Олье Дени. Коллеж социологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

Батай Ж. СТРУКТУРА ДЕМОКРАТИЙ И КРИЗИС СЕНТЯБРЯ 1938 г.

Вторник, 13 декабря 1938 г.

В своем отчете 4 июля 1939 г. Лейрис относит выступление Батая «о сентябрьском кризисе 38 г.» к категории «выступлений на актуальные темы». Текст выступления, если он вообще существовал, не был найден. Но соответствующее заседание стало предметом рецензии, подготовленной Бертраном д 'Астором и напечатанной в «Les Nouvelles Lettres» (№ 4. Декабрь 1938 г.). Мы ее и воспроизводим вместо отсутствующего текста лекции. Сделанное там описание совпадает с воспоминаниями Пьера Прево: «Зал, — пишет последний, — был заполнен уже известными слушателями, но были видны и новые лица. Только у Батая, восседавшего за небольшим столиком, было выражение лица как в самые торжественные дни, лицо, с трудом поддающееся описанию для тех, кто не знал его, лицо драмы, даже трагедии. Он начал с того, что напомнил о Мюнхенском кризисе. Затем он определил сакральное в демократии, то есть то, что в ней неоспоримо. Для него, курьезно представшего якобинцем, на первом месте стоит неприкосновенность национальной территории: «Республика является единой и неделимой». Затем идет принцип многообразия дискуссий, легко превращающийся в принцип рыночных отношений. Батай остроумно отметил, что Гитлер сколько угодно может говорить о демократии, поскольку у власти его поставил немецкий народ, и он уже неоднократно этим ловко пользовался: но он не приемлет свободы дискуссий. Коллеж: Социологии не выступал за демократию, когда защищал свободу дискуссий и национальное единство. Причина была иной — «учредить орден (аристократический), который взял бы в свои руки судьбы человеческого общества!» (Прево. С. 54).

Сам Батай возвращается к этому заседанию четыре дня спустя, 17 декабря, в письме, отправленном Кайуа, который, судя по все-

291

му, не смог присутствовать на нем. «Я жду от вас известий и надеюсь, что с вами не случилось ничего страшного. Я должен ввести вас в курс дела относительно сложившегося положения; все нормально, в прошлый раз было много народа и ничего, как я надеюсь, обескураживающего (Жюльен Бенда, как мне передали, остался довольным, а я, безнадежно стремившийся не соглашаться с ним...)» («Le Bouler». С. 92—93).

МИСТИКА И ДЕМОКРАТИЯ

Обмен мнениями Батая и Бенда, который оказался в центре внимания д 'Астора, стал важным моментом в истории Коллежа. Бенда сам возвращается к нему в публикации «Великое испытание для демократий» (Нью-Йорк, издательство «Maison francaise», 1942). В течение многих лет Бенда оставался одним из самых пылких сторонников твердой позиции перед лицом гитлеровских запугиваний. Книга «Великое испытание» посвящена опровержению точки зрения тех, кто желал, чтобы демократия была обречена на бессилие перед лицом войны, чтобы война оказалась для нее по определению фатальной, точки зрения тех, кто любил только беззащитную демократию.

В частности, он выступает против «ложного рационализма» тех людей, которые под предлогом, будто свободное испытание возможно только при отсутствии любых ограничений, отказываются именовать демократией строй, который хотя бы чуть-чуть ущемлял свободу дискуссий. «Не так давно некоторые подданные побежденной демократии [речь идет о Франции, он пишет свою книгу уже после 1940 г.] объясняли ее поражение тем, что ей недоставало, как они полагали, определенного мистицизма, которым ее враг обладал в полной мере». Этот пораженческий паралогизм, продолжает он, обязан своим распространением «некоторым докторам наук, впрочем, враждебно относящимся к демократии». Они утверждают, что при демократии не существует такого предмета мысли, который не мог бы стать предметом дискуссии, «что к ее законам принадлежит стремление к тотальному рационализму, непризнание какой-либо области, на которую критика не могла бы распространять свое негативное воздействие, не оставляя никакого места „Сакральному"». И здесь, внизу страницы, находится примечание вместе с библиографической ссылкой: «Этот тезис поддерживался во Франции „Коллежем Социологии", главными представителями которого являются господа Роже Кайуа и Жорж Батай (см. N.R.F. за 1938 и 1939 гг.)». Бенда противопоставляет им утверждение, что стремление выжить при любой демократии изымает из свободы дискуссий сам принцип свободы дискуссий, так как для демократии ее принципы становятся предметом мистического поклонения. Эта полемика получила продол-

292

жение благодаря Этъемблю в рецензии на книгу, которую Кайуа публикует в «Lettres francaises» в 1943 г . ( см .: «Marginalia». P. 870).

Но об этом ли шла речь в его дискуссии с Батаем? Мюнхенский кризис, кажется, открывает для последнего, напротив, период «защиты демократии» (Раймон Кено. Дневник за 1939—1940 гг. С. 110), во время которого он был в рядах противников тех, кто отказывал демократии в доступе к сакральному. Д'Астор приписывает ему формулу, под которой мог бы поставить свою подпись и Бенда. Он тоже утверждает «бесспорность принципа дискуссий». Но он добавляет к нему принцип «неприкосновенности территории». И именно на это реагировал Бенда.

РАЦИОНАЛИЗМ И РЕШИТЕЛЬНОСТЬ

Старый поклонник Дрейфуса Бенда (1867 — 1956) фактически вновь выводит на свет противоположность между мистическим и политическим. Выступая против тех, кто после обвинения демократии в рационализме хотел, чтобы этот рационализм осудил саму демократию (как морально, так и в военном отношении), он становится на сторону мистического. Но именно здесь начинаются трудности, ибо далеко не все мистическое обладает значимостью, особенно в военном отношении. Дени де Ружмон недавно обратил внимание, что для тех, кто реанимировал мистицизм свободы, было бы самоубийством вооружаться против приверженцев мистицизма армии («Journal d'une epoque». P. 345). Несколько месяцев спустя Монро выражает такое же беспокойство в своей анкете о руководителях сознания: какая мистика, спрашивает он, может уравновесить мистицизм, используемый тоталитарными режимами? Эти множественные призывы к мистическому являются симптомом возвращения к Пеги, которое было спровоцировано угрозой войны.

Тем более что с другой стороны господствует именно политическое, находящее свое воплощение, согласно д 'Астору, в рационализме, с которым как раз и ассоциируется имя Бенда: «Г. Бенда не сумел найти никакого иного абсолюта, кроме абсолюта разума, разума нерешительного, а нередко и плохо осведомленного». На рынке конкурирующих идеологий культ бога по имени Разум не является самым ходовым товаром. Он представляет собой одну из самых серьезных уступок со стороны демократий, которые, например, некто Жан Валь описывает в N.R.F. за январь 1940 г. как «дряхлые в силу того, что они излишне рационализированы» (р. 139). Вместе с тем д'Астор противопоставляет рационализму не столько иррационализм, сколько волюнтаризм. Линия раздела проходит не между разумным и неразумным (и речь, безусловно, не идет о том, чтобы преувеличить ценность безумия), она проходит между разумностью и решительностью. Увы, эти способно-

сти духа относятся к различным сферам. Господство не обязательно является разумным: никто не правит безвинно. Но оно обладает решительностью: воля без произвола невозможна. Именно решение определяет волю, так как оно кладет конец бесплодным словопрениям, тогда как отказ от произвола ведет к отказу от принятия решения, к тому, чтобы увязнуть в бездействии и оказаться парализованным. Д'Астор противопоставляет, таким образом, «дискутирующего гражданина» (представленного Бенда), который ничего не ставит выше свободы мнений, и человека, принимающего решения, который, «даже не думая о том, поставлены ли на карту важнейшие ценности, должен соглашаться на поединок со страданием и смертью, не стремясь заранее узнать, что из этого получится».

Остается определить условия, которые делают этот поединок приемлемым. Граждане демократии действительно уже не так цепляются за свою жизнь, как представители других режимов, но они не хотят рисковать ею ни из-за Данцига, ни из-за Праги. А что такое сакральное? Это то, за что человеческое существо держится больше, чем за жизнь. Эпоха мечтает о мире, в котором смерть была бы не менее желанной, чем жизнь. О мире, во имя которого люди были бы согласны умереть. О мире, который наделил бы жизнь смыслом именно потому, что сумел наделить смыслом смерть. Сарказмы Батая: он ругает «мир, который невозможно полюбить до смерти» (цит. по: О.С. I . Р. 443). Сожаления Лейриса: «Этому миру недостает того, ради чего я был бы способен умереть» (L'Age d'Homme. P. 201). Дело в том, что совсем не достаточно не держаться больше за жизнь, надо еще найти нечто такое, за что стоило бы цепляться больше, чем за жизнь. «Декларация» по поводу Мюнхена ставила, следовательно, в упрек демократии, что она оставила людей «обезоруженными перед возможностью смерти».

НЕПРИКОСНОВЕННОСТЬ ТЕРРИТОРИИ

Между тем, согласно Батаю, именно сакрализация территориальной неприкосновенности как будто и была камнем преткновения в споре с Бенда. Или, скорее, даже тезис, согласно которому демократии больше нечего освящать, кроме территориальной неприкосновенности, — позиция, которая вписывалась в строки одного замечания, сделанного Батаем еще в ходе первого заседания Коллежа 20 ноября 1937г.: «Парадоксально было бы выкрикивать с иронией: „Истина по ту сторону Пиреней... ", и не признавать — из враждебности или будучи введенным в заблуждение — существование отечества, знамени, которое действительно ограничивает всех, кто его образует».

Но есть и другой парадокс: странно наблюдать, как человек, таким образом выражающий свою позицию, за два года до этого

294

восклицал, на сей раз, правда, без всякой иронии, в одной из брошюр «Контратаки»: «Мы не преувеличиваем значения формальных связей, которые якобы связывают нас с определенной нацией» (цит. по: О.С. I . Р. 401); «Мы тоже можем фанатично любить. Но то, что мы любим, хотя и являемся французами по происхождению, это ни в коей мере не французское сообщество, а сообщество человеческое; это ни в коей мере не Франция, а планета Земля» (р. 389). Эти заявления последовали вслед за оккупацией Гитлером Рура. Три года спустя, после Мюнхена, этот интернационализм уже перестал быть просто благим пожеланием. Миф об универсализме избранных, о волюнтаризме, не знающем границ, приказал долго жить. Линия жизни индивидов («враждебных или настроенных благожелательно») следовала по пути, для которого не требовалось их согласия. Судьбы определялись в зависимости от случайного места рождения. Этот произвол, случайный характер этой географической и биографической детерминации несомненно и оказался основой колебаний Бенда: сакрализации подлежит не какой-либо факт, а один из принципов, в которых нуждается мистическое. Все различие между демократией и национализмом коренится в этом разграничении: неприкосновенность территории в гораздо большей степени относится к защите Франции, чем защите демократии.

Анализ Андре Тириона является особенно проницательным. Старый сюрреалист и коммунист, он в это время выходит из авангардистского движения, которое замкнулось в себе и отвернулось от того, что было поставлено на карту в период между двумя войнами. Большинство французских интеллигентов, пишет он, оказалось неспособным понять, «как понятие Национальной обороны внезапно, в силу появления новых отношений, стало главным элементом защиты свободы» («Революционеры без революции». С. 342).

О САКРАЛЬНОМ БЕЗ ГРАНИЦ

В своем первом выступлении Батай противопоставил сообщества избранных и сообщества традиционные, считая, что последние привязаны «к почве и крови» ( Blut und Boden по-немецки). Мюнхен еще не кладет конец революционному интернационализму, подразумеваемому в этой позиции, но вынуждает его перейти в подполье. После сентябрьского кризиса люди, подписавшие «Декларацию», утверждали, что единственный выход состоит в создании «коллективного способа существования», который, говорили они, «не будет считаться ни с каким географическим или социальным ограничением». Такой «способ существования» — это способ существования подпольных структур, модель, которую Коллеж примеривал и на себя: тайное общество или наднациональный орден, который отвергает или обходит существующие границы.

Поэтому в одном из писем, адресованных Кайуа, Батай смог представить свои соображения о понятии ордена, которые он был намерен изложить в своем докладе на тему «Гитлер и тевтонский орден», замышляемом как продолжение его выступления о сентябрьском кризисе. «Это будет продолжение того, о чем я говорил в прошлый раз [...] Ordensburgen, — добавляет он, — требуют ответа от тех, кто не хочет подчиняться власти, которую не признают» («Le Bouler». P. 93).