Микешина Л. Философия науки: Общие проблемы познания

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 6. Философия языка

ДОНАЛЬД ДЭВИДСОН. (род. 1917)

Д. Дэвидсон (Davidson) — известный американский философ и логик, представитель аналитической философии. Преподавал в ряде университетов США — Стэнфорде, Принстоне, в последние десятилетия работает в Беркли. Разрабатывает различные семантические, логические, эпистемологические проблемы естественных языков — истина и значение, радикальная интерпретация, роль языковой коммуникации и различных типов метафоры в познании, понимание отдельных предложений естественного языка на основе понимания всего языка, значение и характер конвенций и концептуальных схем в языковом общении и многие другие. Принимая относительность истины в концептуальной схеме, не отказывается от понятия объективной истины. Теоретические результаты его исследований значимы не только для естественного языка, функционирующего в науке, но и для собственно научного языка, применительно к случаям истины, интерпретации, конвенции и метафор. Отечественным исследователям хорошо известны его работы: «Истина и значение» (Truth and Meaning // Synthese. V. 17), «Исследования истины и интерпретация» (Inquiries into Truth and Interpretation. Oxford, 1985), «Что означают метафоры» // Теория метафоры (M., 1990).
Л. А. Микешина

Философы многих направлений склонны рассуждать о концептуальных схемах. Считается, что концептуальные схемы являются способами организации опыта; их рассматривают как системы категорий, придающих форму чувственным данным; они также уподобляются точкам зрения индивидов, культур и эпох на происходящие события. И если перевод из одной схемы в другую вообще не существует, то тогда два человека, принадлежащих к различным концептуальным схемам, не смогут поставить в истинное соответствие свои мнения, желания, надежды и фрагменты знания. Даже сама реальность относительна к схеме: то, что считается реальным в одной системе понимания, может не считаться таковым в другой.

Приводятся фрагменты из следующих работ:
1. Дэвидсон Д. Об идее концептуальной схемы // Аналитическая философия. Избранные тексты. М., 1993.
2. Дэвидсон Д. Общение и конвенциональность // Философия, логика, язык. М., 1987. С. 213-233.
925

Есть мыслители, которые не сомневаются в том, что существует только одна концептуальная схема, однако и они находятся под влиянием понятия схемы, ведь и монотеисты имеют религию. И когда кто-нибудь пытается описать «нашу концептуальную схему», то если быть точным, его собственная задача предполагает возможность наличия соперничающих систем.
Я считаю концептуальный релятивизм опьяняющей и экзотической концепцией, и прежде чем спешить ее принимать, необходимо тщательно прояснить смысл этой концепции. Но, как это часто бывает в философии, трудно достичь ясного понимания, пока вокруг проблемы кипят страсти. Во всяком случае, именно это я и хочу показать.
Обычно нам предлагают считать, что мы понимаем сильные концептуальные изменения или глубокие контрасты, если признаем некоторые хорошо известные примеры. Иногда какая-нибудь идея — типа идеи одновременности в теории относительности — приобретает такое важное значение, что с ее появлением целая область науки начинает рассматриваться с совершенно новой точки зрения. Бывает, что пересмотр списка предложений, ранее считавшихся истинными в некоторой дисциплине, является настолько существенным, что входящие в них термины изменяют свое значение. Языки, которые развивались во временной и пространственной дистанции, могут сильно различаться в способах обращения с тем или иным уровнем явлений. Что легко входит в один язык, может с трудом входить в другой, и это различие отзывается несходством стилей и ценностей. (1, с. 144-145)
Может быть предложена также альтернативная идея, заключающаяся в том, что любой язык будто бы искажает реальность, но ведь это подразумевает, что только бессловесное сознание способно постигать вещи так, как они реально существуют. Такое понимание языка как инертного посредника (хотя и вносящего «искажения»), независимого от человеческой деятельности, нам не следует поддерживать. Кроме того, если само сознание может без искажений соприкоснуться с реальностью, то оно не должно иметь категории и понятия, а эта бескачественность нам хорошо известна из теорий, расположенных на совершенно другой части философского ландшафта. Среди них, например, есть теории, предполагающие, что свобода состоит из решения, принятого независимо от всех желаний, привычек и склонностей человека. К ним следует также отнести теории знания, в которых считается, что сознание может обозревать тотальность своих собственных восприятий и идей. В обоих случаях понимание сознания в отрыве от конституирующих его черт является следствием определенного способа рассуждений, но такого способа, который сам побуждает нас отвергнуть его предпосылки.
Мы можем отождествить концептуальные схемы с языками, а это предполагает (учитывая, что несколько языков могут выражать одну и ту же схему) взаимопереводимость языков. Не следует мыслить языки отделимыми от сознания, поскольку владение языком не является тем психологическим свойством, которое человек может утратить, сохраняя при этом способность мыслить. Поэтому нет никакой возможности занять преимущественную позицию для сравнения концептуальных схем, временно отбрасывая свою собственную. Можем ли мы тогда сказать, что два человека имеют раз-
926
личные концептуальные схемы, если они говорят на языках, которые не поддаются взаимному переводу? (1, с. 146-147)
Взаимозависимость убеждения и значения проистекает из взаимозависимости двух аспектов интерпретации речевого поведения: приписывания говорящему убеждений и интерпретации предложений. Ранее мы заметили, что можем объединить концептуальные схемы с языками вследствие их зависимости друг от друга. Теперь мы можем сформулировать это положение более строгим образом. Будем считать, что речь человека может интерпретироваться только тем, кто хорошо знает убеждения говорящего (или того, чего тот хочет, намеревается сделать). Тонкие различения убеждений невозможно произвести без понимания речи. Но как в таком случае нам следует интерпретировать речь или производить приписывание убеждений и других установок? Ясно, что мы должны иметь теорию, которая одновременно объясняет установки и интерпретирует речь. (1, с. 156-157)
То, что некоторые предложения кем-то считаются истинными, есть, таким образом, вектор двух сил: проблема интерпретации должна суммировать имеющуюся в наличии рабочую теорию значения и приемлемую теорию убеждений. (1, с. 157)
Наш метод задуман не для того, чтобы исключить разногласия, да он и не может этого сделать. Его цель — сделать возможным осмысленное разногласие, а это полностью зависит от наличия некоторого основания в согласии. Согласие либо принимает форму совместного полагания предложений истинными говорящими на «одном и том же языке», либо будет в большой степени опосредствовано теорией истины, принимаемой интерпретатором для говорящего на другом языке.
Поскольку доверие (charity) является не просто свободным выбором, а условием для того чтобы иметь работоспособную теорию, бессмысленно полагать, будто, одобряя его, мы делаем серьезную ошибку. До тех пор, пока мы не имеем систематической корреляции предложений, истинных для говорящего, с предложениями, истинными для интерпретатора, мы вообще не делаем никакой ошибки. Доверие воздействует на нас, хотим мы этого или нет, и если мы стремимся понимать других, мы должны считать их правыми по существу. Создав теорию, которая согласовывает доверие и формальные условия для теории, мы сделаем все, что может быть сделано для обеспечения коммуникации. Больше невозможно, да ничего больше и не требуется.
Мы придаем максимум смысла словам и мыслям других, когда интерпретируем их способом, оптимизирующим согласие, которое предусматривает место и для эксплицируемой ошибки, т. е. разницы во мнениях. Остается ли тогда место для концептуального релятивизма? Ответ, я думаю, заключается в том, что нам следует сказать по поводу различия в концептуальных схемах то же самое, что уже было сказано о различиях в убеждениях: мы проясняем различие схем или убеждений, если разделяем базис переводимого языка или одинаковых убеждений, между которыми нельзя провести четкой границы. <...> (1, с. 158)
Отбрасывая свою зависимость от понятия неинтерпретируемой реальности как чего-то находящегося вне всех схем и науки, мы не отказываем-
927
ся от понятия объективной истины. Напротив, как раз приняв догму дуализма схемы и реальности, мы получаем концептуальный релятивизм и относительность истины к схеме. Без этой догмы релятивизм остается в стороне. Конечно, истина предложений является относительной к языку, но она объективна насколько это возможно. Отказываясь от дуализма схемы и реальности, мы не отбрасываем мир, а восстанавливаем непосредственный доступ к знакомым объектам, чьи «гримасы» делают наши предложения и убеждения истинными или ложными. (1, с. 159)
Общение и конвенциональность
<...> мы можем полностью описать язык, определив, что такое значимое выказывание и что означает каждое фактическое или потенциальное высказывание. Но такие определения подразумевают априорное наличие у нас знания того, что же мы имеем в виду, когда говорим, что данное высказывание имеет данное конкретное значение. Чтобы пролить свет на эту проблему — традиционную проблему значения, — нам потребуется осветить связь между понятием «значение» и убеждениями, желаниями, намерениями и целями. Именно обеспечение связи (или связей) между лингвистическими значениями, с одной стороны, и установками и действиями людей, описываемыми в нелингвистических терминах, с другой, является той областью, в которой конвенции должны прежде всего играть свою роль.
В этом отношении существует много различных теорий, которые я подразделяю на три группы. Во-первых, это теории, утверждающие конвенциональный характер связи произносимого предложения, стоящего в том или ином грамматическом наклонении, с намерениями говорящего или с какой-либо более общей целью. Во-вторых, это теории, анализирующие конвенциональный характер каждого предложения. В-третьих, это теории, доказывающие наличие конвенции, связывающей конкретные слова с экстенсией или интенсией. (2, с. 214)
Объект нашего поиска — это неязыковые намерения, присутствующие в высказываемых фразах, то есть их скрытые цели (это понятие можно соотнести с тем, что Остин называл перлокуционными актами — perlocutionary acts).
<...> высказывания всегда обладают скрытой целью <...> Действие можно назвать языковым только в том случае, если для него существенно буквальное значение. Но там, где существенно значение, всегда имеется скрытая цель. Говорящий всегда нацелен на то, чтобы, скажем, дать указание, произвести впечатление, развеселить, оскорбить, убедить, предупредить, напомнить и т. д. Можно говорить даже с единственной целью утомить своих слушателей, но никогда — в надежде на то, что никто не будет пытаться уловить значение вашей речи.
Если я прав относительно того, что каждый случай использования языка характеризуется скрытой целью, то человек всегда должен стремиться достичь какого-то неязыкового эффекта, рассчитывая на соответствующую интерпретацию его слов аудиторией. (2, с. 222-223)
<...> какова должна быть роль конвенций, если они призваны осуществлять связь между неязыковыми целями высказывания предложения (то
928
есть скрытыми целями) и буквальным значением этого предложения при ero произнесении. Конвенция должна отбирать — ясным как для говорящего, так и для слушающего способом (причем эта ясность должна быть намеренной) — те случаи, в которых скрытая цель непосредственно указывает на буквальное значение. <...> (2, с. 224)
Вместе с тем критерии для определения буквального значения высказываний — теории истинности или значения высказываний для слушателя — не могут служить опорой при решении вопроса о том, достиг говорящий своих скрытых целей или нет. Не существует также никакого общего правила, согласно которому говорящий должен представлять себя обладающим какой-то дальней целью, лежащей за использованием им слов в каком-то определенном значении и с определенной силой. Конечная цель может быть, а может и не быть очевидной; она может способствовать определению слушателем буквального значения, а может и не способствовать этому. (2, с. 225-226)
Согласно Дэвиду Льюису, конвенция есть регулярность в действиях (или в действиях и убеждениях), причем включенными в эту регулярность должны быть минимум два человека. Регулярность R обладает следующими свойствами:
1. Каждый человек, включенный в R, подчиняется R.
2. Каждый человек, включенный в R, верит, что другие также подчиняются R.
3. Убежденность в том, что другие подчиняются R, дает остальным людям, включенным в R, достаточные основания подчиняться R.
4. Все заинтересованные стороны желают, чтобы существовала подчиненность R.
5. R не единственная возможная регулярность, отвечающая двум последним требованиям.
6. Каждый человек, включенный в R, знает свойства 1 — 5 и знает, что все остальные также их знают и т.п. (2, с. 227-228)
На какой же предмет должна с необходимостью заключаться конвенция? Это не может быть требование, чтобы и говорящий, и слушатель, произнося одни и те же фразы, придавали бы им одно' и то же значение, поскольку такое единообразие, хотя, возможно, весьма распространенное, не является обязательным для общения. Каждый говорящий может говорить на своем особом языке, но это не будет препятствовать общению, коль скоро каждый слушатель понимает того, кто говорит.
Вполне может быть, что каждому говорящему с самого начала будет свойственно говорить в уникальной, лишь ему одному присущей манере (что, безусловно, похоже на фактическое положение дел). У разных говорящих разный набор имен собственных, разный словарь и до какой степени разные значения, которые придаются словам. В некоторых случаях это снижает уровень понимания людьми друг друга, но так происходит совсем не обязательно: как интерпретаторы мы с успехом даем правильную интерпретацию словам, которые мы никогда раньше не слышали, или словам, которые мы никогда не встречали в значениях, придаваемых им говорящим.
929
Следовательно, общению не требуется, чтобы говорящий и слушатель подразумевали под одними и теми же словами одно и то же, в то время как конвенция предполагает единообразное со стороны по крайней мере двух людей. Тем не менее остается еще один аспект необходимого согласия: при успешном общении говорящий и слушатель должны вкладывать в слова говорящего одно и то же значение. Далее, как мы уже видели, говорящий должен иметь намерение вызвать у слушателя такую интерпретацию своих слов, какую он сам намеренно в них вкладывает, и иметь достаточно оснований считать, что слушатель справится с этой задачей. Как говорящий, так и слушатель справится с этой задачей. Как говорящий, так и слушатель должны быть уверены, что говорящий говорит именно с таким намерением и т. д.
Короче, многие из положений Льюиса выглядят обоснованными. Правда, в этом случае понятия практики и конвенции приобретают весьма размытый смысл, далеко отстоящий от обычного понятия совместной практики.
Тем не менее здесь есть возможность настаивать на том, что именно такой взаимосогласованный метод интерпретации является конвенциональной сердцевиной языкового общения. (2, с. 228-229)
Таким образом, знание языковых конвенций является практической подпоркой для интерпретации, подпоркой, без которой мы не в состоянии обойтись в реальной жизни. Однако в оптимальных условиях общения мы можем в конце концов отбросить эту подпорку, а теоретически мы могли бы обойтись без нее с самого начала.
Факт повсеместного применения радикальной интерпретации (иными словами, факт использования шаблонного метода интерпретации в качестве полезного отправного пункта в понимании нами говорящего) скрыт от нас многими вещами, и прежде всего тем, что синтаксис значительно более социален, чем семантика. Упрощенно говоря, причина этого заключается в следующем: скелетом того, что мы называем языком, является шаблон умозаключений и структур, образуемый логическими константами. Если мы вообще можем применять к говорящему общий метод интерпретации — то есть если возможно хотя бы начальное понимание говорящего на основании подобия его и нашего языков, — это может происходить только благодаря тому, что мы можем подходить к его структурообразующим механизмам как к своим собственным. Это позволяет фиксировать логическую форму его предложений и определять части речи. (2, с. 231-232)
Такое представление о процессе интерпретации позволяет увидеть проблемы приложения формальных методов к естественным языкам в новом свете. Оно помогает понять, почему с наибольшим успехом формальные методы применяются в синтаксисе: здесь, по крайней мере, есть все основания ожидать, что одна и та же модель будет работать для целого ряда говорящих. К тому же нет видимых причин, в силу которых каждый гипотетический метод интерпретации не мог бы стать формальной семантикой для того, что упрощенно можно назвать языком.
Чего мы, однако, не можем ожидать, так это формализации рассуждений, посредством которых индивид приспосабливает свои теории интерпретации к потоку новой информации. <...> (2, с. 232)
930
<...> Как убеждения, желания, намерения — это условия существования языка, так и язык является условием для их существования. Однако возможность приписания тому или иному существу убеждений и желаний есть условия для того, чтобы иметь с ним общие конвенции. Но если изложенные в данной статье мысли верны, конвенция не является условием существования языка. Поэтому я считаю, что философы, рассматривающие конвенцию как необходимый элемент языка, ставят все с ног на голову: на самом деле язык есть условие для выработки конвенций. (2, с. 232-233)

ДЖОН СЕРЛ. (Род. 1932)

Дж. Серл (Searle) — американский философ, представитель аналитического направления в современной западной лингвистической философии, родился в г. Денвер, США. С 1959 года — профессор Калифорнийского университета. Как философ Серл сформировался под влиянием Д. Остина, в частности его теории «речевых актов». Философию языка рассматривает как часть философии сознания. По Серлу, философское исследование языка есть исследование правил деятельности по употреблению языковых выражений, а любое действие человека берет начало в его сознании — в его намерениях, желаниях, полаганиях. Дальнейшее развитие теории речевых актов он связывает с понятиями интенциональности и иллокутивного акта (утверждения, вопроса, приказания, обещания). Серл считает, что концептуальные характеристики речевых актов подобны характеристикам соответствующих ментальных состояний. Понятие значения языковых выражений вообще теряет смысл в отрыве от реальной соотнесенности с различными сторонами сознания индивида — носителя языка. Таким образом, значение языкового выражения сводится к интенциональности материальной оболочки языка; интенциональности тех физических сущностей, которые опосредуют общение между людьми. Интенциональность этих физических сущностей вторична, так как она выводится из первичной, внутренней интенциональности соответствующих ментальных состояний. В связи с этим Серл создает теорию подразумевания. Совершая речевой акт, сознание намеренно навязывает некой физической сущности (звукам или буквам) те же самые условия удовлетворения, которые имеет выражаемое в данном речевом акте ментальное состояние. Феномен подразумевания есть результат длительного эволюционного развития примитивных форм интенциональности.
A.B. Евтушенко

Для начала мы могли бы констатировать, что Интенциональность есть то свойство многих ментальных состояний и событий, посредством которых они направлены на объекты и положения дел внешнего мира. <...> (С. 96)
Фрагменты статьи «Природа интенциональных состояний» цитируются по изданию: Философия, логика, язык. М., 1987. С. 96-126.
932
Во-первых, с моей точки зрения, ментальные состояния и события обладают Интенциональностью. <...> Ментальные состояния некоторых типов иногда являются интенциональными, а иногда — неинтенциональными. Например, существуют формы восторга, уныния и тревоги, которые переживаются сами по себе, не будучи восторгом, унынием, тревогой по поводу чего-то конкретного, но вместе с тем существуют такие формы этих состояний, когда восторг, уныние и тревога имеют конкретный повод. Беспричинная тревога, уныние и радость не будут интенциональными; когда же они на что-то направлены, они Интенциональны.
Во-вторых, Интенциональность не тождественна осознанности. Многие осознанные состояния не являются интенциональными, например, внезапное чувство восторга, и многие Интенциональные состояния не осознаются. Скажем у меня много убеждений, о которых я не думаю в настоящий момент и о которых, быть может, я никогда не буду думать. <...> Характерная особенность Интенциональных состояний, в моем употреблении этого термина, заключается в том, что существует различие между этим состоянием и тем, на что оно направлено или чем оно вызвано <...> Классы осознанных состояний и Интенциональных ментальных состояний пересекаются, но не являются тождественными и не включаются один в другой.
В-третьих, намеренность [intending] представляет собой одну из форм Интенциональности среди многих других и не имеет особого статуса. Очевидное созвучие слов «Интенциональность» и «интенция» внушает мысль, что интенции играют некоторую особую роль в теории Интенциональности. Однако, с моей точки зрения, намерение сделать что-то является лишь одной из форм Интенциональности наряду с верой, надеждой страхом, желанием и т.п. <...> (С. 96-98)
Вот несколько примеров состояний, которые могут быть Интенциональными: вера, страх, надежда, желание, любовь, ненависть, симпатия, неприязнь, сомнение, удивление, удовольствие, восторг, уныние, тревога, гордость, раскаяние, скорбь, огорчение, виновность, наслаждение, раздражение, замешательство, одобрение, прощение, враждебность, привязанность, ожидание, гнев, восхищение, презрение, уважение, негодование, намерение, нужда, воображение, фантазия, стыд, вожделение, отвращение, ужас, стремление, развлечение и разочарование.
Характерной особенностью членов этого множества является то, что указанные состояния либо по существу своему направленные, как любовь, ненависть, вера и желание, либо ненаправленные, как уныние или восторг. <...>(С.99)
<...> Во многих Интенциональных состояниях может находиться объект, на который «направлено» Интенциональное состояние, хотя сам объект или положение дел могут и не существовать. Я могу думать, что идет дождь даже в том случае, когда дождя нет, и я могу верить, что король Франции лыс, даже если нет такого человека, который был бы королем Франции. (С. 99)
<...> Интенциональные состояния представляют объекты и положения дел в том же самом смысле, в котором их представляют речевые акты. <...> (С.100)
933
<...> Объясняя Интенциональность в терминах языка, я вовсе не подразумеваю, что Интенциональность носит, по существу, лингвистический характер. <...> Пытаясь разъяснить Интенциональность в терминах языка, я опираюсь на знание языка как на эвристическое средство объяснения. Стараясь же сделать ясной природу Интенциональности, я покажу, что отношение логической зависимости является обратным. Язык выводим из Интенциональности, но не наоборот. Для целей изложения требуется разъяснять Интенциональность в терминах языка; логический же анализ разъясняет язык в терминах Интенциональности.
Существует по меньшей мере четыре аспекта, в которых Интенциональные состояния и речевые акты сходны и связаны между собой.
1. Различие между пропозициональным содержанием и иллокутивной силой, известное в теории речевых актов, распространяется и на Интенциональные состояния. <...> В случае речевых актов существует очевидное различие между пропозициональным содержанием фразы «что вы выйдете из комнаты» и иллокутивной силой, с которой данное пропозициональное содержание репрезентировано в речевом акте. Но точно так же и для Интенциональных состояний существует различие между репрезентативным содержанием «что вы выйдете из комнаты» и тем психологическим модусом, будь то вера, страх или надежда, в котором дано это репрезентативное содержание. <...> (С. 100-101)
2. Различие между разными направлениями соответствия [direction of fit], также известное в теории речевых актов, можно перенести и на Интенциональные состояния. Элементы утвердительного класса речевых актов — утверждения, описания, суждения и т.п. — определенным образом сопоставляются с независимо существующим миром, и в той мере, в которой они соответствуют тому, о чем говорят, они истинны или ложны. Однако элементы директивного класса речевых актов — приказания, команды, требования — и элементы актов обязательства — обещания, клятвы, ручательства и т.п. — не противопоставляются существующей реальности, а скорее осуществляют изменения в мире, так что мир сопоставляется с пропозициональным содержанием речевого акта. Поэтому мы не называем их истинными или ложными, а говорим, что они выполняются или не выполняются, реализуются или нарушаются. Для меня это различие выражается в том, что утвердительный класс имеет направление соответствия от слова к миру, а директивный и класс актов обязательства имеют направление соответствия от мира к слову. <...> (С. 102-103)
3. Третья связь между Интенциональными состояниями и речевыми актами заключается в том, что в осуществлении каждого акта, обладающего пропозициональным содержанием, мы выражаем определенное Интенциональное состояние с данным пропозициональным содержанием и что Интенциональное состояние является условием искренности такого речевого акта. <...> Осуществление речевого акта служит для выражения соответствующего Интенционального состояния, поэтому с точки зрения логики было бы странно осуществлять речевой акт и одновременно отрицать наличие соответствующего Интенционального состояния <...> (С.104-105)
934
Когда мы говорим, что Интенциональное состояние, образующее условие искренности, выражено в речевом акте, это не означает, что индивид всегда должен иметь то Интенциональное состояние, которое он выражает. Существует простой обман или иные формы неискренности. Однако и обман, и иные формы неискренности заключаются в осуществлении некоторого речевого акта и, таким образом, выражают некоторое Интенциональное состояние, хотя говорящий не обладает этим Интенциональным состоянием. Следует отметить четкий параллелизм между речевыми актами и выражаемыми в них условиями Интенциональной искренности: в общем, направление соответствия речевого акта и направления соответствия условия искренности является одним и тем же, а в тех случаях, когда речевой акт не имеет направления соответствия, предполагается истинность пропозиционального содержания и соответствующее Интенциональное состояние включает в себя убеждение. (С. 105)
4. Понятие условий выполнимости в самом общем виде применимо и к речевым актам, и к Интенциональным состояниям в тех случаях, когда имеется направление соответствия. <...> Условия этого соответствия мы можем назвать «условиями выполнимости» или «условиями успешности». Поэтому мы будем говорить, что утверждение выполнено, если, и только если, оно истинно, приказание выполнено, если, и только если, оно исполнено, обещание выполнено, если, и только если, его сдержали, и т.д. Ясно, что это понятие выполнимости применимо также и к Интенциональным состояниям. Мое убеждение будет выполнено, если, и только если, вещи таковы, каково мое убеждение о них, мои желания будут выполнены, если, и только если, они исполнились, мои намерения будут выполнены, если, и только если, они осуществились. <...> (С. 106)
Решающее значение имеет то обстоятельство, что для каждого речевого акта, обладающего направлением соответствия, речевой акт выполнен, если, и только если, выполнено выражаемое им ментальное состояние и условия выполнимости речевого акта и выражаемого им психического состояния тождественны. (С. 106)
Эти связующие звенья между Интенциональными состояниями и речевыми актами естественным образом формируют определенное представление об Интенциональности: каждое Интенциональное состояние содержит некоторое репрезентативное содержание в определенном психологическом модусе. Интенциональные состояния репрезентируют объекты и положения дел в том же самом смысле, в котором репрезентируют их речевые акты (хотя они делают это с помощью иных средств и иным образом). <...> Понятие репрезентации достаточно неопределенно. В отношении языка мы можем использовать его так, что оно охватывает не только референцию, но и предикацию и вообще условия истинности или выполнимости. Пользуясь этой неопределенностью, мы можем сказать, что Интенциональные состояния с пропозициональным содержанием и направлением соответствия репрезентируют свои разнообразные условия выполнимости в том же самом смысле, в котором речевые акты, обладающие пропозициональным содержанием и направлением соответствия, репрезентируют свои условия выполнимости. (С. 107)
935
<...> Тот смысл, который я придаю термину «репрезентация», полностью исчерпывается аналогией с речевыми актами: смысл, в котором убеждение репрезентирует условия своей выполнимости, является тем же самым, в котором утверждение репрезентирует условия своей выполнимости. Тезис, что убеждение является репрезентацией, просто означает, что оно обладает пропозициональным содержанием и некоторым психологическим модусом, что его пропозициональное содержание детерминирует множество условий выполнимости при определенных обстоятельствах, что его психологический модус детерминирует направление соответствия его пропозиционального содержания и что, наконец, все эти понятия — пропозиционального содержания, направления соответствия и т.п. — получают объяснение в теории речевых актов. (С. 108)
<...> каждое Интенциональное состояние включает в себя некоторое Интенциональное содержание в определенном психологическом модусе. Там, где это содержание оказывается полным суждением и где имеется направление соответствия, Интенциональное содержание детерминирует условия выполнимости. Условия выполнимости, детерминированные Интенциональным содержанием, осуществлены, если состояние выполнено. Благодаря этому спецификация содержания уже является спецификацией условий выполнимости. Таким образом, если я убежден, что идет дождь, то содержанием моего убеждения будет: идет дождь, а условиями выполнимости: идет дождь, а не то, например, что земля мокрая или что с неба льет вода. Поскольку всякая репрезентация — будь то мысль, язык, рисунок или что-либо еще — всегда репрезентация под определенным углом зрения, постольку условия выполнимости репрезентированы под определенным углом зрения. (С. 109)
Одно из важных преимуществ данного подхода заключается в том, что он позволяет нам провести ясное различие между логическими свойствами Интенциональных состояний и их онтологическим статусом. Действительно, при таком подходе вопрос относительно логической природы Интенциональности вообще не является онтологической проблемой. <...> (С. 110-111)
Вопрос о том, каким образом Интенциональные состояния реализуются в онтологии мира, на данной стадии для нас не более важен, чем аналогичный вопрос о том, как реализуются определенные лингвистические акты. Лингвистический акт может быть реализован в речи или на письме, на французском или немецком языке, с помощью телеграфа, радио, кино или газеты. Однако все эти формы реализации несущественны для его логических свойств. Того, кто мучается вопросом, тождественны ли речевые акты некоторым физическим феноменам, например звуковым волнам, мы с полным основанием посчитали бы не понимающим существа дела. Формы реализации Интенционального состояния столь же безразличны для его логических свойств, как формы реализации речевого акта безразличны для логических свойств последнего. <...> (С. 112)
Второе преимущество настоящего подхода состоит в том, что он дает нам чрезвычайно простой ответ на традиционные онтологические проблемы относительно статуса Интенциональных объектов:

Интенциональный

936
объект есть такой же объект, как и любой другой, он не имеет особого онтологического статуса. Назвать что-то Интенциональным объектом — значит сказать, что это — тот объект, к которому относится некоторое Интенциональное состояние. <...> И для речевых актов, и для Интенциональных состояний, если нет объекта, который выполняет пропозициональное или репрезентативное содержание, речевой акт и Интенциональное состояние не могут быть выполнены. <...> (С. 113)
Интенциональное состояние определяет свои условия выполнимости, только когда дано его положение в сети других Интенциональных состояний <...> (С. 116)
Данный подход позволяет нам решить одну из традиционных проблем философии мышления. Ее можно сформулировать в виде возражения против предлагаемого здесь подхода: «Нельзя объяснить Интенциональность с помощью репрезентации, поскольку для существования репрезентации требуется некоторый агент, который использует какую-либо сущность — рисунок, предложение или какой-то иной объект — в качестве репрезентации. Так, например, если вера является репрезентацией, то должен существовать использующий веру в качестве репрезентации. Но это не открывает нам ничего нового о вере, ибо мы не говорим о том, что нужно агенту для того», чтобы использовать веру в качестве репрезентации. <...> С моей точки зрения, Интенциональное содержание, детерминирующее условия выполнимости, внутренне присуще Интенциональному состоянию: агент не может иметь веры или желания, не зная в то же время условий их выполнимости. <...> (С. 118-119)
Существует очевидное расхождение между Интенциональными состояниями и речевыми актами, о котором говорит сама используемая нами терминология. Ментальные состояния являются состояниями, а речевые акты — актами, т.е. интенциональными действиями. И это различие имеет большое значение для связи речевого акта с его физической реализацией. Актуальное осуществление речевого акта будет включать в себя создание (или использование) некоторой физической сущности, например звуков или знаков на бумаге. С другой стороны, верования, страхи, надежды или желания сами по себе, внутренне, Интенциональны. Охарактеризовать их как верования, страхи, надежды или желания — значит уже приписать им Интенциональность. Однако речевые акты имеют физический уровень реализации, который не обладает внутренне ему присущей Интенциональностью. Нет ничего внутренне Интенционального в акте произнесения звуков или в значках, которые я пишу на бумаге. В своем наиболее общем виде проблема значения заключается в выяснении того, каким образом мы переходим от физики к семантике или, иначе говоря, как (например) из звуков, рождающихся во рту, мы получаем акт выражения? Я полагаю, что проведенное выше обсуждение дает нам возможность по-новому взглянуть на этот вопрос. С излагаемой здесь точки зрения проблема значения может быть сформулирована так: каким образом разум придает Интенциональность сущностям, которые не обладают внутренней Интенциональностью, т.е. звукам и знакам, похожим на все остальные феномены физического мира? Звучащая речь, как и вера, может обладать Интенциональностью, но,
937
в то время как Интенциональность веры является внутренней, Интенциональность звуковой речи является производной. Каким образом она получает Интенциональность?
В осуществлении речевого акта существуют два уровня Интенциональности. Во-первых, имеется выражаемое Интенциональное состояние, во-вторых, имеется интенция в обычном, не техническом смысле этого слова, с которой что-то произносится. Вот это второе Интенциональное состояние, т.е. интенция, с которой что-то произносится, и наделяет Интенциональностью физические феномены. Как же это происходит? Общий ответ таков: разум придает Интенциональность сущностям, не обладающим внутренней Интенциональностью, посредством Интенционального наложения условий выполнимости выражаемого психического состояния на внешнюю физическую сущность. Два уровня Интенциональности речевого акта можно описать следующим образом: интенционально высказывая что-то с определенным множеством условий выполнимости, которые заданы существенным условием для данного речевого акта, я делаю высказывание Интенциональным и благодаря этому выражающим соответствующее психологическое состояние. <...> Это объясняет также внутреннюю связь между существенным условием и условием искренности речевого акта. Ключ к значению состоит в том обстоятельстве, что оно может быть частью условий выполнимости (в смысле требования) моей интенции, направленной на то, чтобы условия ее выполнимости (в смысле требуемого) сами обладали условиями выполнимости. Так возникают два уровня Интенциональности.
Понятие «значение» в своем буквальном смысле относится к предложениям и речевым актам, но не к Интенциональным состояниям. Вполне осмысленно спросить, например, что означает некоторое предложение или высказывание, однако бессмысленно спрашивать, что означает вера или желание. <...> Значение присутствует только там, где имеется различие между Интенциональным содержанием и формой его воплощения, и спрашивать о значении — значит спрашивать об Интенциональном содержании, сопровождающем данную форму воплощения. <...> (С. 124-126)

АННА ВЕЖБИЦКАЯ. (Род. 1938)

А. Вежбицкая — известный филолог, профессор лингвистики Австралийского национального университета, специалист в области исследования семантики, автор методологической концепции «Естественного Семантического Метаязыка» (ЕСМ). Родилась и получила образование в Польше, изучала польскую филологию в Польской академии наук. Работала в тесном контакте с российскими учеными — представителями «Московской семантической школы» — И. Мельчуком, А. Жолковским, Ю. Апресяном. В 1966-1967 годах стажировалась в США, слушала лекции по общей грамматике Н. Хомского, однако сфера ее научных интересов существенно отличается от несемантического подхода к единицам лингвистического анализа, разработанного американским исследователем. С 1970 года живет и работает в Австралии, где создала в Австралийском национальном университете мощную лингвистическую школу изучения семантических универсалий (примитивов).
Основное направление этой школы — исследование (широкомасштабное дескриптивное описание) значений слов в разных языках и культурах — проявляется в двух сквозных темах: семантика грамматики (семантический подход к описанию сочетаемостных ограничений в языке), семантика лексики (языковая категоризация явлений внешнего мира; антропоцентризм; связь между языком и национальным характером). Дескриптивный метод в лингвистике, предложенный Вежбицкой и примененный в созданной ею научной школе, не только позволяет значительно расширить слой семантических инвариантов (лингвистических универсалий), но и дает возможность методологически осмыслить результаты широкого дескриптивного опыта семантических исследований. Смысл методологической концепции Вежбицкой состоит в выработке целостного метаязыка универсальных, общезначимых концептов (примитивов), обладающих неделимым (не имеющим составных частей) простым значением. Такой подход позволяет провести целый ряд оригинальных лингвистических изысканий как в области конструирования ЕСМ, так и в сфере исследования социокультурных параметров конкретных языков народов мира.

Тексты приведены по изданиям:
1. Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков. М., 1999.
2. Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. М., 1996.
939

Вежбицкая — автор более 20 научных монографий, среди которых: «Semantic Primitives» (1972), «Lingua mentalis» (1990), «Semantics: Primes and Universals» (1996), «Understanding Cultures through their keys words» (1997).
Т.Г. Щедрина

Семантические элементы (или примитивы)

Как можно признавать, что изучать язык значит изучать соответствия между звуками и значениями, и в то же время стараться сохранять лингвистику максимально «свободной от значения»? <...> Если мы действительно хотим пользоваться строгими методами при исследовании соответствий между звуками и значениями (или между формами и значениями), наши стандарты строгости и последовательности в применении к рассуждениям о значении должны быть столь же высокими и точными, как те, что мы используем применительно к рассуждениям о звуках и формах.
Как я пытаюсь показать вот уже четверть века, возможность создания строгого и в то же время достаточно тонкого языка, который можно было бы использовать, говоря о значении, связана с ключевым понятием элементарных смыслов (или семантических примитивов). (1, с. 11)
<...> Одно из главных <...> положений семантической теории и семантической практики состоит в следующем: значение нельзя описать, не пользуясь некоторым набором элементарных смыслов; кто-то может, конечно, полагать, что он описывает значение, переводя одно неизвестное в другое неизвестное (как в издевательском определении Паскаля: «Свет — это световое движение светящихся тел»), однако ничего путного из этого на самом деле не получится.
Без определенного множества примитивов все описания значений оказываются реально или потенциально круговыми <...>. Любой набор семантических элементов лучше, чем никакой, поскольку без такого набора семантическое описание имеет внутренне круговой характер и в конечном счете оказывается неприемлемым. Это, однако, не значит, что несущественно, с каким именно набором элементов мы работаем, лишь бы таковой вообще существовал. Отнюдь нет: ценность семантических описаний зависит от качества выбора лежащего в их основе множества семантических примитивов. По этой причине поиски оптимального набора примитивов должны быть для семантика делом первостепенной важности. «'Оптимального' с какой точки зрения?» — спросят скептики. С точки зрения понимания. Семантика есть наука о понимании, а для того, чтобы что-то понять, мы должны свести неизвестное к известному, темное к ясному, требующее толкования к самоочевидному. (1, с. 13)
Но мысль о том, что все это приложимо и к семантике естественного языка, ошибочна, ее принятие — верный способ обеспечить застой в семантическом исследовании. Разумеется, лингвист волен изобрести произвольные множества примитивов и «определять» все, что ему заблагорассудится, в терминах таких множеств. Но это мало продвинуло бы нас на пути понимания человеческого общения и познания. <...> (1, с. 14)
940
Семантика может иметь объяснительную силу, только если ей удается «определить» (или истолковать) сложные и темные значения с помощью простых и самопонятных. Если человеческое существо может понять какое бы то ни было высказывание (свое собственное или принадлежащее кому-то другому), то это лишь потому, что эти высказывания, так сказать, построены из простых элементов, которые понятны сами по себе. Этот важный момент, выпавший из поля зрения современной лингвистики, постоянно подчеркивался в сочинениях великих мыслителей XVII века, таких, как Декарт, Паскаль, Арно и Лейбниц. <...> (1, с. 14)
Мой собственный интерес, направленный на поиски неарбитрарных семантических примитивов, был возбужден посвященной этому сюжету лекцией, прочитанной польским лингвистом Анджеем Богуславским в Варшавском университете в 1965 году. «Золотая мечта» мыслителей XVII века, которая не могла быть реализована в рамках философии и которая была поэтому отвергнута как утопия, может быть реализована, утверждал Богуславский, если к ней подойти с лингвистической, а не с чисто философской точки зрения. Опыт и находки современной лингвистики (как эмпирические, так и теоретические) дали возможность по-новому подойти к проблеме концептуальных примитивов и поставить ее на повестку дня эмпирической науки. (1, с. 15-16)
Лучшие ключи к пониманию того, как мог бы выглядеть список фундаментальных концептов, дает нам исследование языков. В этом смысле у лингвистики есть шанс достичь успеха там, где философское умозрение потерпело фиаско. <...> Существенно, что этот список [перечень фундаментальных человеческих концептов, способных генерировать все остальные концепты. — прим. Ред.] претендует также на то, чтобы быть одновременно перечнем лексических универсалий. <...> (1, с. 16.)
Лексические универсалии
<...> С самого начала была выдвинута гипотеза, что элементарные концепты могут быть обнаружены путем тщательного анализа любого естественного языка, а также и то, что идентифицированные таким способом наборы примитивов будут «совпадать» («match») и что, собственно, каждый такой набор есть не что иное, как одна лингвоспецифичная манифестация универсального набора фундаментальных человеческих концептов. (1, с. 16-17)
Это предположение было основано на представлении о том, что фундаментальные человеческие концепты являются врожденными, или, другими словами, что они являются частью генетического наследства человека, и что, если это так, нет никаких оснований полагать, что они будут различаться от одного человеческого сообщества к другому.
Оно также было основано на опыте успешной коммуникации между носителями разных языков. Поскольку неопределяемые концепты — примитивы — это фундамент, на котором строится семантическая система того или иного языка, легко представить, что если бы такой фундамент был в каждом случае особым, отличным от других, то носители разных языков были бы обитающими в разных измерениях узниками различных концептуальных систем, лишенными всякой возможности какого бы то ни было
941
контакта с узниками других концептуальных тюрем. Это противоречит опыту человечества, который, напротив, указывает как на различия, так и на сходства в человеческой концептуализации мира и который говорит нам, что, при всей трудности и определенной ограниченности межкультурной коммуникации, она все же не является абсолютно невозможной.
С этим опытом согласуется допущение, что в основе всех языков, сколь угодно различных, лежат изоморфные множества семантических элементов. До последнего времени данное допущение базировалось, главным образом, на теоретических соображениях, а не на эмпирических исследованиях различных языков мира. Эта ситуация, однако, изменилась с публикацией книги «Semantic and Lexical Universals» — собрания работ, в которых концептуальные примитивы, первоначально постулированные на базе небольшой горстки языков, были подвергнуты систематическому исследованию на материале широкого круга языков разных семей и разных континентов. <...>(1,с. 16-17)
Внутри конкретного языка каждый элемент принадлежит к особой сетке элементов и занимает специальное место в особой сетке отношений. Когда мы сопоставляем два (или более) языка, мы не можем рассчитывать на то, что найдем идентичные сетки отношений. Мы можем в то же время рассчитывать найти корреспондирующие наборы неопределяемых.
Именно этот (ограниченный) изоморфизм в лексиконе (а также, как мы увидим, в грамматике) наполняет конкретным содержанием понятие универсальных семантических примитивов. <...> (1, с. 19)
Более того, именно постулированный изоморфизм экспонентов концептуальных примитивов и позволяет нам вообще сравнивать различные семантические системы. Ведь для любого сравнения требуется tertium comparationis, некая общая мерка. Предполагаемое множество универсальных семантических примитивов как раз предоставляет в наше распоряжение эту общую мерку и тем самым делает возможным изучение размеров семантических различий между языками.
Таким образом, представленная здесь теория в некотором смысле сочетает в себе радикальный универсализм с всеохватывающим релятивизмом. Она признает уникальность каждой лингвокультурной системы, но вместе с тем постулирует некоторое множество общих концептов, с помощью которых различия между системами могут быть обнаружены и поняты, а также она позволяет нам интерпретировать самые идиосинкратические семантические структуры как культуроспецифичные конфигурации универсальных смысловых элементов — то есть врожденных человеческих концептов. (1,с. 20)

Естественный Семантический Метаязык (ЕСМ)

Думаю, что наиболее сильную поддержку гипотеза о наличии врожденной языкоподобной концептуальной системы находит в ее реально доказанной способности быть рабочим инструментом при исследовании языков и культур.
Как указывалось выше, всякое осмысленное сравнение предполагает tertium comparationis, общую мерку. Если исследование возможно большего
942
числа языков позволит нам установить предположительно общее ядро для всех языков, то мы можем рассматривать это общее ядро как независимый от какого-либо конкретного языка метаязык для описания и сравнения всех языков и культур. Без такого независимого метаязыка мы были бы навеки обречены на этноцентризм, ведь мы могли бы описывать другие языки и культуры лишь сквозь призму своего собственного языка (общеразговорного или специального).
Но если мы сможем выделить общее для всех естественных языков ядро и построить на этой основе «естественный семантический метаязык», то мы сможем описывать значения, передаваемые в любом языке, как бы изнутри, используя в то же время предложения нашего собственного языка, которые, хотя недостаточно идиоматичны, тем не менее непосредственно нам понятны. Иными словами, общее ядро всех языков может рассматриваться как множество изоморфных мини-языков, которые могут быть использованы как лингвоспецифичные версии одного и того же универсального Естественного Семантического Метаязыка (ЕСМ).
Если мы пытаемся объяснить значение русского или японского предложений, попросту снабдив их подходящими к случаю (ad hoc) толкованиями (и при этом используем зрелый английский язык во всей его красе), мы неизбежно искажаем их значение, навязывая им семантическую перспективу, ингерентно свойственную английскому языку. С другой стороны, если бы вместо зрелого английского мы предлагали толкование па английском ЕСМ, т.е., используя английскую версию Естественного Семантического Метаязыка, мы бы избежали подобного искажения, поскольку английская версия ЕСМ может в точности соответствовать русской и японской версиям. Например, как отмечалось выше, формула русского ЕСМ я хочу это сделать семантически совпадает с английской версией I want to do this. (1, с. 28-29)
Новым в предлагаемой теории является предположение, что эффективный метаязык для описания и сравнения значений может быть найден в общем ядерном фонде естественных языков и что он может быть, так сказать, вырезан из них. Инкорпорируя это положение, теория ЕСМ соединяет в себе философскую и логическую традиции в исследовании значения с типологическим подходом к изучению языка и с широкомасштабными межъязыковыми исследованиями эмпирического характера.
В отличие от различных искусственных языков, использовавшихся для репрезентации значения, Естественный Семантический Метаязык, вырезанный из естественною языка, может быть понят без дальнейших толкований (которые бы сделали необходимым использование какого-то другого метаязыка и так далее, ad infinitum) и, таким образом, дает твердую основу для подлинного разъяснения смысла. (1, с. 29-30)
Потребность гуманитарных наук в универсально обоснованном метаязыке была хорошо проиллюстрирована на недавних дебатах о природе человеческих эмоций. <...> Так, неоднократно указывалось, что если мы пытаемся объяснить слова, обозначающие в том или ином языке ключевые эмоции <...>, используя английские слова и словосочетания, <...>, то мы навязываем англосаксонскую культурную перспективу другим культурам. <...> Но что-
943
бы от «деконструкции» перейти к конструктивной перестройке метаязыка гуманитарных наук, нам нужно выйти за пределы концептуального релятивизма и получить доступ к концептуальным универсалиям. (1, с. 30)

Семантические инварианты

В последние десятилетия семантика пострадала от рук не только врагов, но и некоторых своих друзей. Особенно повредила ее прогрессу доктрина «фамильного сходства» и связанные с ней нападки на понятие семантического инварианта — краеугольный камень эффективного семантического анализа.
<...> Слова имеют значения и <...> эти значения могут быть проанализированы и эксплицированы. Если они не были успешно эксплицированы в прошлом, например пропонентами семантических «признаков» и «маркеров», то причина не в отсутствии у слов постоянного значения, а в неадекватности методологии. (1, с. 31)
Разумеется, значения могут меняться — с течением времени или от одного диалекта, социолекта и «генерациолекта» к другому. Но семантическое изменение как таковое не градуально, постепенно лишь распространение семантического изменения. (Одно значение может постепенно исчезать, другое постепенно распространяться, но оба значения детерминированы, и различие между ними дискретно.) Каждое данное языковое сообщество располагает общими для всех его членов значениями. Эти общие для всех значения составляют основу коммуникации и оплот культуры; в значительной степени они являются также средством трансмиссии культуры.
Должно быть очевидным, что для того, чтобы быть способными вполне понимать культуру, отличную от нашей собственной, мы должны быть способны проникнуть в смысл слов, кодирующих культуру,- специфические понятия. Например, чтобы понять японскую культуру и объяснить ее культурному аутсайдеру, нам следует проникнуть в смысл ключевых японских слов, таких, как апюе, on или та; чтобы быть способными проникнуть в малайскую культуру, мы должны уловить смысл ключевых малайских слов, таких, как maly, halus или iah. Использование Естественного Семантического Метаязыка позволяет нам устанавливать такие значения точным и проясняющим дело образом. Оно позволяет нам за превратностями языкового употребления распознать и разъяснить семантический инвариант слова. (1, с. 31-32)

Прошлое, настоящее и будущее семантической теории ЕСМ

За время, прошедшее с начала зарождения теории ЕСМ в середине 60-х годов, ее основные допущения и цели остались неизменными: поиски универсальных семантических элементов, отказ от искусственных «признаков» и «маркеров», неприятие логических систем репрезентации значения. В то же время теория не стояла на месте; напротив, она постоянно развивалась. Можно выделить шесть основных направлений развития:
1) предложенный набор элементов значительно увеличился;
2) поиски элементов стали идентифицироваться с поисками лексических универсалий;
944
3) поиски лексических элементов стали сочетаться с поисками универсальных синтаксических моделей (то есть универсально доступных комбинаций элементов);
4) интерес сначала к элементам, а потом к их комбинациям вырос в более широкую программу построения полномасштабного «Естественного Семантического Метаязыка»;
5) теоретическая подоплека всего предприятия постепенно принимала все более четкие очертания;
6) диапазон областей: языков и культур, к которым применялась и на которых проверялась теория ЕСМ, существенно расширился.
Здесь нет места для всестороннего обсуждения выделенных направлений развития, однако стоит коротко остановиться на каждом из них.
1. Теория ЕСМ начинала с поисков лексически воплощенных неопределяемых концептов, или семантических элементов, идентифицируемых в качестве таковых внутри одного языка (любого). Первый пробный список примитивов, выделенных в процессе этих поисков, был опубликован в 1973 г. в моей книге Semantic Primitives. Он содержал четырнадцать элементов.
При проверке на все увеличивавшемся пространстве семантических областей большинство предложенных примитивов (с сегодняшней точки зрения, одиннадцать из четырнадцати) проявили себя как эффективный инструмент семантического анализа. Но в то же время становилось все более ясно, что минимальное множество из четырнадцати элементов недостаточно. Главным импульсом его расширения был Семантический семинар 1986 года, организованный Клиффом Годдардом и Дэвидом Уилкинсом в Аделаиде, на котором Годдард предложил ряд новых примитивов для дальнейшего исследования. Когда соответствующие расширенные множества примитивов испытывались в семантическом анализе, процесс повторялся, и расширение продолжалось.
Эти расширения существенно облегчили семантический анализ целого ряда различных участков смыслового пространства и позволили формулировать семантические толкования, гораздо легче читающиеся и в большей степени доступные интуитивному пониманию, чем толкования, опирающиеся на более ранние и более скудные множества. К теоретическим «издержкам» этих расширений относилась необходимость отказаться от Лейбницева принципа взаимной независимости примитивов. В ранних версиях теории ЕСМ предполагалось, что если элементы воспринимаются как семантически связанные (например, 'good' ['хороший'] и 'want' ['хотеть'] или 'the same' ['тот же самый'] и 'other' ['другой']), то по крайней мере один из них должен быть семантически сложным (на том основании, что если у двух элементов есть общая часть, то они имеют части и, следовательно, не могут быть семантически простыми).
Впрочем, этого положения и раньше не придерживались слишком строго. Например, I, YOU и SOMEONE с самого начала были постулированы в качестве примитивов, несмотря на интуитивное ощущение их связанности (ведь каждый «я» и каждый «ты» есть «кто-то»). Со временем допущение относительно взаимной независимости примитивов было полностью
945
отвергнуто и было признано, что примитивы могут быть интуитивно связаны, не будучи связанными композиционно (как «I» и «someone») или вообще не будучи разложимыми (т. е. определимыми).
2. Первые примитивы были выделены, путем проб и ошибок, на базе небольшой горстки европейских языков. Со временем благодаря работе экспертов по многим разнообразным языкам эмпирическая база существенно выросла, включая теперь среди прочих такие разные языки, как китайский, японский, малайский, австронезийский язык мангап-мбула и австралийские языки янкуньтьятьяра и аррернте. Кульминацией этой экспансии стали Semantic and Lexical Universal, упомянутые ранее.
A priori можно было бы ожидать, что процесс испытания гипотетического набора примитивов на материале все увеличивающегося круга языков приведет к сокращению предложенного множества (по мере того как предложенные примитивы один за другим будут отсутствовать в том или ином языке). В целом, однако, этого не случилось. Напротив, список примитивов проявил тенденцию к постепенному расширению.
3. В течение длительного времени разыскания в области синтаксиса предложенных примитивов ощутимо отставали от исследования самих примитивов — обстоятельство, привлекшее внимание ряда рецензентов. Это отставание, хоть и достойное сожаления, продиктовано самой природой вещей: едва ли можно изучать модели комбинации примитивов до тех пор, пока ты не имеешь какого-то представления о том, что представляют собою сами примитивы. <...> (1, с. 39-41)
4. Построение Естественного Семантического Метаязыка было и продолжает быть постепенным процессом. В отличие от семантических теорий более спекулятивного толка, ЕСМ постоянно ищет подтверждения — или опровержения — в широкомасштабных дескриптивных исследованиях. Например, в моем семантическом словаре, посвященном английским глаголам речевых актов, я попыталась проанализировать значение более чем 200 глаголов; позднее в серии статей, посвященных другой концептуальной сфере, я предприняла аналогичную попытку относительно по меньшей мере 100 английских слов, обозначающих эмоции.
Именно дескриптивные исследования такого рода выявляют недостатки (равно как и сильные стороны) последовательных версий ЕСМ, а также помогают более ясно увидеть дальнейшие пути его развития. До сих пор, быть может, важнейшим направлением эволюции ЕСМ было все большее упрощение, а также стандартизация синтаксиса толкований, непосредственно связанная с поисками универсальных синтаксических моделей.
5. Теория, лежащая в основе исследования ЕСМ, постепенно принимала все более четкие очертания, а его методология формулировалась более эксплицитно, по мере того как прояснялись и уточнялись важные теоретические понятия, такие, как «полисемия», «аллолексия», «факультативные валентности», «некомпозиционное отношение», «резонанс». Важную роль в этом деле сыграл проводившийся в Канберре в 1992 г. симпозиум по семантическим и лексическим универсалиям, организаторами которого были Годдард и я.
6. В прошедшие годы область приложения идеологии ЕСМ продолжала расширяться; она охватывает теперь не только лексическую семантику,
946
но также и семантику грамматики и прагматику. Кроме того, экспансия выразилась и в более непосредственном обращении к сопоставлению разных культур через лексикон, грамматику, речевые
стратегии и структуру дискурса. Недавно возникло еще одно направление, ведущее к развитию «теории культурных сценариев», которая опирается на универсальные семантические примитивы и универсальные синтаксические модели и может быть положена в основу сопоставительных исследований культурных норм, действующих в разных культурах.
Но, хотя теория ЕСМ достигла (как это кажется заинтересованным лицам) значительных результатов, ей предстоит еще пройти долгий путь. Поиски семантических примитивов ждут успешного завершения, исследование синтаксиса примитивов требует более полной разработки, границы межъязыковой проверки примитивов и их синтаксиса должны быть существенно расширены, рядом с универсальным Естественным Семантическим Языком должны быть построены его лингвоспецифичные версии, основанный на ЕСМ анализ культуры и познания должен быть распространен на новые области, теория культурных скриптов должна получить дальнейшую конкретизацию и т.д. Все эти проблемы ждут своего исследователя. <...> (1, с. 42-43)

РУССКИЙ ЯЗЫК
Культурные темы в русской культуре и языке

Мне уже как-то доводилось писать о том, что в наиболее полной мере особенности русского национального характера раскрываются и отражаются в трех уникальных понятиях русской культуры. Я имею в виду такие понятия, как душа, судьба и тоска, которые постоянно возникают в повседневном речевом общении и к которым неоднократно возвращается русская литература (как «высокая», так и народная). <...> Я хотела бы остановиться лишь на нескольких очень важных семантических характеристиках, образующих смысловой универсум русского языка. <...> Я имею в виду следующие связанные друг с другом признаки:
(1) эмоциональность — ярко выраженный акцент на чувствах и на их свободном изъявлении, высокий эмоциональный накал русской речи, богатство языковых средств для выражения эмоций и эмоциональных оттенков;
(2) «иррациональность» (или «нерациональность») — в противоположность так называемому научному мнению, которое официально распространялось советским режимом; подчеркивание ограниченности логического мышления, человеческого знания и понимания, непостижимости и непредсказуемости жизни;
(3) неагентивность — ощущение того, что людям неподвластна их собственная жизнь, что их способность контролировать жизненные события ограничена; склонность русского человека к фатализму, смирению и покорности; недостаточная выделенность индивида как автономного агента, как лица, стремящегося к своей цели и пытающегося ее достичь, как контролера событий;
(4) любовь к морали — абсолютизация моральных измерений челове-
947
ческой жизни, акцент на борьбе добра и зла (и в других и в себе), любовь к крайним и категоричным моральным суждениям.
Все эти признаки отчетливо выступают как в русском самосознании — в том виде, в каком оно представлено в русской литературе и русской философской мысли, — так и в записках людей, оценивающих русскую культуру извне, с позиции внешнего наблюдателя, — ученых, путешественников и др. (2, с. 33-34)

«Иррациональность»
«Иррациональность» в синтаксисе

Синтаксическая типология языков мира говорит о том, что существует два разных способа смотреть на действительный мир, относительно которых могут быть распределены все естественные языки. Первый подход — это по преимуществу описание мира в терминах причин и их следствий; второй подход дает более субъективную, более импрессионистическую, более феноменологическую картину мира.
Из европейских языков русский, по-видимому, дальше других продвинулся по феноменологическому пути. Синтаксически это проявляется в колоссальной (и все возрастающей) роли, которую играют в этом языке так называемые безличные предложения разных типов. Это бессубъектные (или, по крайней мере, не содержащие субъекта в именительном падеже) предложения, главный глагол которых принимает «безличную» форму среднего рода. (2, с. 73.)
<...> мы остановимся на тех безличных конструкциях, которые предполагают, что мир в конечном счете являет собой сущность непознаваемую и полную загадок, а истинные причины событий неясны и непостижимы. Например:
Его переехало трамваем. Его убило молнией.
В этой конструкции непосредственная причина событий — трамвай или молния — изображена так, как если бы она была «инструментом» некоей неизвестной силы. Здесь нет явно выраженного субъекта, глагол стоит в безличной форме среднего рода («безличной», потому что она не может сочетаться с лицом в функции субъекта), а незаполненная позиция субъекта свидетельствует о том, что настоящая, «высшая» причина события не познана и непознаваема. «Субъект удален здесь из поля зрения... как неизвестная причина явления, описываемого глаголом... Именно поиск истинной причины явления и признание того факта, что эта причина неизвестна, составляют основу всех безличных предложений». <...> (2, с. 73-74)
<...> Рост безличных конструкций, вытеснение личных предложений безличными является типично русским феноменом и <...> в других европейских языках — например, в немецком, французском и английском — изменения обычно шли в противоположном направлении. Это дает все основания думать, что неуклонный рост и распространение в русском языке без-
948
личных конструкций отвечали особой ориентации русского семантического универсума и, в конечном счете, русской культуры.
Чтобы показать точное значение описываемых конструкций, я бы предложила для них следующие толкования:
Его убило молнией.
что-то случилось в том месте в то время не потому, что кто-то хотел этого (была вспышка молнии) нельзя было сказать почему поэтому он был убит (он умер) Стучит!
что-то случилось в этом месте не потому, что кто-то делает что-то нельзя было сказать почему (можно слышать что-то, как будто кто-то стучал)
<...> Как показывают приведенные экспликации значения, все предложения такого типа являются неагентивными. Таинственные и непонятные события происходят вне нас совсем не по той причине, что кто-то делает что-то, а события, происходящие внутри нас, наступают отнюдь не потому, что мы этого хотим. В агентивности нет ничего загадочного: если человек что-то делает и из-за этого происходят какие-то события, то все представляется вполне ясным; загадочными и непостижимыми предстают те вещи вокруг и внутри нас, появление на свет которых вызвано действием таинственных сил природы.
В русском языке предложения, построенные по агентивной личной модели, имеют более ограниченную сферу употребления в сравнении с аналогичными предложениями в других европейских языках, значительно более ограниченную, например, по сравнению с английским языком. Богатство и разнообразие безличных конструкций в русском языке показывают, что язык отражает и всячески поощряет преобладающую в русской культурной традиции тенденцию рассматривать мир как совокупность событий, не поддающихся ни человеческому контролю, ни человеческому уразумению, причем эти события, которые человек не в состоянии до конца постичь и которыми он не в состоянии полностью управлять, чаще бывают для него плохими, чем хорошими. Как и судьба. (2, с. 75-76)

Русское авось

В русском языке имеется огромное количество частиц, передающих оценки и чувства говорящего и придающих особую окраску стилю речевого взаимодействия между говорящим и слушающим. Из европейских языков единственным языком, который в этом отношении мог бы составить конкуренцию русскому, является немецкий.
Однако среди русских частиц есть одна, о которой сами носители языка говорят, что она очень точно отражает ряд особенностей русской культуры и русского национального характера. Речь идет о частице авось.
949
Согласно данным толковых словарей авось означает просто 'возможно, может быть', а связанное с этим словом выражение на авось имеет значение 'в надежде на ничтожно малый шанс'. Между тем в русском, как, впрочем, и в большинстве других европейских языков, имеется еще одна модальная частица, гораздо ближе, чем авось, стоящая к таким английским словам, как perhaps и maybe. Я имею в виду может быть. Слово авось означает нечто иное, это не просто слово со значением 'возможно', и, хотя при переводе на английский за неимением лучшего эквивалента мы обычно пользуемся словом perhaps 'возможно', есть достаточно много контекстов, в которых слова perhaps и maybe, видимо, не могут быть переведены на русский как авось. <...> (2, с. 76-77)
Обратим внимание <...> на пример из «Капитанской дочки» Пушкина:
Лучше здесь остановиться, да переждать, авось буран утихнет да небо прояснится: тогда найдем дорогу по звездам (Пушкин).
То, что частица авось занимает важное место в русской культуре и, в частности, в русском способе мышления, отражается в ее способности аккумулировать вокруг себя целую семью родственных слов и выражений. Так, имеется, например, наречное сочетание на авось, означающее 'действовать в соответствии с отношением, выраженным в слове авось'; есть существительное авось, обозначающее то самое отношение, о котором идет речь (так сказать, авось-отношение); есть глагол авоськать со значением 'иметь обыкновение говорить авось'; есть существительное авоська, обозначающее сетчатую сумку (которая могла бы, возможно, окажись она под рукой, пригодиться), и др. <...> (2, с. 77-78)

Выводы

Наша предварительная попытка охарактеризовать русский язык как семантический и культурный универсум может показаться делом абсолютно безрассудным. Я согласна с тем, что подобного рода предприятия требуют определенного интеллектуального риска, который полностью отсутствует как в накоплении позитивистских языковых и иных сведений, так и в играх генеративистов (а также других лингвистов) с формальными моделями. Я думаю, однако, что стоит пойти на такой риск и хотя, возможно, благоразумно было бы избегать его в тот период, когда еще не выработаны адекватные исследовательские приемы в этой области, постоянные неудачи в их разработке едва ли будут составлять предмет вечной гордости лингвистов. Что же касается генеративистских и иных формальных моделей, то здесь прямым следствием отказа от риска явилось полное отсутствие сколько-нибудь серьезных результатов на пути более глубокого понимания сути культуры и каких-либо надежд на продвижение по этому пути.
О чем нельзя говорить, о том следует молчать, что нельзя исследовать, то не может стать объектом научного анализа. Но границы области, открытой для серьезного изучения, могут распространяться значительно дальше тех мест, которые, как принято считать под воздействием авторитетов современной лингвистики, являются предельными. <...> Я согласна, что изучение связей между языком и культурой вообще и языком и «национальным характером» в частности в прошлом пострадали от друзей так же (по
950
крайней мере, не меньше), как от врагов. Однако я полагаю, что естественный семантический язык, построенный на базе универсальных семантических примитивов, предоставляет нам более совершенный методологический инструмент, чем то, что было у наших предшественников, и что потому настала пора, когда «опасные», но исключительно важные и чрезвычайно привлекательные проблемы, с которыми мы здесь имели дело, снова должны попасть в центр внимания лингвистов. (2, с. 85-86).

Комментарии (1)
Обратно в раздел философия