Олье Дени. Коллеж социологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВО ГЛАВЕ АЦЕФАЛА

Можно было бы начать так:

«Видели ли вы когда-нибудь этих безумцев, которые среди белого дня зажигают фонарь и бегают по площади Согласия, непрерывно выкрикивая: „Мы ищем общество! Мы ищем общество"».

Они называют себя социологами. Они на самом деле безумцы — они без ума от общества, как те, кто кончает самоубийством, как те, кто без ума от Бога, как и все остальные безумцы. Они полагали, что именно общество в ответе за безумие (будь это безумие Ницше или Ван Гога), и отвечать оно должно перед лицом самого безумия. Как будто общество не имеет иного достойного ответчика, кроме безумия. Раньше у каждого короля был свой шут, свой безумец. Социологи же пожелали стать безумцами в обществе без короля.

Люди, называющие себя социологами, сообщили своей дисциплине такой внешний вид, какой непременно поразил бы тех, кого они избрали в качестве своих учителей. Последние доверили юным честолюбцам будущее самой молодой из наук, будущее последнего побега от древа познания. Вследствие весьма любопытной процедуры она должна была преобразиться в их руках: социология должна была стать уже не наукой, а, скорее, чем-то вроде болезни, странной инфекции в социальном теле, старческой болезнью общества апатичного, истощенного, раздробленного. Дряхлый Запад, я приветствую тебя!

Поэтому объединившиеся в Коллеже социологи спланировали заговор с целью раздуть из этой болезни, которая пока свирепствовала лишь в одном месте, настоящую эпидемию. Основное применение социологии — сделать себя заразной, ядовитой, обеспечить себе молниеносное и неотразимое распространение. Эта запоздалая страсть социологов и заставила их направить луч своего

16

фонаря на общество, чтобы привить ему этот необычный вирус. Таким образом, они надеялись, что, «заболев» социологией, общество само в свою очередь начнет искажаться, сохнуть и сжиматься, как это происходит с парализованным мускулом. Они подстрекали к замене теорий общественного договора техникой коллективных контрактов, своего рода искусством вызывать судороги, спазмы в социальном теле, искусством, похожим на мастерство массажиста или учителя гимнастики. Только будущее покажет этим начинающим социологам, замаскированным под врачей, был ли их «фармакон» ядом или вакциной, лекарством от яда. Были ли эти контракты последними судорогами агонизирующего мира или же они предвещали рождение нового — мира титанов, тетании и тевтонов.

Вторая версия: можно было бы сменить век, сменить болезнь и начать так (в стиле Бальзака, а не Ницше): «Встретились как-то в Париже, во времена Третьей Республики три молодых человека, пораженных одной и той же болезнью: они все были наделены достаточной силой, энергией, чтобы быть верными, честными друг с другом и никогда не предавать, и т. д. и т. д.». Эта вторая версия не разыгрывала бы, следуя принципу возрастающей энтропии, карту социологии как старческой болезни. Напротив, это была бы болезнь молодости, радикально инфантильная болезнь дряхлого Запада (приветствую тебя!), болезнь юности как порядка в дряхлом буржуазном беспорядке: те, кто собрался в Коллеже, еще не выйти из возраста рыцарства, тайных обществ и заговоров. Возраста, когда целиком отдаются желанию говорить «Мы». Возраста преданности, когда все за одного, все как один, все против одного. Это был тот возраст, когда вспыхивает борьба поколений.

(Члены Коллежа Социологии все были вынуждены, каждый по-своему, дезертировать с этой войны без будущего, войны, направленной против будущего и против самого желания продолжать бой. Благодаря войне они познали тот критический возраст, который Лейрис банально назвал «возрастом мужества», познали еще раньше, чем разразилась война. Такова логика борьбы поколений и предполагаемого войной предательства. Поскольку общий закон дарует нам возможность быть юными с рождения, он также повелевает (без невероятного трагического милосердия, которое вытекает из этого безликого «мы»), чтобы мы умирали от старости. Чтобы мы умирали не с тем поколением, с которым родились, умирали рядом с теми, с кем мы отказываемся жить. Чтобы, умирая, мы изменяли своему рождению. Борьба поколений — неизбежное, но безнадежное дело. Обреченное. Не столько на поражение, сколько на измену. Если юность была возрастом преданности, то вскоре вследствие движения по кругу, объединяющего силу возраста и силу вещей, преданность исчезнет с горизонта, оставив после себя ошибки юности, проступки несовершен-

17

нолетних. Несовершеннолетних, поскольку мы все время ошибаемся, чтобы побыть детьми, прежде чем стать мужчинами. Кроме того, совершеннолетние не могут быть виновны. Молодость может быть болезнью инфантильности. Но все же от нее довольно редко умирают. Более того, можно даже рискнуть и не стремиться излечиться от нее поскорее. Можно найти точку равновесия на полпути между отвратительным и невозможным, между неповоротливой взрослой невинностью и несовершенными проступками совершеннолетних. Надо избегать апологии предательства, но еще больше апологии верности. Тот факт, что нельзя служить двум господам одновременно, не является оправданием для службы одному. Пусть молодость проходит, но проходит, обманываясь. Стать взрослым — это хуже супружеской измены. От ошибок к блужданиям. Притом без всяких прав. В век, когда диктатура политики стала всеобщей, не остается ничего, кроме нравственного императива: ни к чему не прилипать, вступать как можно меньше куда бы то ни было и по возможности разрывать все связи. Во время своих крестовых походов рыцари Ордена Социологов должны были, как у Лоуренса, стать Неверными).

История, бывшая для Джойса кошмаром, от которого он не мог пробудиться, для Коллежа Социологии была скорее кошмаром, мешающим заснуть. Отсюда бессонное напряжение, квалифицируемое как крайне опасное теми, для кого история должна оставаться самым надежным хранилищем догматических снов.

Вопрос первый: какая наука о снах найдет разумное основание для этого сна разума? Второй: что следует считать опасной мыслью? Или, скорее, какая мысль, если это вообще мысль, не опасна? Какая мысль, став мыслью, не лишила бы нас сна?

Коллеж Социологии не разработал законченного, систематического учения. Мы обнаружим, что он оставил без внимания множество «проблем», и некоторые из них вполне преднамеренно. По остальным проблемам не было достигнуто единодушие. Но если, приподнявшись над всеми этими пробелами, неясностями и разногласиями, выразить кредо Коллежа в одной формуле, то я предложил бы следующий слоган: война против армии. Речь не идет о какой-то пацифистской позиции. Гераклит говорил о тождестве времени и борьбы. В конце 30-х годов время было как никогда насыщено войной. Отвергалась милитаризация войны, дисциплинарное «оказармливание» агрессии. Батай определял человеческий вид посредством его способности стоять по стойке «смирно». Достойно сожаления, что человек до такой степени стремится выделиться среди других живых существ: все кончится тем, что его нельзя будет отличить от трупа.

Политики говорят, что война — это слишком серьезное дело, чтобы доверять ее военным. В Коллеже бы сказали, что война была бы слишком трагичной, если бы ее вели военные. Старый аристократический сюжет, который мы обнаруживаем повсюду

18

от Монтеня до Ницше. Война уже не та, что раньше. Она тоже состарилась, и возраст заглушил в ней все признаки того достоинства, которое лишь одна она в прежние времена могла предоставить: благородства. Здесь наслаиваются друг на друга два учения, на которых Коллеж основывает свои исследования: Марс Дюмезиля присоединяется к Гегелю Кожева; животные метаморфозы германского воителя прививаются к антропогенной жажде признания, он сражается голыми руками и с открытым забралом. Но это уже другая история, история воинственного безумия.

Задуманный в первые месяцы 1937 г ., Коллеж Социологии совершал свои богослужения с ноября 1937 по июль 1939: два учебных года. Если он остановился на этой дате, то не по своей воле. Несомненно, он переживал кризис. Тем не менее именно война оборвала его на полуслове. Члены Коллежа рассчитывали вернуться к работе уже осенью. Даже Лейрис, самый скептичный среди них, подавал идею созвать конгресс, который возобновил бы работу в целом.

Это Монро окрестил его Коллежем — еще до того, как отошел от причастия. Под этим термином не следует понимать учреждение, предназначенное прежде всего для целей образования. Это слово означает также коллегиальную организацию, духовное сословие. Слово указывает не столько на иерархические отношения между учителями и учениками, сколько на равенство избранных, на объединение родственных душ. Коллеж Социологии ставил своей целью не обучение социологии, а ее освящение, ее сакрализацию: она была уже не просто наука (профанная) о сакральном, она постепенно возводилась в ранг сакральной доктрины.

Что касается выбора термина «социология», он отмечен ложной переоценкой возможностей науки, призванной в качестве третьей силы заморозить конфликт политики и искусства, коммунизма и сюрреализма. Таким образом, за этой первой маской ученого скоро обнаруживается другая, наполовину военная, наполовину религиозная.

Руководство Коллежа составляло триумвират, куда входили Батай, Лейрис, Кайуа, перечисленные здесь по возрасту. Лейрис всегда лишь оказывал помощь в том деле, которому остальные отдавались телом и душой, которому они какое-то время отдавали даже всю душу, надеясь, что будет принято и тело. Тем не менее сходство взглядов между Батаем и Кайуа никогда не было полным. Без сомнения, мистическая ориентация исследований и опыта Батая не была еще настолько четкой, какой может показаться спустя некоторое время. Но весьма вероятно, что Кайуа был еще более сдержан в отношении этой организации, хотя и предчувствовал ее значение и масштаб. Со своей стороны Кайуа уже развивал свои навязчивые идеи по поводу власти, которые едва ли можно согласовать с тем, что Батай в это же время описывал под именем суверенности, являвшейся негативностью без

19

применения. Если, как говорил Батай, нужно выбирать между властью и трагедией, то вполне вероятно, что их выбор был бы противоположным: воля к власти у Кайуа и желание трагедии у Батая. Мы видим, как Кайуа, охотно цитирующий Захер Мазоха, словно переходя к другой фигуре насмешливого танца, развивает фантазмы, которые можно было бы в целом квалифицировать как садистские, тогда как Батай, великий интерпретатор маркиза де Сада, демонстрирует свою привязанность мазохистским ценностям и сценариям.

Ораторами первого года были члены руководства (за исключением Кожева и Клоссовски). И самое главное (Лейрис говорил об этом лишь однажды): дуэт Батай — Кайуа был вскоре из-за болезни Кайуа сокращен до одного Батая, вынужденного в течение нескольких недель выполнять роль чревовещателя и говорить по очереди то от своего лица, то за Кайуа. Объявления второго года контрастируют с этим отчасти невольным монологом. Они более эклектичны, и эта увертюра свидетельствует, что интерес к Коллежу возрастал: там можно было услышать Клоссовски, Гуасталла, Ружмона, Левицкого, Ганса Майера, Дютуи, Полана, Валя, Ландсберга...

Кажется, что заседания Коллежа посещались многочисленной, шумной и разнородной публикой. Они проходили на улице Гей-Люссака, в комнате позади книжной лавки, Книжных Галерей, сначала в субботу, затем во вторник в половине десятого вечера. Иногда можно было в аудитории увидеть Жюльена Бенда, сидящего неподалеку от Дрие ла Рошеля, Вальтера Беньямина или Брак-Деруссо.

Что касается общей атмосферы, то она была особенно мрачной в те годы, когда Даладье похоронил Народный Фронт, которому каждый что-то не мог простить до тех пор, пока Гитлер с другой стороны Рейна стремительно продолжал свое восхождение и уже чувствовал себя притесненным. Робер Арон окрестил эту эпоху «Концом послевоенного периода», Раймон Кено «Выходным днем Европы», Жан-Поль Сартр — «Отсрочкой».

В этом томе мы найдем аутентично восстановленные — authentically restored, как говорят американцы — и с благоговением собранные материалы последней из авангардистских групп довоенного времени. Первая часть объединяет некоторые публикации, вышедшие в свет под именем Коллежа Социологии в различных журналах той эпохи. Затем следует самая важная глава, куда вошли доклады, зачитывавшиеся на собраниях Коллежа. В то же время это самая неполная часть сборника. Что касается большей части материалов этих конференций, то их вообще не удалось обнаружить, — в некоторых случаях, потому что они были потеряны, а в других — потому что просто не записывались на бумагу. Остальные документы, бывшие в моем распоряжении, представляли собой очень краткие и фрагментарные наброски. Я каждый раз прилагал огромные усилия, чтобы сохранить пустоту между ними

20

и не закрывать ее строительными лесами или слоем штукатурки. Я надеюсь, что предоставил достаточное число знаков, позволяющих читателю вернуться в своем воображении во времена деятельности Коллежа. И в то же время он должен видеть, что речь идет только о реставрации, заниматься которой рискованно и проблематично. По меньше мере должно быть целостное представление о календаре работы Коллежа. Последняя часть книги фактически не обработана и состоит из писем, некоторых замечаний и подборки суждений о Коллеже, высказанных сразу же или спустя некоторое время.

Если говорить о более или менее педантичном изложении, которое я местами себе позволял, то у меня нет никакого оправдания, кроме одной слабости, которая, надеюсь, простительна: поддаться искушению и примерить оставшуюся без хозяина маску ученика колдуна.

Беркли, 7 июля 1977 Дени Олье

ДОБАВЛЕНИЕ 1994 г .

В Приложении к первому изданию этого тома, вышедшего в 1979 г ., было представлено почти все, что печаталось на протяжении сорока лет о Коллеже, с момента проведения его первых заседаний.

На эту публикацию было истрачено, несомненно, больше чернил, чем тратил на себя сам Коллеж Социологии. Она также пробудила воспоминания, в том числе и у тех, кто принимал участие в его деятельности. И эти новые архивные материалы не позволили, чтобы книга вновь появилась в свет в своей изначальной форме.

Благодаря американским переводам (1988, University of Minnesota Press), затем итальянским (1989, Bollatti-Boringhieri) она заметно увеличила свой объем (во-первых, с помощью Рени Морель, а во-вторых — Марины Галетти). Данное переиздание охватывает важнейшие из этих добавлений, включающих в себя целый пласт самых последних сведений.

Настоящий том (на этот раз переработанный при помощи Давида Фонтена) значительно отличается от первого издания.

Совсем другая композиция: вместо того чтобы разделить публикации и материалы конференций на две хронологические линии, тексты расположены друг за другом в единой последовательности, так, как они читались или печатались в зоне влияния Коллежа.

21

Пробелы, из-за которых страдала хронологическая линия предыдущего издания, почти все заполнены: найдены публичные выступления Дени де Ружмона, Полана, Дютюи, так оке как и дополнительные материалы к конференциям Кайуа, Батая, так же как и неоконченный черновик с докладом для конференции, который Лейрис, до самого последнего момента последнего заседания, был намерен произнести.

И наконец, большая часть записей была переработана таким образом, чтобы можно было объединить всю появившуюся за эти десять лет информацию.

Нью-Йорк, 10 апреля 1994