Уайтхед А. Философская мысль Запада

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть 1. Творческий импульс

Глава 1 Значимость

Первая глава философского введения должна заключать в себе свободное исследование некоторых изначальных естественно возникающих понятий нашей повседневной жизни. Я имею в виду те всеобщности, которые присущи литературе, общественной организации, а также нашим научным попыткам понимания физических явлений.

Не существует определений подобных понятий. Их невозможно анализировать с помощью каких-то более глубоких факторов. Каждое из них должно быть представлено как необходимо принадлежащее по своему смыслу к группе эквивалентных ему понятий. При рассмотрении подобной группы любой из ее членов после небольшой коррекции языка может быть избран центральной фигурой. В данной лекции понятие «значимость» взято в качестве центрального, так что обсуждение нами центральных тем будет снова и снова возвращаться к этой идее.

Моей целью во всех лекциях является изучение всеобщих характеристик нашего опыта, которые служат предпосылками активности человечества. Я не буду пытаться сформулировать систематическую философию. Подобная цель слишком амбициозна для краткого курса. Любая систематическая мысль должна начинаться с каких-то предпосылок. И к тому же в нашем рассмотрении, между прочим, будет использовано больше базисных понятий, чем это непосредственно выражено в его цели. Вербальное выражение данных в процессе систематизации должно быть приведено в порядок и представлено в надлежащем виде.

1-Любой систематической мысли присущ оттенок педантизма. Для нее характерно отстранение от отдельных понятий, наблюдений и мнений, сопровождающееся формальным

337

извинением, что мы-де не думаем о подобных вещах. Система, конечно, важна. Она необходима для овладения, употребления и критики тех мыслей, которыми переполнен наш опыт. Но до того, как начнется работа по систематизации, необходимо решить одну предварительную и очень важную задачу, если только мы стремимся избежать узости, присущей всем конечным системам. Сегодня даже сама логика борется с тем воплощенным в формальном доказательстве открытием, что любое конечное множество предпосылок должно требовать понятий, которые исключены из сферы его непосредственного применения. Философия же вообще ничего не может исключить. Поэтому-то она никогда не должна начинаться с систематизации. Ее исходную стадию можно было бы назвать «собиранием».

Разумеется, подобный процесс собирания нескончаем. И все, что может быть Достигнуто этим путем,—это подчеркивание отдельных всеохватывающих понятий и обращение внимания на многие другие идеи, возникающие в связи с теми, на которых сделан акцент. Систематическая философия есть объект изучения для специалистов. С другой стороны, любой образованный ум, стремящийся вырваться за пределы своей узкой специализации, конечно, обратит внимание на философский процесс собирания.

В западной литературе было четыре великих мыслителя, заслуги которых перед цивилизованным мышлением во многом опираются на достижения философского собирания, и это несмотря на то, что каждый из них внес важный вклад в создание структуры философской системы. Речь идет о Платоне, Аристотеле, Лейбнице и Уильяме Джемсе.

Хотя Платон и постиг значимость математической системы, его слава все же покоится на ценности глубоких, разбросанных в его диалогах указаний, частично окутанных архаическими заблуждениями эпохи, в которую он жил. Аристотель же систематизировал и собирал одновременно. На наследие Платона он накладывал свои систематические структуры.

Лейбниц наследовал два тысячелетия мысли. Он и в самом деле больше, чем кто-либо до или после него, наследовал разнообразные мысли своих предшественников. Его интересы простирались от математики до богословия, от богословия до политической философии и от политической философии до физической науки. Эти интересы

338

подкреплялись глубокими знаниями. Должна быть написана книга под названием «Ум Лейбница».

Наконец, Уильям Джемс; в сущности, современный человек. Хотя джемсовский ум тоже базировался на знании прошлого, его величие состояло в удивительной чуткости по отношению к идеям настоящего. Он знал о мире, в котором жил, из путешествий, личных взаимоотношений с известными людьми, благодаря своим разнообразным исследованиям. Он систематизировал, но, прежде всего он, конечно же, собирал. Сама его интеллектуальная жизнь была протестом против отказа от опыта в интересах системы. Он интуитивно открыл ту великую истину, над которой сейчас бьется современная логика.

Наше вводное рассмотрение касалось двух аспектов философии. Систематизация представляет собой критику всеобщности методами научной специализации. Она предполагает изолированную группу первоначальных идей. Другой аспект философии—это использование понятий большой, адекватной всеобщности. Подобная привычка ума составляет саму сущность цивилизации. Это и есть цивилизация. Одинокий дрозд или соловей могут издать звук наивысшей красоты. Но они ведь не являются цивилизованными существами. У них отсутствуют идеи соответствующей всеобщности, касающиеся их собственных действий и мира вокруг них. Высшие животные, без сомнения, обладают понятиями, им свойственны надежды и страхи. И, тем не менее, они не принадлежат цивилизации по причине недостатка всеобщности в их ментальных функциях. Их любовь, привязанность, красота исполнения справедливо вызывают нашу ответную любовь и нежность. Но цивилизация больше, чем все это, хотя, конечно, в плане моральной ценности она может и уступать. Цивилизованные существа способны обозревать мир с помощью обобщающего понимания.

2. Есть две противоположные идеи, которые с неизбежностью лежат в основе всякого опыта. Одна из них —это понятие значимости, чувство значимости, предпосылка значимости. Другая — понятие фактичности. Чистой фактичности нельзя избежать. Она есть основа значимости, и значимость значима по причине неотвратимого характера фактичности. Мы концентрируем (внимание) благодаря чувству значимости, и при этом мы внимаем фактичности. Те люди, кто упрямо ограничивает свое внимание фактичностью, делают это в силу чувства значимости,

339

присущего подобной установке. Оба понятия, будучи антитетическими, в то же время требуют друг друга.

Одной из характеристик изначальной разновидности сознательного опыта оказывается слияние большой общности с примечательной особенностью. Отсутствует строгий анализ характеристик особенностей нашего опыта. Неверно считать, будто характеристика индивидуального опыта с помощью качественных понятий начинается с какого-либо детального анализа самого этого качества. Основой нашего изначального осознания качества является большая общность. Например, характерными способами мышления, когда мы впервые включаемся в цивилизованный опыт, оказываются: «это важно», «это трудно», «это прекрасно».

Во всех подобных способах мышления присутствует примечательная партикулярность, обозначенная словами «это» и «то». Имеется пространная и неясная характеристика, указывающая на определенную форму восхищения, проистекающего из конкретного факта внешнего мира. Данная неясность вызывает отчаяние у цивилизованных людей. Ибо общность, когда она утвердилась, слишком очевидна, чтобы заслуживать упоминания. И тем не менее она всегда присутствует как бы на краю сознания. Все же хорошая литература избегает философской всеобщности, в которой проявляется данное качество. Она держится той случайной точности, которая обязательно прикрывает качественную всеобщность. Литература есть любопытная смесь неявно предполагаемого анализа и, с другой стороны, явного подчеркивания эмоциональной значимости наших наивных всеобщих интуиций.

Язык постоянно впадает во всеобщность промежуточной стадии между животной привычкой и образованной точностью. Под личиной слов, якобы способных к еще более точному употреблению, он дегенерирует в сторону философской всеобщности. Этот ход неразумен, ибо он выражает лишь нечто очевидное. И, однако же, он философичен, поскольку очевидное воплощает постоянную значимость разнообразных деталей. Образованные люди сопротивляются неясному употреблению слов, способных быть точными.

Например, Кольридж в своей Biographia Literaria выражает неудовольствие группой туристов, наблюдавших горный поток и восклицавших «Как красиво!», считая это неясной характеристикой внушающего трепет зрелища. Несомненно, в данном случае неудачная фраза «Как красиво!» ослабляет яркость происходящего.

340

Но имеется реальная сложность в способе вербального выражения. в целом слова обозначают полезные нам особенности. И как их можно применять для передачи смысла всеобщего характера, от которого зависит значимость как таковая? Одна из функций великой литературы и заключается в передаче живого переживания того, что лежит за пределами слов.

3. К несчастью для философии, обучение стремится к детализации. Хотя в попытках постичь фундаментальные предпосылки вроде противоположности между «значимостью» и «фактичностью» мы, без сомнения, должны полагаться на приобретенное образование, однако в развитии интеллекта участвует один великий принцип, о котором часто забывают. Для того чтобы получить образование, мы вначале должны избавиться от имеющихся знаний. До того как мы пригладим и оформим некоторую тему, ее следует охватить в сыром виде. К примеру, ментальность Джона Стюарта Милля была ограничена его специфическим образованием, создавшим для него систему еще до того, как у него появился соответствующий опыт. Поэтому-то его система была закрытой. Мы, конечно, должны быть систематиками, но наши системы все же следует оставлять открытыми. Другими словами, мы должны быть чувствительными к их ограничениям. Всегда имеется смутное «вне», ожидающее углубления в плане детализации.

Общие понятия, лежащие в основе конкретных мыслей современной западной цивилизации Европы и Америки, во многом проистекают из тех выражений фундаментальных идей, которые завещаны нам древним миром греков, семитов и египтян. Все эти три источника подчеркивают фактуальность окружающего нас мира. Однако завещанные ими акценты по значимости отличаются друг от друга. Греческое наследие оказалось прежде всего эстетическим и логическим, семитское наследие оказалось моральным и религиозным, а египетское—практическим. Греки завещали нам наслаждение, семиты—поклонение, а египтяне—практическое наблюдение.

Но это наследие цивилизаций восточного Средиземноморья имеет свои особые формы. Наше понятие «значимость» как главного фактора во вселенной ограничено данными формами. И задачей современной философии оказывается постижение значимости и фактичности вне зависимости от характера духовности Древнего мира.

341

Фактуальность есть понятие простого существования. Но когда мы пытаемся постичь это понятие, оказывается, что оно подразделяется на субординированные понятия разных типов существования, например воображаемого или актуального существования, и многих других типов. Таким образом, понятие существования предполагает понятие окружения существований и понятие типов существований. Любое конкретное существование предполагает понятие других существований, связанных с ним и в то же время находящихся вне его. Данное понятие окружения в свою очередь вводит понятие «более или менее» а также понятие множественности.

Само понятие «значимость» указывает также на степени и типы значимости. И здесь мы снова сталкиваемся с понятием «более или менее». Нечто должно быть «значимым». Значимость невозможна в вакууме. Именно поэтому она и влечет нас назад к фактуальности. Но множественность фактов требует по отношению к ней отбора с помощью конечного интеллекта. Отсюда «отбор» требует понятия «скорее это, чем- то». Таким образом, интеллектуальная свобода проявляется в отборе, а отбор нуждается в понятии относительной значимости, для того чтобы придать ему смысл. Итак, «значимость», «отбор» и «интеллектуальная свобода» взаимосвязаны и предполагают указание на фактичность.

Мы опять вернулись к фактичности. Давайте же на некоторое время снова подвергнем ее рассмотрению. Окружение превосходит нас в любом физическом измерении. Поэтому к фактичности примешивается понятие принудительного (compulsive) детерминизма. Земля вращается, и мы движемся вместе с ней, ощущая постоянную смену дня и ночи в качестве первейшей необходимости нашей жизни. Первый же римлянин, упомянувший о полуночном солнце, тут же разуверился в нем. Он ведь был образованным человеком, хорошо осведомленным о природных необходимостях. Но таким путем можно и преувеличить значение подобных необходимостей. Правда, в том или ином смысле они в природе есть. Подобным же образом там присутствует свобода, предполагаемая в понятии отбора. Этот пример свидетельствует о ценности систематической философии. Ибо мы либо должны разъяснить те различные смыслы, в которых могут сосуществовать свобода и необходимость, либо же отделаться так или иначе от наиболее очевидной предпосылки наших повседневных мыслей.

342

4. Представим обе темы фактичности и «значимости»—в ином свете.

Понятие чистой фактичности характеризует в мышлении способность чистого существования координироваться с необходимостями внешней активности. Это— признание хода природы, поглощающего все типы вещей. Корни данного понятия—в мысли о нас как о процессе, погруженном в другие, происходящие вне нас процессы. Такое постижение фактуальности представляет собой крайность мышления, а именно: это—понятие чистого движения движущихся вещей. Это идеал физической науки, а также скрытый идеал всех тех, кто настаивает на исключительной значимости объективности.

Понятие «значимость» в подобной же степени доминирует в цивилизованном мышлении. Его не совсем точным определением будет: «Интерес, предполагающий такую интенсивность индивидуального чувства, которая ведет к публичному выражению интереса». Но здесь мы уже вторгаемся в тему следующей лекции. Данное определение неадекватно, ибо имеется два аспекта значимости: один базируется на единстве вселенной, а другой—на индивидуальности фактов. Слово «интерес» указывает на последний аспект, а слово «значимость» склоняется к первому. В том или ином смысле интерес всегда модифицирует само выражение. Так, с целью напоминания себе об этом аспекте «значимости» слово «интерес» будет зачастую употребляться в качестве синонима. Но в целом «значимость» является фундаментальным понятием, которое невозможно полностью объяснить каким-либо указанием на конечное число других факторов.

В явном виде оно в некотором смысле расходится с понятием факта. Разумная технологическая процедура заключается в анализе фактов безотносительно к какому-либо субъективному суждению, касающемуся вызываемого им интереса. И при этом понятие значимости подобно самой природе: попробуйте удалить его вилами, и оно снова возвращается. Наиболее горячие приверженцы объективности в научном мышлении упорно настаивают на важности этого понятия. Поистине «придерживаться доктрины» уже означает подобное упорство. Не чувствуя интереса, вы лишь сумеете обратить внимание на какую-либо

343

доктрину, но не станете придерживаться ее. Энтузиазм по отношению к истине предполагает заинтересованность. Также длительное наблюдение предполагает наличие определенного понятия. Ибо концентрация внимания означает игнорирование всего, не относящегося к делу; подобное игнорирование может поддерживаться лишь некоторым чувством значимости.

Таким образом, чувство значимости или интереса заложено в самом существе животного опыта. Когда его господство ослабевает, опыт становится незначительным и начинает граничить ни с чем.

5. Понятие простого факта представляет собой триумф абстрагирующего интеллекта. Оно не присутствует ни в мышлении ребенка, ни в мышлении животного. Дети и животные озабочены своими потребностями, проецируемыми на все окружение, т.е. они, погружены в интерес, касающийся фактов, включенных во внешние явления. Сохраняется лишь слабый намек на абстрагирование от фактов. Отдельный изолированный факт—это изначальный миф всякого конечного мышления, т. е. мышления, не способного охватить всеобщность.

Эта мифологическая характеристика на деле возникает из-за отсутствия подобных фактов. Связанность есть сущность всех типов вещей. Сама сущность типов—в том, что они должны быть связаны. Абстракция от такой связанности влечет за собой упущение существенного аспекта рассматриваемого факта. Никакой факт не существует сам 110 себе. Высшая мудрость литературы и искусства проистекает из незаметного ощущения преодоления мифологии, точнее, мифа об изоляции.

Из этого следует, что в любом рассмотрении отдельного факта присутствует в качестве скрытой предпосылки его координация с окружением, что требуется для его существования. Координированное окружение и есть вся вселенная, представляющая собой перспективу для факта. Но перспектива является градацией релевантности, то есть градацией значимости. Переживание служит тем агентом, который сводит вселенную к перспективе для факта. Кроме градаций чувствования, бесконечность деталей порождает при конституировании каждого факта бесконечность действия. И это все, о чем следует сказать, если только мы не касаемся чувства. Но мы по-разному переживаем эти действия и потому сводим их к перспективе. «Быть незаметным» означает «быть незаметным для некоторой координации чувств». Таким образом, перспектива является результатом переживания, а переживание оценивается чувством интереса к многообразию его дифференциаций.

Таким образом, конечный интеллект имеет дело с мифом конечных фактов. Если мы будем помнить о том, что делаем то в отношении этой процедуры не может быть возражений. Мы предполагаем некоторое окружение, которое мы не способны определить в его всеобщности. Так, наука всегда ошибается, когда игнорирует это ограничение. Например, конъюнкция посылок, с которой начинается логика, допускает, что в дальнейшем не возникнет трудностей в связи с конъюнкцией других не сформулированных предпосылок. Но и в науке, и в логике вам только следует достаточно развить свою аргументацию, и рано или поздно вы придете к противоречию в самой аргументации, либо к внешнему противоречию в случае указания на факты.

344

Если судить по истории европейской науки, то достаточно трех или четырех тысяч лет непрерывного мышления большого числа способных людей, чтобы выявить какое-либо скрытое противоречие в логической последовательности мысли. Что же касается физической науки, то неосмотрительные ньютонианские доктрины просуществовали целых триста лет. Промежуток жизни современных научных схем составляет около тридцати лет. Отец европейской философии, пребывая в одном из расположений духа, сформулировал аксиому о том, что все глубокие истины должны предвосхищаться в мифах. Естественно, вся последующая история западной мысли вполне подтвердила эту мимолетную интуицию.

Следует обратить внимание на то, что ни один из этих логических или научных мифов не является неправильным в безусловном смысле этого термина. Это скорее неосторожный термин, ограниченный неявными предпосылками; с течением времени мы вскрываем некоторые из них. Упрощенное употребление понятий «правильно» или «неправильно» оказывается одним из главных препятствий прогрессу нашего понимания.

6. Таким образом, одной из характеристик значимости является то, что значимость представляет собой аспект переживания, посредством которого на вселенную чувственных вещей накладывается перспектива. При более осознанном применении данного понятия мы становимся

345

осведомленными относительно эффективности окружающих нас вещей пропорционально вызываемому ими интересу. Таким путем мы стараемся их не замечать или же, наоборот, направляем на них наше внимание, а также выполняем необходимые функции, не делая акцента на осознанном внимании как таковом. Оба понятия—значимости и перспективы—тесно переплетены.

Мы вполне могли бы спросить, не является ли доктрина перспективы попыткой свести понятие значимости к простой фактичности, лишенной внутреннего интереса. Разумеется, подобное сведение невозможно. Но при этом правильно будет сказать, что перспектива есть мертвая абстракция чистого факта по сравнению с той жизненной значимостью, которой обладают чувственные вещи. Конкретная истина представляет собой вариант интереса; абстракция есть сама вселенная в перспективе; логически последовательная наука есть схема физических законов, которые на основе неявных предпосылок выражают образцы перспективы, доступные любому человеческому существу.

Значимость является родовым понятием, которое находилось в тени своих многочисленных видов. Термины «мораль», «логика», «религия», «наука» — каждый из них претендовал на исчерпание всего смысла «значимости». Каждый из них обозначает некоторые субординированные виды. Но сам род простирается за пределы любой конечной группы видов. Есть перспективы вселенной, к которым не имеют отношения ни мораль, ни логика, ни религия, ни искусство. Из-за ложного ограничения значимости активность, выражающая изначальную цель процессов природы, была упрощенно представлена в качестве хранителя нравов, правил мышления, мистического чувства или эстетического восхищения. Но ни один их этих аспектов не исчерпывает окончательного единства цели в мире. Родовой целью процесса оказывается достижение, насколько возможно, значимости этих видов.

Слово «значимость» в обыденной речи свели к чему-то глупо важному, что представляет собой крайнюю тривиализация его смысла. Постоянная трудность философских рассуждений заключается в том, что необходимо «растягивать» значения слов за пределы их обычного употребления. И тем не менее философия должна основываться на предпосылках и интерпретациях повседневной жизни. При первом подходе к философии ученость должна

346

быть объявлена вне закона. Мы должны апеллировать бесхитростным понятиям, возникающим на основе обычных цивилизованных отношений в обществе.

Я проиллюстрирую данную доктрину анекдотическим случаем, который показал мне неуместность собственно моральных соображений. Примерно одиннадцать лет назад одна моя маленькая знакомая достигла своего десятилетия. Впрочем, не ручаюсь за точность цифр. Как бы то ни было, молодой женщине сейчас двадцать один, и наша дружба по-прежнему крепка. Тогда же двоюродная тетя девочки отпраздновала день рождения, захватив ее на вечернее представление оперы «Кар мен» на английском языке. Для этой экскурсии тетя позволила девочке выбрать двух компаньонов. Она выбрала другую девочку и, о чем я с гордостью говорю, меня. Когда мы после представления вышли их оперного театра, она посмотрела на тетю и сказала: «Тетушка, как ты думаешь, были ли эти люди действительно хорошими?» Мы оба с тетей сделали вид, что не восприняли вопрос, начав разыскивать машину, которая отвезла бы нас домой.

Этим я хочу сказать, что удовольствие, полученное нами в театре, оказалось безотносительным к моральным соображениям в связи с представлением. Разумеется, контрабандисты дурные люди, а Кар мен беззаботна и неразборчива в своем поведении. Но ведь, как только они стали играть свои роли и танцевать, мораль исчезла, а красота осталась.

Не хочу сказать, что моральные соображения вообще не имеют отношения к сценическому искусству. На деле зачастую именно они и составляют тему пьесы, особенно современной пьесы. Но отступление морали перед музыкой, танцами и всеобщим весельем в театре представляет собой факт, весьма интересующий философов и весьма озадачивающий официальных цензоров.

7. Дело в том, что моральные кодексы имеют отношение к тем предпосылкам, которые касаются систематического характера вселенной. В случае, если предпосылки неприменимы, особый кодекс становится чем-то вроде пустого утверждения об абстрактной несообразности. Мы избегаем этой трудности в отношении кодексов, сохраняя их язык, но с темидбполнениями их значения, которые вызваны изменениями в общественной жизни на протяжении столетий и тысячелетий. Также естественные несовершенства перевода способствуют преодолению трудности.

347

В эпоху переводчиков перевод всегда должен быть осмысленным. Понятие безусловной стабильности определенных законов природы, а также определенных моральны кодексов представляет собой главную иллюзию, принесшую немало вреда философии. Оцените, к примеру, применение наших моральных понятий, касающихся семейных отношений, к таким существам, как рыбы, производящие сотни, даже тысячи икринок в год.

Наше заключение, касающееся морального кодексе, однако, не следует расширять вплоть до отрицания какого-либо смысла за термином «мораль». В равной стелени понятие «легальность поведения в государстве» уклоняется от возможности его полной кодификации. Юридическая профессия никогда не будет вытеснена автоматами.

Моральность заключается в контроле над процессами с целью увеличения его значимости. Ее цель—величины опыта в различных его измерениях. Но трудно постигнут; это понятие измерений опыта, а также понятие значимости каждого из измерений опыта и окончательного единства значимости.

Но лишь настолько, насколько мы представляем себе мораль, мы можем понять смысл морали. Мораль всегда является целью того союза гармонии, интенсивности и живости, который предполагает в этом случае возрастание значимости. Кодификация влечет нас за пределы наших непосредственных прозрений. Последние предполагают обычные суждения, применимые в обычных ситуациях своей эпохи. Они полезны и важны для цивилизации. Но мы сами ослабляем их влияние, преувеличивая их статус.

Рассмотрим, к примеру, десять заповедей. Можем ли мы на самом деле считать, что отдых раз в семь дней, а не в шесть или восемь оказывается изначальным моральным законом вселенной? Можем ли мы и в самом деле полагать, будто по воскресеньям нельзя выполнять никакую работу? Возможно ли считать, что деление времени на дни представляет собой абсолютный фактор природы всего существующего? Очевидно, что заповеди следует основывать на здравом смысле. Другими словами, они представляют собой формулировки, которых в обычных условиях лучше придерживаться, если нет против этого особых причин.

Нет единственной системы поведения, относящейся к сущностному характеру вселенной как универсальному

348

моральному идеалу. Универсален именно дух, пронизывающий любую систему поведения в случае его принятия. Таким образом, мораль не указывает, что вам следует делать в отношении мифологических абстракций. Она затрагивает лишь всеобщий идеал, который должен служить оправданием любой конкретной цели. Уничтожение человека, насекомого, дерева или же уничтожение Парфенона может быть как моральным, так и неморальным. Десять заповедей говорят нам о том, что в подавляющем большинстве случаев кровопролития следует избегать. В подобных исключительных случаях мы не используем термин «убийство». Уничтожаем мы или сохраняем, наше действие морально постольку, поскольку мы с его помощью гарантировали значимость опыта, зависящего от этих конкретных событий в мировой истории.

8. Великие успехи мышления часто оказываются результатом счастливых заблуждений. Эти заблуждения возникают в результате упрощений. Продвижение вперед обязано тому факту, что до определенного момента преувеличение не сказывается на употреблении упрощенных понятий. Одним из главных примеров справедливости этого служит аристотелевский анализ родов, видов и подвидов. Это оказалось одной из самых удачных идей, прояснивших с тех пор наше мышление. Платоновское учение о «делении» было лишь смутным и туманным предвосхищением этого. Но Платон почувствовал ценность данной идеи, которая еще не могла принести пользы, ибо была недостаточно ясна. На протяжении двух тысяч лет аристотелевский способ анализа казался разумным людям существенной чертой интеллектуального прогресса.

Платон, конечно, был прав, а Аристотель ошибался. Не может быть четкого деления ни среди родов, ни среди видов, да и вообще нигде. То есть невозможны четкие деления, когда вы продвигаете свои наблюдения за пределы тех предпосылок, на которых они покоятся. Так, однако, случается, что мы всегда мыслим в некоторых пределах.

В практических же отношениях Аристотель был прав, а Платон путался. Но то, чего не сумели адекватно постичь ни Аристотель, ни Платон, так это необходимость исследования специфического характера чувства значимости, присутствующего в мышлении каждой эпохи. Любая классификация зависит от современного ей характера значимости.

Теперь мы более или менее подробно осветили трех

349

или четырех тысячелетнюю историю цивилизации. Греки (о чем свидетельствует Фукидид) были невежественны в отношении истории, за исключением истории двух или трех почти современных им поколений. Египтяне и евреи некритически почитали длительную историю. Если бы греки что-то знали об истории, они стали бы ее критиковать. Евреи стали бы критиковать историю, если бы не почитали ее свидетельства. Египтяне стали бы критиковать историю, если бы они не были здравомыслящими людьми, ограничивающимися «чистой историей». Именно по причине появления того же здравого смысла им не удалось обобщить свои геометрические познания, и потому они упустили шанс стать основателями современной цивилизации. Избыток здравого смысла имеет недостатки. Греки со своими туманными обобщениями всегда оставались детьми, что оказалось весьма кстати для современного мира. Панический страх заблуждений означает смерть для прогресса, а любовь к истине—его гарантию.

9. В силу указанных причин развивать историческую критику досталось современному миру последних четырех столетий. Конечно, не бывает внезапного начала. В более старой литературе всегда можно отыскать предвосхищение подобного критицизма. Тем не менее, остается истиной, что современное мышление отличает концентрация внимания на истории. Современный критицизм как таковой прошел три фазы.

Первый акцент был сделан на подлинности свидетельств. Главные темы выражены в вопросах: «Платон ли написал этот диалог?», «Сделал ли император Константин этот дар?». Этап уточнения затем сменился интересом к деталям, получив название «устранения разночтений». «Является ли данная рукопись «Энеиды» точным вариантом того, что написал Вергилий?» это вполне определенный вопрос. Но вот отношение Гомера к «Илиаде» уже менее ясно. Возможно, что Гомер и его современники не могли писать. И даже если они были на это способны, то маловероятно, чтобы они написали «Илиаду». Папирус тогда был редок, и поэтому легче было запоминать. Так, поэма передавалась через поколения певцами, которые не обращали внимания на небольшие отклонения. Позднее мы получаем сведения о реальных пересмотрах текста. Аналогичная неясность характерна и для понятий, обозначающих общественные дела. Так что понятие точного свидетельства имеет свои пределы.

350

История после этого перешла в другую фазу. Теперь она показывает изменения в поведении. Западный историк описывает типы активности, настроений, убеждений, проявившихся в приключениях европейских народов, наводнивших сначала Европу, затем Америку и окраины других континентов и островов. Такая смена акцентов в особенности проявилась в XVIII в.

Возьмем, к примеру, Бентли — типичного ученого-критика, умершего в 1742 г.,—и родившегося в 1737 г. Гиббона, проследившего закат и падение одной политической системы, а также различные мотивы, питавшие ее действия. Гиббон уже не занимался корректированием текстов тех или иных авторов, а Бентли еще не описывал изменения в поведении. В (континентальной) Европе символами перемен явились Мабильон, умерший в 1707 г., и Вольтер, родившийся в 1694 г. Разумеется, исторические фазы накладываются одна на другую. Но я-то говорю о преобладающем интересе. В ранний период даже такой рассудительный гуманист, как Эразм, выпускал свои аккуратные издания. В XIX в. был куда более характерен исторический рассказ, нежели приверженность издательской точности. Конечно, были причины для указанных перемен, и при этом сосуществовали все типы исторической учености.

Под влиянием физической науки задачу истории в недавнее время ограничили простым рассказом о последовательности событий. Подобный идеал знания представляет собой триумф фактичности. Признается, что ссылка на каузальность ограничивается утверждениями о физических реальностях типа экономического мотива. Подобная история сводится к абстрактной мифологии. В ней исключается разнообразие мотивов. Но, к примеру, нельзя написать историю развития религии, не оценив силу такого мотива, как религиозная вера. История папства не была сплошной последовательностью поступков. Она иллюстрирует определенный вид каузальности, проистекающий из определенного типа мышления. Изучение истории как чистой последовательности событий истощает само себя. Это порождает лишь выдумку. Ведь существует целый океан фактов. И мы ищем связующую нить, тянущуюся от тех специфических форм значимости, которые преобладали в определенные эпохи. Вне подобных интересов, внутренне присущих каждому периоду, не было бы ни языка, ни искусства, ни героизма, ни набожности. Идеалы лежат за пределами фактичности и при этом окрашивают ее развитие.

10. Фактичность есть абстракция, полученная в результате ограничения мышления чисто формальными отношениями, маскирующимися под саму реальность. Вот почему наиболее современная наука впадает в изучение дифференциальных уравнений. А конкретный мир тем временем проскальзывает через ячейки научной сети.

Рассмотрим, к примеру, научное понятие измерения. Сможем ли мы объяснить нынешний беспорядок в Европе, взвешивая всех ее диктаторов, премьер-министров и издателей газет? Эта идея абсурдна, хотя, конечно, некоторую информацию таким путем можно получить. Я не утверждаю, что наука вообще не имеет никакого отношения к вопросу. Утверждать это было бы глупостью. Например, ежедневная запись температуры тела указанных людей могла бы быть полезной. Но я-то говорю о неполноте такой информации.

351

Любая социальная система реализует разнообразные виды интереса, одни из которых доминируют, а другие остаются на заднем плане. XVIII в. был не только веком разума, а XVI—веком религиозного энтузиазма. Глупо изучать Реформацию без ссылок на Америку, Индию, турок, на подъем национализма, на распространение книгопечатания. Важность этих факторов заключается в том, что они модифицируют преобладающие виды значимости, которые переплелись с религиозным интересом.

Изменчивая история религии и морали ответственна за распространенное желание отбрасывать эти факторы ради более устойчивых научных обобщений. К несчастью для этой самоуверенной попытки рассматривать вселенную как воплощение банальностей, влияние эстетических, религиозных и моральных понятий неизбежно. Они являются разрушительными и в то же время активизирующими силами цивилизации. Они движут человечество вверх и вниз. Когда они ослабевают, медленно происходит увядание. Затем возникают новые идеалы, вызывая подъем энергии общественного поведения.

Концентрация внимания на фактичности означает господство пустыни. Любое приближение к такого рода триумфу дарует знанию «преходящую и монастырскую добродетель», которая не подчеркивает те существенные отношения, которые показывают вселенную в ее воздействии на индивидуальный опыт.

352

Глава 2 Выражение

1-Данная лекция касается тех идей, которые связаны с понятием выражения. Более общее понятие значимости уже предполагается в этом понятии. Ведь нечто должно распространиться в окружении, для того чтобы возникли различия. Но между данными понятиями имеется и несходство. Значимость в своем отношении к вселенной в основном монистична. Если она ограничивается каким-либо конечным индивидуальным событием, то она теряет свой характер. В том или ином смысле значимость проистекает от имманентности бесконечного конечному.

Но выразительность основывается на конечных событиях. Это и есть активность конечного, воздействующая на свое окружение. Так что ее источники всегда в конечном; она демонстрирует имманентность конечного всему многообразию того, что находится вне его. Значимость и выразительность свидетельствуют о соответственно монистическом и плюралистическом аспектах вселенной. Значимость переходит от мира как единого к миру как многому, в то время как выразительность есть дар мира как многого миру как единому.

Отбор принадлежит (понятию) выразительности. Настроение конечной вещи обусловливает ее окружение. Имеется активная сущность, которая придает форму своей собственной перспективе, внедренной в окружающий мир. Законы природы суть широкомасштабные усредненные действия, которые управляются совершенно безлично. А вот в выразительности нет ничего усредненного. В сущности, она индивидуальна. Насколько доминирует усредненность, настолько выразительность слабеет.

Выражение—это рассеивание в окружении чего-то внутренне присущего опыту того, кто выражает. При этом нет необходимости в какой-либо сознательной решимости—нужен только импульс к рассеиванию. Данное побуждение является простейшей характеристикой животной природы. Это—наиболее фундаментальное свидетельство нашей обусловленности внешним миром.

И в самом деле, мир вне нас настолько тесно переплетен с нашей собственной природой, что мы бессознательно отождествляем некоторые наши наиболее яркие перспективы

353

в отношении него с самими собой. Например, хотя наши тела находятся за пределами нашего собственного индивидуального существования, они все же составляют его часть. Мы полагаем себя настолько тесно привязанными к телесной жизни, что считаем человека сложным единством тела и души. Но тело ведь непосредственно является частью внешнего мира. Фактически оно такая же часть природы, как и все остальное в ней—река, гора или облако. Даже при всей возможной строгости мы не определим, где начинается тело и где заканчивается внешняя по отношению к нам природа.

Взять, к примеру, отдельную молекулу. Она представляет собой часть природы. Она двигалась миллионы лет и, возможно, пришла из отдаленной туманности. Может быть, она проникает в наше тело в качестве составной части какого-либо съедобного растения, а может быть, проникает в легкие как частичка воздуха. В какой конкретный момент ее проникновения в рот или поглощения ее кожей она становится частью тела? И в дальнейшем в какой конкретный момент она престает быть частью тела? Здесь не может ставиться вопрос о той точности, которой можно достичь с помощью тривиальной конвенции.

Так мы приходим к следующему определению нашего тела: человеческое тело есть та часть мира, которая оказывается изначальной сферой выражения человека. К примеру, гнев проявляется в определенном телесном возбуждении, которое становится общедоступно выразимы с помощью соответствующих языковых или иных эмоциональных действий. Но мы оставим физиологам, специализирующимся в разных вопросах этой науки, проанализировать в данном случае специфические виды телесного проявления. Философия должна воздерживаться от проникновения в области конкретных исследований. Ее дело—в указании областей для исследования. Некоторые такие области остаются невозделанными в течение столетий. Вероятно, для этого отсутствовало плодотворное основание или же на них просто не обращали внимания.

К настоящему моменту мы определили тело высших животных и указали, какого рода исследования в этом отношении требуются. Конечно, человечество занималось этим уже тысячи лет, не понимая, однако, всей его важности. Философия должна прояснить данную позицию и скоординировать результаты всех конкретных исследований.

354

До сих пор были рассмотрены тела животных с доминантными центрами чувств и способности выражения. А сейчас мы можем расширить определение, включив него все живые тела—животные и растительные. Та область природы является живой, которая представляет собой изначальную сферу выразительности, складывающуюся из отдельных частей.

В этом втором определении фраза «выразительность, складывающаяся из отдельных частей» заменила ранее использованную фразу «человеческая выразительность». Новое определение шире прежнего, распространяясь не только на человеческие существа и высших животных. Очевидно также, что эти определения прямо отвергают любые крайние формы бихевиоризма. В таких бихевиористических доктринах (понятия) «значимость» и «выразительность» совершенно исключаются и не получают разумного применения. Последовательный бихевиорист не почувствует необходимости опровергать мои утверждения. Он способен лишь поступать определенным образом.

Животное тело высшего типа имеет две стороны, и пока что у нас речь шла лишь об одной из них. Второе, более широкое определение позволяет нам обнаружить различие между растительной и животной жизнью. Но это различие не сводится до уровня, фиксируемого с педантичной точностью. Есть один определенный вид опыта, который проявляется у животного тела. Но сказать это—еще только полдела.

Другая половина дела в том, что тело состоит из различных центров опыта, накладывающих свою форму выражения друг на друга. Чувствование (feeling) (в том смысле, как это слово здесь употребляется) или схватывание (prehension) представляет собой рецепцию различных видов выразительности. Так, животное тело состоит из сущностей, которые взаимно выражают и чувствуют друг друга. Выражения суть данные чувства, рассеянного в окружении, а живое тело представляет собой достаточно тесное сочетание главных сторон опыта, а именно выразительности и чувства. В силу такой организации возникает согласованное разнообразие чувствований в высшей сущности, каковая и есть некоторое животное, рассматриваемое в качестве одного переживающего субъекта.

Таким образом, само животное и различные части его тела, рассматриваемые как самостоятельные центры опыта,

355

оказываются в некотором смысле на одном уровне а именно: они представляют собой центры опыта, ярко выражающие себя друг другу и чувствующие в силу наличия таких взаимных выражений.

В ином смысле животное как особый центр опыта находится на более высоком уровне, чем подчиненные ему другие телесные центры, ибо таковые специализированы. Им доступны только отдельные типы эмоционального переживания, но недоступны все другие. В теле происходит сложная координация огромного количества эмоциональных типов. Телесная организация такова, что единство переживания одного животного как ощущающего существа получает сложное разнообразие опыта от этих телесных активностей. Поэтому комбинированные данные чувства в животном центре находятся на более высоком уровне, чем соответствующие данные его других телесных центров.

Когда речь идет о растениях, телесные организации совершенно лишены какого-либо центра опыта высокой степени сложности приобретенных выражений или же врожденных данных. Растение символизирует собой демократию. В животном же доминирует один или более центров опыта. Но подобное доминирование очень четко ограничено. Выражения находящегося в центре лидера относятся к восприятию данных о своем теле.

Таким образом, животное тело демонстрирует ограниченное доминирование по крайней мере одной из составляющих его активностей выражения. Если доминирующая активность будет отделена от всего остального тела, то тогда разрушится всякая координация, и тело умрет. В то же время в растении исходная «демократия» может подразделяться на меньшие «демократии», которые легко выживают без очевидной потери функциональной выразительности.

Разумеется, наше утверждение упрощает суть дела. В первую очередь различие между животными и растениями не является столь резким. Отдельные следы доминирования наблюдаются в растениях, а отдельные следы демократической независимости — в животных. К примеру, некоторые части животного тела сохраняют свою жизненную активность, будучи отделенными от всего тела. Но при этом происходит ослабление разнообразия энергии и способности выживания. Однако при допущении такого ослабления растительные характеристики равенства и не, зависимости по-прежнему проявляются. Так что обычная растительная жизнь и высшие животные представляют собой крайности в том сбивающем с толку множестве телесных образований, которое мы называем «живые существа».

356

Мы также не обращали внимания на дифференциацию функций, которая в равной степени обнаруживается и v растений, и у животных. Обычному наблюдению доступно наличие у растений корней, ветвей, листьев, цветов и семян. А детализированное наблюдение со стороны ботаников дополняет эти очевидные примеры дифференциации сотнями других функциональных активностей составляющих всю физиологию растительной жизни.

Когда же мы обращаемся к животному телу, то становится очевидным, что понятие полного доминирования направляющего опыта требует ограничения. Имеются подчиненные агенты, которые оказывают существенное влияние на функционирование тела. Одним из многочисленных примеров является сердце. Деятельность сердца в таком плане необходима для выживания тела, которое контрастирует с предназначением наших ног. Нога ведь может быть ампутирована без нанесения какого-либо урона внутреннему функционированию тела. Сердце же существенно необходимо. Так что высшие экземпляры животного тела скорее напоминают феодальное сообщество с одним сюзереном.

Завершающее единство животного интеллекта также представляет собой орган реагирования на новые ситуации, орган, устанавливающий требуемую новизну реакции. В конце концов сюзерен впадает в обычную конвенциональность, накладываемую на таких подчиненных ему правителей, как сердце. Животная жизнь может реагировать на конвенциональные новинки с помощью своих конвенциональных приспособлений. Но руководящий принцип лишен важной способности к внезапному введению какой-либо значительной новизны.

Тела высших животных несколько напоминают сложное сообщество насекомых типа муравьев. Но отдельные насекомые, очевидно, больше способны приспосабливаться к своим проблемам, нежели все их сообщество в целом. Противоположное характерно для животных.

357

К примеру, умная собака более способна адаптироваться к новым условиям жизни, чем сердце, функционирующее в ее теле. Собаку можно обучить, а вот сердце должно действовать в очень жестких рамках.

2. Если мы обратимся к человечеству, то увидим, что природа в этом случае сумела преодолеть еще одну из своих границ. Произошло полное изменение степени значимости различных функций центральной активности наслаждения (enjoymenta) и выражения. Концептуальное постижение нереализованной возможности становится главным фактором человеческой духовности. Таким путем вводится нечто безусловно новое, которое иногда благословляют, иногда проклинают, а иногда патентуют или же защищают авторским правом. Определение человечества указывает, что в этом роде животных центральная активность развивалась в связи с ее отношением к новизне. Это отношение двояко. Имеется новизна, проистекающая из всего разнообразия телесных выражений. Подобная новизна требует определенного решения в отношении сведения ее к согласованному выражению.

Далее новизна переживания вводится путем постижения невыраженных возможностей. Этой второй стороной оказывается приращение концептуального опыта человечества. Характеристикой концептуального переживания служит чувство того, что может быть, и того, что могло бы быть. Это—постижение альтернативы. В своем наивысшем развитии оно становится постижением идеала. Оно подчеркивает то самое чувство значимости, которое мы обсуждали в предыдущей лекции. И это чувство проявляет себя в таких своих разновидностях, как моральное чувство, мистическое чувство религии, чувство утонченной гармонии (adjustment), каковым является прекрасное, чувство необходимости взаимосвязи, оказывающееся пониманием, а также чувство различения отдельных факторов, которое есть сознание.

Для чувствования характерен переход в выражение. Так, выражение разнообразных чувствований порождает историю человечества, отличающуюся от простого рассказа о животном поведении. История есть свидетельство о тех способах выражения чувствований, которые специфичны человечеству.

Имеются, тем не менее, переходные ступени между животными и людьми. У животных обнаруживается эмоциональное переживание, имеющее главным образом телесную основу, но окрашенное целями, надеждами, а также выражение, проистекающее из концептуальных функций.

358

Человечеству также свойственна доминантная зависимость от телесных функций. Но при этом жизнь человеческого существа становится ценной и значимой от того, как нереализованные идеалы формируют его цели и окрашивают его действия. В определенном смысле различие между животными и людьми только в степени. Но все дело в характере этой степени. Рубикон оказался перейден.

В природе мы находим четыре типа сочетания актуальностей. Низший составляет неживое сочетание, в котором взаимовлияние имеет преимущественно формальный характер, выражаемый в формальных науках типа математики. В неорганическом типе доминирует усредненность. В нем отсутствует индивидуальная выразимость частей. Проблески отбора (если таковые имеются) здесь спорадичны и неэффективны. Его части просто передают усредненные выражения, благодаря чему выживает структура данного типа. Ибо среднее всегда на месте—это задохнувшаяся индивидуальность.

Животная ступень демонстрирует демократичность целенаправленных воздействий своих частей. Преобладающей внутренней целью организма является выживание его координированной индивидуальной выразимости. Подобная выразимость имеет во многом усредненный характер. Но природа этой усредненности определяется особенностями ее телесного строения. Оно добавило координированную органическую индивидуальность безличной усредненной формальности неорганической природы. То, что находится в скрытой потенциальности в безжизненной материи, пробудилось к реализации в растении. Но все же в любом виде растительности целостный телесный организм строго ограничивает индивидуальность выражения своих частей.

Животная ступень включает по крайней мере одну центральную актуальность, которая поддерживается сложным телесным функционированием. Демонстрируются цели, выходящие за пределы (хотя и достаточно слабо) простого выживания. К животной жизни понятие «значимость» в некоторых из его многочисленных разновидностей имеет вполне реальное отношение. Человеческая ступень животной жизни значительно превосходит данное понятие, и благодаря этому она включает новизну функционирования как существенную для различных видов значимости. Так, мораль и религия возникают как аспекты

359

человеческого стремления к лучшему во всем происходящем. Мораль еще можно обнаружить у высших животных, но не религию. Мораль подчеркивает детали происходящего, в то время как религия подчеркивает единство идеала, присущего вселенной.

На любой ступени социального объединения—от неживого материального общества до человеческого тела— имеется необходимость в выражении. Именно в силу своей усредненной выразительности и рецептивности усредненные действия чисто материальных тел ограничиваются простым соответствием царящим законам природы. И именно в силу индивидуальной выразительности и рецептивности человеческое тело демонстрирует действия, выражающие эмоциональные и целенаправленные переживания отдельной человеческой личности.

3. Телесная активность разнообразна и в большой степени избирательна. Разозлившийся человек, если только эмоции не подавили все его другие чувства, как правило, не грозит кулаком всей вселенной. Он делает выбор и нокаутирует лишь своего обидчика. В то же время кусок камня совершенно беспристрастно притягивает к себе всю вселенную в соответствии с законом гравитации.

Эта беспристрастность физической науки повинна в ее неспособности стать единственным интерпретатором животного поведения. Верно, что камень падает на один определенный участок Земли. Это происходит потому, что вселенная в таких пределах представляет одно определенное решение дифференциального уравнения. Кулак же человека направлялся эмоцией человека, заинтересованного в новом событии во вселенной, а именно в падении своего противника. В случае с камнем доминирует формальная сторона. В случае с человеком объяснение связано с индивидуальным удовлетворением. Последнее, конечно, ограничено формальностями, но в зависимости от его интенсивности оно может выходить за их пределы и вводить индивидуальную выразительность.

Сознание оказывается первым примером избирательности удовлетворения, свойственного высшим животным. Оно происходит от выразительности, координирующей психологические функции. Иногда безосновательно полагают, будто мы сознательно наблюдаем именно те природные активности, которые доминируют вокруг нас. Верно же прямо противоположное. Животное сознание не так-то просто отличает свою зависимость от конкретных

360

телесных функций. Такое отличение обычно свидетельствует о болезни. Когда мы следим за функционированием своих внутренностей, то тут что-то не так. Мы принимаем как нечто очевидное бесконечную сложность нашего тела.

Первый принцип эпистемологии гласит о том, что меняющиеся аспекты наших отношений к природе являются главным объектом сознательного наблюдения. Но это лишь точка зрения здравого смысла. В связи с ними должно быть что-то предпринято. Органические процессы происходят по-своему: наше сердце бьется, наши легкие поглощают воздух, наша кровь циркулирует, а желудок переваривает. Требуется развитое мышление, чтобы фиксировать внимание на таких основополагающих операциях.

Высокоорганизованные животные развили внешние способы взаимоотношения с природой типа чувства зрения, слуха, запаха и вкуса. Такие способы изменяются в зависимости от их качественного характера. Например, нам стоит только закрыть глаза, и визуальный опыт исчезает. Можно закрыть уши, и мы ничего не услышим.

Тот опыт, на котором основывается точная наука, является полностью внешним. Слепому и глухому дано все изначальное величие человеческой жизни. Они лишены только ее палок для ходьбы. Конечно, светофор на шоссе полезен для достижения наших современных целей. Но были же великие цивилизации без автомобилей и светофоров.

Хотя любой из перечисленных видов чувственного опыта сам по себе несуществен для существования организма, все вместе они существенно важны для развития высших форм животной жизни. Человечество, а также животные с аналогичными возможностями отличаются способностью введения нового. Это требует концептуальной способности воображения и практической способности действия. Роль чувственного опыта сводится к тому факту, что он управляем.

Эволюция животных подчеркнула внешние аспекты из связи с природой, и, таким образом, они обрели доступную власть над миром. Тот центральный организм, каковым является человеческая душа, в основном имеет дело с повседневными фактами человеческого существования. Ему не так-то просто размышлять об телесных основных функциях. Вместо того чтобы фиксировать внимание на

361

переваривании телом растительной пищи, он ловит солнечные лучи, падающие на листву. Он питается поэзией. Люди—это дети Вселенной со своими глупыми предприятиями и иррациональными надеждами. Дерево крепко озабочено своим выживанием. С небольшими отличиями тем же озабочена и устрица. Этим же путем цель выживания модифицируется в человеческую цель выживания ради разнообразного и достойного существования.

Ошибкой философии является исключительная концентрация внимания на управляемых взаимоотношениях, доходящая до недооценки основополагающих необходимостей природы. Так, мыслители отвергают наш внутренний неотчетливый опыт в пользу простой игры отдельных ощущений, соединенной с выдумкой относительно изначальной реальности. Я же отстаиваю мнение, что весь опыт состоит из наших взаимоотношений со всеми остальными вещами и из образования новых взаимоотношений, конституирующих будущие вещи. Настоящее получает в свое распоряжение прошлое и строит будущее. Но есть определенные степени постоянства и принудительной устойчивости.

На протяжении многих поколений пытались объяснить наши изначальные интуиции как всего лишь интерпретирующие чувственные впечатления. И в самом деле, истоки такой школы мышления можно проследить назад вплоть до Эпикура. Она может апеллировать и к некоторым фразам Платона. Я же хочу сказать вам, что это основание для философского понимания аналогично попытке разъяснять содержание социологии современной цивилизации как полностью основанное на дорожных сигналах. Движение машин, конечно, обусловлено этими сигналами. Но сигналы как таковые еще не являются поводом для движения. Этот вывод настолько подтверждается здравым смыслом, что нет необходимости в какой-либо иллюстрации.

Именно наши непосредственные, достаточно смутные интуиции, являющиеся, тем не менее, базисом рациональности, отвергались господствующей эпистемологией прошлого века. Интерес и значимость являются главными мотивами наших усилий для точного распознавания чувственных данных. Дорожные сигналы ведь результат самого движения.

Значимость вызывает интерес. Интерес же ведет к распознаванию. Таким путем интерес усиливается, и оба

362

фактора—интерес и распознавание—стимулируют друг друга. Наконец, постепенно и скачкообразно развивается создание, ставшее еще одним стимулом.

4. Доминирующей темой этой лекции является выражение. И поэтому мы сейчас перейдем к выдающемуся примеру того, как человечество преобразовало свои управляемые связи с миром в способы выражения. Язык символизирует триумф человеческой гениальности, превосходя даже достижения современной технологии. Он говорит о широком распространении интеллекта на протяжении многих тысячелетий. Интересно, что из двух альтернатив—видимой и звучащей—звуковая раньше превратилась в посредника. Мог, разумеется, быть язык жестов следы которого имеются. Но ведь недостатком жестикуляции оказывается невозможность делать во время нее что-либо еще. Достоинство звука в том, что во время его произнесения Паши конечности свободны.

Но есть и более глубокая причина нашей постоянной склонности к производству звуков. Руки ведь представляют менее необходимые части тела, поскольку мы без них можем обойтись. Они не затрагивают внутренность телесного существования. В то же время при производстве звука подключаются легкие и горло. Так что при говорении, когда происходит рассеивание внешних, контролируемых нами выражений, затрагивается также внутренность нашего органического существования. Таким образом, производимый голосом звук оказывается естественным символом имеющегося у нас глубокого переживания органического существования.

Это чувство реальности очень важно для эффективности символизма. Личные интервью более весомы, чем граммофонные записи. Какой же экономии можно было бы достичь, если заменить все факультеты колледжей 50 граммофонами и несколькими тысячами пластинок! Действительно, можно было бы ожидать, что в XVI в. печатные книги могли заменить университеты. Однако, наоборот, XVI и XVII столетия оказались активным периодом в развитии системы образования. Трудно подходящим образом сохранять адекватное чувство реальности среди чистых ощущений звука или зрения. Связь существования составляет сущность понимания.

Язык имеет две функции. Он является беседой с другим и с самим собой. Поскольку последнюю функцию часто не замечают, то мы с нее и начнем. Язык представляет

363

собой выражение чьего-либо прошлого в чем-либо настоящем. Он означает воспроизведение современных чувств, которые тесно ассоциируются с прошлыми реальностями. Так, опыт прошлого становится отчетливым в настоящем, причем отчетливость заимствуется у хорошо определенных чувств. В таком плане артикулированная память представляет собой дар языка, рассматриваемый как выражение себя прошлого в себе настоящем.

Далее, благодаря общему нам языку фрагментарный прошлый опыт слушающего, сохраненный в словах, может быть перекомбинирован в новый воображаемый опыт путем восприятия конкретных предложений говорящего. Таким образом, в обеих функциях языка непосредственный воображаемый опыт сильно возрастает и начинает характеризоваться чувством реализации (или возможной реализации).

При изучении содержания языка, то есть того опыта, который он символизирует, бросается в глаза, насколько он уклоняется в сторону от абстракций, основанных на самых совершенных чувствах. Значение языка предполагает конкретные отношения реальных событий, происходящих и реализующихся друг в друге. То, что Декарт в своих «Размышлениях» обозначает как Realitas objectiva, относится к большинству предложений, особенно к тем, в которых зафиксирован простейший опыт.

Рассмотрим знакомый, использованный ранее в этой лекции пример разозленного человека, нокаутирующего своего соседа. Любой из нас способен красочно представить себе эту сцену. Но сущность нашего мышления все же составляет не воображаемый поток ощущений. Событие ведь могло породить чувственные схемы тысячью разных способов. Это могло произойти днем или ночью, на улице или дома. Для победителя и поверженного совершенно безразлично все разнообразие возможных установок. Однако же среди всей неопределенности ощущений упорно утверждается тот поток событий, что кулак разозленного человека полностью расстроил стабильное функционирование тела своей жертвы. Утверждается не поток ощущений, а падение тела как результат выразительности разозленного человека.

К тому же гнев этого человека, без сомнения, подействует на функционирование его собственного тела. Внимательное физиологическое исследование с помощью микроскопа способно произвести в наблюдателе многие зрительные

364

ощущения. Опять же рассмотрите разнообразие чувственных образов, вызванных понятием о том, как один человек нокаутирует другого. Что же связывает все эти образы? Сами по себе они являются просто различными сочетаниями зрительных ощущений. Их единство заключается в том типе взаимосвязанного процесса в мире, на который они указывают.

Оставляя наш конкретный пример, следует отметить, что различные чувственные ощущения, проистекающие из одного и того же действия, образуют единство, то есть тождество действия. Оценки могут даваться на разных языках и характеризовать разнообразные переходы зрительных или слуховых ощущений, и при этом они все же будут указывать на одно и то же действие. Действие необязательно должно быть чисто физическим. Героизм, смелость, любовь и ненависть оказываются возможными характеристиками происходящих вещей.

Сущность языка в том, что он утилизирует те элементы опыта, которые наиболее легко абстрагируются сознанием и легко воспроизводимы в опыте. В ходе длительного употребления их человечеством эти элементы ассоциируются со своими значениями, которые охватывают огромное разнообразие человеческого опыта. Любой язык сохраняет от забвения историческую традицию. Он есть культура выражения тех общественных систем, которые им пользуются. Язык—это систематизация выражения.

Среди всех способов выражения мысли язык, безусловно, самый важный. Считалось даже, что язык есть мышление, а мышление—язык. Так, предложение, в частности, отождествляется с мыслью. Есть много научных работ, в которых эта доктрина неявно предполагается, а немало из них утверждают ее открыто.

Но если принять данную крайнюю доктрину о языке, то будет трудно понять, как возможен перевод с одного языка на другой или же—в пределах языка—перевод альтернативных предложений. Если предложение есть мысль, тогда другое предложение есть другая мысль. Конечно, верно, что никакой перевод не является совершенным. Но как можно достичь успеха в этом деле, если ни слово, ни слог, ни порядок их последовательности не являются одним и тем же? Если вы апеллируете к грамматике, то вы апеллируете к значению, лежащему за словами, слогами и порядком их последовательности. Некоторые

365

из нас борются, чтобы подобрать слова для выражения своих идей. Но как же возникает эта борьба, если слова и их порядок совместно конституируют идеи? Отсюда мы должны были бы бороться за обретение идей, тогда как мы осознаем их вербально не выраженными.

Допустим поэтому, что язык не является сущностью мышления. Но это заключение придется с осторожностью ограничить. Без языка сохранение мысли, легкое воспроизведение мысли, усложненное переплетение мыслей, передача мыслей оказываются сильно ограниченными. Человеческая цивилизация есть продукт языка, а язык есть продукт развивающейся цивилизации. Свобода мысли становится возможной благодаря языку: благодаря ей мы освобождаемся от полной привязанности к непосредственности настроения и обстоятельств. Не случайно афиняне, от которых мы получили наши западные понятия о свободе, восхищались языком за его весьма утонченное разнообразие.

Отрицание того, что язык составляет сущность мышления, не означает, что мышление возможно вне и независимо от других активностей, координированных с ним. Такие активности можно обозначить как выражение мысли. Когда они удовлетворяют определенным условиям, их называют языком. Вся тематика этих лекций сводится к обсуждению взаимодействия мышления и его выразительных активностей.

Подобные эмоциональные и физические активности древнее мышления. Они существовали у наших предков, когда мышление еще находилось в зачаточном состоянии. Мышление представляет собой результат своих собственных согласованных действий, и, выйдя, таким образом, на сцену, оно модифицирует и адаптирует их. Понятие чистого мышления в абстракции от любого выражения есть выдумка ученого мира. Мысль это потрясающая разновидность вдохновения. Подобно камню, брошенному в пруд, оно нарушает спокойствие всей «поверхности» нашего бытия. Правда, этот образ неадекватен. Ибо мы должны рассматривать появившуюся рябь, прежде всего как эффективную для осуществления погружения камня в воду. «Рябь» высвобождает мышление, а мышление усиливает и искажает «рябь». Для понимания сущности мышления следует изучить его отношение к «ряби», в которой оно возникает.

5. Тем не менее если не вдаваться вовсе тонкости, касающиеся

366

происхождения и действия мышления, то окажется, что язык, понимаемый самым обычным образом —это привычный результат мышления и его откровение. Для понимания разновидностей мышления следует постараться призвать психологию, которая и породила цивилизацию языка, или, если вы предпочитаете это выражение в обратном порядке, язык цивилизации.

Во-первых, следует учитывать, что мы употребляем два различных типа языка, а именно звуковой и зрительный язык. Есть устная речь, а есть и письмо. Письменный язык возник совсем недавно. Его история простирается не более чем на десять тысяч лет, если учитывать какие-то предвосхищения языка в примитивных рисунках. Но письму как эффективному инструменту мышления, имеющему самое широкое влияние, можно дать самое большее пять или шесть тысяч лет.

Письмо как фактор человеческого опыта сопоставимо с паровым двигателем. Оно важно, современно, искусственно. Речь столь же древняя, как и сама человеческая природа. Она представляет собой один из главных факторов конституирования человеческой природы. Но не следует ничего преувеличивать. Теперь можно иными средствами выделять целые участки человеческого опыта, когда речь, в крайних случаях, отсутствует. Все же речь, развивавшаяся как всеобщее социальное приобретение, была одним из ведущих креативных факторов подъема человечества. Речь вне искусственного письменного языка представляет саму человеческую природу.

Наконец, мы сейчас по привычке настолько перемешиваем письмо и речь в нашем повседневном опыте, что едва ли сознаем, указываем ли мы на речь, на письмо или же на их смешение. Но такое смешение само по себе есть нечто современное. Около 500 лет назад только небольшое число людей могло читать, по крайней мере, среди европейских народов. Это одна из главных причин символического характера религии и изобразительных знаков гостиниц и торговых лавок. Фигуры на гербах знати были заменителями надписей. Вообще воздействие письма на психологию языка—это игнорируемая глава в истории цивилизации.

Речь, в своей зачаточной форме представленная в животном и человеческом поведении, варьируется между эмоциональной выразительностью и сигнальностью, становясь в скором времени смесью обеих. При всем ее дальнейшем

367

усовершенствовании речь сохраняет эти три характеристики, а именно эмоциональную выразительность сигнальность и смешение обеих. Правда, в интеллект туализированном языке развитых цивилизаций эти характеристики кажутся уходящими на второй план. Они свидетельствуют о чем-то, что уже потеряло свою доминирующую позицию. Мы не сможем понять способа мышления различных цивилизаций, существовавших за последние три тысячи лет, пока не станем учитывать эту тонкую перемену в функционировании языка.

У языка разнообразные предпосылки. Он возник, прежде всего, как обозначение непосредственной ситуации. Независимо от того, был ли это сигнал или выражение, прежде всего, имела место эта реакция на эту ситуацию в этом окружении. При возникновении языка партикулярность непосредственно настоящего оказалась решающим элементом сообщаемого значения. Родовое понятие «птица» оставалось на заднем плане нерасчлененного смысла. Даже конкретные птицы в некоторых случаях воспринимались не иначе, как смутно. Язык, прежде всего, выражал направленность внимания на этих птиц—здесь, сейчас и в этом окружении.

Постепенно языку удалось абстрагировать свои значения от воздействия конкретного окружения. Ведь факт, что словарь французского языка был в определенное время опубликован в Париже безотносительно к значению слов, объясняемых в словаре. Французский эквивалент английского слова «зеленый» тоже означает зеленый цвет независимо от нынешнего положения в Европе или в нашей планетной системе. Зеленое есть зеленое, и в этом все дело. Больше нечего добавить, если вы уже однажды поняли слово, указывающее на свое значение.

Конечно, мы сейчас куда более цивилизованны, чем наши предки, которые могли думать о зеленом только как об относящемся к конкретному весеннему утру. Не может быть никакого сомнения, что наши способности мышления, анализирования, памяти и составления предложений усилились. Но не следует уж слишком поздравлять друг друга из-за того, что нам довелось родиться среди людей, способных при разговоре о зеленом абстрагироваться от весеннего времени. Нужно помнить о предупреждении: ничего сверх меры.

Пока язык выступает главным образом как речь, указания на конкретное окружение преобладают. Рассмотрим,

368

к примеру, простейшую фразу «теплый день». В некоторой книге, как этого требуют стандартные словари, слова имеют обобщенные значения, указывающие на вращение Земли, существование Солнца, научное знание о температуре. Но отложим в сторону словарь и забудем любые научные положения. Теперь, абстрагировавшись от всякой учености, мы видим, что опыт, на который указывает высказывание «теплый день», весьма различен для произносящих это в Техасе или же на северном побережье Англии. И все же имеется тождество значения. Так что ничего слишком.

Следует помнить, что язык выражает те тождества, на которых основывается знание, а также предполагает партикулярность указания на окружение, которое есть сущность всякого существования. Устный язык погружен в непосредственность общественного взаимодействия. Письменный язык временно скрыт в каком-либо томе, будучи абстрагированным, от внешнего окружения, чтобы быть открытым и прочитанным в разные времена и в разных местах. Но книгу можно прочитать и вслух. В этом случае происходит совпадение письма и речи. Читать вслух—это искусство, а быть читателем—нечто уже совсем другое. Непосредственность окружения присутствует в абстракциях нашего письма.

Но у абстракции, присущей развивающемуся языку, есть свои опасности. Она уводит в сторону от реальностей повседневного мира. Если не будет некоторого равновесия акцентов, то она сведется к тривиальностям остроумных людей. Однако же при всех возможных опасностях именно эта абстракция ответственна за решающий прогресс цивилизации. Она дает выражение скрытому в природе концептуальному опыту, сдерживаемому, правда, его сильным подчинением усредненной фактичности. В человечестве данный концептуальный опыт координируется и выражает себя в своем окружении. У подобной координации два аспекта—эстетический и логический. Но эти аспекты составят тему моей следующей лекции.

В заключение следует подвести итог того, о чем я говорил сегодня в полдень. Данная лекция не что иное, как современное изложение древнейших цивилизованных мыслей по поводу развития вселенной, видимой в перспективе нашей земной жизни. Сравнивая современное мышление с древними источниками, следует помнить о трудностях перевода и вообще о трудностях любого мыслителя,

369

борющегося со словесным выражением своей мысли, проникающей глубже повседневного потребления мышления. Например, насколько иначе мы прочли бы метафизические рассуждения Аристотеля, если бы упорно держались перевода одного из его ключевых метафизических терминов с помощью английского слова «дерево», а также настаивали на придании ему самого буквального значения. Имеются свидетельства о том, что три тысячи лет назад были глубокие мыслители, путавшиеся во мнении относительно простейших способов представления, принадлежащих своему времени.

Но в записях, которые издавались и переиздавались лишенными воображения переписчиками, можно обнаружить понятие эволюции вселенной, видимой в перспективе земной жизни. В целом, возможно, осуществить классификацию, включающую обширные физические ступени, ступени растительной и животной жизни, завершающиеся в человеческой жизни. Также мы способны увидеть понятие тесной взаимосвязи языка с ростом человеческого опыта в самом наивном, детском понимании процесса именования вещей. Фактически все мнения древних упрощены до крайности. И в то же время претенциозные обобщения современных изложений оказываются не более чем попытками избегать резких делений между разными стадиями, а также крайнего упрощения действующих сил.

Эта лекция написана в терминах имманентности, а также действий и ответных действий. Окончательное заключение в отношении человеческой природы таково, что духовность человечества и его язык сотворили друг друга. Если мы принимаем развитие языка как факт, то нетрудно будет сказать, что человеческие души — это дар языка человечеству. Следует описать шестой день творения: он даровал им язык, и они стали душами.

Глава 3 Понимание

1-В двух предыдущих лекциях рассматривались понятия «значимость» и «выражение». Понятие «понимание», на основании которого мы пытаемся проанализировать

370

человеческий разум, является последним в нашей трилогии. Мы стремимся понять понимание. Я, однако, признаюсь вам, что в полном объеме это неразрешимая задача Можно высветить лишь фрагментарные аспекты разума. Вне сферы нашего охвата всегда будет что-то оставаться. Все дело в том, что понятие разума как абстракции оттого что понято, есть миф. Полное понимание—это совершенное схватывание вселенной во всей ее тотальности. Но мы конечные существа, и подобное схватывание нам не дано.

Это не означает, что имеются конечные аспекты вещей которые действительно не доступны для человеческого знания. То, что существует, может быть познано в зависимости от конечности его связи со всеми остальными вещами. Другими словами, мы способны знать все о некоторых его перспективах. Но тотальность перспектив предполагает бесконечность, преодолевающую конечное знание. К примеру, мы знаем о цвете «зеленый» в некоторых его перспективах. Но за пределами нашего нынешнего воображения, чем же может оказаться зеленый цвет в иные эпохи вселенной, когда царствуют другие законы природы? Однако нет ничего принципиально невероятного в том, что по прошествии лет человечество сумеет вообразить некоторую альтернативную возможность природы и, следовательно, поймет способности «зеленого» в другие эпохи.

Имеется один стих, который подходит к той традиции, которую представляет д-р Уэвелл, бывший ректором Тринити-колледжа около 80 лет назад. Этот хорошо известный стих таков:

В этом колледже ректор я;

И чего я не знаю,

То незнание и есть.

В ученом мире подобная установка всегда преобладает. Она стерилизует способность воображения и затрудняет прогресс. Это первая ересь, с которой я собираюсь бороться в ходе нашего обсуждения «понимания». Я не приписываю ее персонально д-ру Уэвеллу, хотя говорят, что он был весьма надменным, очевидно, в силу своей широкой образованности.

Моя точка зрения заключается в том, что понимание никогда не представляет собой завершенного, статичного состояния ума. Оно всегда имеет характер процесса

371

проникновения— -неполного и частичного. Я допускаю, что оба этих аспекта понимания присутствуют в разных видах нашего мышления. Мой тезис таков, что, когда мы осознаем себя участвующими в процессе проникновения, мы достигаем большего самопознания, чем тогда, когда ощущаем завершенность работы нашего разума.

В определенном смысле завершенность, конечно, имеет место. Но это завершение, предполагающее отношение к некоторому данному окружению, а также накладывающее свою перспективу и ожидающее исследования. Так, мы обладаем большими знаниями о зеленом цвете. Но это знание ведь ограничено перспективой нынешней эпохи вселенной. Оно касается неисследованной необъятности, каковая сама по себе может быть понята лишь в связи с ее отношением к альтернативным необъятностям. Мир за миром проходят навсегда От сотворенья до упадка, Подобно пузырям на реке, Сверкающим, лопающимся, уносящимся.

В этом отрывке, посвященном Творению, понимание ограничено конечностью. В то же время в бесконечности конечных вещей нет ничего конечного, что было бы действительно недоступно пониманию. Подобное незнание лишь случайно, а возможность знания выявляет отношение к неисследованным аспектам известных вещей. Знание конечного всегда предполагает указание на бесконечность.

Специализация, необходимая для развития цивилизованного мышления, оказала в прошлом столетии крайне неудачное воздействие на философское мировоззрение образованных людей и, таким образом, на развитие институтов, призванных способствовать образованию. Различные отделения университетов стали подчеркивать свою независимость друг от друга. Да и репутация университетов оказалась пропорциональной тому, насколько широко в них происходило такое раздражение.

Наука росла, тогда как присущая уму широта охвата сокращалась, XIX столетие было периодом великих достижений, но при этом напоминающим создание муравейника. Ему не удалось породить образованных людей с тонким пониманием разнообразия интересов и возможностей. В этом столетии критиковали и исследовали там, где нужно было стремиться понимать. Если смотреть

372

с позиции иной эпохи, то интерес другой эпохи вообще покажется грубым смешением глубокого понимания и тривиального обрамления. И при этом для понимания природы существования мы должны схватывать сущностный характер этой глубины, которая независимо от окружающих ее ложных моментов оказывается источником жизненного прогресса в свою эпоху. Правда, нужно внести одно уточнение: если происходит прогресс.

Сам Ренессанс, заключительной фазой которого было XIX столетие, в агонии породившее своего преемника, нес с собой те ограничения, которые мешали повсеместному распространению интеллектуального интереса. Корни Ренессанса — в греческой учености, рассматриваемой в качестве единственного прародителя цивилизации. Несомненно, долг Европы Греции нельзя выразить словами. Но в конце концов, греческое мышление, даже если под ним понимать греко-иудео-египетское мышление, представляет собой лишь один конечный аспект многообразных видов значимости, Бездействующих на окраины человеческого сознания.

Следует усилить наше стремление к пониманию. Античники XIX столетия оказались в некотором смысле более ограниченными, чем лучшие из древних греков; христианские ученые — более ограниченными, чем лучшие из первых римских пап; представители естествознания оказались более ограниченными, чем основатели- математики и физической науки. XIX в. в целом знал несравненно больше древних греков, римских пап и основателей естествознания вместе взятых. Но современные ученые утеряли чувство широкой альтернативы— восхитительной и отталкивающей,— таящейся на заднем плане и ожидающей, когда она овладеет нашими надеждами и скромными традициями. Если цивилизация собирается выжить, тогда распространение понимания оказывается самой первейшей необходимостью.

2. Что такое понимание ? Как мы могли бы его охарактеризовать? В первую очередь, понимание всегда нуждается в понятии «композиции». Это понятие вводится двумя путями. Если понятая вещь составная, то понимание ее может заключаться в указании на составляющие ее факторы, а также на способы их переплетения, в результате чего образуется целостная вещь. Такой способ постижения делает очевидным, почему вещь именно такова, какова она есть.

373

Второй способ понимания заключается в том, чтобы рассматривать вещь как единство независимо от того можно ли ее анализировать, а также получить свидетельства в отношении ее способности воздействовать на ее окружение. Первый способ понимания может быть назван внутренним, а второй—внешним.

Но вся эта фразеология—только часть дела. Оба способа эквивалентны, они предполагают друг друга. В первом случае вещь познается как результат, во втором—как каузальный фактор. Отмечая это, мы переходим к понятию «понимание процесса вселенной». Кажется даже, что предпосылка относительно процесса уже присутствовала в нашем предыдущем анализе вопроса. Можно рассматривать эти способы объяснения значения как применимые с целью понимания процесса природы.

Это верно, что ничто нельзя понять окончательно, пока не станет очевидным указание на процесс. И в то же время возможно понимание идеальных взаимоотношений в отвлечении от указания на процессы среди чистых фактов. В самом понятии подобных взаимоотношений нет никакого перехода.

К примеру, в математике в определенном смысле нет перехода. Взаимосвязи здесь представлены в своей вневременной вечности. Разумеется, понятия времени, подхода и приближения имеют место в математическом дискурсе. Но понятия «временность времени» и «движение приближения» применяются в науке как абстракции. В математике, при обычном ее понимании, идеальный факт выделяется в качестве самоочевидного.

Даже среди математиков редко встретишь способность к широкомасштабному пониманию. Есть лишь фрагменты понимания, а также фрагменты взаимосвязей между фрагментами. Эти детали связей тоже доступны пониманию. Но фрагменты лишь следуют друг за другом, а отнюдь не образуют вместе некоторую большую самоочевидную координацию. В лучшем случае имеется смутное воспоминание об отдельных деталях, которые недавно воспринимались. Подобная последовательность самоочевидных деталей обозначается как «доказательство». Но все же человеческим существам не дана самоочевидность математической науки.

374

Как пример, фрагмент знания, согласно которому прибавление 1 к 4 дает то же множество, что и прибавление 2 к 3, кажется мне самоочевидным. Это, конечно, весьма скромный объект знания, но, если я не ошибаюсь, он представляется мне с ясностью интуиции. Но если речь пойдет о больших числах, то я не решусь ничего утверждать относительно самоочевидности. Я лишь прибегну к такому недостойному средству, как доказательство. Другие люди, видимо, обладают более широкими способностями.

Возьмем, например, Рамануджану С., великого индийского математика, чья ранняя смерть была такой же потерей для науки, как и смерть Галуа. О нем говорили, что любое из первой сотни целых чисел было его личным другом. Другими словами, его самоочевидные прозрения и полученное от них удовлетворение напоминают чувства, испытываемые нами в отношении чисел от одного до пяти. Я лично не могу претендовать на тесную дружбу с числами вне этой группы. В моем случае ограниченность группы чисел в некотором смысле сдерживает рост того чувства удовлетворения, которое испытывал Рамануджа.

Признаюсь в большем удовольствии, испытываемом мной от тех образцов взаимоотношений, в которых числовые и количественные взаимоотношения оказываются полностью субординированными. Я упоминаю эти личные подробности для того, чтобы подчеркнуть большое разнообразие характеристик самоочевидности как в отношении величины, так и в отношении ее композиций. Чувство «завершения», которое уже упоминалось, возникает на основе самоочевидности нашего понимания. Фактически самоочевидность и есть понимание.

Чувство проникновения, которое также тесно связано с нашим восприятием разумности, имеет дело с ростом понимания. Почувствовать завершенность отдельно от ощущения роста фактически означает потерпеть неудачу в понимании. Ибо это будет неудачей—смутно ощущать неисследованные взаимоотношения с внешними вещами. Ощущать проникновение, не испытывая при этом чувства завершения, тоже означает потерпеть неудачу в понимании. Проникновению самому по себе недостает в этом случае значения. Ему также не хватает успеха.

3. Сейчас мы обратимся к понятию «доказательство». Мой тезис, который я собираюсь развить, гласит, что «доказательство» в строгом смысле этого термина есть слабая и заурядная процедура. При произнесении слова «доказательство» на ум сразу же приходит понятие нерешительности. До того, как доказательство достигнет самоочевидности

375

и таким образом сделает само себя излишним оно способно порождать лишь заурядное состояние ума, вызывающее действия, лишенные всякого понимания. Самоочевидность—базисный факт, поддерживающий все великое. Но тем не менее доказательство является одним из путей, на котором мы достигаем самоочевидности.

Как пример сказанного следует отметить то, что в философских текстах должен иметься минимум доказательств. Все усилия должны быть направлены на демонстрацию самоочевидности базисных истин о природе вещей и их связях. Следует заметить, что логическое доказательство начинается с посылок, а посылки основываются на свидетельствах. Эти свидетельства предполагаются логикой или по крайней мере тем допущением, что логика имеет какое-то значение.

Философия—это попытка выявить фундаментальные свидетельства о природе вещей. На предположении относительно таких свидетельств основывается всякое понимание. Корректно сформулированная философия мобилизует базисный опыт, предполагаемый во всех посылках. Она делает содержание человеческого ума управляемым; она придает смысл фрагментарным деталям; она выявляет дизъюнкции и конъюнкции, отсутствие и наличие противоречия. Философия есть критика абстракций, управляющих конкретными разновидностями мышления.

Из этого следует, что философия в собственном смысле данного термина не может быть доказательной, ибо доказательства базируются на абстракциях. Философия либо самоочевидна, либо это не философия. Попытки любого философского дискурса должны быть направлены на создание самоочевидности. Достичь такую цель, конечно, невозможно. Каждый (логический) вывод в философии— это знак несовершенства, присущего человеческим поступкам. Цель философии—полное обнаружение самоочевидности.

Большую трудность для философии создают недостатки языка. Обычное взаимодействие людей связано с изменяющимися обстоятельствами. Нет необходимости упоминать самоочевидные факты. Так, сцены охоты изображались на стенах пещер еще за тысячи лет до того, как более постоянные пространственные отношения стали темой осознанного анализа. Когда грекам потребовались термины для характеристики природных первоначал, им пришлось использовать термины типа «вода», «воздух», «огонь», «дерево».

376

Когда религиозной мысли древнего мира от Месопотамии до Палестины и Египта потребовались термины для выражения того изначального единства направления вселенной, от которого все зависит и которое придает смысл значимости, то она не смогла найти лучшего способа выразить себя, чем заимствовать характеристики раздражительных, тщеславных и властных тиранов, которые управляли всеми мировыми империями. В своем происхождении Боги цивилизованных религий оказались подобными диктаторам. Данная порочная черта свойственна и современным ритуалам. Наиболее страстное опровержение этого архаического подхода обнаруживается в отдельных буддистских доктринах и в христианских евангелиах.

Язык отстает от интуиции. Самое трудное для философии—это выразить то, что самоочевидно. Наше понимание опережает обычное употребление слов. Философия сходна с поэзией. Она представляет собой попытку подобрать общепринятую фразеологию для яркой многозначительности поэта. Это попытка свести «Лисидаса» Мильтона к прозе, а тем самым создать такой словесный символизм, который был бы употребим в других мыслительных связях.

Это указание на философию иллюстрирует тот факт, что понимание изначально не основано на выводе. Понимание самоочевидно. Но ясность нашей мерцающей интуиции имеет предел. Вывод подключается как средство достижения такого понимания, на которое мы способны. Доказательства суть инструменты расширения нашей несовершенной самоочевидности. Они предполагают определенную ясность, но они также предполагают, что эта ясность свидетельствует о несовершенном проникновении в смутное восприятие окружающего нас мира—мира фактов, возможностей, ценностей и целей.

4. В этом пункте нашей дискуссии другой аспект вещей явно требует своего признания. Это некоторая общая характеристика, чьи специальные формы обозначаются по-разному: «беспорядок», «зло», «заблуждение». В том или ином смысле дела ведь могут идти плохо и потому понятие исправления плохого на хорошее, а также упадка от хорошего до плохого входит в наше понимание природы вещей.

Для философов соблазнительно придумывать сказку о согласованности фактов и затем в качестве дополнения ввести понятие «рассогласование» в качестве вторичного аспекта. По моему мнению, это как раз та критика, которую следует высказать в отношении монистического идеализма XIX столетия и даже в отношении великого Спинозы. Достаточно невероятно, чтобы Абсолют, как его понимают в монистической философии, должен был бы создавать беспорядок среди своих составных элементов.

377

Нет оснований считать, что порядок более фундаментален, чем беспорядок. Наша задача в развертывании такого общего понятия, в котором нашлось бы место для обоих и которое указывало бы путь для углубления нашего проникновения. Я советую начать с понятия о двух аспектах вселенной. Оно включает фактор единства, предполагающего в своей сущности связь вещей, единство цели и обладания. Это изначальное единство указывает на само понятие значимости. Есть равный ему по фундаментальности фактор во вселенной—множественность. Имеется много актуальностей—каждая со своим собственным опытом и индивидуальной способностью обладания,—но при этом нуждающихся друг в друге. Любое описание единства потребует многих актуальностей, а любое описание многого потребует понятия единства, из которого мы извлекаем значимость и цель. По причине сущностной индивидуальности многообразных вещей происходят конфликты конечных реализаций. Так, суммирование многого в единое, а также перенесение значимости от единого во многое влечет за собой понятие беспорядка, конфликта, рассогласования.

Таковы те первоначальные аспекты вселенной, которые здравый смысл, размышлявший над аспектами существования, передает философии для их прояснения с помощью связного понимания. Философия сужает свою задачу, когда она сразу же отвергает одну из сторон дилеммы. Хотя мы не способны на полное понимание, мы можем углубить наше проникновение.

Там, где есть полное понимание, любой конкретный аспект принадлежит тому, что уже ясно. Таким образом, это просто повторение того, что уже ясно. В этом смысле здесь возникает тавтология, которая оказывается интеллектуальным увеселением для вселенной.

В том же самом смысле произволен отбор выделяемого нами конкретного аспекта. Это конвенция, с помощью которой бесконечное управляет своей концентрацией внимания.

378

Для конечной индивидуальности характерно проникновение в новизну своего опыта, а на отбор деталей воздействуют причины, породившие саму индивидуальность. философии свойственно колебаться между точками зрения, принадлежащими конечному и бесконечному. Так, понимание, каким бы несовершенным оно ни было, есть самоочевидность модели, если таковая выявлена. Подобным образом для конечного опыта вывод есть достижение более глубокого проникновения в самоочевидность.

Частично понятая модель более определенна в отношении того, что она исключает, чем в отношении того, что могло бы включать её завершение. Что же касается включения, то имеется бесконечное количество альтернативных способов завершения. Но поскольку есть какая-то определенность, присущая неполному раскрытию, то некоторые факторы наверняка исключаются. Около 20 лет назад то, что логика основывается на понятии противоречивости, было впервые открыто и разработано проф. Генри Шеффером из Гарварда. Проф. Шеффер также подчеркнул понятие модели как фундаментальное для логики понятие. Таким путем было осуществлено одно из великих достижений математической логики.

Во-первых, при основании логики на понятии противоречивости определенно вводится понятие конечности. Ибо, как указал Спиноза, конечное есть то, что исключает другие вещи, сопоставимые с ним. Так что противоречивость основывает логику на спинозовском понятии конечности.

Во-вторых, как указал Шеффер, понятия отрицания и вывода могут быть извлечены из понятия противоречия, и этим предусматривается все развитие логики. Мы можем заметить, что подобное основание логики свидетельствует о том, что понятие рассогласования ближе конечной ментальности, в то время как понятие гармонического соединения извлекается из понятия монистической вселенной. И задача философии координировать оба аспекта, которые проявляются в мире.

В-третьих, это основание логики проясняет понимание процесса, который есть фундаментальный факт нашего опыта. Мы находимся в настоящем; настоящее всегда изменяется; оно проистекает из прошлого; оно формирует будущее; оно переходит в будущее. Это процесс, который является неизбежным фактором во вселенной.

379

5. Но если вещи могут существовать вместе, то почему должен иметь место процесс? В одном из возможных ответов на этот вопрос воплощено отрицание процесса. В соответствии с данным ответом процесс есть чистая видимость, лишенная значимости изначальной реальности. Но подобное решение представляется мне совершенно неадекватным. Как же неизменное единство фактов может создать иллюзию изменения? Разумеется, удовлетворительный ответ должен воплощать понимание переплетения изменения и постоянства, которые взаимопредполагают друг друга. Подобное переплетение есть изначальный факт опыта. Это основание наших понятий личной и социальной тождественности, а также всех социальных функций.

Между тем нас сейчас должен занимать иной аспект взаимоотношения между противоречивостью и процессом. Противоречивость—это факт, согласно которому два состояния вещей, констатирующие соответствующие значения пары предложений, не могут существовать вместе. Она отрицает возможную конъюнкцию этих значений. Но данные значения оказываются вместе как раз в противоречивом суждении. Это одно из тех затруднений, на которые намекал Платон, заставив одного из своих персонажей сказать: «Небытие есть разновидность бытия». Я прихожу к заключению, что слово «вместе», да и вообще все слова, выражающие конъюнкцию, без определенного уточнения весьма неопределенны. К примеру, короткое слово «и» есть целое гнездо неопределенности. Поразительно, насколько поверхностным оказался осуществлявшийся до сих пор анализ двусмысленности слов, выражающих конъюнкцию. Такие слова—гиблое место для строгости рассуждения. К несчастию, их больше чем достаточно в предложениях, выраженных в самой совершенной литературной форме. Так что восхитительный литературный стиль еще не есть гарантия логической непротиворечивости.

Читая философскую литературу, следует глубоко задумываться над каждым словом, обозначающим конъюнкцию.

Если оно используется дважды в одном и том же или в соседних предложениях, то можем ли мы быть уверенными, что в обоих случаях употребления воплощено одно и то же значение, чего по крайней мере достаточно для целей аргументации?

380

Я говорю вам, что противоречия, знаменитые в древности и в современной логике, возникают в результате подобных двусмысленностей. Многие слова, которые формально не являются «конъюнкциями», выражают конъюнктивный смысл. К примеру, слову «класс» свойственна вся та же многообразная двусмысленность, как и слову «и». Понимание модели и конъюнкции, присутствующей в различных моделях, зависит от изучения таких двусмысленностей. Философская литература, касающаяся этой темы, весьма недалека. Так много сильных и убедительных аргументов легко попадают в указанную западню.

Сейчас мы должны вернуться к теме «противоречивость и процесс». Понятие о том, что два предложения, которые мы назовем р и q, противоречивы, должно означать, что в тех видах совместности (togetherness), которые представлены в некотором предполагаемом окружении, значения предложений р и q не могут иметься одновременно. Либо ни одно из этих значений не может иметь места, либо каждое из них в отдельности, но не оба вместе. Так вот, процесс и есть тот путь, с помощью которого Вселенная избегает запрещенной противоречивости.

Подобные запрещения принадлежат конечности обстоятельств. С помощью процесса вселенная избегает ограничения со стороны конечности. Процесс есть имманентность бесконечного в конечном, благодаря чему все пределы взорваны, а все противоречия уничтожены. Никакая специфическая конечность не может окончательно сковать Вселенную. В процессе конечные возможности Вселенной направлены к бесконечности своей реализации.

В природе вещей нет окончательных исключений, выразимых в логических терминах. Ибо если мы со временем углубим наше внимание, то окажется, что две сущности, которые противоречивы по отношению к событию на этой планете, происшедшему в определенный день отдаленного прошлого, а также противоречивы на следующий день в более недавнем прошлом—обе эти сущности могут оказаться противоречивыми, если мы охватим весь рассматриваемый период и притом одна сущность будет иметь место ранее другой. Так что противоречивость относительна применяемой абстракции.

381

Интеллектуальная непротиворечивость может быть достаточно легко достигнута, если мы удовлетворимся высокой степенью абстрактности. Чистая математика_ основной пример успеха приверженности к подобной строгой абстрактности. Опять же значимость математики, как это стало окончательно ясно в XVI и XVII столетиях, подтверждает ту. доктрину, что прогресс человеческого понимания требует придерживаться развития мы сли в пределах некоторых разумных абстракций. Обнаружение этого метода проявило себя в прогрессе науки современной цивилизации за последние три тысячи лет. 6. Но это открытие происходило не сразу, а сам метод еще до сих пор не понят достаточно хорошо. Образованные люди имели дело со специализацией мышления, совершенно забывая о предосторожности. Почти общепринято считать, что рост специализации не затрагивает те касающиеся перспектив окружения предпосылки, которых было достаточно на исходном этапе. Не требуется особого ума, чтобы понять, что рассмотрение какой-либо конкретной темы полностью изменяет все ее значение. Насколько расширяется предмет науки, настолько сужается ее отношение к вселенной, ибо наука уже требует более строго определенного окружения. Определение окружения — это как раз то, что опущено в конкретной- абстракции, поскольку оно не имеет к ней прямого отношения. Такое определение требует понимания бесконечности вещей, что недоступно. Все, на что мы способны, так это выдвинуть некоторую абстракцию, предположить ее уместность и на этой основе продвигаться дальше. Подобное резкое разделение между ясностью конечной науки и темной вселенной вокруг само оказывается абстракцией от конкретного факта. Например, мы можем исследовать свои собственные допущения. Возьмем конкретный случай естественной науки, геометрии в частности. Но какой именно геометрии, ведь есть много их разновидностей? В самом деле, имеется неопределенное число альтернативных геометрий. Какую же из них избрать? Мы знаем, что это тема, которая и беспокоила, и приводила в восторг физическую науку на протяжении последних тридцати лет. Наконец-то великие ученые приходят к заключениям, с которыми мы все соглашаемся. Хотя скептическое сомнение нас все же посещает. Откуда

382

мы знаем, что только одна геометрия имеет отношение к сложным явлениям природы? Возможно ведь, что трехмерная геометрия относится к одному виду явлений, а пятнадцатимерная—к другому. Конечно, наши наиболее очевидные чувственные восприятия, особенно зрительные, требуют трех изменений. С другой стороны, звук, каким бы сильным он ни был. весьма неопределен в отношении своей полноты, т. е. того будет ли у него 35 или 15 измерений. Также любое изменение размера—в сторону сильного уменьшения или увеличения—вызывает, насколько мы это можем видеть, удивительные перемены в характере явлений. Мы развили у себя весьма специфические типы чувственного восприятия и поэтому оказались неразрывно связаны с особым набором результатов, достаточно истинных, если ввести конкретные ограничения. Но по мере расширения науки сама область отношения к другим аспектам природы становится все более важной. Возможно, наше знание останется искаженным, пока мы не сможем охватить его сущностную связь с явлениями, требующими пространственных отношений в пятнадцати измерениях. Догматическое допущение троичности природы как ее единственно важного размерного аспекта в прошлом оказалось полезным. Но в настоящее время это становится уже опасным. В будущем оно может стать фатальным барьером на пути роста знания. Также допустимо, что наша планета или же туманность, в которой находится наше Солнце, может постепенно изменяться в плане общих характеристик ее пространственных отношений. Возможно, в неопределеном будущем человечество, если оно тогда останется существующим, посмотрит назад на странную, суженную трехмерную вселенную, из которой потом возникло более замечательное и обширное существование. Эти размышления в настоящее время нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Они тем не менее обладают некоторой мифической ценностью. Они показывают, как концентрация (внимания) на согласованной вербализации определенных аспектов человеческого опыта оказывается способной блокировать рост понимания. Слишком много яблок с дерева систематизированного знания сдерживают прогресс. Чувство прогресса и проникновения существенно важно для поддержания интереса. Есть к тому же два типа

383

прогресса. Один из них—это прогресс в применении установленных образцов для координации увеличивающегося разнообразия отдельных деталей. Но установление типа модели ограничивает сам выбор деталей. Таким путем бесконечность вселенной отбрасывается как нечто, не имеющее отношения к делу. Прогресс, который начался при ярком восходе солнца, дегенерировал в сторону скучного усвоения малых достижений координации. История мысли и история искусства иллюстрируют эту доктрину. Мы не можем предписывать структуру прогресса. Верно, конечно, что прогресс отчасти есть собирание деталей в некоторые установленные модели. Это безопасный прогресс догматического духа, боящегося ошибиться. Но история выявляет и иной тип прогресса, а именно введение новизны модели в концептуальный опыт. Таким путем детали, которые до того не выделялись или даже отбрасывались как случайные и не относящиеся к делу. поднимаются до уровня координированного опыта. Появляется новое видение великого «Вне». 7. Таким образом, возможны два вида прогресса понимания: собирание деталей в рамках установленной модели и открытие новой модели с акцентом на новые детали. Человеческий разум сдерживался догматизмом в отношении структур связи. Развитие религиозной и эстетической мысли, понимания социальных структур, научного анализа наблюдения было в равной степени приостановлено этим фатальным вирусом. Он проник в европейское мышление в самом начале его блистательного становления. Эпикур, Платон и Аристотель—все они были одинаково убеждены в достоверности элементов своего опыта в тех точных формах, в которых они его понимали. Они еще не ведали об угрозах, связанных с абстракциями. Позднее Кант в своей «Критике чистого разума» мастерски представил причины того, почему мы должны обладать такой достоверностью. Имело место согласие гениев по поводу этой достоверности. Такова уж трагедия истории, что в том смысле, в каком великие люди придерживались этих убеждений, ни одна из их доктрин не пережила более всестороннее знание последних двух столетий. Математика оказалась истинной не в том смысле, как это понимал Платон. Чувственные данные отнюдь не являются в таком же смысле ясными, отчетливыми и изначальными, как это полагал Эпикур.

384

История мышления—это трагическая смесь живого развертывания и умирающего завершения. Чувство проникновения теряется в достоверности завершенного знания. Подобный догматизм завершенности является антихристом учености. В совершенно конкретной связи вещей свойства самих вещей пронизывают характеристики соединяющей их связи. Любой пример дружбы демонстрирует конкретные характеры двух друзей. Два других человека окажутся несовместимыми по отношению к этой полностью определенной дружбе. Также и цвета на картине составляют композицию, которая отчасти геометрична. Если мы просто рассмотрим абстрактное геометрическое отношение, то в нем красное пятно может быть заменено голубым. В подобной геометрической абстракции красный цвет столь же согласуется со всеми остальными цветовыми пятнами, как и голубой цвет. Но если более конкретно посмотреть на картину, то, возможно, окажется, что был загублен шедевр. То есть что красный цвет несовместим с тем конкретным действием на композицию, которое производит голубой цвет.

Так что чем более мы проникаем в конкретное восприятие, тем более властвует в нем противоречие. А именно, получается, что все сущности, кроме одной, несовместимы с созданием конкретного эффекта, на который способна лишь эта сущность. Но пока мы будем возвращаться к абстракции, многие сущности станут поочередно вызывать тот же самый эффект. Так что непротиворечивость возрастает вместе с абстракцией от конкретного.

Таким образом, в понятии противоречивости имеется двусмысленность. Разделение сущностей порождает полное различие. Если пятно алого цвета, то оно не может одновременно быть бледно-голубым. Оба понятия несовместимы по причине абсолютного различия между красным и голубым, просто из-за того, что это самостоятельные цвета. Различно и получаемое от них эстетическое наслаждение. Так, голубой цвет может быть важным фактором картины, представляющей собой шедевр, в то время как замена этого цвета на красный при том же геометрическом построении может уничтожить всякую эстетическую ценность картины. С другой стороны, если интерес полностью направлен на геометрические отношения, то красный и голубой цвета могут в равной степени хорошо подчеркивать этот момент.

Нам следует понять, что есть два типа противоречивости. Их, соответственно, можно назвать логическим и эстетическим типом. Логический тип основывается на различии между различными вещами, рассматриваемыми как альтернативные факторы в композиции. Для .композиции как целого не может быть безразличным, какая из двух различных вещей исполняет установленную роль в образце этой составной сущности. Различие факторов порождает различные композиции. Также и добавление факторов подрывает основополагающие предпосылки.

385

Никогда мы не поймем композицию во всей полноте ее конкретной эффективности для возможностей окружения. Мы осведомлены лишь об абстракции. Для этой абстракции изменение или прибавление факторов может быть совершенно безразлично. Над равенством или непротиворечивостью различных вещей всегда висит угроза возмездия. По мере увеличения самоочевидности сужается абстракция, а наше понимание проникает в конкретный факт. Так, рано или поздно рост знания свидетельствует об антагонизме, присутствующем в различии.

8. Доктрина понимания, как она была развита в этой лекции, применима и за пределами логики. Эстетический опыт представляет другую разновидность обладания самоочевидностью. Это наше заключение столь же старо, как и само европейское мышление. Применение математического учения о пропорции к музыке и архитектуре возбудило интерес в пифагорейской и платоновской школах. Также широко распространенное среди математиков ощущение, что отдельные доказательства более прекрасны, чем другие, должно вызывать внимание философов.

Я утверждаю, что аналогия между эстетикой и логикой — это одна из наименее разработанных тем в философии. Во-первых, они обе связаны с наслаждением от композиции, в основе которой взаимосвязи факторов. Имеется целое, возникающее в результате взаимодействия многих отдельных деталей. Значимость же проистекает от ясного схватывания взаимозависимости одного и многого. Если же какая-то из сторон этого антитезиса уходит на второй план, то происходит тривиализация логического и эстетического опыта.

Различие между логикой и эстетикой заключается в их степени абстрактности. Логика концентрирует свое внимание на высоких абстракциях, а эстетика, насколько это требуется конечному пониманию, держится как можно ближе к конкретному. Таким образом, логика и эстетика оказываются двумя крайностями дилеммы конечной духовности в ее частичном проникновении в бесконечное.

Каждый из этих моментов может быть рассмотрен с двух точек зрения. Возможно открытие логического комплекса и наслаждение им после открытия. Также возможно конструирование эстетической композиции и наслаждение ею. Конечно, это различие между творением и наслаждением не следует преувеличивать. Но оно все же имеет место, и заключительная часть данной лекции будет посвящена именно наслаждению, а не творению.

Подход логического понимания характеризуется тем, что начинают с отдельных деталей и переходят к построению целостной конструкции. Логическое наслаждение переходит от многого к одному. Характеристики многого понимаются как способствующие этому единству конструкции. Логика применяет символы лишь как символы. Поэтому, например, различие в промежутках между строками, в ширине полей, в размере страницы—в '/g, \ или листа—пока что не включено в символизм.

386

Понимание логики—это наслаждение теми абстрактными деталями, которые способствуют абстрактному единству. По мере развития наслаждения подлинным откровением становится единство конструкции. Перед нами та возможность для вселенной, что абстрактное по своей природе сочетает подобный подход с конкретизацией. Логика начинает с простейших идей и затем сочетает их вместе.

Развитие эстетического наслаждения происходит в противоположном направлении. Нас захватывает красота здания, мы восхищаемся красотой картины, утонченной структурой предложения. Целое здесь предшествует частностям.

Далее мы переходим к различению. Отдельные детали сразу же навязываются нам в качестве причин окончательной всеобщности действия. В эстетике тотальность выявляет свои составные части.

В истории европейской мысли дискуссия об эстетике была почти что погублена тем ударением, которое делалось на гармонии деталей. Наслаждение греческим искусством всегда преследовалось сильным стремлением предоставить деталям независимость от подавляющей их гармонии.

В величайших примерах любой формы искусства достигается чудесное равновесие. Целое демонстрирует составляющие его части, ценность каждой из которых увеличилась, а части ведут к целому, которое больше их, но не является разрушительным по отношению к ним. Тем не менее примечательно, как часто предварительное изучение деталей, если они сохраняются, оказывается более интересным, чем то, как детали окончательно проявляются в законченной работе. Даже великим произведениям искусства недостает совершенства.

В силу большей конкретности эстетического опыта эта тема обширнее темы логического опыта. И в самом деле, когда эстетическая тема будет достаточно исследована, то покажется сомнительным, чтобы осталось что-либо для дискуссии. Но такое сомнение необоснованно. Ибо сущностью великого опыта является проникновение в неизвестное, неиспытанное.

И логика, и эстетика концентрируют внимание на «закрытых» фактах. Наша жизнь же проходит в постижении раскрытия. Теряя чувство открытия, мы теряем и тот способ функционирования, каковым является душа. Мы впадаем в полный конформизм по отношению к обезличенному прошлому, а это означает потерю жизни. Остается лишь пустое существование неорганической природы.

В трех завершенных сейчас лекциях была сделана попытка собрать наиболее фундаментальные для философского мышления идеи. Осуществлена лишь небольшая систематизация, и под тремя заголовками было введено много различных понятий.

387

Следует вывести такую мораль. Независимо от отдельных деталей и целой системы философский взгляд оказывается основанием мышления и самой жизни. Те идеи, к которым мы прибегаем, и те, которые мы оставляем без внимания, направляют наши надежды, страхи, наш контроль над поведением. Думая, мы живем. Вот почему собрание философских идей есть нечто большее, чем исследование специалиста. Оно формирует наш тип цивилизации.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия