Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Ваш комментарий о книге

Николаева О. Современная культура и православие

ОГЛАВЛЕНИЕ

НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК "ЭРЫ ВОДОЛЕЯ"

Проблема свободы

Это не означает, что он лишен каких бы то ни было мистических интересов. Однако на месте веры в Живого Бога у него возникают языческие предрассудки и суеверия. Он верит в самую примитивную астрологию, в "свою звезду", в черных кошек, в экстрасенсов, в переселение душ, в спиритизм, в парапсихологию, в прогресс, в фрейдизм, в уринотерапию, в мумие, в "приворот", в обереги, в "тарелки", в мечту, в общественное мнение, в права потребителя, в силу денег, в демократию, в человека, наконец, в себя самого. "Новый человек" испытывает интерес и доверие к любому симпатичному "насельнику", пожелавшему обосноваться в его доме или даже душе, - к домовым, к чебурашкам, к шишк!ам, к "жукам", к внутренним голосам, к инопланетянам, вполне в духе мифа двойничества, что свидетельствует о каком-то его лютом одиночестве и неполноценности. Такой букет верований и есть залог наступления Новой Эры, которая лукаво увязывает между собой всю эту мешанину под единым лозунгом плюрализма.
Его ключевым понятием является свобода, понятая им как вседозволенность в осуществлении человеческих стремлений и пристрастий, полный произвол в их осуществлении. Творчество становится формой самовыражения личности, причем личности, взятой в ее случайности, в ее эмпирической, физиологической и психической неустроенности.
Режиссер Милош Форман сделал весьма типичное для нашего времени признание: "Мне интересен человек, ищущий истину, а не тот, кто ее нашел". Таким образом, тот, кто, обретя Истину, может свидетельствовать о ней, заведомо изгоняется из сферы интересов режиссера, и само свидетельство о ней оказывается для Формана излишним и тщетным.
Истины как таковой, как онтологической данности, по Форману, не существует - есть лишь потенциально угадываемая модель мира, формулирование и выстраивание которой призвано обеспечить психологический комфорт "искателя". Именно поэтому создание такого комфорта, будучи уделом обывателей, и представляется режиссеру неинтересным. Так ложная установка порождает и ложные выводы.
Герой Формана разрывает узы скучного филистерского существования и отправляется "на поиски истины", смутные представления о которой роятся в его хаотическом сознании. Это сознание и призвано стать экспертом, фильтрующим истинное от неистинного, отшвыривающим то, что ему "не подходит" и принимающим на веру то, что ему "годится". Истина при таком потребительском понимании сама оказывается лишь объективированной частью сознания, в которой сосредоточены все явные и тайные его вожделения.
Такая "истина", вылепленная по образу собственной прихоти, - и есть неизвестный Годо из пьесы Беккета "В ожидании Годо", которого с нетерпением ожидают герои, находящиеся как бы в эпицентре мирового хаоса, когда рушатся жизни, гибнут души и водворяется абсурд. Годо должен появиться и вернуть происходящему смысл. Не всякого Годо готовы принять герои, но лишь такого, который им подходит, который им сообразен.
Логически из этой схемы сама собой вытекает и аксиома плюрализма: сколько людей, столько и истин, ибо сколько людей - столько и прихотей. И действительно, многие герои М. Формана становятся на путь утоления своей прихоти.
Людей недавнего советского прошлого буквально потряс его фильм "Пролетая над гнездом кукушки", снятый в 1975 году. Действие происходит в сумасшедшем доме, что с легкой руки Чехова ("Палата № 6") само по себе подталкивает к ассоциации с российской жизнью, тем паче с ее советским вариантом. Сумасшедшие страстно "хотят перемен", что однозначно аукается с "жаждой реформ" советского (российского) интеллигента. В конце концов во имя свободы они поднимают в сумасшедшем доме бунт, который выражается в ночной пьяной оргии "с девочками". Больной заика впадает с одной из них в блуд, чем излечивается от заикания. Но с наступлением утра приходит расплата: появляются санитары и медсестра, наделенная явными тоталитаристскими замашками, и исцеленный заика, испугавшись того, что она обо всем "расскажет маме", начинает вновь заикаться. Однако он уже, что называется, хлебнул свободы, и возвращение в прежний "тоталитаризм" для него невозможно, поэтому он перерезает себе вены стаканом.
Главный свободолюбивый герой Макмерфи, попавший сюда за изнасилование малолетки, как зачинщик бунта подвергается операции, которая делает из него идиота, за что - исключительно из милосердия - его удавливает подушкой сумасшедший индеец. В раже свободы он громит стены и окна психушки и убегает в никуда.
То, с какой безоговорочной легкостью этот фильм был воспринят в качестве гимна свободе и назван "Библией второй половины ХХ века", выдает существенные черты и установки либерализма. Первое: свобода есть абсолютная ценность сама по себе. Являясь целью, она бесцельна. Она - путь в никуда, по которому убежал сумасшедший индеец.
Второе: человек, ограниченный в своих свободных проявлениях, а также оказавшийся перед лицом личной ответственности и возмездия, как юноша-заика, имеет право реализовать последний дар свободы - самоубийство.
Третье: человек, лишенный внутренней возможности осуществлять свободу, как Макмерфи после операции, заслуживает смерти.
Однако фильм М. Формана не столь однозначен: свободы жаждут действительно сумасшедшие. Их свобода - это воистину свобода умопомешательства, вседозволенность безумия. Плоды ее - насилие, убийство, суицид, пьянка, блуд, разгром. И для таких ("почто стадам дары свободы, - их резать надобно да стричь!") единственно возможной формой жизни оказывается пребывание в доме для умалишенных, в противном случае они представляют опасность и друг для друга, и для всего общества.
Другой фильм М. Формана, также ставший катехизисом "нового человека" - "Народ против Ларри Флинта", продолжает тему либеральной свободы. Ларри Флинт, производитель порнопродукции, выигрывает все тяжбы с обществом, оскорбленным его активной деятельностью и предъявившим ему судебный иск. Однако Ларри Флинт отстаивает в суде свое право на свободу слова и самовыражения, и посрамленное общество вынуждено спасовать перед "священным" правом этого проходимца. Ларри Флинт сделался синонимом эпохи, отстаивающей свои "свободы", среди которых наипервейшее место занимает неограниченная свобода слова.
В плюралистическом либеральном сознании свобода слова объявляется самоценностью. Именно она призвана обеспечить свободное самовыражение личности, которое понимается как творчество. Любой жест, любой волапюк (как это имеет место с инсталляцией) может быть объявлен авторским, снабжен соответствующим ярлыком и манифестирован в качестве художественного произведения: художник это так видит, музыкант так чувствует, писатель так себе это представляет. И если материализованное своеобычное видение или представление художника оскорбляет религиозные, этические или эстетические чувства его зрителей, вездесущий и клонированный обществом Ларри Флинт всегда сможет отстоять его право на самовыражение.
Именно так это и происходит. 2 марта 1998 года в Италии VII цензурная комиссия Департамента зрелищных мероприятий вынесла решение о запрещении нового фильма сицилийских режиссеров Даниэле Чипри и Франко Мареско "Тото, который жил дважды". В "НГ" об этом написано: "Сегодня имена всех семерых членов злополучной комиссии в Италии знает, наверное, каждый... В состав этого министерского органа входили судья, психолог, педагог, юрист, режиссер, журналист и представитель киноиндустрии... Конечно, открыто атаковать принцип свободы самовыражения художника в либеральном обществе довольно рискованно. И здесь соображения общественной нравственности, "добрых нравов", как о них говорит итальянская Конституция, отходят на второй план... Скандал вокруг "Тото..." постепенно переходит в политическую сферу. Левые вполне единодушно защищают опальных режиссеров и уже вынесли на рассмотрение парламента предложения о сокращении полномочий цензурных комиссий и изменении правил их формирования".
Какие же основания были у комиссии, вызвавшей такой гнев либерального общественного мнения? И что дало повод главному редактору католической газеты "Аввенире" епископу Клаудио Сорджи заявить, что этот фильм "достиг невиданного доселе уровня шизофрении и сумасшествия", который оскорбляет чувства верующих?
Начинается кинокартина с того, как униженный и осмеянный слабоумный исторгает свою неутоленную похоть на статую Мадонны. Главный герой фильма - "постаревший мессия" по прозвищу Тото - воскрешает "Лазаря", которым в кинокартине является босс мафии, растворенный врагами в серной кислоте. Горбун Иуда выдает "мессию", и его растворяют в той же ванне с кислотой. А его место на кресте занимает идиот, появившийся в начале фильма. Это всё называется "авторской версией Евангелия" [I].
Другой скандал разгорелся на Бродвее вокруг новой пьесы Терренса Макнелли "Corpus Christi", главный герой которой, Джошуа, явно олицетворяющий собой Иисуса Христа, представлен как гей.
Несмотря на горячие протесты Католической Церкви, либеральные деятели дружно вылезли в прессе со своей глумливой поддержкой, пафос которой сводился к тому, что "люди искусства имеют право произносить святотатственные вещи" [II] .
Это же право отстаивают авторы и редколлегия журнала "Иностранная литература" [III] , посвятившего целый номер публикациям, претендующим на интерпретацию Евангельских сюжетов и представленным тремя зарубежными романами, стихами, а также статьями преимущественно отечественных критиков, призванными художественно оправдать эту затею и даже придать самовыражению художника статус "святыни" (Я. Кротов).
Опуская неисчислимые богохульства, которыми постмодернистское сознание принялось воинственно отстаивать свою свободу творчества, отметим, однако, некоторые черты, характерные для новой эпохи.
Положительными героями нового сознания оказываются диавол (роман Ж. Сарамаго), Иуда (романы Ж. Сарамаго, С. Эрдега, Н. Мейлера) и первосвященник Анна (у С. Эрдега).
Стремление к авторской оригинальности оборачивается под постмодернистским пером единообразным и навязчивым приемом толкования Евангельских текстов исключительно в обратном смысле: белое под постмодернистским пером темнеет, а черное делается белесым. Однако эти "развенчанные" Евангельские свидетельства и разломанные церковные каноны неизбежно начинают порождать свои собственные плоские и пошлые трафареты.
Ставший уже шаблонным постмодернистский Иуда выступает как мудрец и спаситель мира, святая равноапостольная Мария Магдалина под пером "свободных художников" так и остается непокаявшейся блудницей, Голгофская Жертва представляется недоразумением, а Спаситель не воскресает.
Таким образом, вера христиан оказывается тщетной (А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша (1 Кор. 15, 14), упование их - напрасным, жизнь - бессмысленной.
Что же предлагает нам взамен Евангелия постмодернистская интерпретация, обессмысливающая двухтысячелетнее упование христиан? Тотальную сомнительность мира, в котором нет и не может быть ни подлинной Красоты, ни Добра, ни Любви, ни Истины.
Единственной реальностью становится здесь самостийное авторское "я", считающее себя вправе распоряжаться, по сути, чужим достоянием. Мейлер признается, что, прочитав Евангелие, нашел, что кое-где "проза выглядит пресной, а само повествование безнадежно противоречивым. Поэтому я решил, что этот удивительный сюжет необходимо изложить заново, причем как следует" [IV] .
Так о чем же это новое благовестие? Смеем сказать - ни о чем: очередной постмодернистский симулякр, где тот, кого по непонятным причинам именуют здесь Иисусом Христом, - кто угодно, каждый, никто...
Постмодернизм идет дальше Ницше - он не просто "убивает Бога", он превращает Его в кич, в бибабо, в картонную маску, которую вольно примерить на себя любому энтузиасту, дерзнувшему писать собственное "евангелие". Есть, впрочем, и весьма веская прагматическая и даже утилитарная причина, по которой современные литераторы обращаются к Священным текстам: это обеспечивает им уже готовый сюжетный каркас, задает масштаб и сулит своим заведомым драматизмом придать значительности самым плоским и заурядным авторским мыслям. Своеобразие нашего времени состоит в том, что сочинение такого рода можно выдавать потом за "новое прочтение", "своеобразное писательское в!идение", "авторскую интерпретацию", "самовыражение" и "смелое художественное решение".
Вопрос, однако, вовсе не в том, позволительно ли художнику или простому смертному, апеллируя к Евангельскому свидетельству, примерять его к собственной судьбе: в конце концов, в толпе, теснившей Иисуса Христа, для каждого отыщется свое место. И не в том, возможно ли вновь и вновь, вдохновляясь Евангельскими текстами, делать их достоянием искусства: вся великая христианская культура выстраивается вокруг Бога-Слова, вочеловечившегося по Своей великой любви к человеку, искупившего его ценой Голгофской Жертвы, умершего за него на Кресте и воскресшего. Глубинный смысл Священного Писания неисчерпаем, художественный язык неподражаем, а поэтическая убедительность превышает эмпирическое понимание плотского человека, который и должен для этого родиться свыше и духовно прозреть.
Толкование Евангелия может осуществляться лишь при условии веры в непреложность его свидетельства как свидетельства Святого Духа, как в окончательную и высшую реальность человеческого бытия, к которой нельзя прикасаться глумливыми устами. Это обязывает к бережному соблюдению целостности и полноты Евангелия, со всеми его непреодолимыми для плотского человека антиномиями. Истинно говорю вам: ...небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут (Мф. 24, 34 - 35).
Всякие попытки выдернуть из Священного текста какой-либо фрагмент и, поместив его в иной контекст, использовать в своекорыстных целях, купируя и приспосабливая его к себе, всегда будут оборачиваться клеветой, хулой на Святого Духа, которая, как известно, не простится человекам... ни в сем веке, ни в будущем (Мф. 12, 31 - 32). Такой клеветой и пронизаны страницы пятого номера "ИЛ": Иисус Христос не есть Сын Божий - вот главное утверждение всех романистов. Миром правит "злой Бог" и "добрый диавол".
В сущности, это и есть дьявольская затея. Именно в этом пытается вот уже две тысячи лет убедить мир тот, кого христиане называют врагом рода человеческого, избирая для этого разные способы и средства - от кровавых гонений до агрессивных плюралистических демаршей, прикрывающихся рассуждениями о безграничности культуры и свободе творчества.
Мы становимся печальными свидетелями того, как на наших глазах меняется языковой код цивилизации, пытающейся сбросить с корабля современности все святыни христианского мира, все ценности христианской культуры, растворив их в житейской банальности среднего человека, обывателя и потребителя. Задача постмодернистской цивилизации в том, чтобы создать вокруг этого среднего человека такой мир, в котором он мог бы чувствовать себя самоуверенно и самодовольно. И потому все духовные вершины должны быть понижены, все пропасти выровнены, все сакральное - профанировано, все чудесное - банализировано, все существенное - спародировано. В любой святыне, в любом образе святости среднему человеку мерещатся репрессивные черты, и потому всякий идеал должен быть скомпрометирован, усреднен и подогнан по его стандартам.
И напротив, более нет такой человеческой низости, которая не могла бы найти себе оправдания в новом сознании, и нет такого злодейства, которое не отыскало бы себе адвоката: все "подпольное" и темное должно быть реабилитировано, дабы средний человек мог навсегда избавиться от мук совести и томления духа. Положительными героями новой цивилизации становятся Иуда и Сальери, Мазепа и Лжедмитрий. И даже сам сатана. У человека больше нет никаких табу, ибо все позволено.
Таким образом, публикации, вошедшие в номер "ИЛ", поднимают ряд существенных вопросов, касающихся если не Священных текстов, которые остаются незыблемыми, то самой постмодернистской цивилизации. Должен ли быть какой-либо эстетический или этический предел пресловутому праву художника? И если художник "право имеет", то не имеет ли подобное же право и "тварь дрожащая", которая тоже "самовыражается" тем, что оскверняет кладбища, поджигает храмы и глумится над святынями? И не в равной ли мере кощунствуют большевик, гадящий в алтаре, и художник-постмодернист, разрисовывающий иконы непристойными сценами?
Отстаивание же права подобного рода "художников" в либеральном обществе становится делом общественно-политическим. В сфере культуры уже назначены премии "за смелость в самовыражении". Ларри Флинт Формана вот-вот окончательно победит.
Об этом свидетельствует присуждение Жозе Сарамаго Нобелевской премии по литературе. Тот факт, что ее удостоился в этом году завзятый коммунист и автор богохульного романа, делает Ж. Сарамаго определенной знаковой фигурой нашего времени. А если учесть, что одним из кандидатов на Нобелевскую премию этого года был также "португалоязычный" Жоржи Амаду, художник во всех отношениях куда более значительный (если уж так неотвратимо подошла пора отметить писателя именно из этого культурного ареала), то идеологическая конъюнктура, подарившая миру нового лауреата, становится очевидной.
При этом сам Жозе Сарамаго заявил, что если бы его заставили выбирать между Нобелевской премией и коммунистическими идеями, он выбрал бы второе. Парадокс, однако, состоит в том, что, оказывается, на нынешнем культурном рынке не только нет необходимости отказываться от своего "коммунизма", но, напротив, как раз именно он, сдобренный псевдоевангельскими картинами и щедро приправленный фрейдистскими мотивами, теперь сам удовлетворяет спрос на постмодернистскую "гремучую смесь", более чем сомнительную в художественном отношении.
Присуждение премии Жозе Сарамаго вызвало жесткую негативную реакцию Ватикана, с полным основанием увидевшего в этом исключительно идеологическую акцию. И сколько бы апологеты нового лауреата ни пытались внушить, что коммунизм Сарамаго вовсе не того свойства и смысла, какой имеет коммунизм Лубянки и ГУЛАГа, Зюганова и Анпилова, а какой-то иной, "хороший" коммунизм, становится все отчетливей его прежняя богоборческая гримаса, проступающая из-под импортного постмодернистского грима.

Примечание:

[I] Старцев С. Растворят ли "тото" в кислоте? // Независимая газета. 1998. 14 марта.
[II] Померанцев Е. На каждую конфессию найдется свой Рушди // Новая газета. 1998. № 23, 15-21 июня.
[III] "Иностранная литература", №№ 5, 6, 1998. Далее по тексту: "ИЛ" - Ред.
[IV] "ИЛ". 1998. № 5.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел православие











 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.