обусловливает собой столь же правильное дыхание кожи, происходящее посредством пор.
Как ни велико было влияние, приписываемое Эмпедоклом этому мнимо универсальному принципу природы - притяжению равного равным, он, во всяком случае, не мог признать его единственным царящим в мире законом. Ему противостоял, - ослабляя и ограничивая его, - в этом Эмпедокл не мог сомневаться - противоположный принцип, стремление к разъединению однородного и к соединению разнородного. Иначе как могли бы возникнуть и утвердиться органические существа, - так должен был бы он себя прежде всего спросить, - ибо в каждом из них многие, если не все четыре стихии соединены в одно целое? Нынешнее состояние мира являет собой как бы компромисс обоих основных устремлений, - так в образовании всякой особи сказывается господство
252
второго устремления, тогда как в ее питании (согласно изложенной выше теории Эмпедокла), как и в конечном ее распадении, снова возвращающем землю земле, воздух воздуху и т.д., непреложно проявляется первое устремление. Теперь припомним, что уже Анаксимандр, так же, как и Анаксагор, учил, что распадение вещества или разделение стихий произошло во времени и что ему предшествовало состояние совершенной вещественной однородности или полнейшей смешанности и взаимопроникновения отдельных веществ. Если Эмпедокл - в силу ли преемственности или собственных размышлений - прочно держался за эту гипотезу, то он неминуемо должен был в своем рассуждении дойти до той точки времени, когда одна из двух основных тенденций мировой жизни господствовала безраздельно и взаимопритяжение подобного было совершенно подавлено противоположным принципом, взаимопритяжением неподобного. В таком случае, некий закон архитектоники мысли как бы настойчиво требовал, чтобы и первому, еще более мощному принципу, был также предоставлен период неограниченного единовластия. И если, наконец, выше столь пространно изложенные основания побуждали Эмпедокла не менее, чем Анаксимандра, Гераклита и, по крайней мере, часть пифагорейцев, признать мировой процесс циклическим, в таком случае, смена этих двух эпох должна была представляться ему не однократной, а вечно сызнова повторяющейся, вечно обновляющейся сменой мировых периодов. И он действительно учил такой смене, факторы которой видел в двоице или паре взаимопротивоположных сил, попеременно одерживающих верх и этим достигающих временного полновластия. Эти правящие веществом потенции он называет «дружбой» и «раздором», причем первая собирает и единит разнородное, тогда как второй, когда наступает его пора, снова уничтожает единение и предоставляет стихиям следовать изначально присущему им стремлению объеди
253
нять однородное. Не внезапно, не единым взмахом вытесняет одна из этих сил другую, - наоборот, в каждый из сменяющих друг друга периодов обе они борются между собой. То одна из них, то другая является той восходящей силой, которая в медленной борьбе постепенно ослабляет, и, в конце концов, одолевает другую. За конечной победой, однако, снова следует нисхождение и поражение, вызываемое постепенным, усилением побежденной противоположной силы. Таким образом, в этом приливе и отливе Эмпедокл различает как бы два гребня волны и две ложбины между волнами: победу «дружбы» и возрастание «раздора», победу «раздора» и возрастание «дружбы». Если, как мы надеемся, наше изложение правильно наметило исходную точку системы нашего философа, то мы должны будем отнести этот еще недостаточно освещенный нами элемент ее, постепенность перехода от преобладания одной силы к преобладанию другой на счет его глубокого проникновения в природу, благодаря которому все внезапное и лишенное промежуточных ступеней казалось ему неправдоподобным, длительность же и постепенность всего совершающегося являлись ему основным законом мирового процесса. Первая из этих вершин, господство «дружбы», характеризуется состоянием, которое может быть приравнено к первичному «смешению» Анаксагора и его аналогии у Анаксимандра. Необозримый шар обнимает собой все до полнейшей неразличимости смешанные и слившиеся стихии. Противоположную картину являет собой господство «раздора», почти совершенно разделяющее четыре основных вещества и собирающее основную массу каждого из них в некоторое самостоятельное единство. Органическая жизнь, привлекавшая наибольшее внимание Эмпедокла, не может ни возникнуть, ни процветать ни на одной из этих вер шин. Ибо всякий организм слагается из многих, в из меняющихся пропорциях соединенных стихий, которые во внешнем мире, из которого он черпает себе
254
питание, хотя и находятся, частью, по крайней мере, в состоянии разъединения (мы сказали бы в легко разложимых соединениях), но должны быть способны и на соединение между собой. Первое из этих условий присутствует на первой из упомянутых высших точек, а последнее - на второй. Объединенными находим мы эти два условия лишь на двух промежуточных или переходных ступенях, разделяющих оба полюса космической эволюции. Таким образом, органическая жизнь зарождается и упрочивается лишь в узловых пунктах перекрещивающихся течений, в средоточии обеих ложбин между гребнями волн; и всякий раз, как одно или другое из восходящих движений достигает своей вершины и цели, - она гибнет и исчезает.
5. Мы коснемся лишь в кратких чертах частностей космологии Эмпедокла. Ни положительные, ни отрицательные стороны ее не оказали реального воздействия на будущее; к тому же сведения наши в этой области очень неполны. Так, например, даже основной вопрос о форме Земли - шарообразной или барабановидной - может быть решен нами лишь с некоторым вероятием. Подобно Анаксагору Эмпедокл считал, что доныне устроена и стала космосом лишь некоторая часть первичной массы вещества. Теснейшее единение и взаимопроникновение веществ, наступившее ко времени возобладания «дружбы», являет нам их в форме неподвижного «шара», рассматриваемого как личное, блаженное существо (Sphairos). Разделение веществ началось, как повествует один стих Эмпедокла, с отделения «тяжелого» от «легкого». Можно с полной вероятностью предположить, что механическим агентом при этом процессе явилось вращательное движение, которое собрало все наиболее тяжелое, а именно перемешанное с водой вещество в центре этого вращения, т.е. в том месте, которое является нашей нынешней обителью. Остается непоясненным первый толчок, который вызвал это
255
движение, охватившее «один за другим все члены божества». Вверх поднялась часть воздуха и прежде всего огонь. Под действием огня воздух затвердел, как бы остекленел в форме кристаллического небесного свода. В оставшейся и застывшей в неподвижности срединной массе длящееся движение, порожденное первичным вращением, вытесняло из земли находящуюся в ней воду в граничащие с ней пределы, в то время как небесный огонь в свою очередь посредством процесса испарения извлекал из моря, этой «испарины земли», странным образом затерявшиеся в нем частицы воздуха. Но почему же Земля стоит неподвижно и, главное, почему она не падает вниз? На этот вопрос мудрец из Агригента отвечает умозаключением по аналогии, которое хотя и вызывает у нас изумление перед живостью и подвижностью его фантазии, умеющей связать между собой самое отдаленное, но нисколько не убеждает нас. Размышляя о причинах мнимой неподвижности Земли, он вспоминает один фокус, столь же популярный в ярмарочных балаганах древнего мира, как и в современных. Наполненные водой или какой-либо другой жидкостью кубки прикрепляются к проволоке таким образом, что их верх обращен внутрь, а низ - наружу, и затем эту проволоку вращают по кругу, причем вода не проливается из кубков. Эмпедокл увидел здесь разрешение стоявшей перед ним загадки. При самом быстром вращении кубков находящаяся в них вода не проливается, - при самом быстром круговращении неба не падает находящаяся в его центре Земля: эта аналогия совершенно удовлетворяла его, тогда как нам это сравнение кажется весьма странным и на первый взгляд даже вовсе неподходящим. Ведь мы знаем, что в данном опыте не что иное, как центробежная сила приковывает жидкость ко дну кубка и противодействует ее стремлению вылиться. Между тем центробежная сила не могла бы здесь играть никакой роли, если бы сама жидкость не вращалась вместе с кубком, содержащим ее. Каким же
256
образом можно было (так спрашиваем мы в удивлении) сравнивать относительный покой жидкости с мнимым абсолютным покоем Земли? Но Эмпедокл был лишен ясного понимания закона причинности, и ему казалось, что как в одном, так и в другом случае «быстрейшее» круговращение побеждало меньшую силу и быстроту стремления к падению. Это ложное объяснение крайне характерно для той поспешности и неразборчивости, с которой пылкий сицилиец отовсюду выискивал и набирал сравнения, и для всего его образа мысли, отличающегося скорее широтой, нежели глубиной. Смену дня и ночи он объяснял обращением неба, состоящего из двух полушарий, одного - темного, и другого - светлого. Солнце не обладает самостоятельным светом, оно есть стекловидное тело, собирающее и отражающее свет эфира (возможно, что в этом утверждении Эмпедокл шел впереди младших пифагорейцев). Вместе с Анаксагором он учил, что Луна заимствует свой свет у Солнца и вместе с ним же он правильно объяснял затмение обоих светил. Вместе с Алкмеоном он отличал свободно движущиеся небесные тела от неподвижных звезд, прикрепленных к небесному своду. Мы не будем останавливаться на его частью правильных, частью, хотя и ложных, но все же остроумных объяснениях метеорологических явлений, и обратимся к его глубоким теориям, касающимся органической жизни и ее происхождения.
6. Мы недостаточно осведомлены о том из двух способов возникновения органических существ, который получается как следствие разделения стихий. Нам уже приходилось упомянуть о единственном относящемся сюда замечании, касающемся происхождения бесформенных комьев, из которых впоследствии возникли люди. Более полны наши сведения относительно протекающего под знаком «дружбы» образования растительного и животного мира, постепенно восходящего все к большему совершенству. Первый предше-
257
ствует второму и относится к периоду, в котором еще не существовал нынешний наклон земной оси (это нам снова напоминает Анаксагора). Руководящей мыслью зоогонии Эмпедокла, хотя и фантастической, но не лишенной некоторого научного значения, также является уверенность в том, что менее совершенное предшествует более совершенному. Сперва возникли из почвы отдельные члены: «головы без шеи и без туловища», «руки, у которых не было плеч», «глаза без лица». Узы «дружбы» соединили воедино многие из этих как бы раздробленных созданий, другие же продолжали блуждать в одиночку, не приставая к «брегу жизни» и не основываясь па нем. Это объединение создало немало чудесных и чудовищных форм: существа «двухголовые и с двумя торсами», человеческие существа с головами быков», «тела быков с человеческой головой» и т.д. Эти чудовищные порождения, однако, вскоре исчезли, так же, как и первичные отдельные члены; лишь внутренне слившиеся комбинации оказались жизнеспособными, утвердились и путем рождения себе подобных упрочили свое существование. Кто не узнает здесь мысль Дарвина о «выживании наиболее приспособленного»? Приходится признать, что здесь мы видим перед собой хотя и необычайно грубую, но все же небезынтересную попытку объяснить естественным путем загадку целесообразности, царящей в органическом мире. Феномены растительной и животной жизни являются той областью, в которой всего охотнее бродит исследующая мысль сицилийского мудреца. Гениальные догадки переплетаются здесь со вспышками ребяческого нетерпения, мечтающего с налета сорвать с природы ее покрывало и не прошедшего и азбуки в школе отречения. К первым принадлежит замечание: «одно и то же есть волос, листва и густое оперение птиц», - эта мысль, делающая Эмпедокла предшественником Гёте в области сравнительной морфологии, является вместе с тем второй, и в древности столь же мало использованной основой
258
для будущей теории происхождения видов. Ко второй категории принадлежат фантастические попытки выяснить тайну зачатия, рождение детей мужского и женского пола, сходство их с отцом и матерью, двойни и тройни, так называемый испуг женщин, возникновение уродов, бесплодия мулов и т.д., и до некоторой степени толкование явления сна как частичного, и смерти, как полного охлаждения крови.
Нам уже приходилось указывать на тесную связь учения Эмпедокла о веществе с его учением о познании. Уже из положения, что подобное познается подобным, что «землей познается земля, водой - вода, божественный эфир - эфиром, огнем - истребляющим огонь», можно заключить, что сама материя клялась ему одаренной сознанием и что он не пробил резкой грани между царством одушевленного неодушевленного. И действительно таково было рождение Эмпедокла. Не одним только растениям приписывал он, подобно Анаксагору, способность ощущения. Но всему без исключения: «все обладает способностью мышления, все причастно разумности, - так учит он. Отсюда ясно, как не правы те, кто последствие выведения им двух нематериальных сил, представляющих собой смену мировых периодов, совершенно отделял его от его предшественников, гилозоистов, и даже хотел представить его их принципиальным противником. Правда, это введение вносит то систему зародыш дуализма, который, однако, не пустил в ней глубоких корней и не получил развития. Ибо наряду и над этими двумя, попеременно достигающими господства силами царит, - как уже известно создателю, - некоторая, присущая самому веществу, истину универсальная природная сила, тяготение подобного к подобному. И, наконец, еще эта приписываемая материи мыслительная способность и все, не знающая исключения, одаренность сознанием! В силу этого мы имеем право называть его учение усиленным гилозоизмом. Зерно его заключа-
259
ется более, чем в оживлении вещества, - в одухотворении его. Следует упомянуть вот еще о чем: если бы он мыслил материю как нечто косное и мертвое, повинующееся лишь внешним толчкам и не обладающее самостоятельным побуждением к движению, - какой непоследовательностью с его стороны было бы то, что он давал четырем стихиям имена богов, и между прочим, таких, как Зевс и Гера, занимающих высшее место в греческом пантеоне! На это нам возразят, что все это относится к области поэтических прикрас и не обладает серьезной силой доказательства. С этим тоже нельзя вполне согласиться. Ибо тот, кто провозглашает новое учение, обыкновенно ясно создает его новизну и противоположность старым учениям и поэтому стремится скорее излишне подчеркнуть ее, чем сгладить и ослабить ее приданной ему формой. Затем можно упомянуть, что Аристотель, например, видел в этих наименованиях кое-что большее, чем простые риторические фигуры; он определенно высказывается: «богами считает он и их (т.е. стихии)». Однако все эти более или менее второстепенные аргументы излишни: вышеприведенный стих, облачающий в его авторе провозвестника теории всеодухотворенности, совершенно определенно решает вопрос. Последняя тень сомнения должна быть устранена следующим рассуждением. Всякий раз, когда ко времени победы «дружбы» совокупность всего вещества сплавляется в качественно однородное единство, оно обращается в «Сфэйрос», «блаженное Божество». Но как допустить, чтобы то, что в состоянии объединения мыслится как нечто божественное и блаженное и, следовательно, обладающее сознанием и силой, в состоянии разъединения являлось лишенной всякой силы, движимой только извне, косной и мертвой массой? Строгая последовательность, с которой Эмпедокл развивает здесь свои основные мысли до их крайних выводов, явствует из того, что «блаженнейший бог», которому он склонен был бы приписать всякого рода познание, оказы-
260
вается несостоятельным в одном пункте: ему недостает знания «раздора», ибо этот последний чужд блаженному покою этого всеединства, - и как «дружбу» можно узреть и познать только «дружбой», так и «раздор - только страшным раздором».
7. Однако не придется ли нам только что по праву выданное великому мудрецу свидетельство в строгой последовательности снова отнять у него ввиду противоречивого характера, являемого его учением о душе?
С одной стороны - то, что можно было бы назвать физикой души: все душевное сводится к материальному и притом непосредственно, без посредствующего звена особенного душевного вещества. Все различия психических свойств и действий как у различных видов, так и у отдельных индивидуумов и в сменяющихся состояниях одного и того же индивидуума основываются на соответствующих материальных различиях. «Степень ума в человеке находится в зависимости от количества вещества» и «подобно тому, как вы сами меняетесь, в постоянной смене приходит вам мысль за мыслью». Большая умственная одаренность выводится из богатства материального состава и правильного способа смешения. Поэтому органические существа стоят выше неорганических, заключающих в себе лишь одну или немного стихий. На этом основаны все индивидуальные дарования, например, оратора, у которого язык отличается именно в этом отношении от языка прочих людей, или художника, у которого такой является его рука; по этой же причине составная часть тела, являющая собой совершеннейшее смешение стихий, призвана быть носительницей высших душевных функций. «Кровь сердца есть мысль», - говорит Эмпедокл, предполагая, что свободно и без помехи льющаяся из своего источника кровь заключает в себе все четыре стихии в наиболее равномерном смешении.
С другой стороны, учение Эмпедокла о душе является как бы богословием души. Всякая душа есть «де-
мон», низвергнутый из своей небесной родины в «долину скорби», в «безрадостные пределы», где она принимает разнообразнейшие обличил, то мальчика, то девочки, то кустарника, то птицы или рыбы (обо всем этом Эмпедокл говорит по собственному опыту), к этой земной юдоли его приковывает совершенное им преступление, порой смертоубийство или клятвопреступление, и если он, этот «бесприютный скиталец» и возвращается на свою прародину, то не ранее как через 30 000 ор или 10 000 лет. Это учение уже не ново для нас. Это - орфико-пифагорейское учение о душе, воспринятое Эмпедоклом (который вообще горячо прославляет «великую сокровищницу духа» 11ифагора и воздает ему дань благодарности) и воспроизведенное им в ярких красках со всеми чарами безудержного и вдохновенного красноречия. В проникновенных стихах изображает он те роковые ошибки, на которые обрекает людей, не посвященных в тайну странствия души, сама их благочестивая вера. Ослепленный отец, замыслив принести приятную богам жертву, сам того не зная, закалывает собственного сына и, шепча слова молитвы, готовится к ужасной трапезе. Подобно этому сыны пожирают свою мать, и слишком поздно преступники взывают к смерти, которая охранила бы их от совершения страшных преступлений. Лишь через постепенное, тысячелетиями длящееся просветление даю злосчастным снова стать богами, после того как в качестве прорицателей, поэтов, врачей и руководителей человечества они достигнут высших ступеней земного существования. Рука об руку с нравственным совершенствованием действуют внешние обряды посвящения, окропления; им философ посвятил отдельное поэтическое произведение - книгу «Очищений», немногие отрывки которой вместе с фрагментами трех книг «О природе» составляют его литературное наследие.
Как же объяснить, что два столь глубоко различных учения, казалось бы, совершенно исключающих друг
262
друга, в таком полном согласии соединяются в уме одного человека? Ходячее понятие эклектизма мало или вовсе ничего не объясняет. Ибо как неглубок и неразборчив должен был быть мыслитель, провозгласивший оба эти учения как выражение своего глубочайшего убеждения, если бы между этой спиритуалистической доктриной и той материалистической действительно была столь глубокая пропасть, как это кажется на первый, по крайней мере, взгляд! На самом деле это совсем не так. Мнимое противоречие частью вовсе не существует, частью же лежит на ответственности не одного только Эмпедокла. В его глазах «демон» души столь же мало, как в глазах его предшественников сама душа (психея), является носителем душевных свойств, характеризующих индивидуум или род. Относительно этого он выражается совершенно определенно, говоря о собственном предсуществовании; ибо «куст», «птица» или «рыба», которыми он прежде, якобы, был, разумеется, ничем не походили на богато одаренную человеческую личность, какой он является ныне. То же видим мы и в народном веровании, отраженном еще гомеровским эпосом. Как бы нам это ни казалось странным, однако же нет ни малейшего сомнения в том что «психея» у Гомера играет такую же праздную роль в человеческом земном существовании, как и демон души у Эмпедокла. Кажется, будто она существует лишь затем, чтобы в смертный час отделиться от тела и длить свое существование в преисподней. Нигде нельзя найти, чтобы она рассматривалась как живая сила, мыслящая, желающая и чувствующая в нас. Все эти функции приписываются совершенно иному, преходящему существу, при смерти человека и животного растворяющемуся в воздухе. В силу этого с полным правом можно было бы говорить о теории двух душ у Гомера. Эта вторая, смертная душа называется «тюмос» (thymos). Это слово тождественно латинскому fumus (дым), санскритскому dhumas, древнеславянскому дыму и т.д. Непонятная природа этой души-дыма вы-
263
ясняется благодаря одному наблюдению Альфреда фон Кремера, который, исследуя восточные народы и их культурные слои, указал на то, что «пар, поднимающийся от свежепролитой, еще теплой крови» рассматривается, как душевная сила. Эта душа-дым, следы первоначального значения которого можно еще найти в некоторых оборотах Гомера, - так, при возвращении к жизни человека, потерявшего сознание, «тюмос», готовившийся рассеяться, снова собирается в груди или в желудке, имеет, как об этом свидетельствует наличность этого слова, частью с сохранением того же значения во многих родственных языках, более древнее происхождение, нежели исключительно греческая «психея». Когда после этого вошло в сознание понятие души-дыхания, оно нашло почву уже занятой душой-дымом или душой-кровью и поэтому должно было довольствоваться более скромной и вместе с тем более возвышенной ролью. В течение долгих столетий отношения оставались те же. «Доколе движутся члены, спит душа, одна происходящая от богов», - говорит поэт Пиндар, как он, так и народное верование не отказывали ей в активности только во время сна человека. Когда же научные приемы мысли начали распространяться и на феномены души, снова повторился процесс мышления, разыгравшийся уже много столетий назад. Давно побледневшее, утратившее связь со своим происхождением понятие «тюмоса» не могло удовлетворить потребности в материальном принципе, - таким образом, Эмпедокл, увидевший в крови сердца носителя душевной деятельности, как бы вторично открыл душу крови. Если он при этом не отказался и от веры в бессмертную душу, то он поступал, во всяком случае, не менее непоследовательно, чем авторы эпоса, а также и его непосредственный предшественник Парменид. Ибо и тот также сводил как индивидуальные свойства человека, так и его временные душевные состояния к материальным причинам; более того, он приписывал
264
телу, покинутому душой, даже способность некоторого восприятия, а именно восприятия темного, холодного и недвижного, и, кроме того, всему вообще сущему; следовательно, и таким вещам, которые ни в одной стадии своего существования не были связаны с «психеей», приписывал особого рода познание. Несмотря на все это он, однако, никоим образом не порывал с верой в душу и ее бессмертие; вернее предположить, что он, очевидно под влиянием орфиков, верил, что души нисходят в Аид с тем, чтобы оттуда снова возвратиться на землю. То же можно сказать и о младшем пифагорийце Филапае. Ибо подобно тому, как Парменид выводил «разум людей» из состава и «смешения» стихий в различных частях их тела, так Филолай самую душу называет «смешением и согласием» телесных моментов, что, однако, не мешает ему верить в субстанциальную душу и в то, что она по учению «древних богопосвященных и прорицателей» в наказание за искупление ниспослана в тело. подведем итог сказанному. Возможность обойтись без веры в бессмертную душу не мешала Эмпедоклу развить эту веру с представителями народных верований и с его философскими предшественниками и современниками, что свидетельствует лишь о том, что и он, подобно всем им, был движим религиозными побуждениям менее, чем научными. Однако не впадает ли он в противоречие, ставя судьбу души в зависимость от потов людей, в которых она находит свое временное обиталище, и в тоже время выводя умственный и душевный уклад людей, т.е. самый источник их поступков, из материального состава их тела? Без сомнения, так. Однако это противоречие делили с ним не одни только орфики, ибо несомненно, что душа (психея) означала для них лишь то же, что и для Пиндара и Парменида, - уже в гомеровских гимнах можно проследить зерно того противоречия. Ибо что могли бы мы возразить тому, нашел бы несообразным, что в «Одиссее» отдельные, по крайней мере, души, как, например, Титиоса, Танта-
265
ла, Сизифа, несут такие кары за провинности, ответственность за которые по общим представлениям, царящим во всем эпосе вплоть до древнейших его частей, не падает на саму бессмертную душу? История религий всех времен вообще преисполнена подобных несообразностей. Нужно ли напоминать о противоречии предопределения и «вменения» в средневековом учении церкви или о столь близком к орфической доктрине буддистском учении о новых, имеющих значение наказаний, рождениях умершего, за которым в то же время не признается субстанциальной души? Как трудно, если не вовсе невозможно было устранить это противоречие из центрального учения наиболее распространенной религии, - об этом красноречиво свидетельствуют изумительно глубокомысленные и тонкие разъяснения этого противоречия в «Вопросах царя Милинды». Характерна для Эмпедокла лишь та необычайная интенсивность, с которой эти оба враждующие между собой стремления владели - с одной стороны его научным мышлением, с другой - его религиозным чувством. Таким предстает он нашему взору (и это придает его цельному облику как бы некоторые черты барокко): проникнутым глубокой религиозностью членом орфического братства, - и в то же время ревностным пионером научного воззрения на природу; запоздалым учеником древних мистиков и посвященных жрецов, - и в то же время непосредственным предшественником физиков-атомистов. Если этот раскол и причиняет некоторый ущерб цельности его системы, до известного пункта проведен ной с необычайной строгостью, зато он является блестящим показателем всесторонней одаренности и внутренней полноты его богатой природы.
8. Однако мы не встречаем почти ни единого следа этой двойственности там, где всего больше ожидали бы встретить ее, а именно в учении Эмпедокла о богах. Здесь ему удалось соединить обе части его системы в почти совершенно ясной и цельной гармонии
266
Конечно, одаренная силой и сознанием материя не допускала существования наряду с ней внемирного, правящего миром, направляющего и даже творящего его Божества; но ничто не препятствовало вере в божественные существа, по природе родственные миру, существа, которые мы уже встречали у гилозоистов и назвали второстепенными богами. Подобно тому, как все четыре, чтимые как божественные, стихии во время своего единения сливаются в «Сфэйросе» и утрачивают обособленное существование, ту же участь претерпевают (и по всей вероятности, в тот же период, восстанавливающий первичное всеединство) и другие боги, чье бессмертие Эмпедокл определенно отрицает, называя их не вечными, а лишь долговечными.
Мировые периоды, определяющие границы этим долгим существованиям, вместе с тем, вероятно, чинили препоны и судьбам демонов душ. Таким образом, одни и те же узы связывают учение Эмпедокла о богах и о душе, причем всем обособленным существованиям, согласно стремящимся к полному единству существования, положена одна и та же цель. Лишь об одном из этих, так сказать, второстепенных богов имеем мы более определенные сведения. Это Аполлон, которого Эмпедокл (отрицая за ним обладание человеческими членами) в замечательном стихе называет «святым, неизреченным, быстрой мыслью пробегающим мир, душевным существом (phren)». Однако неуместным кажется нам отождествлять этого демона со «Сфэйросом» - Всебожеством или самой одухотворенной Вселенной - и ставить его над ним, который и с в себе самом заключает.
Итак, направленный на Эмпедокла упрек в эклектизме, который не умел бы внутренне примирить единенное им чуждое идейное достояние, оказывается лишенным серьезного основания. Некоторое основание, однако, придает ему один недостаток мышление Эмпедокла, неразрывно связанный с его высшими чувствами. Его неутомимо деятельному, вечно спеша-
267
щему за новыми проблемами, живо чувствующему природу духу недоставало, с одной стороны, терпения, нужного на то, чтобы каждую мысль продумать до конца, с другой же - вопреки преизбыточному богатству его воображения - той властной невозмутимости и презрения к ограничениям, налагаемым познанием факторов, которые помогли Анаксагору возвести его фиктивную химию в научную систему, хотя внешне и не выдерживающую критики, зато внутренне прочно спаянную. Эта особенность Эмпедокла всего яснее сказывается в его отношении к учениям представителей элейской школы. В том, что ему была известна дидактическая поэма Ксенофана, мы не сомневались бы и в том случае, если бы случайная полемическая ссылка и не давала нам в этом полной уверенности. Его пантеизм, завершающийся учением о «Сфэйросе», его полемика против антропоморфизма народных верований, однажды, по крайней мере как мы видели раньше, открыто высказанная, могли быть вызваны предшествующей детальностью колофонского рапсода. Эмпедокл не раз перефразировал Парменида, - вообще он, повидимому, был близко знаком с его поэмой. Посвященные физике в широком смысле этого слова учения его предшественника из «Слов мнения» оказали на него мощное влияние. В меньшей степени можно сказать это относительно метафизики Парменида. Правда, он воспринял и почти буквально повторил его априористические доводы против возможности возникновения и уничтожения. Но то, что мы называли вторым постулатом учения о веществе, выступает в системе Анаксагора несравненно резче и определеннее, чем у Эмпедокла. Правда, мы и у него находим общее утверждение, что стихии остаются неизменно теми же, однако более точного проведения этого принципа у него нет. Вся его оптика основывается на той предпосылке, что всякой стихии изначально присуща одна определенная окраска; но относительно того, как из этих основных красок возникает все бесконечное многообразие различно ок-
268
рашенных веществ, и как вообще возможно, что четыре стихии, «перекрещиваясь между собой, меняют облик», - относительно этого он, во всяком случае, не дал им определенного ответа, столь же стройного и согласного с постулатом «качественного постоянства», как тот, который являет собой учение Анаксагора о веществе, хотя и противоречащее фактам, но зато строго соблюдающее верность этому постулату. И то обстоятельство, что по отношению к Анаксагору у нас нет ни единого доказательства того, что он знал философскую поэму Парменида или принимал ее хотя бы в основных чертах, утверждает нас в нашем убеждении, что не только первый, но в равной степени и второй постулат учения о веществе с внутренней неизбежностью развился из теорий ионийских физиологов и что элеатам мы обязаны лишь их точной формулировкой, а не открытием. Вместе с этим мы, по моему мнению, находим

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия