Олье Дени. Коллеж социологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

Кайуа Р. БРАТСТВА, ОРДЕНА, ТАЙНЫЕ ОБЩЕСТВА, ЦЕРКВИ

Суббота, 19 марта 1938 г.

Данное выступление, тема которого, как говорил Батай, случайно пришла на ум им обоим (ему и Кайуа) во время беседы, затрагивает, однако, самую суть Коллежа Социологии, суть его замысла, суть его мечтаний, самое главное в его существовании. Здесь угадывается тайная комната, в которой сходятся социологи, сближаемые желанием загнать общество в последние окопы.

Но, возможно, это было первое выступление, которое заставило почувствовать разделение голосов, даже если отклонение прямо и не могло проявиться — частично в силу сложившегося фактического положения, которое в очередной раз вынудило Батая упражняться в чревовещании, говорить одновременно и за себя, и вместо Кайуа.

Скорее всего, Кайуа не придавал того же смысла письму Мосса Эли Алеви, что и его автор, письму, которое он попросил Батая процитировать. Выражения, к которым прибегает Мосс, чтобы осудить большевизм, Кайуа воспринял иначе, поскольку в его проекте большевизм выглядел привлекательным. Эти выражения в глазах Кайуа несомненно украшают большевизм множеством привлекательных свойств, превращающих политический аппарат, призванный представлять интересы рабочего класса, в подпольную романтическую организацию, в новое воплощение Общества Иисуса, с дисциплиной, которая обещает привести к безграничному всемогуществу. Дело в том, что интернационализм, который Мосс сурово осуждал, для Кайуа становится одним из главных мотивов сплоченности и превращается в интернационализм иерархов. Таким образом, для Кайуа Коллеж должен стать чем-то вроде Социологического ордена, в том смысле, в каком говорят о Тевтонском ордене, плотным ядром, из которого распространялись бы заговор, конспирация, все то, что Низан называл в то же самое время «подпольной деятельностью».

145

Позиция Батая является в гораздо меньшей степени политической, в гораздо большей степени — мистической и восходит к безвозвратно утраченному шаманизму. Воле к власти Кайуа он противопоставил волю к трагедии. Для него речь уже не идет о том, чтобы использовать тайное общество как средство для достижения какого-либо политического или иного результата, подполье не может иметь никакой другой цели, кроме самого подполья. Его конечная цель исчерпывается его собственным существованием. В этом смысле, хотя и по иным, чем у Мосса, соображениям, Батай питает недоверие к обществам заговорщиков и меняет ярлыки: они образуются вокруг желания господства, которое предает самую сущность тайны.

Таким образом, существует расхождение между Батаем и Кайуа, для преодоления которого последний использует средства диалектики. Орден, за который он борется, получает у него определение гиперцели. Она стоит выше любых частных целей, строго говоря, никому не служит, не позволяет использовать (подчинить) себя и пользуется безраздельной властью. И господствующее положение она занимает не в результате выборов, революции или верности традиции, а по определению. Таким образом, орден в свою очередь получает «экзистенциальную» ценность, которой Батай наделяет тайные общества в противоположность проектам заговорщиков. Мишле, говоря об иезуитах, уже отмечал имеющуюся в развитии любого ордена тенденцию к тому, что он называл «свирепым самообожествлением».

НИ ДЕМОКРАТИЯ, НИ ФАШИЗМ: ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО

Выступление Батая распадается на две части, отделенные друг от друга чтением замечаний, которые ему направил Кайуа. Эти замечания и в самом деле вносят изменения в характер его подхода к теме. Сначала тайные общества были представлены на фоне антифашистских мотивов: тайна — это режим дионисийского, обезглавленного общества (Ацефала), общества смерти короля (в том смысле, в каком, согласно Клоссовски, Коллеж: мог бы быть церковью смерти Бога), своего рода демократия катакомб, или еще, если взять марксистский образ, которым пользовался Батай, подполье старого крота. Однако после прочтения замечаний Кайуа то же самое подполье становится «единственным средством, которое позволяет сообществам, достигшим подлинной пустоты, статического нонсенса, претерпеть взрывное превращение». Обвинения в опустошенности (энтропии) являются частью антидемократических уколов: тайные общества, места сплочения, стали антидемократическим мотивом.

Является ли подобная альтернатива неизбежной? Кайуа случалось говорить, что сражение с фашизмом начинается вместе с

146

сопротивлением демократии. Многие современные комментаторы возлагали на избирательную систему тяжкую ответственность за приход к власти Гитлера, но Кайуа идет дальше. «Между демократией и фашизмом, — пишет он в апреле 1939 г., — имеется нечто гораздо большее, чем просто точки соприкосновения. Несмотря на бросающийся в глаза антагонизм, между ними существует некоторое неизбежное родство, особые родственные узы, которые позволяют понять, что фашизм не отвергает демократическое наследие, и которые уже сейчас предупреждают, что можно представить враждебность к демократии, которая сопровождается такой оке неприязнью и к фашизму. Демократия заключает в себе неизбежность фашизма» («Иерархия существ». «Les Volontaires». Специальный номер «Фашизм против разума». Апрель 1939. № 9. Р. 319). Его точка зрения остается такой оке и в 1940 г., в Буэнос-Айресе, тогда, когда он стремится отмежеваться от двусмысленностей Коллежа и противопоставляет демократии иерархическую республику: «Вообще говоря, весьма важно, как мне кажется, стремиться к организации, которая в любой сфере отдает власть интеллектуальной компетентности и нравственной порядочности, и мне трудно допустить, что эти последние должны подчиняться мнению большинства и, в еще меньшей степени, что они якобы опираются на всеобщее единодушие взбудораженных или запуганных масс. Позволят ли мне хоть на мгновение помечтать об утопии? Я хотел бы, чтобы любой руководитель сам нес ответственность перед себе подобными, объединенными в коллегию, в которой он занимал бы только место первого среди равных» («Защита Республики». Circonstancielles (1940—1945). Париж, 1946 г.).

ОТВЕТ НА АНШЛЮС

Выступление Батая не было предусмотрено. В силу компетенции (и интересов) тайные общества были темой Кайуа. За год до этого в подборке, предназначенной для «Ацефала», Батай процитировал следующий афоризм Ницше: «И прежде всего только не тайные общества. Необходимо, чтобы последствия ваших мыслей вызывали ужас» (О.С. I . Р. 677). Цели, преследуемые «Контратакой», на самом деле были противоположны целям тайного общества. Однако болезнь Кайуа была не единственной причиной, вынудившей Батая высказаться по этому вопросу. После неудачи «Контратаки» и из-за опасностей, которые накапливались на европейской арене, ссылка на тайные общества становится в его размышлениях одновременно и более субстанциональной и более позитивной.

Это выступление Батая состоялось ровно через неделю после Аншлюса: Гитлер вошел в Вену 12 марта. Когда мир вступает в период военной зимней спячки, левым формам сакрального не оста-

147

ется ничего другого, как уйти в подполье. В то же время эта (трагическая) альтернатива милитаризации одновременно обеспечивает и хорошее укрытие для защиты: в отличие от общества заговорщиков реально существующее тайное общество в той мере, в какой пребывание в подполье является его целью, оставляет открытой надежду, что в случае фашистской агрессии оно не станет прямой мишенью. Здесь обнаруживается двусмысленность мимикрии в поведении: для чего насекомые принимают неподвижную позу, из чистого эстетизма или же для того, чтобы обмануть хищника? Этот контекст оказывается особенно чувствительным, если принять во внимание актуальные предпосылки, с которых Батай и начинает свое выступление о тайных обществах. «Каким бы ни был налетевший шквал, — заявляет он, — мы переживем его, и каким бы ни был исход войны, после нее, как и раньше, возникнут противоречивые устремления. И даже если военное господство, — я понимаю под этим фашистское господство, — распространится за пределы тех границ, которых оно достигает сейчас, оно ни в коей мере не сможет разрешить эти противоречия. В действительности военное господство существует лишь над кем-то другим, и пока имеется возможность бороться, господство, между прочим, не является полным, а если исчезает возможность бороться, то и существование военного порядка сразу же теряет всякий смысл». Батай, стоит сказать, был далеко не единственным, кто перед лицом нарастающей угрозы военной интервенции обращается к политике непротивления, которая не утруждает себя даже попыткой выглядеть как «революционное пораженчество». Например, Симона Вейль через несколько дней после того, как на следующий день после Аншлюса немецкие угрозы Чехословакии стали несомненными, писала Бержери (1 апреля 1938 г.): «Гегемония Германии в Европе, сколь бы горькой ни была ее перспектива, в конечном счете, быть может, и не является несчастьем для Европы. Если принять во внимание, что национал-социализм в его нынешней форме крайнего напряжения сил, возможно, не продержится долгое время, то можно представить, что эта гегемония в ближайшее историческое время будет иметь множество вероятных последствий, не все из которых окажутся пагубными» («Essais historiques et politiques». 1960. P. 279).

Я уже предупредил, что сегодня я должен был передать извинения Кайуа, который вынужден из-за болезни переложить на меня груз подготовки доклада о тайных обществах. Должен сказать, что я весьма сожалею о том, что он отсутствует, так как это вынуждает меня говорить о предмете, который я знаю гораздо хуже, чем он. К счастью, схема текста, которую он мне прислал, в определенной мере позволит мне ответить на главные вопросы, вызываемые существованием организаций, которые называют братствами, церк-

148

вами, орденами, тайными обществами или же «сообществами избранных».

Тем не менее я не стану сразу зачитывать текст Кайуа. Сначала я хочу связать доклад, который я хочу сделать сейчас, с предыдущими выступлениями. В частности, я попытаюсь в соответствии с сегодняшними обстоятельствами представить порядок, образующий определенное число понятий, которые я стремился ввести. В настоящий момент я со всей силой настаиваю на том, что мне и раньше приходилось отмечать, — на оппозиции между, с одной стороны, религиозным миром, миром трагедии и внутренних конфликтов, а с другой — миром войны, глубоко враждебным духу трагедии и постоянно направляющим агрессивность вовне, переносящим конфликты вовне. В прошлый раз я представил революционные перевороты, сотрясавшие Европу на протяжении нескольких веков, как развитие религиозных волнений, то есть трагических. Я показал, что это развитие демонстрирует способность трагического мира пойти на разрушение, которое не щадит ничего. И это позволило мне утверждать, что сам этот мир без устали работает на свое собственное уничтожение: это уничтожение прямо у нас на глазах приводит к смерти революционного духа, который сегодня уже не может существовать в человеке, не превращая его в поле столкновения душераздирающих противоречий. Но главным образом я подчеркивал тот факт, что революционные сражения, уничтожая опустошенный религиозный мир, а затем и саму революцию, тем самым оставляли поле свободным для мира войны: иначе говоря, главный результат великих европейских революций заключался в развитии национальных форм милитаризма. И даже сейчас, пока мы заняты бесплодными препирательствами, один только дух милитаризма определяет судьбу человеческих масс, пребывающих в состоянии гипноза. Одна их часть чересчур возбуждена, тогда как другая застыла в изумлении.

В прошлый раз я ограничился этими пессимистическими выводами: я считал, что достаточно предупредить, что через две недели я буду говорить о том, что если учесть мои рассуждения, то еще есть возможность полагаться на будущее человеческого общества.

Должно быть, бесполезно говорить, что я ни в коей мере не имел в виду те надежды, которые большинство людей все еще связывает с демократическими армиями. Я тотчас же готов дать свои объяснения по поводу этой более чем актуальной темы, если кто-либо сочтет это необходимым. Я глубоко убежден, что имеется нечто презренное, нечто одиозное в самом факте, что реальности, угрожающей сегодня самому человеческому существованию, нельзя противопоставить ничего другого, кроме рассуждений, утверждений законов, шумных препирательств и армий, которые сами управляются при помощи таких же рассуждений и препирательств. Не думаю, что вооруженной империи можно противопоставить что-либо, кроме другой империи, а между тем, помимо вооружен-

149

ной, не существует никакой другой империи, кроме империи трагедии. Представляется, что на сегодняшний день это утверждение не подлежит какому-либо сомнению: дух трагедии действительно может овладеть людьми, он обладает силой, способной подчинить их и заставить умолкнуть; на самом деле именно трагедия является испытанием для реальной империи. Дело в том, что только она одна способна быть основанием свободной империи, тогда как вооруженная сила не может длительное время существовать за счет самой себя. Другими словами, вооруженная сила может легко внушить, что она находится на службе у человека, однако только сам человек, несущий в себе трагедию, обладает силой, чтобы убедить ее в том, что она действительно ему служит, а вот человек, который не обладает ничем, кроме рассуждений и законов, на это не способен.

В целом существует три вида людей, которые играют или пытаются играть решающую роль, и хотя характеристики, которые разделяют эти три вида людей, в ряде случаев могут совпадать, как правило, они образуют различные силы. Первый тип — это тип вооруженного громилы, который правит посредством насилия извне всем тем, что его затрагивает, никогда не приемлет внутреннего конфликта и смотрит на смерть как на средство для внешнего применения: смерть для такого вооруженного человека — это прежде всего то, что он готовит врагу.

Второй тип — это тип трагического человека, который лишь шутки ради способен перенести на другого все, что его ужасает: трагический человек — это, в сущности, человек, который осознает человеческое существование. Он смотрит в лицо жестоким силам и противоречиям, которые на него воздействуют, он знает, что пребывает во власти абсурда человеческих отношений, во власти абсурда природы, но сам утверждает ту самую реальность, которая не оставляет ему другого выхода, кроме преступления.

Третий тип — это человек закона и слова, которого мы сегодня привыкли путать с человеком комедии. Мне кажется, нетрудно понять, что громила легко может поставить себе на службу человека слова, а вот человек трагедии ни при каких обстоятельствах не может быть порабощен. Для человека трагедии достаточно уже того, что он существует, чтобы громила признал его, так как первый — это само существование, тогда как второй — только свободная сила, всего лишь сила, ведущая поиск существования, которому она могла бы служить.

Но как раз здесь-то и возникает главный вопрос социальной жизни. Поскольку именно человек трагедии несет в себе реальность глубин человеческого существования, затерянного в безбрежности универсума, то само собою разумеется, что сообщество, которое только и способно реализовать это существование, будет обладать человеческим смыслом лишь в той мере, в какой оно даст место трагедии, в той мере, в какой она признает трагический дух своей собственной сущностью. Между тем господство военного строя, вооруженного

150

громилы несет в себе отрицание всякого внутреннего конфликта. Аналогичным образом, хотя это происходит реже, господство правового порядка также отбрасывает трагедию, поскольку она является выражением преступления. Вместе с тем при наличии угроз, которые сыплются на него со всех сторон, трагический дух совсем не обязательно осознает свое предназначение, заключающееся в том, чтобы утвердить свою империю. Наоборот, он не может даже остановиться в своем движении к самоуничтожению, свойственному его собственной сущности. Трагический дух — это свобода, а свобода, которая движет им изнутри, может отдалять его от заботы быть признанным в качестве глубинной сущности человеческого бытия. В действительности вокруг нас трагедия продолжается только в форме изолированного существования, теперь только одинокие индивиды еще несут в своей судьбе непреклонную целостность жизни: ее глубину, ее проблески света, ее безмолвие, ее непритворную тоску. Эти индивиды совсем не обязательно осознают тот факт, что если они перестанут заботиться о признании со стороны реальной империи, к которой они принадлежат, то целостность существования будет ими утрачена, их порывы и страдания постепенно станут достоянием литературы, а затем и презренной комедии. Но даже тогда, когда суровое мужество представит им их судьбу, на вызов которой, по крайней мере для того, чтобы признать очевидность вырождения, они должны ответить, они найдут лишь простирающуюся перед ними пустоту. Дело в том, что сам по себе факт знания, что отдельный индивид бессилен, еще не превращает бессильного индивида во всесильную организацию. В человеческом существовании от трагедии, быть может, не остается ничего, кроме новых трагических страданий, когда он осознает власть над принадлежащей ему империей. Как возможно перед лицом тяжелой реальности современного мира — которая каждый день сводится к ужасной военной реальности, — чтобы человек еще мог думать о том, чтобы заставить умолкнуть то, что его окружает? И почему важно, что речь идет о трагической тишине, и как это вообще может быть важно? Разве не ясно, что весь мир — так, как он повсюду себя обнаруживает, — совершенно безразличен к индивиду и позволяет подлинному существованию скатиться до состояния безропотного рабства? Разве не ясно, что этот мир был и стремится быть царством необходимости, включая и экономическую необходимость, которая внезапно превращается в необходимость военную?

Конечно, горизонт сегодня закрыт каменной стеной, и, разумеется, сегодняшняя реальность вполне соответствует тому, чем она нам представляется. Но вполне возможно, что эта реальность является временной. Я, однако, не вижу никакого средства преодолеть тревогу, которая уже сейчас стоит как горький ком в горле любого человека. Сегодняшний мир не избежит своей участи, а речи о войне, которые будут произносить у братских могил, смогут лишь вы-

151

звать желание остаться глухим перед насытившейся властью. От грозы, которая уже омрачила небо, нет ни защиты, ни возможности убежать. Каким бы ни был налетевший шквал, заявляет он, мы переживем его, и каким бы ни был исход войны, после нее, как и раньше, возникнут противоречивые устремления. И даже если военное господство, — я понимаю под этим фашистское господство, — распространится за пределы тех границ, которых оно достигает сейчас, оно ни в коей мере не сможет разрешить эти противоречия. В действительности военное господство существует лишь над кем-то другим, и пока имеется возможность бороться, господство, между прочим, не является полным, а если исчезает возможность бороться, то и существование военного порядка сразу же теряет всякий смысл. Эта последняя гипотеза кажется, правда, бессмысленной, но она хорошо выражает условный и услужливый характер мира, стремящегося нами повелевать. Несомненно, рано или поздно, но такой мир попадет под власть кого-то другого, признает господство, более реальное по сравнению с его собственным. Власть тупикового национализма, жертвой которого мы являемся, остается столь же хрупкой, сколь и чрезмерно преувеличенной, и не существовало еще времени, когда она, как в наши дни, выходила бы за пределы тех границ, на которые она вообще может рассчитывать. Неограниченные притязания военного строя стали возможными, с одной стороны, из-за разложения религиозного и национального существования, а с другой — из-за порабощения, а затем и уничтожения любой религиозной организации. Если бы существовала влиятельная, новая и совершенно необычная религиозная организация, в которой господствовал бы дух, не способный кому-либо прислуживать, то человек еще мог бы узнать (и запомнить), что еще существует нечто достойное любви, а не только этот едва завуалированный образ дорогостоящего царства необходимости, которым является переполненная оружием родина. Он узнал бы, что еще существует нечто, ради чего стоит жить, нечто, ради чего стоит умирать! И хотя верно, что такая организация никак не сможет остановить взрывоопасную грозу, в которую мы, кажется, уже попали, ее присутствие в мире могло бы тем не менее рассматриваться уже сейчас как залог будущих побед ЧЕЛОВЕКА над оружием!

Полагаю, что это введение было необходимо для доклада о сообществах избранных, который я, используя записи Кайуа, собираюсь теперь сделать. Действительно, сообщества избранных — это не только одна из форм ассоциаций, изучаемых социологией; они представляют собою также средство, доступное тем, кто почувствовал необходимость навязать другим людям свою власть; сам факт их существования как раз и представляет собой ответ на главный вопрос, который я только что поставил: «Как может человек трагедии перед лицом реальности современного мира заставить замолчать то, что его окружает?» Я отвечаю, что империя, к которой принадлежит человек трагедии, может быть построена при помощи

152

сообщества избранных, и добавляю, что она может быть построена только благодаря этому средству. Я допускаю, что «сообщество избранных», или «тайное общество», — это форма одной из второстепенных организаций, которые обладают устойчивыми признаками и к которым всегда есть возможность обратиться, когда первичная организация общества уже не может удовлетворять всем возникающим требованиям.

Теперь я перехожу к текстам Кайуа. Я зачитаю каждый параграф в отдельности и постараюсь сопроводить его пояснениями, которые мне кажутся необходимыми.

Но чтобы уточнить, что представляет собой текст Кайуа, я прочитаю сначала одно из его писем, которое имеет отношение к делу. Оно датировано 2 марта 1938 г.:

Мой дорогой Батай!

Вот обещанные замечания об обществах. Конечно же, вы найдете их чересчур общими и схематичными. Но, в конце концов, я считаю их достаточно содержательными и думаю, что их легко развернуть. Я все больше и больше поражаюсь, насколько важной является эта точка зрения и как легко она позволяет классифицировать любую разновидность вещей. Сама эта конструкция почти полностью обязана Дюмезилю: сам я только абстрагировал и обобщал (даже не группировал). Важно сказать об этом и сослаться на работы Дюмезиля (прежде всего на такие, как «Кентавры» и «Брахман-Фламин» 1 ) и на его курс лекций, прочитанный в этом году. Я не сумел подобрать конкретные примеры, чтобы развернуть эту схему, потому что Дюмезиль не стремится к тому, чтобы детали его изысканий стали достоянием широкой публики. Верните мне как можно быстрее обе эти странички, пожалуйста. Я еще над ними хотел бы немного поработать.

Принесите их на субботнее заседание. Если я буду в Париже, то появлюсь в Коллеже и сам прокомментирую их (но такой шанс равен одному из тысячи).

Я очень хотел бы получать известия о Коллеже, не соблаговолите ли написать мне по возможности самым подробным образом, как все прошло в прошлый раз и в субботу?

Искренне Ваш.

P.S. Я предложил для издательства Галлимара подборку «Тираны и Тирании», очерки о чрезвычайных формах власти. Что думаете Вы по этому поводу?

А теперь я перехожу к самим замечаниям.

1 Le Probleme des Centaures. Paris, 1929; Flamen-Brahman. Paris, 1935. Первая из этих работ рассматривает главным образом юношеские общества, которые повторно станут предметом изучения в 37—38 гг., особенно факты римской истории (Люперки). Статья для N.R.F., упомянутая в постскриптуме, это «Ученик колдуна». Что касается сборника «Тираны и Тирании», который так и не появился, его началом должна была стать книга об императоре Ши Хуан-ди и другая книга о Гелиогабале.

153

I

«Тайные» общества:

внутри какой-то группы развивается и проявляет себя группировка совсем другого рода. Она является

•  более ограниченной,

•  более закрытой: таинственной,

•  более деятельной.

Она может ограничиваться одним определенным обществом или же быть во взаимосвязи с другими группировками того же рода, существующими в соседних обществах. 1

Универсальный характер,

в котором нет никакой необходимости, но он возможен. Замкнутая в себе самой первичная группировка, основанная на принципе крови и почвы, принадлежность к которой не определяется актом решения. Если есть выбор, то может иметь место движение вширь, к универсальности. Расширение вовне. Расширение внутрь (рабы в дионисийских мистериях).

II . ограничение

Принадлежность каждого человека к обществу определяется по праву рождения. Чтобы вступить в «тайное» общество, или братство, это право еще надо приобрести. Это право приобретается замещением умершего члена общества, покупается (нередко через потлач) или же наследуется в случае убийства (убивают кого-нибудь из членов общества, и это дает право на обладание его геральдикой, а следовательно, позволяет унаследовать те права, которые с ней связаны).

исключительность в некоторых обществах

орфизм

отбор и противоположность испытания.

III . ТАИНСТВЕННОСТЬ

В собственном смысле слова братство не является «тайным»: его проявления имеют публичный характер, и его члены хорошо известны. Но оно черпает свою животворную силу из таинственного непроявленного элемента, который только ему и присущ. Этот

1 Отдельно, на правой стороне страницы, я привожу комментарии, которые Батай вставил в замечания Кайуа.

154

элемент представляет собою магическое или технологическое знание (тогда братство становится профессиональной корпорацией, например братством кузнецов, их техника считается опасной, но она дает силу и престиж: в данном случае речь идет об использовании и обработке железа, то есть магического и могущественного металла), либо знание особых мифов, иногда связанных с технологиями, монополией на которые обладает братство.

Братство, таким образом, является образовательным центром, а следовательно, центром престижа и силы.

Связь с некоторым таинственным центром пространства (например, с поляной в зарослях, с местом отправления церемоний), где осуществляются церемонии принятия в члены общества (принятый в общество отрывается от семейной группы).

Инициация.

Братство — вторжение сил дикого леса в пространство, освоенное земледельцем.

Путаница с обществами заговорщиков. 1 Фраза Ницше: И прежде всего только не тайные общества.

Необходимо, чтобы последствия ваших мыслей вызывали ужас. 2

Соответствие между дионисийскими братствами и кузнецами.

Франкмасонство. Добавления к техникам и ритмам ритуалов.

IV . ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

Братство — организация зимняя.

Значение смены времен года в первобытных обществах.

Годовой цикл общества движется вслед за растительным.

Братство проявляет активность только зимой, в трудный, критический период, иногда в течение совсем небольшого промежутка времени.

Когда общество (официальное) стареет и покрывается морщинами, потрясения, привносимые братством, возвращают ему молодость и жизнь.

Шествие толпы в масках (см. Карнавал) в периоды каникул. Попрание тяжеловесных элементов общества (хозяев, правителей,

1 В том смысле слова, который использует Батай, Коллеж не должен быть
организацией заговорщиков, его тайна заключается не в подполье в политиче
ском смысле слова. См. дальше.

2 Батай уже заносил эту цитату в подборку, предназначенную для «Ацефа
ла» (см.: О.С. I . Р. 645). Он нашел ее в IV томе книги Андлера «Nietzsche, sa
vie et sa pensee».

155

старцев, священнослужителей) легковесными элементами (молодежью, рабами и т. д.).

Элементы устрашения. 1

V . дихотомия

Отсюда следует социология (обобщение исследований и интерпретаций Дюмезиля в индоевропейской области). Дихотомия в обществе. 2

•  Статичная, упорядоченная, административная, публичная, официальная сплоченность: тяжеловесная и медлительная.

•  Динамический фермент, беспорядочный, таинственный, взбудораженный, со следующими внешними характеристиками:

•  они питаются живой плотью;

•  пьют крепкие напитки;

•  похищают женщин.

VI

Этой полярности в обществе соответствует полярность внутри сакрального.

•  Сакральное, связанное с социальным сплочением: гарантия правил поведения и запретов, действующая как единая рамка, арматура, которую поддерживает извне > религиозно-магическая дискурсивная наука (рецепты и ритуалы). Для ее священнослужителей запрещены излишества, которые для других являются смыслом существования;

•  Сакральное, выражающееся в резких насильственных нарушениях жизненных правил: сакральное, которое растрачивает, которое само растрачивается (оргиастическое сакральное).

Сила, внутренне присущая человеку (человеку молодому и легковесному) и распространяющаяся вовне: интенсивность возбуждения и смирения > коллективный экстаз

> смерть в форме пароксизма.

1 Все эти пункты рассматривались Дюмезилем в его книге о Кентаврах.
Кайуа вернется к ним в своем докладе «Праздник». Напоминаю также, что
именно зимний ветер вновь пробуждает активность тайных обществ.

2 Эта дихотомия играет меньшую роль в обществе, чем при выполнении
функций верховной власти: наряду с тяжеловесностью древних (Митра) — бы
строта, как в этимологическом, так и в обычном смысле слова, юношей (Вару
на). В окончательном виде Дюмезиль представит эту оппозицию именно в ра
боте «Митра — Варуна» (1940).

156

Индивидуальная и не имеющая границ форма: это источник нововведений и постоянных импровизаций сакрального. Прямая связь с таинственным и быстро размножающимся миром, отрицание всякого иного авторитета (отсюда церемонии попрания старцев и сильных мира сего).

VII . СООТВЕТСТВИЕ ВОЗРАСТНЫМ ГРУППАМ

(Отсюда в учебниках и в работах о братствах иногда возникает путаница между последними и возрастными группами, а также сведение первых ко вторым. Соответствие поразительное, но при этом не замечают, что оно является следствием или элементом более общей оппозиции, которая затрагивает функционирование всего общества.)

VIII . СВЯЗЬ ЮНОШЕСКИХ И МУЖСКИХ ОБЩЕСТВ С РАЗНОВИДНОСТЯМИ ПОЛИТИЧЕСКИХ ОРГАНИЗАЦИЙ

См. о соответствии с коммунистическими и фашистскими партиями, разбивающими свои лагеря на оккупированной территории без помощи артиллерии и флота, как тайные секты (Марсель Мосс. Письмо Эли Алеви // Bull. De la Soc. Franc de philosophie. Oct.-dec, 1936. P. 234— 235 1 ).

В этой репрезентации социальных вещей существенно новым является определение тайного общества как особой функции, а именно как функции омоложения постаревшего общества. Кажется, что в этом определении, если оно подтвердится в будущем, можно было бы увидеть открытие, значение которого трудно будет переоценить, открытие, которое в отличие от завоевания неба Икаром никак не будет содействовать развитию вооруженной силы, даже наоборот. Не уделяя этому особого внимания, случайно, в ходе бесед, касающихся плана докладов, с которыми мы намеревались здесь выступать, возможность теоретической конструкции, придающей «тайному обществу» значение достаточно стабильной функции, одновременно пришла нам, Кайуа и мне, в голову. В той мере, в какой вообще можно точно определить время первого появления какой-либо идеи, туманной и расплывчатой, лишенной почти всякого значения. Во всяком случае эта конструкция возникла гораздо позже, чем интерес к принципам «тайного общества». Забота о создании «ордена», оказывающего на общество воздействие, характер которого не всегда поддается определению, волнует, между

1 Это письмо было адресовано Моссом историку Эли Алеви после лекции на тему «Эра тираний», прочитанной этим последним во Французском философском обществе. Алеви в скором времени после этой лекции, должно быть, умер, а лекция была воспроизведена (вместе с письмом Мосса) в посмертном сборнике, в который входит и его книга. Письмо Мосса в данной работе публикуется в приложениях.

157

прочим, умы многих современников. Со времен Бальзака и Бодлера, на которых Кайуа уже ссылался в ходе предварительного заседания, предшествовавшего докладам прошлого года, 1 со времен Ницше (по поводу которого я только что имел возможность высказаться) и, как мне кажется, со времен дадаизма мысль о тайном обществе, призванном реализовать желания и устремления, частично определившиеся под флагом сюрреализма, все время была предметом забот, по крайней мере бессознательных. Но никто не думал, включая и самого Кайуа, что способ его организации, понимаемый, впрочем, тоже весьма расплывчато, представляет собой метод трансформации, который станет почти таким же необходимым обществу, как некоторые функциональные виды деятельности организму. В связи с этим мы теперь и приходим не столько к категорическому утверждению, сколько к ясной формулировке вопроса: не представляют ли собой «тайные общества», или «сообщества избранных», на всех этапах исторического развития средство, и притом единственное, которое позволяет обществам, дошедшим до состояния подлинной пустоты, статической бессмыслицы, внезапно сделать что-то подобное тому, что делает змея, сбрасывая старую кожу?

Само собой разумеется, что переход к собственно утверждению всегда будет трудным. На самом же деле я считаю очевидным тот факт, что всегда должно происходить нечто подобное. Однако мы столкнемся со множеством трудностей, если пожелаем перейти к точной формуле. Сами же эти трудности можно, между прочим, уточнить. Не возникает ли языковая ошибка уже тогда, когда мы говорим о «тайном обществе» так, как говорят о сравнительно точно определенных формах, таких как король, дворянин, колдун (это формы, которые встречаются на протяжении всей истории)? Допустимо ли объединять в рамках одного и того же словаря царя, карбонариев, ассасинов, первые христианские секты, орфические, элевсинские или дионисийские братства, франкмасонов, некоторых других, а также африканские или полинезийские общества? 2 Вместе с тем, мне кажется, что в случае с тайными обществами можно перейти к

1 Мартовское заседание 1937г., в ходе которого была представлена первая
версия «Зимнего ветра». Наряду с Бальзаком и Бодлером следовало бы процитировать и Д. X . Лоуренса (представленного в работе «Париж, современный миф»),
которого Кайуа упоминал еще в рецензии на книгу «Цель и средства» Олдоса
Хаксли в N.R.F. (вышедшем в мае 1940 г.): «На вопрос о послушании Хаксли отвечает фырканьем. Он встает на дыбы при виде „возвышенного милитаризма"
Лойолы... В этом отношении его скромничающий друг Д. X . Л. проявлял больше
проницательности, когда мечтал о своего рода братстве непримиримых аристократов, правящих миром благодаря старому духу хитрости древних наемников».

2 Здесь первоначально Батай использовал сравнение «тайных обществ» с
другим прокрустовым ложем — «бонапартизмом», оба выражения в равной ме
ре свидетельствуют о безграничном концептуальном гостеприимстве. «Разве не
уместно, — пишет он, — упомянуть здесь Троцкого, давшего определение бонапартизму и причислившего к нему помимо Наполеона I еще и Наполеона III ,
Бисмарка, фон Папена, Сталина и в конце концов президента Думерга?»

158

детальному и неторопливому анализу, а сам этот анализ, вероятно, с самого начала может быть связан с фундаментальной проблемой, касающейся отсутствия стабильности у этих формаций. Так, секта ранних христиан с большим запозданием достигает состояния национальной церкви, например англиканской. Но и она сохраняет изначальные черты своего характера: конверсия в принципе касается избирательного характера членства, но только в принципе, так как это членство в протестантской Англии фактически было автоматическим, по меньшей мере на протяжении длительного времени.

Итак, я имею возможность предложить своего рода закон функционирования тайных обществ в следующей форме: тайные общества, развивающиеся внутри общества, которое эволюционирует, сами также эволюционируют и от состояния динамического общества постепенно переходят к состоянию стабильной и стабилизирующей формации. Таков, по моему мнению, не только случай с христианскими церквами, но и с франкмасонскими организациями. Что же касается постоянного поддержания «тайного общества» в динамическом состоянии, то оно предполагает отсутствие всякой эволюции. Динамизм стремится, однако, возродиться в монашеских орденах, в движениях протеста против форм нарастающей стабилизации, таких как лютеранство, пуританство и т. п., а еще лучше в таких странных сектах, как русские. По этому поводу необходимо сказать, что франкмасонство кажется самым бедным на обновления такого рода: строго говоря, мартинизм мог быть им усвоен, но здесь я вынужден заявить, что слишком плохо знаю этот второстепенный вопрос, чтобы говорить о нем более детально. Полагаю, что мир франкмасонства в целом можно без сожалений рассматривать как мертвый.

Между тем рассуждения о франкмасонстве вводят вторую точку зрения и второе разделение. Различие необходимо делать не только между состарившимися и потерявшими подлинность тайными обществами и обществами молодыми. Проводить различие надо также между «тайными обществами», функция которых затрагивает изменения в существовании вообще, и сообществами, которые Марсель Мосс обозначает названием «общества заговорщиков». 1

1 В письме к Эли Алеви, которое Батай только что цитировал. Но к этому понятию Мосс прибегал постоянно; см., например, заметки, которые составляют его «Manuel d'ethnographie» (1947), главу, посвященную таким темам, как «Вторичные формы социальной организации. Мужские общества. Тайные общества. Касты. Классы»: «Вопрос стоит относительно легальности или нелегальности тайных обществ с точки зрения нашего общества. Способ интерпретации, при котором мы излишне обобщенным образом рассматриваем тайное общество как враждебное государству, является ложным. Мы всегда представляем себе тайные общества с точки зрения нашего общества. Тогда это и в самом деле заговорщические общества, но выполняющие регулирующую функцию». В том же пассаже Мосс обращает внимание на «интернациональный характер тайных обществ».

Что касается Батая, который уже прибегал к этому разграничению в ходе своего первого выступления, то он снова пользуется им в «Ученике колдуна» (см. с. 325).

159

Впрочем, общества заговорщиков являются специфичными не только для развитой цивилизации, их обнаруживали также и в отсталых королевствах Черной Африки. Нередко их трудно отличить от других обществ, так как всегда имеется возможность, чтобы чисто экзистенциальное 1 «тайное общество» занялось заговорщической деятельностью. Вмешательство в дела публичной сферы является даже нормальным для всех организаций такого порядка. Поэтому мне кажется необходимым оставить название «общество заговорщиков» для тех тайных обществ, которые намеренно создаются для осуществления деятельности, не совпадающей с их собственным существованием — другими словами, для организаций, которые создаются для того, чтобы действовать, а не просто существовать. (Те общества, которые формируются для существования и вместе с тем действуют, должны рассматриваться как чисто экзистенциальные.)

Само собой разумеется, что такие различия рискуют оказаться в соответствии со столь подвижной реальностью, что сами различаемые категории окажутся лишенными смысла. В самом деле, совсем не исключено, что какое-то «общество заговорщиков», общество, созданное для достижения определенной цели, само станет экзистенциальным. Тем не менее мне представляется возможным сделать такой вывод: вполне допустимо рассматривать как особый вид, как форму, в достаточной степени устойчивую, чтобы она могла получить четкое определение экзистенциального «тайного общества», которое только и может быть предметом исследований, которые мы с Кайуа попытаемся осуществить.

Но сейчас я считаю необходимым еще раз подчеркнуть то, что я хочу выразить, когда употребляю, возможно недостаточно ясно, определенный термин экзистенциальное. До настоящего времени я им еще не пользовался, тем не менее у меня уже был повод поговорить о том, что он обозначает. Я говорил о тоталитарном характере, который свойствен, например, армии, если ее сравнить с промышленной или административной организацией. Армия обладает всеми формами и всеми функциями, характеризующими состояние общества в целом: она аналогична в своей структуре этому социальному целому, как голова краба аналогична голове человека (голова краба так же, как и голова человека, имеет рот, глаза и т. д.). Однако, когда я говорил о тотальности, я главным образом стремился обозначить реальность, существующую для самой себя, реальность, в которой чистое и простое стремление к существованию, чистое и простое желание существовать учитываются независимо от любой частной цели. Само собою разумеется, что этот экзистенциальный характер в гораздо большей мере свойствен собственно «тайному

1 Именно Батай утверждает это понятие «экзистенциального» тайного общества: в нем в самом деле начинает звучать немецкая философия, хотя это еще и не был экзистенциализм с открытым лицом.

160

обществу», чем армии. Это как раз и свидетельствует о его глубокой оригинальности и ценности в том мире, в котором мы живем. Этот мир, как я только что подчеркивал, почти весь находится под рабским игом жесткой необходимости. В нем уже немыслимо обращать внимание на что-то помимо обязанностей, труда, задач, которые надо решать. В нем кажется абсурдным, что люди стремятся объединиться, полагая существование как главную цель своего объединения. Между тем глубокое достоинство самого принципа «тайного общества» состоит в том, что только оно обеспечивает решительное и оперативное отрицание, единственное не сводящееся к фразам отрицание того принципа необходимости, во имя которого объединения современных людей сотрудничают в суете существования. Только благодаря этому бескомпромиссному отрицанию человеческие влечения уклоняются от настоящих махинаций и жульничества, к которым прибегают политические формирования, использующие естественную склонность к взрывному действию и насилию, чтобы в конечном итоге добиться любого самого грубого отрицания этой самой склонности к взрывному действию, то есть поступают точно так же, как военная организация, укрепляя и увеличивая мощь империи необходимости.

В свою очередь я считаю, что решающий шаг будет сделан в тот момент, когда люди станут утверждать, что они отбрасывают всякие предварительные условия: все, чего они хотят немедленно и безоговорочно — это существовать. И я не думаю, что такое утверждение могло бы хоть в каком-то смысле расходиться с желанием тратить и разбрасывать. Нельзя разбрасывать, пока не будет решимости существовать. А всякая воля к существованию тщетна, если она не является таким разбрасыванием.

В заключение напомню, что Кайуа говорил о «тайном обществе»: оно связано с сакральным, которое состоит в разбрасывающем нарушении жизненных правил, с сакральным, которое тратит и само растрачивается. Напомню также, что трагедия ведет свое начало от дионисийских братств и что мир трагедии — это мир вакханок. Кайуа говорит также, что одной из целей «тайного общества» является достижение коллективного экстаза и смерти от пароксизма. Империя трагедии не может быть реальностью подавленного и угрюмого мира. Ясно также, что болтуны не смогут удержать власть. Только существование в его целостности, включая смятение, накал страстей и взрывную волю, существование, которое и угроза смерти не сможет остановить, может заставить служить себе все, что согласно работать во имя других. И это потому, что само такое существование не может быть порабощено ничем другим. В конце концов империя будет принадлежать тем, кто будет так разбрасываться жизнью, что полюбит смерть. Я не игнорирую все то, что остается неблагозвучным. Я понимаю, что позволил себе отойти от тех границ, которые допустимы для социологического доклада. Но я считаю нужным со всей откровенностью сказать, что

161

эти границы представляются мне совершенно произвольными. Область социологии — это область и фактически единственная область самых важных жизненных решений. Эти решения можно отбросить, только будучи лишенным сил. Правда, существует и противовес: если связать исследования и решения, то первые рискуют оказаться в подчинении у вторых. Но полагаю также, что исследования рискуют остаться в зависимости и от отсутствия решений. В последнем случае их результат едва ли может быть чем-то большим, нежели туманным отражением нейтрального мнения. Вместе с тем нет сомнения в том, что некоторые исследования, выполненные с известной долей безразличия, приведут все же к живому образу реальности. А когда поиск ставится рядом с жизнью, шансы представляются мне равными, и хоть слабыми, но все же реальными.