Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Ваш комментарий о книге

Лиотар Ж. Состояние постмодерна

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 1. Поле: знание в информационных обществах

Наша рабочая гипотеза состоит в том, что по мере вхождения общества в эпоху, называемую постиндустриальной, а культуры - в эпоху постмодерна , изменяется статус знания. Этот переход начался по меньшей мере с конца пятидесятых годов, обозначивших Европе конец ее восстановления. Он был более или менее быстрым в зависимости от положения страны, а внутри нее - от сектора активности; отсюда его общая рассогласованность, затрудняющая изображение целого. Часть описания не может не носить гипотетического характера. Мы знаем, как неосторожно чересчур доверять футурологии. Чем пытаться выстраивать картину которая все равно не может быть полной, мы будем отталкиваться от характеристики, непосредственно определяющей наш предмет. Научное знание - это вид дискурса. Поэтому можно сказать, что на протяжении сорока лет так называемые передовые науки и техники имеют дело с языком: фонология и лингвистические теории, проблемы коммуникации и кибернетика, современные алгебры и информатика6, вычислительные машины и их языки, проблемы языковых переводов и исследование совместимости машинных языков, проблемы сохранения в памяти и банки данных, телематика и разработка "мыслящих" терминалов, парадоксологи - вот явные свидетельства и список этот не исчерпан. Влияние этих технологических изменений на знание должно быть, судя по всему, значительным. Им отводятся или будут отводиться две фундаментальные функции: исследование и передача сведений. В отношении первой пример, доступный пониманию профанов, дает генетика, которая обязана своей теоретической парадигмой кибернетике. Существуют сотни других примеров. В отношении второй известно, как, нормализуя, миниатюризируя и коммерциализируя аппаратуру, уже сегодня модифицируют операции по получению знаний, их классификации, приведения в доступную форму и эксплуатации. Было бы естественным полагать, что увеличение числа информационных машин занимает и будет занимать в распространении знаний такое же место, какое заняло развитие средств передвижения сначала человека (транспорт), а затем звука и изображения. При таком всеобщем изменении природа знания не может оставаться неизменной. Знание может проходить по другим каналам и становиться операциональным только при условии его перевода в некие количества информации. Следовательно, мы можем предвидеть, что все непереводимое в установленном знании, будет отброшено, а направления новых исследований будут подчиняться условию переводимости возможных результатов на язык машин. "Производители" знания, как и его пользователи должны и будут должны иметь средства перевода на эти языки того, что одни стремятся изобрести, а другие - усвоить. Исследования, посвященные таким интерпретативным машинам, уже значительно продвинулись. Вместе с гегемонией информатики предлагается и определенная логика, а следовательно, совокупность предписаний, предъявляемых к сообщениям, принимаемых как относящиеся к знанию". Можно отныне ожидать сильной экстериоризации знания относительно "знающего", на какой бы ступени познания он ни находился. Старый принцип, по которому получение знания неотделимо от формирования (Bildung) разума и даже от самой личности, устаревает и будет выходить из употребления. Такое отношение поставщиков и пользователей знания к самому знанию стремится и будет стремиться перенять форму отношения, которое производители и потребители товаров имеют с этими последними, т. е. стоимостную форму (fomie valeur). Знание производится и будет производиться для того, чтобы быть проданным, оно потребляется и будет потребляться, чтобы обрести стоимость в новом продукте, и в обоих этих случаях, чтобы быть обмененным. Оно перестает быть самоцелью и теряет свою "потребительскую стоимость". Известно, что в последние десятилетия знание стало главной производительной силой, что ощутимо изменило состав активного населения в наиболее развитых странах и составило основное затруднение для развивающихся стран. В постиндустриальную и постсовременную эпоху наука сохраняет и, несомненно, усугубляет свою важность в совокупности производительных способностей национальных государств. Такая ситуация собственно является одним из аргументов в пользу того, что расхождение с развивающимися странами в будущем не прекратит увеличиваться. "Основой (Grundp feller) производства и богатства ...становятся ум и господство природы в существовании человека в качестве социального тела", так что "общее социальное знание, knowledge, становится непосредственной производительной силой" писал Маркс в "Grundrisse derKritik der politischen Oekonomie (1857-1858)" ("Рукописях 1857-1858 гг." // Маркс К., Энгельс Ф. Соч.2-е изд. Т. 49). Во всяком случае, Маркс соглашается с тем, что знание становится силой не в его "форме знания, но в качестве непосредственного органа социального праксиса", т. е. также как машины, когда те служат "органами человеческого мозга, созданными человеческими руками силой объективированного знания". См .: Mattick P. Marx and Keynes. The Limits of the Mixed Economy. Boston : Sargent, 19 69; а также дискуссию в работе LyotardJ.F. La place de Falienation dans le rctournement marxiste" (1969)//Derive a parrirde Marx ct Freud. Paris: 10/18, 1973.

За два десятилетия (1950-1971) состав категорий работников в США изменился следующим образом:

Рабочие на заводах, службах или в сельском хозяйстве 62,5% -51,4%

Свободные или технические профессии 7,5% -14,2%

Служащие  30%  -34% 

(Statistical Abstracts, 1971).

В силу продолжительности времени "изготовления" высококвалифицированного техника или среднего ученого сравнительно со временем добычи природных ресурсов или денежного трансферта. В конце 60-х годов Мэйтик оценивал долю чистых инвестиций в интеллектуальною сферу развивающихся странах в размере 3-5% ВНП, а в развитых странах - 10-15%. Но этот аспект не должен заслонять собой другой, комплементарный ему. В форме информационного товара, необходимого для усиления производительной мощи, знание уже является и будет важнейшей, а может быть, самой значительной ставкой в мировом соперничестве за власть. Также как национальные государства боролись за освоение территорий, а затем за распоряжение и эксплуатацию сырьевых ресурсов и дешевой рабочей силы, надо полагать, они будут бороться в будущем за освоение информации. Здесь открывается, таким образом, новое поле для индустриальных и коммерческих стратегий, а также для стратегий военных и политических. Однако, обозначенная таким образом перспектива не столь проста, как мы только что показали. Так, меркантилизация знания не может оставить в неприкосновенности привилегию, которой обладали и еще обладают современные национальные государства в отношении производства и распространения знаний. Идея, что знания принадлежат "мозгу" или "духу" общества, а значит - Государству, постепенно отживает по мере усиления обратного принципа, согласно которому общество существует и развивается только тогда, когда сообщения, циркулирующие в нем, насыщены информацией и легко декодируются. Государство начинает проявлять себя как фактор непроницаемости и "шума" для идеологии коммуникационной "прозрачности", которая идет в паре с коммерциализацией знаний. Именно при такой постановке проблема отношений между экономическими и государственными инстанциями грозит проявиться с новой остротой. Уже в предыдущие десятилетия первые могли угрожать стабильности вторых, благодаря новым формам оборачивания капиталов, которым было дано родовое имя мультинациональных предприятий. Эти формы подразумевают, что решения относительно инвестиций отчасти выходят из под контроля национальных государств. С развитием информационной технологии и телематики этот вопрос может стать еще более щекотливым. Допустим, к примеру, что фирма IBM пoлучит разрешение на размещение на одной из орбит Земли коммуникационных спутников и/или банков данных. Кто к ним будет иметь доступ? Кто будет определять запрещенные каналы или данные? Будет ли это государство? А может оно будет только одним из пользователей? Появятся таким образом новые проблемы права и через них вопрос: кто будет знать? Изменение природы знания может, следовательно, оказать на существующие государственные власти такое обратное воздействие, которое заставит их пересмотреть свои правовые и фактические отношения с крупными предприятиями и, в более общем виде, с гражданским обществом. Новое открытие мирового рынка, новый виток очень напряженного экономического соревнования, исчезновение исключительной гегемонии американского капитализма и упадок социалистической альтернативы, возможное открытие для обменов китайского рынка и многие другие факторы уже теперь, в конце 70х годов, начали подготавливать государства к серьезному пересмотру роли, которую они привыкли играть с 30х годов и состоявшую в защите, проведении и даже планировании инвестиций. В этом контексте новые технологии, поскольку они производят данные, использующиеся для принятия решений (а, следовательно, средства контроля), еще более мобильными и подверженными пиратскому использованию, могут лишь усугубить насущную необходимость такого пересмотра. Вместо того, чтобы распространяться в силу своей "образовательной" ценности или политической значимости (управленческой, дипломатической, военной), можно представить себе, что знания будут введены в оборот по тем же сетям, что и денежное обращение, и что соответствующее этому расслоение прекратит быть делением на знание/незнание, а станет, как и в случае денежного обращения, "знаниями к оплате/знаниями к инвестиции", т. е. знаниями, обмениваемыми в рамках поддержания обыденной жизни (восстановление рабочей силы, "выживание") versus кредиты знаний в целях оптимизации результативности программы. Речь идет о том, чтобы "ослабить административное управление" и перейти к "государству-минимум". Такой упадок Welfare State (государства "всеобщего благоденствия"), сопровождающий "кризис", начался в 1974 году. В этом случае, им будет необходима как прозрачность, так и либерализм. Что не мешает тому, чтобы в потоках денежных средств одни служили для решений, а другие годились только для оплаты. Можно таким же образом вообразить потоки знаний, проходящие по одним и тем же каналам, имеющим одинаковую природу, но где одни будут предназначены для "решающих лиц", а другие - для оплаты вечного долга каждого по отношению к социальной связи.

Глава 2. Проблема: легитимация

Такова рабочая гипотеза, определяющая поле, в котором мы хотим рассмотреть вопрос о статусе знания. Этот сценарий, родственный тому, что называется "информатизацией общества", хотя и был предложен в совершенно ином ключе, не претендует ни на оригинальность, ни на истинность. Что требуется от рабочей гипотезы, так это ее большая различительная способность. Сценарий информатизации наиболее развитых обществ позволяет прояснить, даже ценой риска их сильного преувеличения, определенные аспекты трансформации знания и его воздействия на общественные силы и гражданские институты, - последствия, которые могли бы остаться малозаметными при рассмотрении в других перспективах. Не стоит придавать ему прогностическую ценность в отношении реальности, она скорее стратегическая и в отношении поставленного вопроса. Тем не менее, его вероятность высока, и в этом смысле выбор нашей гипотезы не случаен. Описание этого сценария уже достаточно широко разработано экспертами, и он уже влияет на некоторые решения государственной администрации и наиболее непосредственно заинтересованных предприятий, например, управляющих телекоммуникациями. Следовательно, он стал частью наблюдаемых реалий. И, наконец, если мы исключим случай стагнации и общего спада вследствие, например, продолжительной невозможности разрешения мировых проблем энергетики, то такой сценарий имеет массу шансов одержать победу, поскольку мы не видим, какое иное направление современных технологий можно было бы выделить как альтернативу информатизации общества. Иными словами, гипотеза банальна. Но она такова только в той мере, в какой не подвергает пересмотру общую парадигму прогресса наук и технологий, который вызывает, казалось бы совершенно естественно, экономический рост и развитие социо-политической мощи. Можно при этом допускать, как нечто само собой разумеющееся, что научное и техническое знание накапливается, и кроме того спорить о форме такого накопления: одни его воображают упорядоченным, непрерывным и равномерным, другие - периодическим, прерывным и конфликтным. Однако, эта очевидность обманчива. Во-первых, научное знание - это еще не все знание, оно всегда было "сверх положенного", в конкуренции, в конфликте с другим сортом знания, который мы будем называв для простоты нарративом и характеристику которому дадим позже. Это вовсе не значит, что последний может одержать верх над научным знанием, но его модель связана с идеями внутреннего равновесия и дружелюбия (convivialite), в сравнении с которыми современное научное знание имеет бледный вид, особенно, если оно должно подвергнуться экстериоризации по отношению к "знающему" и еще более сильному, чем прежде, отчуждению от своих пользователей. Вытекающей из этого деморализацией исследователей и преподавателей трудно пренебречь, тем более, что она разразилась, как известно, в 60-ые годы среди тех, кто решил посвятить себя этим профессиям, среди студентов всех наиболее развитых стран, и смогла ощутимо затормозить на этот период продуктивность лабораторий и университетов, которые не смогли уберечься от заражения. Нет и не было вопроса о том, чтобы из этого вышла революция, как бы на то ни надеялись или - что не раз бывало - как бы того ни боялись; ход вещей постиндустриальной цивилизации не изменится с сегодня на завтра. Однако, когда речь идет об оценке настоящего и будущего статуса научного знания, нельзя исключать из рассмотрения такой важный компоненты как сомнение ученых. Тем более, что статус научного знания к тому же переплетается с главной проблемой - проблемой легитимации. Мы берем это слово в самом расширительном смысле, какой оно получило в дискуссиях по вопросу о власти у современных немецких теоретиков. Либо гражданский закон, а он гласит: такая-то категория граждан должна совершать такого-то рода поступки. Тогда легитимация - это процесс, по которому законодателю оказывается позволенным провозглашать данный закон нормой. Либо научное высказывание, а оно подчиняется правилу: высказывание должно удовлетворять такой-то совокупности условий, чтобы восприниматься как научное. Здесь легитимация - процесс, по которому "законодателю", трактующему научный дискурс, разрешено предписывать указанные условия (в общем виде, условия внутреннего состояния и экспериментальной проверки) для того, чтобы некое высказывание составило часть этого дискурса и могло быть принято к вниманию научным сообществом. Сопоставление может показаться вымученным. Но мы увидим, что это не так. Вопрос о легитимации науки еще со времен Платона неразрывно связан с вопросом легитимации законодателя. В этой перспективе право решать "что верно, а что нет", не может не зависеть от права решать "что справедливо", даже если высказывания, подчиненные соответственно той и другой власти, имеют различную природу. Существует родство одного рода языка, который называется наукой, с другим, называемым этикой или политикой: и первое, и второе вытекает из одной перспективы или, если угодно, из одного и того же "выбора", который зовется Запад. Рассматривая современный статус научного знания, мы можем констатировать, что в то время как этот последний кажется более, чем когда либо подчиненным державам, а с учетом новых технологий даже рискует стать одной из главнейших ставок в их конфликтах, вопрос о двойной легитимации не только не снимается, но напротив, становится все более актуальным. Поскольку он задается по самой полной форме, а именно как реверсия, которая делает очевидным, что знание и власть есть две стороны одного вопроса: кто решает, что есть знание, и кто знает, что нужно решать? В эпоху информатики вопрос о знании более, чем когда-либо становится вопросом о управлении.

Глава 3. Метод: языковые игры 

Из сказанного выше уже можно было бы заметить, что для анализа проблемы в определенных нами рамках, мы предпочли следующую процедуру: сделать акцент на языковых фактах, и уже в этих фактах выделить их прагматический аспект. Чтобы облегчить дальнейшее чтение, полезно дать некоторые, пусть даже краткие сведения о том, что мы понимаем под этим. Такое денотативное высказывание как "Университет болен" произнесенное в ходе разговора или переговоров, позиционирует его отправителя (того, кто произносит высказывание), получателя (того, кто его получает) и его референт (то, о чем говорит высказывание) особенным образом. Так, отправитель помещен и выставлен этим высказыванием в позицию "знающего" (он знает что-то про университет),получатель поставлен в позицию, в которой нужно дать одобрение или отказать в нем, а референт, в свою очередь, тоже воспринимается в денотативном виде, как нечто, что требует быть правильно идентифицированным и выраженным в высказывании, которое с ним соотносится. Если мы теперь рассмотрим высказывание типа "Университет открыт", произнесенное ректором или деканом во время ежегодной церемонии начала учебного года, то увидим, что предыдущие спецификации исчезают. Очевидно, надо, чтобы предыдущая спецификация была понята, но как раз в этом и заключается общее условие коммуникации, которое не позволяет различать высказывания или их собственные воздействия. Второе высказывание, называемое перформативным, имеет ту особенность, что его воздействие на референт совпадает сего высказыванием: Университет оказывается открытым в силу того, что его объявляют открытым в этих условиях. И, следовательно, это не предмет обсуждения или проверки высказывания получателем, который оказывается тем самым непосредственно помещенным в новый контекст. Что касается отправителя, то он должен быть наделен властью произносить, но можно описать это условие и наоборот: ректор или декан, т. е. некто наделенный властью произносить высказывания такого рода, существуют только в силу того, что они их произносят, оказывая непосредственный эффект, о котором мы уже говорили, как на свой референт - университет, так и на своего получателя - преподавателей. Иной случай представляют высказывания типа "Дайте средства университету", которые являются прескриптивными. Они могут принимать форму приказов, команд, инструкций, рекомендаций, запросов, просьб, прошений и т. п. Видно, что отправитель здесь поставлен во властную позицию в широком смысле слова (включая и ту власть, которой обладает грешник над богом, показывающим свое милосердие), т. е. он ждет от получателя осуществления соответствующего действия. В свою очередь эти два последних пункта подвергаются в прескриптивной прагматике воздействиям взаимопоручительства (concomitants). Другими являются также эффективность вопроса, обещания, литературного описания,наррации и т. п. Мы, конечно, кое-что пропускаем. Когда Витгенштейн, начиная сызнова изучение языка, сосредоточивает свое внимание на эффектах дискурса, он называет различные виды высказываний (мы только что назвали некоторые из них),которые он отмечает в языковых играх. Этим термином он обозначает, что различные категории высказываний должны поддаваться наименованию по правилам, определяющим их свойства и соответствующее им употребление, точно также как в шахматной игре существует группа правил, определяющих свойства фигур и соответствующий способ их передвижения. По поводу языковых игр следует привести три наблюдения. Первое: их правила не содержат в самих себе свою легитимацию, но составляют предмет соглашения -явного или неявного - между игроками (что однако не означает, что эти последние выдумывают правила). Второе: если нет правил, то нет и игры; даже небольшое изменение правила меняет природу игры, а "прием" или высказывание не удовлетворяющее правилам, не принадлежат определяемой ими игре. Это последнее наблюдение приводит к предположению существования первого принципа, лежащего в основе всего нашего метода: говорить значит бороться - в смысле играть; языковые акты показывают общее противоборство (агонистику). Это совсем не значит, что играют только для того, чтобы выиграть. Можно применить прием только из удовольствия от его придумать: разве не это мы находим в народной речи и литературе? Беспрерывное выдумывание оборотов, слов, смыслов доставляет большую радость, а на уровне речи - это то, что развивает язык. Однако, конечно же, само такое удовольствие не свободно от чувства успеха, как минимум вырванного у противника, и зависит от величины, принятого языка, коннотации.Эта идея речевой агонистики не должна скрывать следующий принцип, комплементарный первому и определяющий наш анализ: наблюдаемая социальная связь основана на речевых "приемах". Раскрывая это предположение, мы подойдем к главной теме.

Глава 4. Характер социальной связи: альтернатива модерна 

Если мы хотим рассмотреть знание в наиболее развитом современном обществе, то в начале необходимо решить вопрос о существующем об этом обществе методологическом представлении. Упрощая до предела, можно сказать, что по крайней мере последние полвека это представление делилось, в принципе, между двумя моделями: общество образует функциональное целое; общество разделено надвое. Первую модель можно проиллюстрировать именем Толкотта Парсонса (по крайней мере, в послевоенный период) и его школы; вторую - марксистским течением(все входящие сюда школы, какими бы разными они ни были, разделяют принцип борьбы классов и трактуют диалектику как раздвоение единого, влияющее на социальную целостность).Это методологическое расхождение, определяющее два основных вида дискурса об обществе, берет начало в XIX веке. Идея о том, что общество составляет органическое целое, без чего оно перестает быть обществом (а социология потому теряет предмет исследования), занимала умы основателей французской школы; она уточняется с появлением функционализма и принимает другой оборот, когда Парсонсв 50-х годах приравнивает общество к саморегулирующейся системе. Тeopeтической и даже материальной ее моделью более не является живой организм, ее основой становится кибернетика, применение которой растет в течение и в конце второй мировой войны. У Парсонса принцип системы, если так можно выразиться, еще оптимистичен: он соответствует стабилизации экономического роста и обществам изобилия под эгидой умеренного welfare state . У современных немецких теоретиков системная теория технократична, и даже цинична, если не сказать безнадежна: равновесие между потребностями и ожиданиями индивидов или групп и функциями, которые обеспечивает эта система, является всего лишь дополнительной составляющей ее функционирования; истинная же конечная цель системы, - то для чего она сама как интеллектуальная машина запрограммировала себя, - заключается в оптимизации глобального отношения ее "входов" и "выходов" (inputs/outputs), т. e. эффективность. Даже когда эти правила изменяются и производятся инновации, даже когда нарушается функционирование системы: забастовки, кризисы, безработица или политические потрясения, что может навести на мысль об альтернативе или пробудить надежды, речь идет лишь о внутреннем наведении порядка, результатом которого является лишь улучшение "жизни" системы; единственной альтернативой такому росту эффективности может стать энтропия, т.е. упадок. Здесь снова, но не впадая в упрощенчество социологии социальной теории, трудно не установить, как минимум, некой параллели между "жесткой" технократической версией общества и аскетическим усилием которое, под названием "прогрессивного либерализма", требуется от наиболее развитых индустриальных обществ, чтобы стать конкурентоспособными (а, следовательно, оптимизировать их "рациональность") в контексте усиления мировой экономической войны начиная с 60-х годов. За тем огромным перемещением, которое мы совершаем переходя от идей Конта к идеям Лумана, угадывается одно и тоже социальное представление: общество есть единая целостность, некая "единичность". Парсонс сформулировал это просто: "Самое решающее условие правильного динамического анализа в том, чтобы каждая проблема находилась постоянно и систематически в связи с состоянием системы, рассматриваемой как целое... Процесс или совокупность состояний либо "содействует" поддержанию (или развитию) системы; либо является" дисфункциональным", поскольку наносит ущерб единству и эффективности системы". Однако, эту идею также поддерживают "технократы". Отсюда ее правдоподобность: имея возможность стать действительностью, она имеет и средства доказать это. То, что Хоркхаймер называл "паранойей" здравого смысла. К тому же, мы можем считать паранойей реальное существование систематической само регуляции системы и совершенно замкнутого круга явлений и интерпретаций лишь при условии, что располагаем или считаем, что располагаем неким наблюдательным пунктом, в принципе скрытым от их взора. Таково действие принципа классовой борьбы в теории общества, начиная с Маркса. "Традиционная" теория всегда находится под угрозой быть включенной в программирование общественного целого как простое орудие оптимизации достижений общества оттого, что ее желание абсолютной и всеобщей истины основывается также на единой и всеобщей практике управляющих системы. "Критическая" же теория, в силу того, что опирается на двойной принцип и не доверяет различным синтезам и компромиссам, должна быть в состоянии избежать такой судьбы. Таким образом, марксизмом руководит другая модель общества (и иное понимание функции знания, которое может быть в нем произведено и получено). В основе этой модели лежит борьба классов, которая сопровождает вклад капитализма в традиционное гражданское общество. Здесь невозможно обойтись без перипетий, которые занимают общественную историю, политику и идеологию в течении более века. Достаточно напомнить об итоге, который сегодня можно подвести этим перипетиям, ибо судьба их известна: в странах с либеральным или прогрессивно-либеральным правлением происходит преобразование этой борьбы и ее руководителей в регуляторы системы; в коммунистических странах происходит возвращение, под тем же именем марксизма, тоталитарной модели и ее тоталитарных последствий, а борьба, о которой идет речь, просто лишена права на существование. И повсюду, под разными названиями, Критика политической экономии(под названием "Капитала" Маркса) и критика связанного с ней общества отчуждения, используются в качестве элементов при программировании системы. Естественно, что под воздействием этих процессов критическая модель поддерживалась и развивалась меньшинством, например, Франкфуртской школой или группой "Социализм или варварство". Но, невозможно скрыть, что социальная основа принципа разделения, классовой борьбы исчерпала себя и даже утратила всякую радикальность, что, в конечном счете, поставило модель под угрозу утраты теоретической основы и сведения ее к "утопии", или к "надежде", к выступлениям протеста за достоинство человека во имя человека или разума, или творчества, или еще такой социальной категории, наделенной in extremis невозможными на сегодняшний день функциями критического порядка, как третий мирили студенческая молодежь. Этот схематический (или упрощенный) экскурс имел своей единственной целью уточнить проблематику, в которой мы собираемся поместить вопрос о знании в развитых индустриальных обществах. Ибо мы не можем знать, что считается знанием, т. е. с какими проблемами развития и распространения знания мы встречаемся сегодня, если ничего не знаем об обществе, в котором оно помещается. И сегодня, как никогда ранее, узнать что-либо об обществе означает, прежде всего, выбрать способ постановки вопроса, который так же является способом получения ответа. Согласиться с тем, что главная роль знания - быть необходимым элементом функционирования общества и действовать в зависимости от занимаемого ею места, можно только в случае, если мы согласимся считать общество большой машиной. И, наоборот, мы можем учитывать его критическую функцию и пытаться ориентировать его распространение в этом направлении, только если согласимся, что общество не является интегральным целым и что оно сохраняет приверженность принципу оспаривания. Альтернатива представляется ясной: однородность или двойственность органически присущая социальному, - функционализм или критицизм знания; но выбор может оказаться трудным или произвольным. Была предпринята попытка избежать этого, путем выявления двух категорий знания; первая - это позитивизм, который находит широкое применение в технических приемах, относящихся к людям или материалам, и предлагает себя в качестве необходимой производительной силы системы; вторая - знание критическое, рефлексивное или герменевтическое, которое, задаваясь прямо или косвенно вопросом о ценностях или целях, противостоит всякому "повторному использованию".

Глава 5. Характер социальной связи: перспектива постмодерна 

Не будем здесь следовать раздельному решению. Мы полагаем, что альтернатива, которую эта перспектива стремится разрешить, а на деле только воспроизводит, перестает соответствовать интересующим нас обществам, и что сама эта альтернатива принадлежит еще к мышлению по противоположности, которое не соотносится с наиболее живучими способами постмодернисткого познания. Экономическая "активизация" на современной фазе развития капитализма, поддерживаемая изменениями техники и технологий, сопровождается, как мы уже говорили, изменением функции государства: начиная с этого синдрома формируется образ общества, который обязывает серьезно пересмотреть подходы, представленные в качестве альтернативы. Короче говоря, функции регулирования, а значит и воспроизводства, уже являются и будут далее все более отчуждаться от управляющих и передаваться технике. характер социальной связи: перспектива постмодерна Самое важное дело здесь - давать информацию, которую технические средства должны держать в своей памяти, чтобы принимать правильные решения. Распоряжение информацией уже входит и будет входить в обязанности экспертов всех видов. Правящий класс есть и будет классом, который принимает решения. Но он уже образуется нетрадиционным политическим классом, а разнородным слоем, сформированным из руководителей предприятий, крупных функционеров, руководителей больших профессиональных организаций, профсоюзов, политических партий и религиозных конфессий. В этом контексте новым является то, что бывшие полюса притяжения, созданные национальными государствами, партиями, профессиями, институтами и историческими традициями, теряют свою привлекательность. И не похоже, что они будут заменены, по крайней мере, в том масштабе, какой они сейчас имеют. Трехконтинентальная Комиссия не является больше популярным полюсом притяжения. "Отождествление" с великими именами, героями современной истории становится все более трудным. Больше не вдохновляет стремление "догнать" Германию, что в общем-то предлагал президент Франции как цель жизни своим соотечественникам. К тому же, может ли это быть целью жизни? Такая цель остается на усмотрение каждого. Каждый предоставлен сам себе. И каждый знает, что этого "самому себе" - мало. Из этой декомпозиции великих рассказов, которые мы будем рассматривать дальше, следует, что никто не рассматривает разрыв социальной связи и переход социальных групп в состояние некой массы, состоящей из индивидуальных атомов, вовлеченных в абсурдное броуновское движение. В этом ничего нет, это всего лишь одно видение, которым, как нам кажется, овладели "райские" представления о потерянном "органическом" обществе. "Самость" это мало, но она не изолирована, а встраивается в сложную и мобильную, как никогда, ткань отношений. Независимо оттого молодой человек или старый, мужчина или женщина, богатый или бедный, он всегда оказывается расположенным на "узлах" линий коммуникаций, сколь бы малыми они ни были. Лучше сказать: помещенным в пунктах, через которые проходят сообщения различного характера. И даже самый обездоленный никогда не бывает лишен власти над сообщениями, которые проходят через него и его позиционируют, - будь то позиция отправителя, получателя или референта. Ибо его перемещение относительно эффектов этих языковых игр (понятно, что о них идет речь) допускается - по меньшей мере, в определенных пределах, которые к тому же весьма расплывчаты - и даже порождается различными отладками и особенно доводками, которым подвергают систему для улучшения ее перформативности. Можно сказать, что система может и должна способствовать этим перемещениям - в той мере, в какой она борется против собственной энтропии, и что нововведение, связанное с неожиданным "приемом" и соответствующим перемещением того или иного партнера или группы оказавшихся причастными партнеров, могут дать системе ту дополнительную перформативность, которая постоянно ей требуется и постоянно же потребляется. Теперь становится понятным, в какой перспективе мы предлагали выше языковые игры в качестве общего исследовательского метода. Мы не настаиваем на том, что каждая социальная связь носит именно такой характер, оставим этот вопрос открытым; но считаем, что, во-первых, языковые игры есть необходимый для существования общества минимум связи. Чтобы согласиться с этим, нет необходимости прибегать к робинзонаде: человеческий ребенок еще до своего рождения, а может быть уже самим даваемым ему именем, оказывается соотнесенным с историей через свое окружение, и по отношению к этой истории он позже начнет перемещаться. Или еще проще: вопрос о социальной связи, в качестве вопроса, есть языковая игра, игра в "вопрошание", которая немедленно позиционирует того, кто задает вопрос; того, к кому этот вопрос обращен и референт, о котором вопрошают. Сам вопрос является, таким образом, уже социальной связью. Во-вторых, в обществе, где коммуникационная составляющая становится с каждым днем все явственнее, одновременно как реальность и как проблема, очевидно, что языковый аспект приобретает новое значение, которое было бы неверно сводить к традиционной альтернативе манипуляционной речи или односторонней передачи информации, с одной стороны, или же свободного выражения и диалога – с другой стороны. Одно слово по последнему пункту Описывать эту проблему в простых терминах теории коммуникации, значит забыть о двух моментах: сообщения имеют совершенно разные формы и результаты, в зависимости оттого, являются ли они денотативными, прескриптивными, оценочными, перформативными и др. Несомненно, что все они существуют не только потому, что передают информацию. Свести их к этой функции означало бы согласиться с перспективой, которая неправомерно ставит в привилегированное положение точку зрения системы и один только ее интерес. Поскольку это кибернетическая машина, которая работает на информации, то задаваемые ей при программировании цели содержат, например, прескриптивные и оценочные высказывания, которые машина не будет исправлять при своем функционировании, например, максимизация ее производительности. Но как можно гарантировать, что максимизация производительности всегда является лучшей целью для социальной системы? "Атомы", формирующие материю социальной системы, во всяком случае, являются полномочными в отношении этих высказываний и, в частности, этого вопроса. С другой стороны, информационная теория в ее грубой кибернетической версии упускает из виду решающий аспект, который мы уже подчеркивали, а именно - агонистический. Атомы расположены на пересечении прагматических связей, но они также перемещаются под воздействием информации, которая через них проходит, находясь в постоянном движении. Каждый языковой партнер, получая направленные на него "приемы", подвергается "перемещению", изменению самого разного рода, и не только когда он является отправителем или референтом, но также и в качестве получателя сообщения. Эти "приемы" неизбежно вызывают "ответные приемы"; однако, все знают по опыту, что эти последние не могут быть "хорошими", раз они всего лишь ответные. Поскольку они являются всего лишь запрограммированными эффектами в стратегии противника, то осуществляют именно ее и, следовательно, идут прямо противоположно в изменении соотношения сил. Отсюда то значение, которое имеет способ проведения "приема" для осложнения перемещения и даже его дезориентации; этот "прием" (новое высказывание) должен быть неожиданным. Для понимания этого способа социальных отношений, в каком бы масштабе мы их не рассматривали, нужна не одна только коммуникативная теория, но также еще и теория игр, которая включает агонистику в свои предпосылки. И можно уже догадаться, что в этом контексте требуемое новшество не является простой "инновацией". У многих современных социологов мы находим поддержку этого подхода, не говоря уже о лингвистах или философах языка. Такая "атомизация" социальности в гибких сетях языковых игр может показаться слишком далекой от современной действительности, которая представляется скорее блокированной бюрократическим артрозом. Можно по крайней мере указать на важность институций, которые накладывают ограничения на игры, а следовательно размечают границы изобретательности партнеров в плане применения приемов. Это, по-видимому, не составляет особой трудности. При обычном использовании речи, например в разговоре между двумя друзьями, собеседники пускают в ход все средства, изменяя игру от одного высказывания к другому: вопрос, просьба, утверждение, рассказ - все бросается вперемешку в бой. Это бой не без правил, но ее правило разрешает и даже стимулирует весьма большую изменчивость высказываний. Таким образом, с этой точки зрения, институция всегда отличается от дискуссии, тем, что она требует дополнительных ограничений, чтобы декларируемые высказывания были приемлемыми для нее. Эти ограничения как фильтры действуют на силу дискурса, они обрывают возможные связи в коммуникативных сетях: есть вещи, о которых нельзя говорить. Кроме того, они отдают предпочтение некоторым классам высказываний, а иногда и одному единственному, господство которого характеризует дискурс определенной институции: нужно говорить об определенных вещах и в определенной манере. Как, например, команда в армии, молитва в церкви, доносительство в школе, рассказ в семье, задавание вопросов в философии, производительность на предприятии... Бюрократизация есть крайнее проявление этой тенденции. Тем не менее, эта гипотеза об институции еще слишком "тяжела": она исходит из "вещного" видения того, что институировано. Сегодня нам известно, что граница, которую ставит институция потенциалу языка, на "деле" никогда не была установлена (даже, когда формально она имеется. Эта граница сама скорее является промежуточным результатом и ставкой языковых стратегий, применяемых как в, так и вне институции. Например, возможна ли в университете игра в эксперименты с языком (поэтика)? Можно ли рассказывать анекдоты совету министров? Дискутировать в казарме? Ответы очевидны: да, если университет открывает творческие мастерские; да, если совет работает с футурологическими сценариями; да, если старший по чину согласен обсуждать вопросы с солдатами. Говоря другими словами: да, если границы старой институции передвинуты. И наоборот, границы становятся незыблемыми, если они прекращают быть ставкой в игре. Именно в этом смысле, следует, как нам кажется, подходить к рассмотрению современных институтов знания.

 Глава 6. Прагматика нарративного знания 

Против некритического принятия концепции инструментального знания в наиболее развитых обществах у нас есть два возражения, о которых мы уже говорили выше. Знание - это не наука, особенно в ее современной форме, эта последняя, хотя и не может затемнить проблему легитимности знания, заставляет нас ставить эту проблему во всей ее не только социо-политической, но и эпистемологической полноте. Уточним для начала природу "нарративного" знания; такой анализ поможет путем сравнения лучше обозначить по меньшей мере некоторые из характеристик формы, которую принимает научное знание в современном обществе; он также дает возможность понять, как сегодня можно, а как нельзя ставить вопрос о легитимности. Знание не сводится к науке и даже вообще к познанию. Познание можно трактовать как совокупность высказываний, указывающих предметы или описывающих их (за исключением всех остальных высказываний), и по отношению к которым можно сказать верны они или ложны. Наука в этом смысле является областью познания. Но даже если наука формулирует денотативные высказывания, то она предполагает два дополнительных условия их приемлемости: первое - предметы, к которым они относятся должны быть рекурсивно доступными, и, следовательно, находиться в эксплицитных условиях наблюдения; и второе - имеется возможность решать принадлежит или нет каждое из этих высказываний языку который эксперты считают релевантным. Между тем, под термином "знание" понимается не только совокупность денотативных высказываний (хотя конечно и она); сюда примешиваются и представления о самых разных умениях: делать, жить, слушать и т. п. Речь, следовательно, идет о компетенции, которая выходит за рамки определения и применения истины как единственного критерия, но помимо этого оценивается по критериям деловым(техническая квалификация), справедливости и/или добра (нравственная мудрость), красоты звучания, окраски (аудио и визуальная чувствительность) и т. д. Понимаемое таким образом знание есть то, что делает кого-либо способным произносить "хорошие" денотативные высказывания, а также "хорошие" прескриптивные или оценочные высказывания... Оно не сводится к компетентности, направленной на какой-то один вид высказываний, скажем, когнитивных, и исключении других. Напротив, оно дает возможность получать "хорошие" достижения по многим предметам дискурса, которые нужно познать, решить, оценить, изменить... Отсюда вытекает одна из главнейших черт знания: оно совпадает с широким "образованием" компетенции, оно есть единая форма, воплощенная в субъекте, состоящем из различных видов компетенции, которые его формируют. Другой характеристикой, которую нужно отметить, является близость такого знания к обычаю. Что же на самом деле, представляет собой "хорошее" прескриптивное или оценочное высказывание или "хорошее" достижение в денотативной или специальной области? И те, и другие считаются "хорошими", поскольку соответствуют критериям(справедливости, красоты, правды и деловитости), установленным в сообществе, которое образуют собеседники "знающего". Первые философы называли такой способ легитимации высказываний мнением. Консенсус, который позволяет очертить такого рода знание и различать того, кто знает оттого, кто не знает (иностранец,ребенок), составляет культуру народа. Такое краткое напоминание о том, что знание может выступать как образование или как культура, опирается на этнографические описания. Но антропология и литература, ориентированные на общества, переживающие быстрое развитие, также находят в них свое продолжение, по крайней мере, в определенных секторах. Сама идея развития предполагает горизонт некоей неразвитости, где разные компетентности предполагаются связанными единством традиции и не делятся в зависимости от качеств, составляющих предмет инноваций, дискуссий и специфического ракурса рассмотрения. Эта оппозиция необязательно должна учитывать изменение природы состояния знания от "примитивного" к "цивилизованному" , она вполне совместима с тезисом о строгом тождестве "дикого" и научного мышления, и даже с оппозицией, как бы противоположной предыдущей, дающей превосходство обычному знанию над современной дисперсией компетенций. Можно заметить, что все наблюдатели, каким бы ни был сценарий, предлагаемый ими для того, чтобы драматизировать и осмыслить расхождение между этим обычным состоянием знания и тем состоянием, которого оно достигает в эпоху расцвета наук, сходятся во мнении, что в формировании традиционного знания первенствует нарративная форма. Одни рассматривают эту форму саму по себе. Другие видят в ней оформление в диахронном плане структурных операторов, которые, по их мысли, собственно и составляют знание, оказывающееся, таким образом, в игре. Третьи дают этому "экономическое" – в фрейдистском смысле - толкование. Мы здесь остановимся только на нарративной форме. Рассказ - это самая лучшая в самых разных смыслах форма такого знания. Прежде всего, народные истории сами рассказывают о том, что можно назвать положительными или отрицательными образованьями (Bildungen), т. е. успехами или неудачами, которые венчают героев и либо дают свою легитимность общественным институтам (функция мифов), либо предлагают положительные или отрицательные модели (счастливые или несчастные герои) интеграции в установленные институты(легенды, сказки). Таким образом, рассказы позволяют, с одной стороны, определить критерии компетентности, свойственные обществу, в котором они рассказываются, а с другой - оценить, благодаря этим критериям, результаты,которые в нем достигаются или могут быть достигнуты. Далее, нарративная форма, в отличие от развитых форм дискурса знания, допускает внутри себя множественность языковых игр. Так, в рассказе можно найти во множестве денотативные высказывания, относящиеся, например, к небу, ко временам года, к флоре и фауне; деонтические высказывания, предписывающие что нужно делать в отношении самих этих референтов или в отношении родства, различия полов, детей, соседей, чужеземцев и т. д.; вопросительные высказывания, которые включаются, например, в эпизоды вызова(отвечать на вопрос, выбирать часть из доли); оценочные высказывания и пр. Критерии оказываются здесь переплетенными в плотную ткань, а именно, ткань рассказа, и упорядоченными в виду целостности, характеризующей этот род знания. Ниже мы рассмотрим третье свойство, относящееся к передаче этих рассказов. Их повествование чаще всего подчиняется правилам, закрепляющим их прагматику. Это не значит, что по установлению такое-то общество назначает на роль повествователя такую-то категорию по возрасту, полу, семейному или профессиональному положению. Мы говорим здесь о прагматике народных рассказов, которая им, если можно так сказать, имманентна. "Например, рассказчик индейского племени кашинахуа всегда начинает свое повествование с одной и той же формулы: "Вот история о... Издавна я слышал ее. Сейчас я в свой черед расскажу ее вам. Слушайте". А заканчивал он другой неизменной формулой: "На этом кончаетсяистория о ... Рассказал вам ее... [имя рассказчика, данное ему кашинахуа], для Белых... [испанское или португальское имя того же рассказчика]".Беглый анализ такого двойного прагматического указания показывает следующее: рассказчик истории обладает компетенцией, только потому, что он был когда-то ее слушателем. Сегодняшний слушатель через это слушание получает в потенции такую же возможность. О рассказе сказано, что он пересказывается (даже если его нарративная действенность в сильной степени вымышлена) и пересказывается "извечно": его герой, тоже индеец кашинахуа, был в свое время слушателем, а потом может быть и рассказчиком этого же рассказа. В силу такого сходства положения сегодняшний рассказчик может стать затем героем рассказа, также как им стал Старейшина. На деле, он уже является героем, поскольку носит имя, которое он сообщает в конце своего повествования, и которое было ему дано в соответствии с каноническим рассказом, легитимирующим распределение патронимов [отчеств] укашинахуа. Прагматическое правило, проиллюстрированное этим примером, конечно не распространяется на все случаи. Но оно показывает один из признаков общепризнанного свойства традиционного знания: нарративные "посты" (отправитель, получатель, герой) распределяются таким образом, что право занять один из них -пост отправителя - основано на двояком факте: на том, что [такой-то индивид]ранее занимал другой пост - получателя, и на том, что о нем - благодаря имени, которое он носит - уже говорилось в рассказе, т. е. на факте быть помещенным в позицию диегетического (diegetique) референта других нарративных случаев. Знание, которое передается этими повествованиями, практически не связано с одними только функциями высказывания, но определяет, таким образом, сразу и то, что нужно сказать, чтобы тебя услышали, и то, что нужно слушать, чтобы получить возможность говорить, и то, что нужно играть (на сцене диегетической действительности), чтобы суметь создать предмет рассказа. Языковые акты, свойственные этому роду знания, таким образом, осуществляются не только тем, кто говорит, но и тем, к кому обращена речь, а также третьим лицом, о котором говорится. Знание, образующееся в такой конструкции, может показаться "компактным" по сравнению с так называемым "развитым" знанием. Оно позволяет ясно видеть, как традиция рассказов является в то же время традицией критериев, которые определяют тройную компетенцию - умение говорить, слушать и делать, - где разыгрываются отношения внутри самого сообщества и с его окружением. Именно через рассказы передается набор прагматических правил, конституирующих социальную связь. Четвертый аспект нарративного знания заслуживает тщательного рассмотрения. Речь идет о его влиянии на темп. Повествовательная форма подчиняется определенному ритму, она является синтезом метра, разбивающего темп на правильные периоды, и ударения, модифицирующего длительность и амплитуду некоторых из них. Это вибрирующее и музыкальное свойство со всей очевидностью проявляется при ритуальном исполнении некоторых кашинахуанских сказок Они передаются в ситуациях посвящения, в совершенно неизменной форме, специфическим языком, скрывающим лексические и синтаксические нарушения, и поются как бесконечные монотонные речитативы. Это весьма загадочное знание, неподдающееся пониманию молодых людей, к которым оно адресуется! И, тем не менее, это очень распространенное знание: знание детских считалочек, знание, которое репетитивная музыка вплоть до наших дней пытается заново открыть или хотя бы приблизиться к нему. Оно дает пример удивительного свойства: по меретого, как метр одерживает верх над ударением во всех звуковых, речевых или неречевых, обстоятельствах, темп перестает быть подпоркой запоминания и превращается в древнее отбивание ударов, которое за отсутствием заметной разницы между периодами не позволяет их просчитывать и заставляет забыть о них. Если мы посмотрим на форму поговорок, пословиц, максим, которые представляют собой как бы крохотные сколки с возможных рассказов или матрицы старинных рассказов, и которые все еще продолжают циркулировать на некоторых уровнях современного общества, то сможем обнаружить в ее просодии печать этой странной темпорализации, которая полностью расходится с золотым правилом сегодняшнего знания - не забывать. Итак, должна существовать конгруэнтность между,с одной стороны, такой функцией нарративного знания как "забвение" (lethale) и с другой - функциями формирования критериев, унификации компетенций и социальной регуляции, о которых мы говорили выше. Для простоты мы могли бы сказать, что коллективность, которая делает из рассказа ключевую форму компетенции, вопреки нашим ожиданиям, не имеет потребности в воспоминаниях о своем прошлом. Она находит вещество своей социальной связи не только в значении передаваемых рассказов, но и в самом акте их рассказывания. Референция рассказов может, безусловно, принадлежать прошедшему времени, но в действительности она всегда современна акту "здесь и теперь", который всякий раз проявляет эфемерную темпоральность, простирающуюся от "Я слышал, что..." до "Сейчас вы услышите..."Суть прагматических правил повествования такого рода в том, что они указывают принципиальную идентичность всех обстоятельств рассказа. Она даже может ничего не значить, как это часто бывает, и из уважения к этикету не стоит прикрываться тем, что за этим стоит юмор или страх. Тем не менее, значение придается именно метрическому отбиванию обстоятельств рассказа, а не различию ударения каждого перформанса. Поэтому мы можем назвать такую темпоральность одновременно мимолетной и древней.Наконец, также как эта коллективность, отдающая первенство нарративной форме, не нуждается в воспоминаниях о своем прошлом, она, тем более, не нуждается в специальных процедурах дающих разрешение на се рассказы. Прежде всего, с трудом можно представить, что она отделяет повествовательную инстанцию о других, чтобы дать ей некую привилегию в прагматике рассказов, и потом, что она задается вопросом о праве, по которому рассказчик, оторванный как от слушателя, так и от диегесиса, стал бы рассказывать то, что он рассказывает, и наконец, что она предпринимает анализ или анамнез собственной легитимности. Еще сложнее представить себе, что она может атрибутировать непонятному субъекту повествования власть над рассказами. Эти последние сами себе дают власть. А народ, в некотором смысле, только тот, кто их актуализирует, и делает он это не только рассказывая, но и слушая, а еще становясь героем этих рассказов, иначе говоря, "играя" в них в своих институтах: следовательно, равно соотносясь как с постами получателя повествования и диегесиса, так и с постом повествователя. Существует также взаимонесоразмерность между народной повествовательной прагматикой, которая изначально является легитимирующей, и такой известной на Западе языковой игрой, как вопрос о легитимности или, скорее, легитимность как референт вопросительной игры. Рассказы, как мы видели, определяют критерии компетенции и/или иллюстрируют ее применение. Они, таким образом, определяют, что имеет право говориться и делаться в культуре и, поскольку они сами составляют ее часть, то тем самым оказываются легитимными.

Глава 7. Прагматика научного знания

  Постараемся охарактеризовать, хотя бы очень бегло, прагматику научного знания,какой она видится, исходя из классической его концепции. Будем различать в нейисследовательскую игру и обучающую игру.Коперник заявил, что планеты имеют круговую траекторию86. Истинное или ложное,это предложение содержит группу напряженностей, каждая из которых осуществляетсяна каждом из прагматических послов, вводимых в игру: отправителя, получателя,референта. Эти "напряженности" являются разновидностями предписаний,регулирующих приемлемость высказываний в качестве "научных".Прежде всего, предполагается, что отправитель говорит истину о референте, внашем примере - о траектории планет. Это значит, что его считают способным, с одной стороны,представить доказательства того, что говорит, а с другой, - что всякоевысказывание, относящееся к тому же референту, но обратное или противоречащееему, отбрасывается.Допускается также, что получатель может дать надлежащим образом свое согласие свысказыванием, которое он слышит (или отвергуть его). Это подразумевает, что самон является потенциальным отправителем, поскольку, когда он формулирует своеодобрение или неодобрение, то подчиняется тому же двойному требованию - доказатьили опровергнуть, - что и актуальный отправитель (Коперник). Следовательно, впотенции получатель должен обладать теми же качествами, что и отправитель: онему ровня. Но узнать об этом мы можем тогда и только тогда, когда он заговорит. Возможно, он не умеет говорить об этом научно.В-третьих, предполагается, что референт (траектория планет, о которой говорит Коперник) "выражен" через высказывание в форме, соответствующей тому, чем онявляется. Но поскольку мы не можем узнать, чем он является, иначе, как черезвысказывания того же, что и высказывание Коперника, порядка, то составлениеуравнения становится проблематичным: то, что я говорю, верно, поскольку я этодоказываю; но что доказывает, что мое доказательство верно? Научное решение данного затруднения состоит в соблюдении двойного правила.Первое есть диалектика или даже риторика юридического типа: референтесть то, что предлагает аргумент для доказательства, деталь для убеждения вспоре. Не "я могу доказать, поскольку действительность такова, как я сказал", но"поскольку я могу это доказать, то можно считать, что действительность такова,как я сказал". Второе - метафизика:один и тот же референт не может предоставлять множество противоречащих илинеобоснованных доказательств; или аргументов типа: "Бог не обманщик".Такое двойное правило поддерживает то, что наука XIX века называет верификацией, а наука XX века - фальсификацией. Оно позволяет дать спору партнеров,отправителя и получателя, горизонт консенсуса. Никакой консенсус не может бытьпоказатель истины, но предполагается, что истина высказывания не может непорождать консенсус.Это для исследования. Мы видим, что оно призывает обучение как необходимое длянего дополнение. Поскольку специалисту нужен получатель его высказывания,который в свой черед может стать отправителем, т. е. партнером. Помимо того, чтобез обсуждения противоречий становится невозможной проверка его высказывания,компетенция без обновления также становится невозможной. В таком споре не толькоистинность его высказывания, но сама его компетенция ставится под вопрос,поскольку она не есть нечто раз и навсегда приобретенное, а зависит оттого,считается или нет в кругу равных предложенное высказывание чем-то подлежащимобсуждению посредством доказательств и опровержений. Истинность высказывания и компетенциявысказывающего зависят, таким образом, от одобрения коллектива равных покомпетенции. Следовательно, нужно формировать равных. Дидактика обеспечивает такое воспроизводство. Она отличается от диалектическойигры исследования. Для краткости, первой его предпосылкой является то, чтополучатель высказывания - студент - не знает того, что знает отправитель,собственно поэтому ему есть чему поучиться. Вторая предпосылка заключается втом, что он может выучиться и стать экспертом того же уровня компетенции, что иучитель. Это двойное требование предполагает третье: существуют высказывания,по поводу которых уже состоявшийся обмен аргументами и приведеннымидоказательствами, формирующими прагматику исследования, считается достаточным, ипоэтому они могут передаваться в процессе обучения в том виде, в каком есть, какне подлежащие более обсуждению истины.Иначе говоря, преподают то, что знают: таков эксперт. Но по мере того, какстудент (получатель дидактики) наращивает свою компетенцию, эксперт может датьему знать о том, что он не знает, но хочет узнать (если этот эксперт является вто же время по меньшей мере исследователем). Так студент вводится в диалектикуисследования, т. е. в игру формирования научного знания. Мы не можем рассмотреть здесь все трудности, которые вызывает такая двойнаяпредпосылка. Если сравнить эту прагматику с прагматикой нарративного знания, то можноотметить следующие особенности:1. Научное знание требует выбора одной из языковых игр - денотативной, иисключения других. Критерий приемлемости высказывания -- оценка его истинности.Конечно, мы встречаем здесь и другие классы высказываний: вопросительные ("Какобъяснить, что... ?") и прескриптивные ("Предположим, дан исчислимый рядэлементов..."), но они здесь служат только для сочленения диалектическойаргументации, и последняя должна завершиться денотативным высказыванием . Следовательно, некто является ученым (в этом смысле), если способенсформулировать истинное высказывание на предмет некоего референта, испециалистом, если может сформулировать высказывания верифицируемые илифальсифицируемые на предмет референта, принимаемого экcпepтами.2. Это знание оказывается, таким образом, изолированным от других языковых игр,чье сочетание формирует социальную связь. Оно больше не являетсянепосредственной и общепринятой составляющей, как в случае нарративного знания,но косвенной составляющей, поскольку становится профессией и образует институты,и потому что в современном обществе языковые игры реализуются в формеинститутов, которые приводятся в движение квалифицированными партнерами,профессионалами. Связь между знанием и обществом (т. е. совокупностью партнеров в общей агонистике в качестве тех, кто неявляется профессионалами науки) экстериоризуется. Появляется новая проблема -отношение между научным институтом и обществом. Может ли данная проблема бытьрешена лишь средствами дидактики, например, согласно предположению, что всякийсоциальный атом может приобрести научную компетенцию?3. В рамках исследовательской игры требуемая компетенция обращена только на поствысказывающего. Не существует особого вида компетенции получателя высказывания(она проявляется только в ситуации обучения: студент должен быть умным). Он неимеет никакой компетенции как референт. Даже если речь идет о гуманитарныхнауках, то референт, которым в таком случае является какой-то аспектчеловеческого поведения, является в принципе внешним по отношению к партнерам изнаучной диалектики. Здесь нет, как в нарративе, основания быть тем, о чем знаниеговорит, что оно есть.4. Научное высказывание не извлекает никакой законности из того, о чем оноговорит. Даже в области педагогики его дают лишь постольку, поскольку внастоящее время его всегда можно проверить с помощью аргументов и доказательств.Само по себе, оно всегда находится в опасности "фальсификации"93. Таким образом,знание, накопленное в ранее принятых высказываниях, всегда может' бытьотвергнуто. И наоборот, всякое новое высказывание, если оно противоречитвысказыванию, принятому ранее как законное, может приниматься как законное только, если оно опровергнет предыдущее посредствомаргументов и доказательств.5. Научная игра содержит, следовательно, диахронную темпоральность, т. е. памятьи проект. Предполагается, что актуальный отправитель научного высказывания имеетпознания в области высказываний, относившихся ранее к его референту(библиография) и не предлагает высказываний на ту же тему, если они неотличаются от общепризнанных. То, что мы назвали "ударением" в каждомперформансе, получило здесь преимущество над "метром", отсюда и полемическаяфункция этой игры. Эта диахронность, предполагающая накопление в памяти иисследование нового, в принципе, очерчивает кумулятивный процесс. "Ритм" этогопоследнего, который суть отношение ударения к метру, изменяется.Названные особенности известны. Однако, стоит напомнить о них по двум причинам.Во-первых, параллельное сравнение науки и ненаучного (нарративного) знания даетпонять или, по крайней мере, почувствовать, что в существовании первогонеобходимости не больше, чем во втором, хотя и не меньше. Одно и другоесформированы совокупностями высказываний; высказывания являются "приемами",направленными на игроков в рамках общих правил; эти правила являютсяспецифическими для каждого знания, и "прием", который считается хорошим здесь,не может быть таким же там, за исключением каких-то совпадений.Мы не смогли бы судить ни о существовании, ни о ценности нарративное, если быотталкивались от научного, и наоборот: соответствующие критерии не одинаковыздесь и там. Можно было бы, конечно, удовлетворяться любованием этимразнообразием видов дискурса, как это бывает в растительном или животном мире. Сдругой стороны, сетовать на "утрату смысла" в эпоху постмодерна значит сожалеть,что знание больше не является в основном нарративным. Но это одно противоречие.Другое - не меньше первого и состоит в желании отделить или произвести (черезтакие операторы, как, например, развитие и т. п.) научное знание отнарративного, как если бы это последнее содержало первое в зародыше.Между тем, виды языка, как и живые виды, вступают между собой в отношения и,надо признать, не всегда гармоничные. Другая причина, которая может оправдатьбеглое напоминание характеристик языковой игры науки, касается конкретно еесоотношения с нарративным знанием Мы уже сказали, что это последнее не придаетбольшого значения вопросу своей легитимации;оно подтверждает самое себя через передачу своей прагматики и потому неприбегает к аргументации или приведению доказательств. Именно поэтому оносоединяет непонимание проблем научного дискурса с определенной толерантностью кнему: оно рассматривает его всего лишь как разновидность в семье нарративныхкультур. Обратное неверно. Научное задается вопросом о законности нарративных высказываний и констатирует, что они никогда неподчиняются аргументам и доказательствам96. Оно относит их к другойментальности: дикой, примитивной, недоразвитой, отсталой, отчужденной,основанной на мнении, обычаях, авторитете, предубеждениях, незнании, идеологии.Рассказы являются вымыслами, мифами, легендами, годными для женщин и детей. Влучшем случае, в эту темноту обскурантизма пытаются впустить луч света,цивилизовать, обучить, развитьТакое неравное отношение есть эффект присущий правилам всякой игры. Его признакиизвестны. Свидетельство тому - вся история культурного империализма, начиная спервых шагов Запада. Главное, знать его содержание, которое отличает его от всехдругих: оно продиктовано требованием легитимации.Так, Метро говорит Кластресу: "Чтобы изучить первобытное общество, нужночтобы оно уже начало разлагаться". В самом деле, нужно, чтобы информатор аборигенсмог его проанализировать глазами этнолога, спрашивая себя о функционированииего институтов, а следовательно, - о его легитимности. Рассуждая о своем провалев племени ахe, Кластрес делает вывод: "И поэтому в одно и то же время ахепринимают подарки, которых они не просили, и отказываются от всех попытокдиалога, потому что они были достаточно сильными, чтобы в нем не нуждаться. Мысможем начать с ними говорить, когда они заболеют". ( Цитируется по : Cartry M.Pierre Clastres // Libre.N ё 4.1978.).

Глава 8. Нарративная функция и легитицимация знания 

Сегодня проблема легитимации уже не рассматривается как неисправность в языковойигре науки. Правильнее было бы сказать, что она сама является легитимной какпроблема, т. е. как эвристическая движущая сила. Но манера ее толкования поинверсии еще свежа. Прежде, чем прийти к этому (т. е. к тому, что некоторыеназывают позитивизмом), научное знание пыталось найти другие решения.Примечательно, что в течении долгого времени эти решения не могли уйти отиспользования процедур, которые явно или скрыто прибегали к нарративному знанию.Такой возврат в той или иной форме к нарративу в ненарративном не следуетрасценивать как оставшийся теперь навсегда позади. Грубый пример: что делаютученые, сделавшие какое-то "открытие", когда их приглашают на телевидение,интервьюируют в газетах и т. п.? Они рассказывают эпопею о знании, которое, однако, совсем неэпическое. Они удовлетворяют, таким образом, правилам нарративной игры, давление которых остается сильным не только в средствах массовой информации, но и в глубине души самих ученых. Однако подобного рода факт неявляется тривиальностью или излишеством: он касается отношения между научным знанием и так называемым "народным" (или тем, что он него осталось). Государство может тратить много средств на то, чтобы наука могла представляться как эпопея:с ее помощью оно становится внушающим доверие, создает общественное одобрение, вкагором нуждаются сами решающие лица.Нельзя, следовательно, исключить, что обращение к нарративу неизбежно; покрайней мере, настолько, насколько языковая игра науки стремится к истинностисвоих высказываний, но не имеет возможности легитимировать ее собственнымисредствами. В этом случае следовало бы признать потребность в неприводимой истории, которую еще нужно осмыслить, например, так, как мы уже это наметили, т.е. не как потребность что-то вспомнить или заглянуть в будущее (потребность висторизме, потребность расставить акценты), но напротив, как потребность забыть(потребность в metrum).В любом случае, пока еще рано говорить обо всем этом. Но будем держать в уме вовремя наших последующих рассуждений идею, что кажущиеся устаревшимирешения, которые может получить проблема легитимации, являются таковыми не впринципе, а только в выражениях, которые они приняли, так что не приходитсяудивляться, что они продолжают сегодня существовать в других формах. Да и мысами: нет ли у нас и теперь потребности сочинить рассказ о западном научномзнании, чтобы уточнить его статус?С самого начала языковых игр новая игра сталкивалась с проблемой легитимации:пример, Платон. Здесь не место толковать отрывки из "Диалогов", где прагматиканауки устанавливается явным образом как тема или скрытым - как предпосылка.Диалог как игра со своими специфическими требованиями резюмирует эту прагматику,включая в себя две функции: исследования и преподавания. Тут обнаруживаютсянекоторые правила, приведенные нами выше: аргументация в целях одного толькоконсенсуса (homologia), единственность референта как гарантия возможностидобиться согласия, паритета между партнерами и даже непрямое признание в том,что речь идет об игре, а не о судьбе, потому что из нее оказываются исключеннымивсе те, кто - по слабости или из грубости - не принимает ее правил98.Вместе с тем, вопрос о легитимации самой игры, принимая во внимание ее научнуюприроду, также должен стать частью вопросов, задаваемых в диалоге. Известныйпример этому (тем более важный, что объединяет сразу этот вопрос с вопросом осоцио-политическом авторитете) дается в VI и VII книгах "Государства".Следовательно, мы знаем, что ответ взят, по меньшей мере отчасти, из рассказа:аллегория пещеры, рассказывающая, почему и как люди хотят слушать рассказы и не признают знание. Этопоследнее оказывается к тому же основанным на рассказе ее мученика.Больше того, усилие легитимации складывает оружие перед наррацией: это видно ужев самой форме "Диалогов", которую им придал Платон; каждый из них облечен вформу рассказа о научной дискуссии. Неважно, что история спора здесь скореепоказана, чем изложена, инсценирована, чем поведана", что она содержит большетрагического, чем эпического. Остается фактом, что платоновская речь,восхваляющая науку, ненаучна, и это тем более верно, что ей удается достичьлегитимации науки. Научное знание не может узнать и продемонстрировать своюистинность, если не будет прибегать к другому знанию-рассказу, являющемуся длянего незнанием; за отсутствием оного, оно обязано искать основания в самом себеи скатываться таким образом к тому, что осуждает: предвосхищению основания,предрассудку Но не скатывается ли оно точно также, позволяя себе рассказ?Здесь не место отслеживать этот возврат нарративного в научное знание, черезлегитимирующие речи этого последнего, которыми, хотя бы отчасти, являются философии античности, средневековья и классического периода. Это ее постоянная мука. Изложенная таким образом мысль, как, например, у Декарта, не можетдоказать легитимность науки иначе, как через историю духа по Валери или спомощью такого рода романа-воспитания (Bildungsroman), каким является "Рассуждение о методе". Аристотель,несомненно, один из самых современных мыслителей, когда отделяет описаниеправил, которым должны подчиняться высказывания, считающиеся научными("Органон"), от исследования их легитимности в рассуждении о Бытии("Метафизика"). А также, когда внушает, что научный язык, включая его претензиюна указание бытия референта, представляет собой только аргументацию идоказательства, т. е. диалектику.Вместе с современной наукой в проблематике легитимации появились две новыхсоставляющих. Прежде всего, чтобы ответить на вопрос "как доказатьдоказательство?" или, в более общем виде, "кто определяет условия истинности?",нужно отойти от метафизического поиска первого свидетельства или трансцендентнойвласти, и признать, что условия истинности, т. е. правила игры в науке, являютсяимманентными этой игре и не могут быть установлены иначе, как в споре, которыйдолжен быть сам по себе научным, и что не существует иного доказательстваверности правил, кроме того, что они сформированы на основе консенсусаэкспертов.Общая предрасположенность современности к определению условий какого-либодискурса в дискурсе об этих условиях сочетается с восстановлением достоинстванарративных (народных) культур уже в период Возрождения гуманизма и, нопо-разному, во времена Просвещения, Sturm und Drang, немецкой идеалистическойфилософии, французской исторической школы. Наррация перестает быть нелепойошибкой легитимации. Этот открытый призыв к рассказу в проблематике знания сопровождается истимулируется призывом буржуазии освободиться от традиционных авторитетов.Знание в форме рассказов возвращается на Запад, чтобы разрешить проблемулегитимации новых авторитетов. Конечно же, в нарративной проблематике этотвопрос ждет ответа в виде имени героя: кто имеет право решать за общество? каковон, этот субъект, чьи предписания являются нормами для тех, кого они подчиняют?Такая манера исследования социо-политической легитимации сочетается с новойнаучной установкой:имя героя - народ, - знак легитимности его консенсуса, способ нормативнойрегуляции обсуждения. Из этого неизбежно вытекает идея прогресса: онпредставляет собой ничто иное как движение, в котором якобы аккумулируетсязнание, но это движение распространяется на новый социо-политический субъект.Народ спорит сам с собой о том, что справедливо, а что нет, точно так же, каксообщество ученых о том, что истинно, а что ложно. Первый накапливаетгражданские законы также, как второе - научные; первый совершенствует правиласвоего консенсуса через посредство конституционных положений так же, как второепересматривает их в свете своих знаний, производя при этом новые "парадигмы".Можно видеть, что этот "народ" совершенно не похож на тот, что встречается втрадиционном нарративном знании, которое, как мы уже говорили, не требуетникакого учреждающего обсуждения, никакой кумулятивной прогрессии, никакойпретензии на всеобщность - это все операторы научного знания. Не приходитсяпоэтому удивляться, что представители новой легитимации через посредство"народа" являются к тому же активными разрушителями традиционных народныхзнаний, отныне воспринимающихся как позиция меньшинства или потенциальногосепаратизма, осужденная пребывать в обскурантизме.Мы также понимаем, что реальное существование такого весьма абстрактногосубъекта (поскольку он смоделирован по образцу одинокого познающего субъекта, т.е. получателя-отправителя денотативного высказывания, имеющего значение истины,и исключении других языковых игр) привязано к институтам, разрешающим обсуждатьи определять, и охватывающим все государство или часть его. Вопрос о государствеоказывается, таким образом, тесно переплетенным с вопросом о научном знании.Кроме того, мы видим, что это переплетение не может быть простым. Хотя быпотому, что "народ", каким является нация или даже человечество, недовольствуется - особенно, его политические институты, - знанием: онустанавливает законы, иначе говоря, формулирует предписания, имеющие значениенорм. Он, следовательно, осуществляет свою компетенцию не только в сфереденотативных, раскрывающих истину высказываний, но также и прескриптивных, претендующих на справедливость. В этоми заключается суть нарративного знания (откуда исходит его концепт) удерживатьвместе ту и другую компетенцию, не говоря уже об остальном.Способ легитимации, о котором мы говорим, вводит заново рассказ как формуобоснования знания и в таком качестве может действовать в двух направлениях, взависимости оттого, представляет ли он субъект рассказа как когнитивный или какпрактический: как героя познания или как героя свободы. Из-за существования этойальтернативы, легитимация не только не имеет всегда одного и того же смысла, ноуже сам рассказ кажется недостаточным для придания ей законченного вида.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия











 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.